"ШВЫРК В ГЕЙРОПУ" это очередная перфекция и без того известного (в узких кругах) романа Чена Джу. 700 страниц отвратительно фантастической правды. Пошти мемуар. Но шванк. Жанр такой.
Это про этот текст Черепанов сказал: "***во пишешь, Ярослав". Это для меня - из уст Вадима Германовича (умер на днях: пухом ему земля Угадайгорода) - величайшая похвала. О серенькой вещи Черепан бы так не сказал.
Он сказал бы: "А чё? Альтернативненько так." Зацепило, выходит, Черепана. За живое. Вставило как бы.
На этот раз бумажная версия романа будет журнального формата. Во-вторых - обильно проиллюстрирована. Натурными фотографиями. С фейсами прототипов. Без чёрных полосок на глазах (и на членах тож).
Вот так-то вы прославитесь, уважаемые друганы и коллеги. Через роман Чена Джу.
А всё, что вы делали до этого, так то для смеху и набивки живота свого... соломенной чепухой на постном масле, иногда честной и посильной, согласно условиям. Но часто надутой. Часто серенькой и плебейской. Часто бесвкусной, но с претензиями. Нередко в стилях: китч, плагиат (причём плагиат бездарный - даже слямзить толком не смогли), пародии (на архитектуру запада)...
В общем, называется этот слой коллективной жизни и творчества "архитектурой провинции".
Вымышленный адрес: город Угадайка, а прототип назвать стыдно: родина таки.
СознАюсь и смягчу формулировкой "нелегко плавать в соляной кислоте" и "такова селяви отдалённого архитектора".
--------------------------------------------------
Гл.7. КАРЛСПЛАТЦ и НОЙХОУЗЕР ШТРАССЕ
(из шванк-романа "ШВЫРК В ГЕЙРОПУ")
Люблю барокку так некстати.
Про BMW не жди читатель!
«Из Интернета»
***
Когда Иосиф Сталин немцев
Рукою сухонькою сжал
То было их совсем не жаль –
А что жалеть их иноземцев
Да и вобще – кого жалеть
С какой такой позицьи глядя
Поскольку ведь недаром, дядя
Мы рождены чтоб умереть
И это сделать былью
«Д.А.Пригов»
***
– Ну что, долго ещё будешь мне… кости пилить? – спросил Бим, томным, дотрапезным, Настиным голосом, вложенным в уста её написакой-баловником сорокиным, спросил когда путешественники уже подныривали к площади Карлсплатц.
Кирьян Егогыч знаком с этим местом: был тут лет этак пяток назад – в командировочке приятственной: посылали: пивка попить (это вторым номером программы). А первым –- порассмотреть интерьерных фишечек, чтоб слямзить, напитаться, и применить. На родине. Для а ля немецькага кабака, названия Егорыч егошенького не скажет: вот ещщо! Напомним: архитектор – наш Кигян Егогыч. Интерьеров, причём. Лутдчжих в Угадайгороде. Простите за ёр – заносит Чена, ровно как и Кигяна Егогыча порой.
В обиходе это знатное местечко, статусное для Мюниха – одно из сотни таких, спасибо, что не из тысячи – улица, площадь ли – называется Штахус (Stachus по ехнему).
Бим же не только не Егогыч многоопытный, тем более он не Джойс, не Блум, и не Стивен Дедал-А-Руси-Не-Едал. И он не в Дублине, а в "загранице". Ему всё надо пояснять как махонькому дитяте, невопытному. И он конкретно, по бухлу, тупит.
Егогыч недооценил степени неадеквата бимовского.
Егогыч машет процедурно: в сторону правильного курса: по кратчайшей линии, то есть поперёк площади:
– Вон он Карлстор.
На сие толковое (ясное, вразумительное, членораздельное, мудрое, и иные синонимы) утверждение Егогыч получил от Бима. Нечто. Как всегда. Наполненное. Безалаберностью. Чудовищной. Трансценднтной. Приговской. Монструальнага тома: «А мне-то чё?»
– Вот сучий пся!
– Козёл! – обрадовался б Ренат Бычара.
* * *
КАК ЧЁ? Вот так приехали! Кирьян Егорыч, опухший-разбухший от интернет-сведений, знает, что Карлстор – это… это даже не фишка! Не то слово!
Это ФИШИЩА!!!
Она выигрышная, она позолоченная, изнутри и снаружи. Она изъезжена-истоптана. Ногами туристов, со всего мира. Шинами - передвижных лотков - торговок-овощеведок, колёсиками, блинс, детских машинок-лошадок, скейтбордов. Дисками, блинс, герцогских и баронских карет. Скрипучими, ёпэрэсэтэ, развалюхами телег: палачей, артистов, ведьм везомых на казнь, еретиков и других счастливчиков. Праздничными повозками с пивом, шлюхами, дамами сурьёзней, и девками из дорфов мюнихской гумбернии. И прочие экзистенции.
В этом бесконечном карнавале жизни как не упомянуть цоканье копыт: лошадей предводителей и вождей, рыцарей и солдат, легионеров и прочего отдела кадров землицы баварской.
Как не вспомнить… втихаря и озираясь… недобрым словом: красных знамён нацистских партий. Черти они и ёп твою мать! А было! Же!
Как не вспомнить революционных опытов баварцев, будто поддерживающих и настраивающих на бунт народ царской России… Вот как бля. Вот они истоки заимствования. Опыта печального и всякого.
В общем, много чего такого исторически вкусного, а также миловидного по-бытовому пропускали сквозь себя эти махонькие, почти что игрушечного, забавного вида, врата Карлстора.
Фишка эта, обозначенная автором (а кто правильный автор никто толком не знает – хватает претендентов)… фишка вызубрена гидами, а до того изучена, обсосана и обглодана со всех сторон, упакована в глянцевые книженции и в брошюрки с цветными картинками – составителями турсправочников.
Тема эта оттрахана вдоль и поперёк: всеми, кому не лень брать даровое. Всеми, кому нравится приподымать подолы трухлявых старушек из камня, чрева которых заполнены чудесными легендами, ширящимся и множащимся на пиар-дрожжах.
Это чуть-чуть фальшивый, будто иллюзионные декорации исторического спектакля.
Это временной портал старонемецкого мира.
Это примерно то же самое, как если бы в начале унавоженного рекламой и торгашескими заведениями пешеходного Арбата водрузили бы входные вратца якобы в княжескую Московию с табличкой типа «тут когда-то сновал люд разный – торгаши и челядь…». И с подписью: «Ю.Долгорукий, князь».
***
Тут ниже развлечёмся Русью.
А кто ж на самом деле первый Москву воздвиг? Кто ж его точно знает. Наверное, никто, как всегда.
Заложил Кто-Нибудь первую избушку. Потом снесли её. Вместо избушки воздвигли сруб поболе. И его снесли.
Потом облюбовал местечко какой-либо Крендель, да хоть с самого Киева или Новгорода, или Пскова, Казани – даже не удивлюсь. Да мало ли претендентов нашлось бы.
После грохнули и этого Кренделя. Взамен построили частокол и вырыли ров.
А, может, и вовсе не так было, а началось с какого-нибудь половца или тугарина, да потом сдвинули его, а сами взамен поселились.
Кабы шла речь о ещё более поздней Москве, рассказали бы.
Порылись бы по сусекам, нашли бы окаменевшую щепочку с нацарапанными славянскими письменами:
«Ого-го, вот так нихуя вышел домик, а не назваться ли земельке, что вокруг, Московою?» и рассказали бы остальным, и всякому новому приезжему, что это его теперь территория, и подтверждается, де это, этой первощепочкой: кто щепочку первым нашёл – тому и тапки.
А так… сколько лет прошло? А не известно точно, и щепочки с надписью той нету.
Поэтому промолчим, и даже ошибки не заметим. Будем судить лишь по поздним надписям, да по повести Нестора, да и то по поздним версиям, переписьканным невесть какими безобразниками, царскими романовскими фальсификаторами, а не по оригиналу.
А версий тех не одна – вот же русская загадка! Одна из главных. Ибо она в начале всего и задаёт вектор.
Это всё, чтобы историками жилось веселее и прибыльнее: а коли всё ясно в истории, то как объяснить свою нужность?
Вот потому живут себе припеваючи историки с археологами, и в ус не дуют – а никто их оспорить не сможет всё равно.
А чем больше белых пятен оставят для потомков, так то с расчётом на продление своеих археологических династий: то им только спасибку скажут, что не торопились. И что копали не бульдозерами, а лопаточками. И что кисточками пыль да ржавчину смахивали.
Как же не заметим мы ошибки? Заметил же мерзкий тараканин-эсквайр Чен Джу! И вся эта мерзкая книжонка с капканами. Хоть и не про Москву она, а про Мюнхен. Зря этот Чен прислоняется туда и сюда, и пишется в авторы, да только мы знаем, что это и есть подвох. Мы не такие тупые. Мы не копали Чёрное море.
Но: если кто понял: то будет при переписке набело: сей туманной, альбионской прям таки, истории.
А пока мы помним вот что:
«Приди ко мне, брате, в Москову!»
Вот оно, вот оно! Да, да, да! Чую! Так и говорили. Какая там, нахрен, политика: зазвал родственника кофийку испить. Заодно и башку снять… А то, что братцу, так от своего, ежели оно для дела – так и священник сказал, и смерть мила… Хочу кофийка – а в энтих глухоманных местах это совсем новое, затриземельное зелье – хочу, и всё тут!
– Ну и хоти, – так сказал ему священник. – Токмо цена этому ковар-напитку – башка твоя русская, дурная!
Не поверил ему долгорукого братец и попёрся в Московию. Башку состригать с плеч своех.
***
Кирьян Егорыч уже бывал в Мюнхенах. Неоднократно, как говорится. И упоминал о сём не раз.
Но ни одного полноценного раза. В смысле не бывал настолько досконально: так всё: на бегу, как говорится.
И ориентируется в пространстве соответственно: «то ли недурно», «толи не дурно». Но, как ни верти, а, будучи в этом городе найн-нихт-ноу=ни 1-го полноценного раза: можно сказать, ориентируется наобум (наощупь, наудачу, как собака МЧС в скафандре, посланная найти космонавта, сгинувшего на «той стороне Луны»).
Кстати, и не к месту будет сказано, вовсе ТА сторона Луны и не тёмная, как многие даже умные – в другой, правда, области – люди себе представляют таковую.
В общем, Егорыч совершил ошибку, не сделав поправку на летучие свойства мозга Порфирия Сергеича. Порфирий Сергеич с самого утра в лёгком, игрушечном таком, неадеквате, молотя языком цезаря;.
Iоганн, великiй, нiмец, прости Бимовского прадеда Феврония за его летучие гены, где ж они выросли? В какой Германии, в какой-такой Нормандии, какого ж гена (хера, сперматозоида) там (во всемирной пиzде) больше? Немецкого, скандинавского или нашего? Как сохраняются в крепкости невероятной? Как ноги цепляются за мысли, почему цепляются и всегда ведут к родным воротам, а не в кабак, падший нравами ниже свиньи в жиже из своего дерьма?
Вот же олень! Волшебный домашний олень! Каждой бы славянской стойбичанке по оленю, таковым образом воспитанному! Помыкался, и айда домой! Прикрыл голову руками, получил своего – и сиди молча, три дня сиднем сиди. Не пропало бы русское стадо. А тут, как… в неметчине этой… геррской, тут все русские (бл)яти и (х)еры, хошь не хошь, а попадут на хозрасчёт:
ВЪТЕР ВЪТКИ ПОЛОМАЛЬ,
НЪМЕЦ ВЪНИКИ СВЯЗАЛЬ.
Кажный школьник русской древности знавал этот стишок. А кто плохо знавал, тому полагались розги. (бл)Ять с (х)Ером – это главные хворостины русского языка. Нечего им делать в Германдии. Так и наши друзья. Они, как упомянутые всуе (бл)Ять с (х)Ером, блуждают по чужбине, не понимая смысла своега блуждания. А привезли их туда – вот где ларчик. Насильно – вот каков ответ! На туристическую каторгу! Надо отбыть и испытать при возможности. Испытать, как доброй, но без всякого понятия об ОБЖ, Красной Шапочке: нахаляву насилуемой злым волком: согласно правилу висящего на стене (в лесу) ружья (злой волк), удовольствие. Вот он и выстрелил, раз должен был, по правилу. То есть снасильничал и съел. Как иначе бывает в бандитских лесах? А сказочник рассказал совсем другое!
***
Но мы снова отвлеклись (такой уж этот Чен Джу отвлекабельный).
Кирьян Егорович выполнил отмашку наобум, как бы для себя самого. Это зря так.
Транспортно-пешеходная разнарядка на этом участке непростая. Для человека под мухой – непростая, а для нормального – самая что ни на есть обыкновенная.
Там пары три мелких переходиков для транз-проходимцев, скачущих зигзагами; там островки безопасности между потоками – автомобильными и трамвайными.
Тут скачут белые зебры, идентефицируя себя в этом безумном, истребляющем пришельцев мире, выпуклостями гладких пуз на шершавом асфальте.
Запрещающие значки, висящие и торчащие в том самом немецком количестве сингулярий, когда число подавляет логику.
Смотри знак, пойми его и соседа.
Обнаружь взаимоисключение, возмутитись, обратись в мэрию, но не в этот раз, и иди.
Или стой.
Или иди и смотри по-тарковски. Внимательно, чтобы выжить, с поправкой на время. Виселицы с коммунистами в болоте скоро вновь станут модными. Мода пойдёт с Украины: ох же и престраннейшая, сверхдоверчивая – до глупости – разновидность человека-паразита, носителя цэрэушной экземы, воспитателя красно-коричневых необлюдков!
Народ проворно снуёт. Туда-сюда. Оттелева-дотелева. Приди, о русский! Защити мою кухню ценой своей жизни. Мир – просто опечатка богова: война – молодец, немец – пуп, хохол – не москаль, славян не было. Сбавь цену на газ, сволочь, тогда я полюблю тебя на продолжительное время.
Народ немецкий ориентируется как слепая домохозяйка у себя дома и вроде бы – на взгляд непосвящённого, – на красный свет тоже ходит. Особого какого-то, расхваленного прокламациями с декларациями, немецкого порядка не наблюдается.
Порфирий Сергеич всё больше поддуривает… Кирюхе его по-человечески жалко, а что делать! Читатель, если ты мэн, ты попадал когда-нибудь с утренней похмелюки под ранние солнечные лучи? А-а-а, га-га-га, то есть понимаешь писателя…
Короче говоря, Бим дешифровал отмашку Кирьяна Егорыча слишком уж буквально.
Наплюя на красный свет светофора, он направился навстречу НА ВСТРЕЧУ трам-вэю трам-тарарам нем-вагену цирк на арене в лобовом окне а растерян боже мой вагоновожатый муж тчк пола жмёт рукоятку тормоз и сигнал одновременно раздаётся и не умолкает сволочь предупредительный и надтреснутый гнусный словно заутренняя с пустыми тарелками мерзкий будто спозаранку по ошибке по дури сумасшедшего петуха вроде бы звук от мехбритвы с ручным заводом перезвонлязгскрежет пробовали бриться бульдозером есть на вас тавро экскаватора хотите проколю ушко отбойничком?
– Хальт-хальт-хальт! – клацает. – Куда прёшь, скотина, швайнен мясо! Не остановишься – найн тормоз нихт включить, придавлю колясиком. Ich werde dich vom Rad дрючен – придётся терпеть!
У педантичных и человеконенавистных немцев, сверх меры зацикленных на строгих правилах движения, не западло сбить зазевавшегося и нарушившего правила пешехода – закон всегда рассудит в пользу правого. И, более того, взыщет с убитых горем родственников несчастного страховую стоимость разбитого стекла и фар, помятого бампера, стёртых тормозных колодок. И добавит моральную неустойку за испуг водителя.
Рядом с переходом – стоящий и скучающий без какого-нибудь особого творческого задания рябенький блюститель уличного порядка. Он среднего роста, весь в каких-то только ему понятных ромбах, с орденом за спасение какой-нибудь Джучки из немецкой лужицы. И с кокардой на фураже. Ну, почитай что, декоративный часовой, разве что без вырезанной из мрамора винтовки со штыком у входа в фамильный склеп, из которого, кроме окаменелостей, унести уже нечего.
Полицейский пытается махнуть жезлом. Инструментарий застревает в петле чехла.
Русский язык полицейскому не знаком.
Насчет надобности знания именно этого языка он мгновенно сообразил, и ни грамма не сомневается. Кто ещё может так вызывающе преступать отработанные веками правила безопасности? Ацтеки, майя? Как же! Никто, кроме этих тупых и вечно пьяных русских. Тупые русские, и Берлин-то взяли не по правилам: наскоком пешим, лошадьми и танками. А сироткам вместо шоколадок раздавали хлеб.
Полицейский кинулся навстречу Биму и брюзжит пулемётной скороговоркой, выпаливая обойму непонятных по переводу, но моментально распознаваемых по смыслу (немецких) бранных слов. Их мало не в пример славянам (обезьянам) – людям третьего сорта. Воистину путаница в обезьянних их головах. Воистину зря столько нюансов в головах низшей расы. Не разбираются в главном: неужто одного «фака» не достаточно пустоголовым созданиям?
Стоящий на переходе народ обалдевает, но скромно молчит. Героев-спасателей среди них нет. В ледяную воду за одноклассником немецкий мальчик двенадцати лет не бросится, а будет рассказывать маме почему так: а вдруг он заболеет, и будет тогда мамой наказан. Мама, ясно дело, одобрит неторопкого почемучку.
– Сейчас будет страшное. За просмотр денег не возьмут. Где ж у меня мобильник? – верно так подумала половина зевак – потомков Симплиссимуса Симплициссимуса.
– Черт меня дернул фотик не взять, – подумала другая половина, это моральные уроды, правнуки Шикльгрубера, – да ладно, и так своей гретке перескажу.
Не каждый день в Мюнхене иностранцев давят: покатится щас голова Берлиоза – злорадно думают те, кто Булгакова читал. Те, кто не читал, просто хотели бы полюбопытствовать. Немчура злобная – что с них взять окаянных!
– Вот некстати-то Бим Берлиоза вспомнил! – Резвым метеором проносится пагубная мысль в башке Кирьяна Егоровича. – Ещё бы вагоновожатую в красном платке – и кранты. Кстати, погибший Берлиоз вроде бы был немцем, может евреем. Точно: Воланд был немцем, а этот нет. А Бим – башкир. Или чуваш. Как Ленин, словом. Но времена меняются, нравы тоже. Народы перемешиваются. Трамваю и водителю пофигу кого давить.
– Коли встал клиент на рельсы – значит, созрел. Значит, кому-то это нужно. – Так бы прокомментировал эту ситуацию сердитый немецкий журналист.
А Биму пофигу.
Кирьян Егорыч хватает Бима за руку и, приложив немало усилий, – неврубившийся Бим упрямым ослом сопротивляется – сдёргивает его с рельс. До фонарей и бампера трамтарараса остается метра полтора. До колёс – секунда до смерти.
Немецкий народ огорчается: бесплатного зрелища не получилось. В средневековье о развлечениях народа заботились герцоги с инквизицией. Теперь ждут только счастливого случая. А они так редки. Ад спектакльный был близок, но не выплеснулся акцией, как просила высшая раса.
Так и не уточнила она, какого цвета современная русляндская кровь.
***
Странные фокусы откалывает с нашим народом судьба.
Половина шуток не только не предсказуема, но и над самой шуткой есть другая шутка...
Шутят ради самой шутки…
Над палачом шутят: «К кастрату раз пришёл скрыпач…».
Шуточки явно настоены на чём-то особенном, уж явно не на пресловутом и обычном русском пьянстве, происходимом по инерции. Скорей, на наплевательстве и великом безрассудстве, именно тогда, когда наступают кранты: погибать, так с музыкой! Поэтому уже только наш народ непобедим.
***
Дальше нарушители порядка стараются идти по правилам. Вертя головой вправо-влево, они пересчитывают – кто домашними шлёпанцами, а кто каблуками все пешеходные переходы.
– Ты что? – шипит и возмущается негодующе Кирьян Егорович, крепко вцепившись в рукав Порфирия, – жизнь хочешь на чужбине оставить? Может, как-нибудь до родины сначала доберёмся? Господин Берлиоз, мать тву ити!
– А что? – спокойненько так заявляет Бим, – не справитесь что ли? С Ксан Иванычем-то? В цинк грузим... то есть вы грузите, и вперёд лети паровоз! А мою мать не трогаем, – грозит Кирьяну палец Бима, – это святое.
– Верю.
– Отдай мне руку. Что вцепился? Я свободный человек.
– Хлопотно очень. Не предусмотрено в планах умирать. Пожалей наши денюжки. Не на похороны, однако, собирали.
Злится Кирьян Егорович на удивительного русского подлеца и недотёпу Бима Сергеича Нетотова-Несётова. И отпускает руку товарища по добру, но со скрытым злом и досадой. Может что-нибудь вытворить свободный, гуляющий сам по себе кошак, Бим.
– Сам каков – такая и фамилия.
– Ну и ладно.
Обижается Порфирий на скаредных товарищей.
– А пойду-ка я в душе головку-то и помочу.
Имочит. И мочит. В центре площади Карлсплатц устроен круглый и плоский фонтан.
Есть тут архитекторы среди читателей? А дезигнеры с дизайнерами среды? А Варламов? В девятом годе его не было: мал был Илюша, не созрел ещё для такого. Вот для них – перечисленных – пишу ниже (на печатной машинке, курсивом), а остальные пока сходите чайку хлобыснуть.
Рисунок дна: кольца разной ширины и цвета. Посерёдке приплюснутые, металлические полусферы. Из них брызжет голубая вода – чистый, питьевой немецкий вассер. Вода бьёт из отверстий, расположенных по внешнему кольцу. Боковое солнце вышибает в сплошных струях, слившихся в маленькую кверхтармашечную Ниагару. Застыла в неподвижности многоцветная, мерцающая микроблёстками радуга. Вокруг фонтана – обтекаемо-цилиндрической формы – все в мшелых раковинках – таблетки, на которых отдыхают одиночки. И на них же протирают влюбленные жопки лобызающиеся. Отвернёшься – трахаться начнут. Такие они немцы деловитые. Времени не теряют. Демократия позволяет. Отличная позиция общества. Тают фигуры за брызгами. Мастеровые, шлюхи, планктоны, безработные, юноши, шпионы, туристы вроде наших бедолаг – все равны.
Зимой фонтанчик легко превращается… превращается… в платный каток. Отлично, пусть будет гномичьей величины. Сибирякам там не кататься.
Сейчас последний месяц весны и там хлюпается Бим. Сначала он пользуется ладонью. Прихлопом смачивает лицо и шею. Нет, недостаточно. Тогда он смело – Матросов! Я! На амбразуру! – суёт голову в струю. Вода омывает башку. Вода радует брызгами всех прохожих, которым посчастливилось оказаться рядом с бегемотом-купальщиком из несуразной страны Сибирь. Клич губернатора: каждому городу по десять фонтанов. Отлично. Бабло на бочку. Блин, и с деньгами не выходят фонтаны. Ржавеют, зимой трескаются. Нет, брат, не наше это дело, хоть ты и приятель нищих. Замерзают фонтаны, они не горячие председательские слова. Хоть включи президента, а они живут по физическим законам. Физике закона не выпишешь!
Бим осуществляет оздоровительное омовение.
Кирьян Егорович постигает маленькие дизайнерские отрады на мостовой.
Разглядывание доставляет великое эстетическое наслаждение. Форма камушков, дизайн люков с нашлёпками и узорчиками, значки, орлы, адреса и брэнды.
Люки сгодились бы для музея сувениров имени Кирьяна Егорыча. Но: Кирьян Егорович едет в Европу не за этим габаритным металлоломом. Его интересуют кованые гвозди с квадратными головами. Которые пока не попадаются.
– Хорошо-с!
Вытирает волосы кепкой мокрый с головы до ног Порфирий Сергеевич.
Краснорожесть.
Спад краснорожести.
Лицо Бима – андеграунд сучий. Зелёно-фиолетовые пятна наслоены на розовый фон. Фон инкрустирован щетиной. Всторчнула щетина: щекотить сожительниц – не перещекотить. Неистово торчащая бородища обрамляет ходячий портрет фантазийным багетом. Лямбли – твари живые – полезли под кожу греться.
– Говорил Карлсплатц, а тут Стахус написан, – читает настенную надпись Порфирий.
И вытирает кулаком обиженную личину: «Где тут продают полотенца? Ты это… – и подбирает ласковые выражения, – ты тот, который с ложью знакомый».
– Лгун? – репутация Кирьяна Егоровича сильно понижена Бимом. Приходится оправдываться:
– Тут два названия. Раньше тут кабак стоял. Звали Стахус. Стахус это вроде Бахуса. Вот и запомни как стишок. Первую табличку сняли. На обновление. Видишь след? Раньше она тут была.
– Кабак? Где? Как ты сказал?
Бим оживляется, выцарапав в короткой тираде Кирьяна заветное словечко.
– Нету. Снесли... яичко.
– Ну, ёп-моё!
– Да погодь ты, паникёр. Тут кабаков немеряно. Ща за ворота ка-ак зай-дём! По кружечке ка-а-ак ба-а-бахнем! Как договаривались.
– Не договаривались, а мечтали. Я мечтаю. Сейчас, – говорит Бим. – А вы сами как хотите. – И вежливо: «А Вы можете после». – И грубо: «А я дак сразу».
***
За старинными и невзрачными как дешёвая игрушка воротами (хайсе ист Карлстор) начинается маленькая, но всем известная пешеходная улочка: хайсе Нойхаузерштрассе. Начало путеводителя. Страница: Мюнхен!
На этой улочке, а также на следующей Kaufingerstrasse – улица магазинов (название меняется сразу за собором Святого Михаила). Там много чего интересного и с точки зрения зодчества и с точки зрения познания национальной спецификации мещанского быта.
– И девки ходют.
– Камраде, фроунд драгоценнейший, а где денег возьмешь на особей?
– Ой, бля, бля, – беда, – заныл Бим.
Он сегодня будто жадный царь государства Изралева.
Расстроился царь сильно: «Господи, ты знаешь – я люблю тебя». Это про денюжки в казну.
– Паси овец моих! (Три раза), – ему в ответ. Это про кошелёк, за которым надо следить в оба. – А ты не вещь просрал! Ты подарки себе просрал. А бабло не стыбрят. В хостелах не стыбрят: там же пенсионеры живут, а у них бабла мало. Чего вот грабить, если мало и так.
***
Мюнхен – город-миллионник. А этой пешеходной улице плевать на данную формулу. Здесь в будний нетуристский день фолька-люду немного. И это здорово!
Когда модницы с их сопровожденеим устают мотылять по магазинам, они садятся в ТЕНЬ посреди Нойхаузерштрассе и переводят в ней (в ТЕНИ этой грёбаной) торговый дух. С пивом, с кренделями, или без всех этих затей.
Можно свернуть в любой проулок и там назюзюкаться другими ощущениями. Назвать их проникнутыми теплом и лечебными уроками, взятыми из современной райской жизни. При наличии денюжек, конечно. Людям без ОМЖ райская жизнь только снится. Но в этом месте людей без ОМЖ будто нет, либо они сильно мимикрированы с обстановкой и не видать их.
За переулочками – изумрудные дворики, скверы, махонькие магазинчики, музеи и лавки, кофехаузы и кнайпы: на любой вкус, и в любой последовательности.
Назвать их кавалерными приключениями.
На карте всё это разнообразие выглядит сложно скроенным узором, где в центре узора два главных пятна. Это Фрауэнкирхе и Новая ратуша.
Назвать их неhеровой архитектурой.
Биму всего этого добродетельного разнообразия не нужно. Ему вообще Германдия не нужна. Он заехал в Германдию, и свернул на Пресловутую (Нойхаузерштрассе) исключительно за пивом.
Соития ему не надо. Пока что.
Без пива он не созрел к соитию. Без пива он даже не помнит, что соитие это тоже благо.
Он щас мальчик хороший, полово-не-активный.
– Вон тенёк, – потягивается Бим, сассывая (от Сасси, город такой в Ломбардии), с пальца, тину и купорос.
Он уже нагляделся на зеленого от окиси голого паренька – почти-что бельгийского раскрученного Писа, и совал в Писа палец, и толкал Писа, заставляя Писа вращаться.
– Не поворачивается гад Пис. Категорически не хочет.
– Скульптор не предусмотрел Пису моторчика.
– Зачем так?
– Чтобы на людей ссать, что попусту! Им же веселиться надо, а этот столбняком тут. Торчит.
– Торчит. И пошёл он тогда НА.
Пис выжимает струю из морды кудрявого алкаша Бахуса. Бахус завис над Писом. Висит так лет двести. И при Бисмарке висел, и при Гитлере. И при Меркель висит.
– С пятницы пива не пил, – вспомнил Бим численник, подразумевая пятницу-вчера. – Потненького, со льдочка хочу. Ух-х щас бы я!
– А вон ещё тенёк, и ещё три тенька, и синенький, и красненький, и беленький,
– говорит Кирьян Егорыч. – А вообще щас только четверг. Так что не пискльдите, не имея календаря. Давай сначала осмотримся, рекогносцировочку произведём. Найдем платцдарм… и смирненько выпадем в осадок. Без горячки и ажитации.
– Правильные слова подобрал! Можешь, как в желудке залихорадит, – поддакнул Бим, – Ну, давай, только недолго. Душа просит… пивка со щтцами. А в кастрюльке нога чоб была. Кур тут дают, не знаешь? Я б пощипал курятинки, с превеликим.
– Нога от Муму в пиве поджаренная, сверху клёцки, – пытается острословить Кирьян Егорович. Выходит не фонтан.
– Вон, смотри, овощи разные. И сосиски там. Пойдём, глянем, постигнем цены. Может, возьмём чего на вечер, или по дороге будем лопать? А щтцы – это дома. Немцы не умеют щтецов варить. А куры, верняк, есть. Мюнхен он большой. А немцы вумные… и своего не упустят.
– По дороге, ок. А можно?
– А с чего б нельзя?
Егогыч прицеливается к открытому лотку, что поблизости. Идёт туда. За ним понурой, будто перегруженной лошадёшкой, плетётся Порфирий.
***
Немного истории.
За лотком в славненьком, округло сплетенном стульчике – нештяковым сервисом – важным привидением восседает долгожительница фрау Клара. Сбоку лотка корзиночка.
Корзиночку (да не одну) сто лет этак назад сплёл из размоченных ветвей ивы почтенный супруг – долгожитель не меньше Клариного – Карл. И велел хранить в ней яблоки. Своих яблок у Клары в придворном садоводческом хозяйстве в какой-то момент не стало – малоросский червогнус по имени «яблочник» пожрал. Ранний малоросский терроризм. Скоро он зацветёт вновь, теперь махровым пышнотелом, на полну национальну мощь. И мало того, что пожрал яблоневый сад гнус сей, так ещё и навечно поселился в её доме. Под крышей и в подполе. В интерьере и в конструкциях – в брёвнах то есть (в перекрытиях), и в фахверке (наружном).
Знаете да, фахверк? Это такая красивая решётка из брусьев – стены держит.
Любят фахверк иностранные туристы. Так и норовят сэлфнуться на фоне евойном – если получится, конечно. Ибо фахверк наверху, а селфер на тротуаре. Чтобы в кадр попасть тому и энтому, надо дюже исхитриться. Типа «собачью фотку» сделать. (А селфи палок в две тыщ девятом году ещё не придумали).
Поплакали в общем, а жить как-то надо.
И приспособились карловы корзиночки при таком гнусавом раскладе для культурного овоща лука. Немецкий лук белорусский гнус не употребляет.
Ещё вот. Двести лет назад Карл у Клары украл кораллы. Клара обещала посадить Карла за решетку, если Карл на ней не женится. Что было делать старику Карлу?
Много позже окольцованный Карл ушел на замерзший Изар кататься на коньках с тутошними миссами, да так и не вернулся.
Слишком изящен и тонок ледок в Германдии.
За двести лет Клара слегка постарела. Она продала всё своё имущество и превратилась в рыночную торговку по найму.
Продает фрау Клара продукцию «всё для хаус-салата». На пузе у неё вязаный с кружавчиками сарафан (бабушка связала в девятнадцатом году ровно в месяц баварской социалистической революции).
А во рту торчит скрученная козья бумажка с табачком внутри. Так Кларе выходит дешевле. Призов за верность профессии и рекламы ей не надо. Довольна тем, что есть.
Жизнь её и профессия идут ноздря в ноздрю, не стараясь обогнать фортуну. Великолепный образец постоянства!
***
– А сама она вяжет кисейные гардинкы, перчатки с женским ажуром – внутри розово, воротнички внучаткам и кофточки дочерям – Эльзе и Эмильке, дамские нижние порточки, – додумал Кирьян Егорович обо всем этом.
Он чутьём понял, наверняка, что где-то на чердаке: у Клары: сложено богатое приданое: для внучек.
– Вот бы домой к ним попасть на хозяйские утренние пирожки, да и застрять бы там на ночку-две, – мечтает Кирьян Егорыч (он будто с Чена Джу считал его знания). – Понюхать эбеновые корешки-лопушки в огороде, грильчик затеять с дочурками, а с внучками по постелькам покататься.
– Виват! – здоровается Бим с Кларой. – Это что у вас тут американское? Знаю: оливки. Эти с вирусом, не берем.
И сглазил. В то время в мире только-только разгорался скандал с овощным вирусом.
– А вот морковушка хвостатая!
– А это что за пенисы тут?
Бим хватает с лотка штучную спаржу и суёт под нос Кларе. Что, мол, это.
– Штобенхойзер спарже, – отвечала Клара русскому седовласу – беззубому вояжеру.
Кирьян Егорыч и Бим ни разу не видели такой спаржи. И что такое штобенхойзер не знали тоже. Может, домашнего выращивания. На рынках Угадая спаржа продается корейцами в раздробленном на полоски виде, а здесь был цельный овощ. Была спаржа побольше, была и поменьше. Цены за килограмм разные. Кирьян любил (лопать) корейскую спаржу. Бим тоже не отказывался: в сочетаниях с мясом, маслинками, под соусами острыми и маслом растительным рафинированным «Золотое бремечко».
– Удивительно, – переговариваются Кирьян с Порфирием, – сроду бы не догадались, что спаржа так выглядит. Стоило в Германию съездить за пять тыщ баксов, чтобы посмотреть спаржу!
Бим прицелился глазом в ценник: «Смотри, Кирька, у них, как у нас, за килограмм
– пять пятьдесят, а за полкило два девяносто пять рублей. Экономия, берем кило?»
– Дорого, – говорит Кирюха, – помножь на сорок. Это для дегенератов цены...
– А мы кто? – перебивает Бим, – требую уточнения.
– А мы с тобой творческая аристократия. Придём вечером, так вот увидишь, что цена будет другая. Ей же продать надо всё. А съедать как будем? Мокрую грызть?
– А хоть бы и мокрую...
– А если мокрую нельзя. А вдруг обосрёмся?
– А я сейчас спрошу.
Бим знаками пытается объяснить торговке (жемчужные вставные зубы), можно ли есть сырую спаржу. Торговка поняла только тогда, когда Бим изобразил звуками понос, а жестами как этот низменный зелёный понос извергается.
– Ноу, ноу! – говорит зубастая. – Не обосрётесь. – Такой национальный оборот разговора ей нравится. – И пёрда вовсе не будет. Немецкая гарантия. Берите больше.
– Такую с гарантией берём! – предложил Кирьян Егорович.
– Не спешить! – командует Бим, – а вот ещё! Вот, гляди, дешевле есть.
– Дизэ полен, полен спарже, эссен, битте – засуетилась торговка, – фир евро, фюнфцих центс. Бананен – айн евро. Кауфен, кауфен!
Не понравилась Биму польская спаржа. Схватился он за чешскую вишенку, да не тут то было.
– Nein, nein, nicht beruhren , – строго сказала Клара и пальцем ткнула в бумажку.
– Нельзя руками трогать, – прочёл в бумажке Кирьян Егорович, – в спецприёмник посадят и расстреляют поутру.
Непонятна такая логика ни Кирьян Егорычу, ни Биму: Бим только что мыл руки с лицом в фонтане – все видели. Капли ещё не просохли. А лямбли, так и плевать на лямбли. Их Бим на вишню не садил, к ветке не прививал.
Разобидевшись и не приобретши ничего, пошли они дальше.
***
Пешеходная улица Нойхаузерштрассе была такой же, как и годка четыре-пять назад, когда Кирьян её последний раз видел. Ничего в принципе не изменилось. Но теперь был май, а тогда был январь. Тогда было сыровато, а теперь сухо. И совсем по родственному улыбалось путешественникам немецкое, а лучше от русского Рюрика-сокола Ясного Солнышка.
Под навесами со свисшими по краям пластмассовыми лепестками, проникшей в Германию на диссидентских правах и прописавшейся как лучший друг молодежи «Кока-колы», смирно сидят те же самые почтенные парочки: антично состаренные мадонны с древними, мраморно пожелтевшими хахалями. Даже рожи развалюх показались знакомыми. И сгорбленные спины со вставками из нержавейки, и плечи, и кошёлки грудей. И лопают знакомые оригиналы статуй то же самое, что лопали в прошлый раз.
Вот та же мужиковатоподобная, косолапая, в обтягивающих леггинсах Кунигунда трескает ложкой недоеденный за четыре года, дребезжащий от ветхости кисель. Ей в рот заглядывает чернокожий, почти юный цузамменлибер Муква – потомок неудачливого скотовода с Берега Слоновой Кости. Мукве нужна была прописка, и он заработал её своим надёжным шлангом с розовым наконечником. В следующем году Кунигунда попросит свежей добавки и, вполне может быть, удосужится угостить Мукву. За кордоном Коки-Колы крутится на плюшевой заднице и откарябывает от мостовой позавчерашние плевки ещё более младой, черноглазенький и кучерявый мулатёнок Мамби – жертва контрацептивной экономии. В двух шагах – двухместная колясочка в виде американского джипа со спящей в ней точной копией Мамби.
Истинные, белые, арийцевидные аборигены, пуритане, живые шедевры Мюнхена шелестят листочками немецкой прессы.
Это, конечно же, самая жёлтая в Германии газета "Bild".
Аборигенов интересует: нет ли там случайно возврата к пфеннигу. Ну, не успели они обменять на евры рейхсмарки, попрятанные в комодах с двойными донышками и заработанные немыслимо трудным ратным трудом. Пока они в гаагском трибунале сидели да перепокупали друг у дружки адвокатов и в теннисики шмякались, и прохлаждались, много какой талой воды утекло из Изара во всемирный океан.
Возврата к валюте Третьего Рейха, пожалуй что, уже не будет.
Шепчутся, дуя в кофейные чашечки, заезжие джихады, вертят латте ложками, вызывая из пенных кружков новые всемирные терракты типа 11/9.
Кроме «близнецов» в мире много ещё удобных чудес света, по-настоящему высоких, толстых, крутящихся, взлетающих, висячих и плавающих. Всем террористам в ... – так и хочется крикнуть. Но нельзя – неправильно поймут. В тюрьму и на кресты гвоздями всех террористов, – вот как надо говорить.
Обсуждая новый кроссворд для лиц неиудейской и нехристианской национальности, они весело смокчут черешню, бросают хвостики в пепелки, носами водят над самым столом. Чего-то там их боги в древности не поделили. А пепелки только для вида: вкусные дорожки с искусственным попутным ветерком залетают в их страшные ноздри и исчезают в мозгах, вызывая пророческие видения – одно ужаснее другого.
Шелестят восточными одеждами и чёрными фалдами смокингов якобы случайно зачастившие в немецкий пивной рай китайские обезьянки обоих полов. Шпиенютъ! Что тут непонятного! Выглядывают что почём. Решают как бы быстро все это богатство к себе прибрать. Наводнение близится: надо успеть умыкнуть на высокие отметки подоблачных гор максимум немецкого скарба, и на всякий случай прихватить европейских бумажных денюжек. А лучше в тяжёлом ауруме: рано или поздно к нему вернутся.
Подъехал и поставил в переулке Мерседес с номером «666» турецкий джигит, с виду обиженный судьбой, а на самом деле сытый и довольный теневой замдиректора немецкого филиала исламской бандшайки и будущий разрушитель Германии. У него на майке гордая надпись "Turkiye", а на руке наколота звезда с полумесяцем. Он идёт к своей кебабне за углом, в которой в горшке из-под шурпы и под горками хурмы и фиников, выложенных рядом, уже тикает аккуратненькая карманная бомбочка с чумой и дробью, настроенная на год две тысячи такой-то.
– Эй, черномазые, слухай сюда! – кричит он группе хорватских цыган, расположившихся рядом табором. – Это место для моей машины. Или платите, или убирайтесь.
Узкоглазые школьнички снуют по пешеходной штрассе туда-сюда, от мамы к папе, от училки к гиду, от клубничного мороженого к печёночным пирожкам, от штруделей к шницелям. Чуют, что скоро им тут, брызжа семенем, придётся наводить восточные порядки.
Балагурят местные, непонимающие международную ситуацию бауэры и студенты ближайших училищ. Распоясались солдафончики и мамзеля в сетчатых гетрах и без трусов под юбками – на манер чёрногорских партизан.
Кирьян Егорыч с Бимом не желают зла немецкому народу. Они даже подзабыли точно – для чего приехали. Упиваются красотами, считают чужие груди, славные и всякие сисечки, сплавляют случайных пешеходов в сожителей. Коснулся рукавом – хочет тебя. Треплешься о погоде – уже поимел. Уж вовсе не для критики и не для пересчёта мусульман на душу населения. И так известно: турков в немецких школах за двадцать процентов. А приехали просто так: побродить, посудачить о том, о сём, пожевать тутошних особенностей, попробовать местного жидкого хлеба, а доведётся, так отведать автохтонной сивухи, называемой в миру шнапсом.
– А-а-а, кстати: по-туземному его звать Korn.
Да что там Korn, что там Германия! Европу жалко Биму с Кирьяном Егорычем: теряет своё достоинство Европа-мать, под кораном плашмя разлягшись. Снесут Европе дурью башку, а сначала надругаются. Какой вселенский Змий, чей пророк, с какой хитрой Медины подсунул Европе поганую такую, проститутскую, гейскую демократию?
Протри слизь с розовых очков, приди в себя, дура!
***
Эволюция под угрозой.
Религия – это социальная сеть.
Религия возвращает людей в неосознанное детство. Люди не думают самостоятельно. Поддерживаются мифы бронзового века.
Христианский фашизм. Воинствующая вера. Смертельная опасность. Извращённая мораль. Вера – вирус, который передаётся от поколения к поколению. Борьба религий – будто борьба добра со злом. На самом деле это борьба зла со злом. Это ведёт к концу цивилизации. Это есть хорошо? Бдительность. Непримиримые фундаменталисты. Экстремальные заявления. У мира нет будущего при таком воспитании с детства. Заведомая ложь. Боль, кровь, страх, конец.