Глава XXVI
А были ли эти отношения – любовью?
Эмиграция поневоле, Париж, «доброжелательное равнодушие» социума, дефолт и предчувствие новой гуманитарной катастрофы. Внешне случайная встреча. 37-летняя красавица, которая и в 50 не утратит милых черт, ибо единственный истинный возраст – душевный – всегда несёт и внешний отпечаток. И кто не влюбится, кто произнесёт мёртвое «Нет», когда она сама устремляется навстречу? Кто и во имя чего, будучи свободным от иных уз, устоит от искушения теми вещами, коих иные мужчины тщетно добиваются годами, накапливая состояние и приобретая вес в обществе, но не умея лишь одно: соприкоснуться, прочувствовать, выразить и обнять душой…
Да и искушение ли это? Скорее, естество: встреча, прогулка, беседа, лёгкий хмель и томное ощущение неизбежной близости. Пьянит не вино, а взаимность. Дар богов, к чьему пиру по их милости дозволено прикоснуться и вам. Дар плоти, когда встреча двух одиночеств венчается постелью, а брак – лишь констатация свершившегося. Чуть позже искренний циник Фауллз изрёк, что мужчина и женщина уже через пять минут общения понимают, хотят они переспать друг с другом, или нет…
Тем не менее, не всякий, даже самый близкий попутчик, станет собратом и в вечности…
Но за всем тем, о чём Мишель сто раз размышлял, начиная с раннего заточения в одиночной камере, присутствовало ещё одно трудно формулируемое, но явственное осознание. В 60-е, когда в ответ на многовековое утилитарно-языческое отношение женщины явили первые признаки эмансипации, включая её крайнюю форму – феминизм – маятник неравенства в демократичных системах качнулся в сторону матриархата. Что означало лишь новый виток «войны полов» после изгнания из Эдема.
Здесь всё сложилось иначе. Они не просто «уткнулись друг в друга», взаимно согреваясь от одиночества всеми доступными формами полноты близости – сходство интеллектов, частое созвучие мировосприятия, общая постель. В определённые моменты роли менялись, ничем не напоминая этикет взаимоотношений полов любой эпохи. Он то страстно обнимал её с наслаждением владельца Красоты, то находил душевную собеседницу, то тихонько льнул к её зрелости, как дитя. Она то утешала его по-женски мудро, то открыто упивалась прекрасным любовником вне интимных табу, то жаждала прильнуть к его таланту, с наслаждением произнося «мой муж».
В этой естественной, как прилив-отлив смене взаимных ощущений был сокрыт секрет «вечного двигателя» отношений. Мир не прощает подобные союзы. В лучшем случае, ревностно посматривает со стороны, надеясь, что всё рухнет от несовершенств пред столь высокой планкой. А чаще – исподволь бьёт через людей и обстоятельства, равняя с собственным тотальным несчастьем и практичной мудростью о приземлённой сути всякого брака.
Именно поэтому ещё древнегреческие философы вывели истину о том, что любовь – вне плоскости слов, а о счастье – не рассказывают. Лишь благодарят и молятся. Потому что даже его внешняя утрата способна раздавить человека в одночасье…
***
– Отец Николай! Вы когда-нибудь спите?
– Мы все спим с открытыми глазами, Михаил. Даже бодрствовать не всегда получается. Не то что – жить.
– Или прикрываем глаза. В надежде, что когда-нибудь они закроются навсегда – тихонько кивнул Лафрен.
Священник, лёжа на спине и глядя в низкий потолок барака, казалось, совсем не воспринял его «практический пессимизм». Но повернулся на узких нарах и произнёс:
– Знаете, здесь, в лагере, нечто вроде чистилища, как именуют это братья-католики. Всё наносное отмирает без внешних усилий. Ты словно сидишь на вокзале, ожидая неизбежный поезд. Вам придёт в голову попытаться сотворить хотя бы макет рая из вокзала? Но направление маршрута определяем мы.
– Я никуда не поеду… без неё – мгновенно ответил Мишель, словно его собеседник знаком с личной историей Лафрена не хуже, чем он сам. – И направление, в таком случае, уже не имеет никакого значения.
Минуты две священник молчал. Потом, тихо, но твёрдо произнося каждое слово, ответил:
– Я думал над одним из толкований Евангелие от Иоанна. Лет 20 назад я его просто вызубрил, потом стал размышлять, но осознание приходит только сейчас. (Он сделал паузу). – Мне кажется, и вы только что пришли к более глубокому пониманию чего-то очень важного.
Мишель сдержанно кивнул.
– Скоро подъём, Михаил. Надо помолиться. Сегодня, судя по всему, очередь нашей смены провести день по пояс в холодной воде.
Глупо спрашивать точный ответ у незнакомого человека, будь он хоть трижды священник – устало подумал Лафрен. Вокзал, поезд, направление… Вчера погиб польский заключённый, инженер Краевский. Просто взял и демонстративно вышел из лагерной шеренги, спокойно двинувшись в сторону леса. Ни предупреждение на истеричном немецком, ни захлёбывающийся лай собак он, казалось, совсем не услышал. И был мгновенно расстрелян из автоматов охраной. Вся колонна мигом приумолкла, воздерживаясь даже от реплик полушёпотом. Мишель шёл и размышлял, что однажды аналогично поступит и он. И единственная, кто удерживала от подобного шага, была его возлюбленная…
После краткой и беззвучной молитвы отец Николай лишь произнёс:
– Если ваши слова о ней – не просто слова, то… Не подаст Отец ни камень вместо хлеба, ни змею вместо рыбы…
Видя глаза Лафрена, привычно ушедшего от недавних откровений в защитную апатию, он хотел добавить «какими бы невозможными ни казались все обстоятельства», но не успел. В лагерной тишине рявкнул сигнал подъёма.
Глава XXVII
– Ну вот, дела пошли на поправку – ободряюще произнесла Мэри. – Даже быстрее, чем прогнозировал доктор Роберт. Сегодня днём мы совершим первую прогулку. Доброе утро, мадам Аню!
Мэри называла её так кратко по личной просьбе. Это имя употребляли лишь немногие близкие друзья – Мишель, Милен, Жан-Пьер, парижская подружка Аниной мамы мадам Ларош. Но медсестра никак не могла избавиться от «мадам», невзирая на протесты Анечки.
С того самого первого вечера, как Анна Лафрен пришла в себя в Ливерпульском госпитале, между женщинами установились доверительные отношения. Она оказалась единственной на тот момент женщиной-пациенткой, благодаря чему её поместили в одну из немногих отдельных палат, предназначавшихся для тяжелораненых. В первые дни лечения Мэри посиживала рядом с Аню через сутки. А в ночные смены, отлучаясь к иным больным в соседних палатах, иногда дремала под утро прямо в кресле около её кровати. Чуть позже Анна вспоминала, что незнакомый прежде звук сигнала воздушной тревоги она услышала наутро после первой ночи в госпитале. Мэри уже почти сдала смену пожилой медсестре мисс Мэлани, но отправила её в убежище (у вас уже растут внуки, а я незамужняя!) и сама осталась с Анечкой и другими тяжелобольными, не способными передвигаться. Она держала её за руку и успокаивала тем, что британская авиация проводит «учения». Анна была ещё слишком слаба, чтобы распознать её спасительную ложь.
– Спасибо вам, Мэри – произнесла Аню на неидеальном, но внятном английском. – Хоть я и никогда не смогу отблагодарить вас по-настоящему.
– Пустяки – немного устало откликнулась медсестра, борясь с привычным хроническим недосыпом. – Я проведаю других больных и загляну после обеда. Хорошо?
Анна улыбнулась, кивнула и вспомнила её вчерашние сбивчивые слова благодарности доктору Роберту после очередной перевязки. Тот отреагировал философски:
– Не стоит произносить высоких слов, мадам. Поменяйся мы ролями в силу обстоятельств – уверен, вы поступили бы точно так же, не прося ничего взамен. Поправляйтесь!
В последних числах июня она сделала первые аккуратные шаги по палате – с костылём из-за ранения навылет в ногу. С плечом дела обстояли похуже: ещё с месяц левая рука Анны была почти недееспособна. Но совершать пятиминутные прогулки по палате и коридору это не мешало.
1 июля 1940 года Анна, слегка поддерживаемая Мэри, впервые с того страшного утра 26 июня вышла прогуляться. В Ливерпуле веяло прохладой с Ла-Манша даже посередине лета, но она с наслаждением вдыхала влажноватый, в сравнении с Парижем, воздух. Жизнь здесь не остановилась, но потекла совсем иначе. Ощущая ежедневное восстановление прежней координации, Анна ловила себя на чувстве, что боль недавней потери и даже абсолютное неведение о судьбе Мишеля на время перестали терзать её душу. А юная Лиз, потеряв всех родных, совсем не пострадала от пуль и пока жила у вдовы Сержа мисс Виктории. Со временем Анечка твёрдо решила забрать несчастную девочку к себе – но сейчас в Ливерпуле у неё не было ни работы, ни жилья, ни каких-либо представлений о возможном будущем.
– Мэри, расскажите что-нибудь о себе. Я бы хотела знать о вас побольше – произнесла она с непраздным интересом в голосе.
– Ничего необычного, мадам Аню. Мне 31 год. Родилась и выросла в Ливерпуле. Воспитана в строгой католической семье. Чьи нравы и взгляды никогда не разделяла. Единственная причина, по которой родные более снисходительны ко мне, чем могли бы – «благородная», как они это именуют, профессия. Я акушерка, но со времён начала войны ещё и патронажная сестра. Врачей в больницах и госпиталях не хватает, а работы добавилось вдвое.
Анна замедлила и без того небыстрый шаг.
– Мадам Аню, вы устали?
– Нет, Мэри. Я просто хочу сказать, что когда поправлюсь, с радостью помогала бы вам в служении медсестрой. Уроки русского, французского, музыки, кройки и шитья едва ли понадобятся в Англии.
Мэри лишь слабо покачала головой.
– На те деньги, что платят патронажным сёстрам, вы, в лучшем случае, сможете снять обшарпанную комнатку на окраине. А пособие для беженцев поможет разве что не умереть с голода. Поэтому, после выписки можете пожить у меня. Я часто отлучаюсь по работе и была бы благодарна, если бы кто-то помогал вести домашнее хозяйство.
Мэри взглянула ей в глаза, упреждая возможную обиду от недопонимания.
– А что касается «благородной» профессии, то она романтична лишь в сентиментальных романах. Если пожелаете, сегодня вечером я познакомлю вас с нашим лётчиком Майклом. Он – герой, чудом выживший после столкновения с уничтоженными им немецкими истребителями. Но состояние стабильно тяжёлое. Лишь последние три дня начал понемногу общаться. И такое вам придётся видеть почти ежедневно, Аню…
Женщины замолчали. Через пару минут, сглаживая возможную неловкость от своей «отповеди» русской француженке, Мэри сменила тему:
– Быть может, это слишком личный вопрос, но… вы давно замужем, мадам Аню?
– C декабря 1938-го, Мэри. Был слегка морозный день в Париже. Возможно, самый счастливый в моей жизни…
Удивительно, но любые вопросы медсестры Анну нисколько не раздражали. Она ощущала как её душевную отзывчивость, так и то, что они задавались не «просто так», из женской болтливости и любопытства.
– А я всё никак не могу решиться выйти замуж – с радостью откликнулась Мэри, уловив доброжелательные нотки в интонации и голосе Анечки.
– Надеюсь, это не история семей Монтекки и Капулетти? – улыбнулась Анна.
– Слава Богу, нет – тихонько рассмеялась Мэри. – Джим хороший человек, на 7 лет постарше меня. Торговец хлопком, но его призвание – музыка. Он трубач и пианист в джазовом ансамбле. Знаете, как мы познакомились? У меня был другой парень. Однажды, ещё до начала войны, он пригласил меня на танцы. Но к его несчастью, там выступала группа Джима. Как-то так вышло, что я сразу его заметила. А потом остановилась у сцены, завороженно слушая его игру. Даже не вспомню, в какой именно момент исчез мой разобиженный ухажёр. И мы оба не заметили как в тот же вечер отправились гулять после концерта под дружеские подначивания его музыкантов.
– О, это знакомо – живо откликнулась Аню. – Только в моём случае ключом стала не музыка, а литература. И вот это ощущение, что мы оба знаем друг друга тысячу лет, просто встретились лишь сейчас…
– Он – писатель?
– Ну, можно сказать и так, даже если он не издаст ни одной книжки. Он человек огромной души. Для меня, во всяком случае. И ощущение, что из неё можно черпать до бесконечности.
– Джим тоже не преуспел в музыке, но для меня это неважно, Аню. Я-то знаю, на что он способен, и профессия – вторична. Это просто заработок.
– Тогда… что же мешает вашему союзу?
Мэри улыбнулась, избавив теперь уже Анну от опасений в личной бестактности.
– Ничего. По большому счёту, ничего. Даже война. Есть лишь людские предрассудки. Я – католичка, он – протестант. Сторонник достойного светского образования, независимо от пола и внешней религиозной принадлежности. Парень из рабочей среды Ливерпуля с абсолютным слухом, любовью к кроссвордам и даже интересом к садоводству. Он честен и у него нет желания понравиться. Чем меня и покорил, наверное. Но… стоит ли это объяснять?
Мэри сделала паузу, пока они присаживались на скамейку во дворе госпиталя.
– Родители мои, конечно, не одобрят этот брак. Но и помешать ему напрямую не в состоянии. Я, всё-таки, встала на ноги, живу отдельно и самостоятельно зарабатываю на жизнь. Да, Аню, вы сказали о музыке… Хотите, я познакомлю вас с ним и его ансамблем?
– Спасибо, Мэри. Я пока не знаю. А вот вас с Джимом с радостью поздравила бы в тот день, когда случится венчание.
– Наверное, не раньше, чем в следующем году. Денег нет даже на скромную церемонию. Джим ищет подработку, я пропадаю то в роддоме, то в госпитале. Война, и всем не до торжеств…
– Я понимаю, Мэри. Мы с Мишелем сами с трудом наскребли хоть что-то на кафе и приглашение самых близких друзей…
Анечку посетило какое-то неведомое прежде ощущение. Впервые, после расставания с Мишей 12 августа 1939 года она вспоминала о нём без боли. И безошибочно ощущая вне малейших доказательств, что он – жив. Она так и не рассказала Мэри о том, что её муж оказался в объявившей войну Германии с закрытыми границами. Зная о том, как эта отзывчивая женщина станет переживать за неё. В своей профессии она и так с избытком насмотрелась на страдания.
– Пойдёмте, мадам Аню, улыбнулась Мэри. – Я обещала доктору Роберту, что на первый раз мы погуляем не более 15-ти минут, но прошли уже полчаса. Я загляну к вам в палату сегодня вечером.
***
Перед отбоем Мэри взяла Анну посетить тяжелораненого британского лётчика. Часть лица и две трети тела 25-летнего Майкла Бэнкса полностью обгорели. Речь давалась с трудом, но ум работал ясно.
– Мэри, что за красавицу ты привела ко мне – пошутил он слабым голосом, словно охрипшим от ангины. – Я уже ни к чему не годен. Отлетал своё…
– Ничего, Майкл – склонилась она к нему, – всё образуется, пусть и не сразу. Надеюсь, ты пригласишь меня на свою свадьбу. И выбор у тебя будет большой. Любая девушка захочет выйти за такого героя…
Лётчик перевёл взгляд на Анну и едва заметно улыбнулся краешком губ.
– Простите, мисс… миссис?
– Анна Лафрен. Русская с французским паспортом. Беженка – только и смогла выдавить из себя Анечка.
– Вот оно что… (Бэнкс чеканил слова с заметным усилием). – Вы уж простите нас с Мэри за этот британский юмор. Мы так шутим каждый вечер, а я всё надеюсь избежать этих вечных уколов. Вы заходите. Я буду рад каждому…
Речь Майкла оборвалась, но глаза оставались открытыми. Мэри, привычная к подобным симптомам, вновь склонилась над ним:
– Конечно, мы придём завтра. Правда, Аню? А сегодня ты переутомился и пора спать.
С этими словами она мгновенно взяла заранее заготовленный шприц и твёрдой рукой ловко кольнула в более уцелевшую от ожогов правую кисть. Он вздрогнул и вскоре уснул.
Уже в коридоре Анна расплакалась. Мэри тихонько обняла её, успокоила без слов и отвела в палату.
– Всё хорошо, Аню. Вам тоже пора ко сну. Я дежурю до утра. Сейчас обойду всех раненых и снова загляну. Если не заснёте, мы поговорим.
– Не переживайте так, Мэри. Мне уже лучше, и простите, Бога ради, за этот срыв. Здесь люди, которым намного тяжелее, чем мне, а они отшучиваются. Я скоро усну. Мы же с вами надышались сегодня днём…
– Спокойной ночи, Аню. До завтра – улыбнулась Мэри.
Судьба на сей раз пощадила Анечку. Она так и не узнала, что в конце июля 1940 года, вскоре после её выписки из госпиталя, Майкл Бэнкс тихо ушёл во сне. Перед смертью ему внезапно стало легче, он пообщался с Мэри дольше обычного и с улыбкой воспринял неизбежный укол. Она собиралась сказать доктору Роберту об улучшении состояния пациента и впервые пожелала ему доброй ночи без щемящей боли в сердце.
Под утро лётчик скончался. Его рука сжимала краешек подушки, словно любимый штурвал истребителя, а обгоревшее лицо хранило удивительный отпечаток безмятежности…
(продолжение следует)