Ровно 50 лет назад мы слетали на Луну и вернулись домой. Меня тогда не было, как не было и моих друзей, моих бывших, будущих и никогдашних. Они все лежали маленькими условными квадратиками и кружками, штришками и черточками на полотнище времени, где-то между сонмами возможных мам и возможных пап, флуктуируя и не обещая, ожидая и не рождаясь.
Я лично был маленькой точкой в правом нижнем углу поля зрения астронавта NASA Майка Коллинза, зависшего рядом с узеньким скругленным окошком командного модуля Columbia на лунной орбите. Пока Нил Армстронг и Базз Олдрин сажали свою хрупкую железную будку (по совместительству — чудо техники и результат неимоверного напряжения лучших инженерных умов Америки и Канады) на поверхность Луны, Майк слушал радиопомехи, записывал свой голос на пленку, гнул свои одинокие витки вокруг нежилой планеты и ожидал возвращения — или невозвращения — своих друзей.
Он тянул космический кофе из герметичной упаковки смотрел на пылинки, пляшущие в нефильтрованном солнечном луче, который проникал прямо из космоса к нему в тесную капсулу, примотанную гравитацией к серому небесному телу и отделенную от трех миллиардов людей одной световой секундой ничьей пустоты. Пребывая в вынужденном бездействии, Майк разглядывал царапины и потертости давно примелькавшегося ему аскетичного интерьера, экран бортового компьютера и приборные панели с замершими на ближайшие двадцать часов переключателями и датчиками, чьи функции и порядок работы тут же всплывали в памяти с почти пугающим автоматизмом. Он дремал, левитировал и думал мысли, которые до сих пор известны только ему самому и которые не знает ни один биограф, ни один, даже самый пытливый журналюга — никто на свете, кроме него. Это были мысли о человечестве, может быть, о горячем кофе, о журчащем желудке и еще о чем-то, что было, с одной стороны, вроде бы несущественно, а с другой — настолько огромно и величественно, что занимало практически все думательное пространство, оттесняя остальные темы в угол. Это большое и одновременно несущественное было будущим, в котором находились нераспечатанные айфоны, непрочитанные нотификации, открытые вкладки с видосами, обнявшиеся мужчины и женщины, расширенные зрачки, начала вдохов, окончания выдохов, квадратики, кружки, и — где-то там же, среди разноцветного бисера неслучившегося и ненаставшего — где-то там был и я. Я был частью будущего, и я был единственным, пусть еще не живым, но в какой-то степени уже существом, слышавшим мысли Майка Коллинса в их оригинальной форме.
В отличие от командира миссии Армстронга, ему не нужно было изобретать кинематографических фраз, моментально застывающих и превращающихся в историю, как след ботинка на лунном песке. Все, что от него требовалось — это держать контакт, снимать показания приборов и ждать. Он ждал, и я ждал вместе с ним. И — одной секундой позже — еще несколько миллиардов расфокусированных душ присоединялись к ожиданию. В этот маленький, практически несуществующий в масштабах вселенной промежуток времени в одном крохотном участке большого и однородно скучного космоса интенсивность ожидания внезапно подскочила настолько, что, если бы кто-нибудь из персонала земных обсерваторий тогда догадался снять показания, ему, вполне вероятно, впоследствии удалось бы урвать Нобелевку за открытие новой элементарной частицы.
Вращающееся и темное, шелковое и кашемировое, на молнии и на липучках, с тачпэдом и без, на высоких каблуках и в беговых кроссах, большое, маленькое, прямое, волнистое, мрачное, светящееся — оно лежало на всем пространстве между двумя планетами, начинаясь в уголках рта Майка Коллинза, надиктовывающего свой аудиожурнал, и устремляясь мощным лучом к голубому полукружию Земли. Оно достигало земной орбиты, на секунду сгущаясь в очертания МКС и еще не запущенных навигационных спутников, проникало в атмосферу и растворялось в облаках, спускалось к глади Тихого океана и колебало шторы в штате Гавайи, касалось шеи в спящем восточном Берлине и падало на дно чайной чашки в маленьких ладошках мечтательного человечка на борту трансатлантического лайнера. Ожиданием наполнялись все бассейны Южной Калифорнии и Северной Калифорнии, ожидание звенело монетками в жестяных банках сан-францисских бездомных, ожидание смешивалось с жаждой обогащения в кровотоке международных корпораций, ожидание простиралось дымчатым окоемом в долине Енисея и складывалось в незримые кольца вокруг отступившей глубоко в nothing Земли.
В тот момент, когда Нил спустился по лестнице из модуля Eagle на лунную поверхность, прозрачный и как будто мерцающий, словно смешивающийся с изображениями советских офицеров, римских патрициев и ацтекских жрецов — всех тех, кто в силу эволюционных и политических обстоятельств не реализовал свой шанс достичь этой точки технического прогресса ранее — когда он вышел на связь с Хьюстоном и произнес: «One small step for man—», и вдруг замялся, как бы уступив эфир кричащему вакууму — в эту секунду, когда где-то внутри законов мироздания что-то угрожающе загудело, предупреждая о низком заряде батареи, я и мои еще неразличимые друзья и подружки, успевшие из невесомых пылинок в скафандре Майка Коллинза превратиться в гранулы радиопомех, засуетились, зашуршали, забегали, заторопились, заходили в школу, заоканчивали институты, заженились и заустраивались на работу, и, сами того не понимая, сложились в спасительную фразу, сделав практически незаметной в исторических хрониках паузу между двумя эпохами: «…one giant leap for mankind».