Дамаск и после
Мы увидели в прошлом Саула и последующих обстоятельствах все составляющие крайнего душевного смятения и слома. Его разрывало между языческим прошлым в Тарсе и иудейским религиозным мировоззрением, а также личными амбициями, которые были жестоко фрустрированы. Его самооценка и самоуважение пребывали в шоке. В его живом воображении священная история еврейской Библии (в греческом переводе, Септуагинта) с её героями и пророками сочеталась с воспоминаниями о священных процессиях мистерий бога Ваала-Тараза, умирающего и воскресающего божества, давшего имя городу Тарсу. Престиж фарисейского иудаизма, который вдохновлял его чаянья, вызвал столько разочарования и отчаяния, что ум искал какой-то способ сбежать от притязаний иудаизма. И утешение мистической религии, окружавшей его в юности, с её яркими и живыми церемониями скорби и радости манили его обещанием облегчения мучений, но в то же время останавливал страх отступничества, измены и отказа от надежд.
В таких обстоятельствах конфликта и разочарования многие личности переживают душевный крах. Некоторые, однако, обладающие великими дарованиями и психическими ресурсами, способны встретить эту ситуацию внезапным психологическим скачком, преобразовав в результате озарения эти разнородные элементы внутреннего конфликта в нечто невероятное и цельное. Подобное озарение нередко принимает форму видения, льющегося из бессознательного, без попыток рационализации, производя на саму личность сверхъестественное впечатление.
Видение Саула на дороге в Дамаск, потрясшее его и болезненное, решило все его конфликты, подняв из бездны самоуничижения и провала. Благодаря этому, он смог примирить все помыслы своей закомплексованной натуры. Панорама еврейской священной истории была скомбинирована с личным спасением и утешением языческой мистерии. Разделение в собственной душе было вызвано таким же разделением во вселенной, похожим на то, что находим в дуализме гностицизма. И, в итоге, его желание поразительной роли для себя было удовлетворено способом далёким от его предыдущих амбиций.
Саул принимал участие в жестоком преследовании веривших в Иисуса политически мотивированным первосвященником. Перед ним теперь стояла задача тайного насилия, похищения определённых лиц из Дамаска и доставка их к первосвященнику для осуждения как заговорщиков мятежа против Римской оккупации Иудеи. Факт, что ему была поручена эта миссия во главе банды похитителей, и это показывает, что Саул был в фаворе у первосвященника. В то же время Саул должен был относиться к своему продвижению в секретной полиции со смешанными чувствами: это слишком отличалось от того, на что он питал надежды, придя в Иудею для обращения.
Этот конфликт чувств усиливался природой движения, которое он был направлен узнать и преследовать. В центре верований этого движения была фигура, которая умерла и воскресла. Когда Саул, занятый арестами и допросами, узнал о вере последователей Иисуса в его воскрешение, он должен был испытать шок от узнавания языческого бэкграунда. Снова здесь появилась фигура, сопровождавшая его с детства, несмотря на старания его «богобоязненных» родителей: умирающее и воскресающее божество, которое было всегда, только под разными именами и обличьями, Аттис ли, Адонис, Озирис или Ваал-Тараз. Связь с поклонением этому вездесущему божеству была глубоко эмоциональной: смерть и новое рождение вместе с этим богом. В итоге просветление Саула произошло как тот же обряд в его драматических и экстатических церемониях.
По причине того, что его прошлое было языческим, Саул прочёл в истории смерти и воскрешения Иисуса значения и смыслы, далёкие от понимания назарянами, как фарисеями и просто далёкими в силу своего иудейского мировоззрения от языческих сценариев спасения, основанных на смерти и воскрешении богов. Их вера в воскресение Иисуса существовала в рамках еврейского мышления; они воспринимали это чудом Бога, при этом Иисус продолжал для них оставаться человеком. Несомненно, они тоже прочли некие священные отсылки в этом событии, идея искупительного страдания святых в интересах грешной общины не была чуждой иудаизму. Примеры этого можно найти в Библии, это и история с Моисеем, или фигура страдавшего слуги Исайи.
Но идея священной жертвы божества являлась крайне чужой любой ветви иудаизма.
Иисус для его ранних последователей божеством не был, будучи Мессией, т.е., человеческим царём из дома Давида, чьей миссией было освободить Израиль от иностранного правления и мир от влияния военных империй. То, что это завершилось для него неудачей и распятием, они истолковали так: грехи Израиля не были достаточно искуплены тем, что Иисус совершил, находясь среди «погибших овец дома Израилева». Поэтому Иисусу самому пришлось дополнить меру грехов, подвергшись жестокой смерти, как подготовке его чудесного воскрешения и в качестве триумфального покорителя.
Но его возвращение на землю как воскресшего – не изменило его статуса царя и человека, подобно тому, как воскресение Лазаря тоже оставило того прежним.
У Саула же идея Иисуса в качестве жертвенной фигуры отозвалась совершенно иначе. Значение смерти божества в культах мистерий нашло отклик, главным образом, в его личном затруднительном положении.
Тогда как для назарян значение смерти и воскрешения было, скорее, общим, чем индивидуальным, предвещающим восстановление еврейского государства и мировой мессианский век на земле.
Культы мистерий, возникавшие в греко-римском окружении у каждого иного народа, подавлялись огромной бюрократической машиной империи. В них искали личное спасение люди, лишившиеся, по сути, своей племенной принадлежности, в надежде на своё бессмертие, умирая и воскресая вместе с этим божеством. Среди евреев этого отрыва от своей общности не происходило. Поэтому для них спасение означало спасение этой общности и всего человечества в раннем царстве Божием, а не бегством в загадочное бестелесное состояние.
Преследуя подвижников Иисуса, Саул узнал их учителя как странно близкую ему фигуру, отвечавшую нуждам его души, подавляемым с детства рациональными истинами иудаизма. В особенности, его сильное воображение захватила картина смерти Иисуса на кресте. Эта картина напомнила ему неотразимость изображений, которые он видел на Киликии, бога Аттиса – повешенного бога, чьё истекающее, разодранное тело оплодотворяет поля, и чьи мистерии обновляли души его обезумевших поклонников. Имело значение и то, что в последнее время воображение Павла крутилось вокруг отрывка из Второзаконии, обсуждавшегося выше, о проклятии (как Павел понимал это) «положенного» телу повешенного.
В то время, однако, эти его мысли не проникли полностью в сознание. Саул пытался жить бездуховной жизнью, положенной полицейскому служаке, его надежды завоевать положение в фарисейском движении постигло разочарование. Но смятение души не могло быть снято; и когда его страдание привело к психологическому припадку на дороге в Дамаск, центр беспокойства был занят фигурой, которая сформировалась в его подсознании – повешенным Богом, заключавшем в себе вину и надежду. Идентифицировав эту фигуру как Иисуса, чьих сторонников он преследовал, Саул вдруг обрёл смысл своей бессмысленной ныне жизни. Вместо бытия наёмником у продажного Риму первосвященника, для которого он волок людей в тюрьму, получая плату, в тот момент он увидел себя исторически важной персоной – он, который преследовал умирающего и воскресающего бога, и кто, со своей виной перед тем, может переключиться на противоположную роль – главного Божьего служителя. Это внезапное изменение от жуткого грешника – одним щелчком – к безгрешности и стало мотивом новой религии, которую он начал развивать из видения, которое выделило его из всего человечества.
Теперь мы можем вернуться к пристальному прочтению описания, которое даёт сам Павел, сообщая о кризисе его жизни, его видении Иисуса и миссии, проистекшей из этого:
«Вы слышали о моём прежнем образе жизни в иудействе, как я жестоко гнал церковь Божию и пытался её разрушить, и преуспевал в иудействе больше многих сверстников в роде моём, будучи неумеренным ревнителем отеческих моих преданий. Тогда же Бог, избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатью своей, благоволил открыть во мне Сына своего, чтобы я благовествовал его язычникам. Когда это произошло, я не стал советоваться с плотью своей, и не пошёл в Иерусалим к предшествовавшим мне апостолам, а пошёл в Аравию и после этого вернулся в Дамаск».
(Галатам 1:13-17)
Павел вводит в это описание следующим образом: «Я должен внести ясность, друзья мои, что евангелие, которое вы слышали в моей проповеди – не есть человеческое. Я не получил его от какого-то человека и не человек научил этому меня; я принял его через откровение Иисуса Христа» (Галатам 1:11-12).
Из этого явствует, что неверно говорить об опыте Павла на дороге в Дамаск как об «обращении», что обычно делают. Существование этого термина, что ему нечто должно предшествовать: что христианство уже существовало до испытанного Павлом, и потому всё потребовало от Павла «обратиться» в уже существующую религию.
Правильным обозначением происшедшего с Павлом является слово, которое он использует сам: «откровение». Фактически, христианство, как религия отличная от иудаизма, возникает из этого события. Павлово видение Иисуса было оно богоявлением или было похоже на это, но оно положило начало христианству, подобно тому, как явление Бога в горящем кусте инициировало иудаизм. Как Моисей был выбран откровением горящего куста в качестве найденного пророка иудаизма, так и Павел своим дамасским видением стал явленным пророком христианства.
Павел в своих посланиях настаивает на названии «моя благая весть» или, как здесь, «евангелие объявленное мне» (перевод выше приведён из Новой Английской Библии как «благая весть, которую вы услышали в моей проповеди» неточен и вводит в заблуждение, делая слова Павла более сдержанными, чем он был). Павел, таким образом, указывает на Иисуса – не только из-за своего дамасского откровения, но также из-за других откровений, последовавших за этим. Павел претендует на куда более высокий авторитет, чем иерусалимские апостолы, Пётр, Иаков и Иоанн; их положение проистекает от знакомства с ранним Иисусом, в то время как Павел принял послание от Иисуса небесного, теперь освобождённого от слабости плоти и достигшего всеведения божества.
Лидеры «Иерусалимской церкви» (как мы докажем несколько позднее) не считали себя создателями новой религии. Они полагали, что от других евреев отличаются только верой в Иисуса как Мессию. Они были убеждены, что когда воскресший Иисус вернётся на землю, что, они ожидали, случится очень скоро, Бог свершит через его посредство поразительные чудеса – изгнание римлян сверхъестественным способом из Святой Земли, в результате чего все евреи примут Иисуса за Мессию и объединятся под его царским правлением в теократию, правящую предписаниями Торы и Моисея, как они толкуются устным законом, при посредстве фарисейских знатоков. Они не предполагали никакого раскола между последователями Иисуса и основной массой верующих иудеев. Они соблюдали еврейские законы и молились теми же молитвами, что и остальные евреи, с добавлением некоторых своих (таких, как Божья молитва), как это происходило и в других группах среди евреев (к примеру, хасидим), что не рождало чувства отверженности. Иерусалимские продолжатели Иисуса не блюли специальную службу известную как евхаристия, причастие или обедня, которые выделили христианство в отдельную религию.
Павел был самым первым, кто (мог) рассматривать христианство как новую религию, отличную от иудаизма. Чтоб сделать это, он заявил о своей претензии на особый авторитет благодаря серии видений небесного Иисуса Христа (как он назвал его, впервые используя «Христос» в качестве божественного титула), начиная со своего дамасского видения. В отрывке, процитированном выше, видно, как он настаивает на своей независимости от иерусалимских авторитетов. Он сообщает, что после дамасского откровения, не пошёл в Иерусалим увидеться с апостолами, а ушёл в Арабию, после чего опять вернулся в Дамаск.
Этим заявлением Павел отклоняет идею, что он был обращён в христианство. Человек является обращённым, если он покорно обращается к авторитетам этой религии, к которой желает присоединиться, и подчиняет себя их наставлениям. Павел отрицает такое вступление полностью: он не ищет чьих было инструкций, ни в Дамаске, ни в Иерусалиме; вместо этого уходит «в Арабию». Впечатление, производимое дальнейшей информацией, усиливается аналогией между Павлом и Моисеем. Подобно Моисею, принявшего скрижали закона в Аравийской пустыне после сорока дней и ночей (Исход 34:28), Павел удалился в пустыню, уподобляясь, дабы, уединившись, медитировать, ожидая нового откровения до возвращения и передачи его человечеству.
Конечно, история, рассказанная в «Деяниях апостолов» совсем иная. Здесь нам рассказывают, что Павел искал наставления, сперва в Дамаске, затем в Иерусалиме. В Дамаске он излечился от своей слепоты (о которой сам Павел, в послании Галатам, не упоминает) с помощью Анании, и тот инструктировал его относительно дальнейшей миссии; и тогда Павел, после бегства из Дамаска, немедленно направился в Иерусалим был введён Варнавой к апостолам, после чего принимал активное, но подчинённое участие в движении Иисуса.
Картина, изображённая в «Деяниях», действительно рисует нам обращённого, а не основателя новой религии. Но мы рассматриваем цель и точку зрения книги «Деяний» для того, чтобы понять разительную разницу между этим описанием и тем, что пишет сам Павел галатам.
Книга «Деяний», напомним, была написана через примерно сорок лет после послания Павла Галатам, и за это время многое случилось с движением Иисуса. Оно было превращено в христианскую церковь, которая впитала идеи Павла, но приписала их Иисусу, отрицая авторство Павла. Более того, христианская церковь адаптировала описание ранних назарян так, что теперь не было раскола между Павлом и иерусалимскими апостолами:
в этом мифе все апостолы, включая Петра и Иакова, верили, подобно Павлу, в божественность Иисуса и в его роль божественной жертвы за грехи человечества – другими словами, в мистическую религиозную доктрину, за которую (исторический факт) один Павел несёт ответственность.
Чтобы сохранить доктрину о сущностном единстве ранней церкви (и, таким образом, обеспечить её связь с Иисусом, которая подвергалась опасности авторством Павла и его расхождением с иерусалимскими апостолами, что обрывало реальную нить к историческому Иисусу), Павел должен был быть представлен как один из апостолов, пусть более поздний и наименьший из них, который получил христианство от Иакова и Петра, даже несмотря на то, что ему была уготована роль «апостола среди язычников».
Книга «Деяний» и евангелия были скомпонованы (или лучше сказать, отредактированы), чтобы убрать противоречия, поддержав миф единства ранней церкви и вывести от Иисуса идеи церкви более поздней, которые в действительности основывались на положениях Павла. Крайняя оригинальность Павла и его статус как основателя христианства таким способом были затушёваны. Невзирая на то, что Павел – главный герой и центральный персонаж книги «Деяний», его реальный статус и роль в основании христианства преуменьшены и изменены в этом повествовании. Разногласия между Павлом и иерусалимскими апостолами на самом деле не совсем убраны из «Деяний»: несмотря на редактирование и маскировку, так всё же кое-что осталось, как увидим позже. Но главной целью было достичь видимости преемственности.
Однако, если мы читаем описание самого Павла его откровения у Дамаска без наличия в нашем мозгу отличий от более позднего рассказа в «Деяниях», мы можем начать понимать какие огромные претензии высказал Павел.
Мы уже видели один пример, где перевод Новой Английской Библии приуменьшил претензии Павла, но в другой фразе этот перевод уменьшает их ещё больше. В нём мы имеем: «Бог…решил открыть его Сына мне и через меня» (Галатам 1:16), что в греческой версии звучит как «… открыть его Сына во мне» /в синодальном русском переводе: «открыть во мне Сына Своего…»/
Павел говорит, совершенно прямо, что он сам – воплощение Сына Бога. Он требует подобным образом даже более высокого статуса в его новой религии, чем у Моисея в иудаизме. На это можно ответить, что Павел здесь всего лишь претендует на то, на его взгляд, что возможно для каждого христианина: совпадение и слияние с личностью Иисуса как божественного спасителя; можно сказать, что коль Христос «в» каждом христианине, то и каждый христианин «в» Христе. Но даже если это так, Павел претендует на то, чтобы быть первым, в ком это чудесное слияние имело место.
Его откровение, таким образом, больше чем откровение: это – изменение и обожествление самого Павла как высшее раскрытие феномена «напитывания» Богом. Другие христиане должны были разделить это состояние, следуя примеру Павла, подобно тому, как буддисты могут найти нирвану, следуя пути, указанному Буддой; Павел, подобно Будде, по-прежнему выдающийся и псевдо божественный.
Дальнейшее подтверждение ощущения Павлом собственной уникальности нетрудно найти в его письмах. Так он объявляет, что имел величайший мистический опыт, помимо его дамасского откровения: он был «восхищен на третье небо» и «в рай и слышал слова столь тайные, что человеческие губы не могут повторить их» (Второе Коринфянам 12:2,4).
Даже более важным для понимания взгляда Павла на свой статус является его претензия иметь особые отметки или стигматы на теле, указующие на его сродство со страданиями Иисуса на кресте (Галатам 6:17). Этот феномен в средние века был сильно распространён среди экстатических христиан, начиная со святого Франциска, и был хорошо изучен психологами. В ранней церкви, однако, только Павел известен подобными физическими проявлениями. Имеются замечательные параллели в других древних мистических религиях. Приверженцы Аттиса, к примеру, на пике экстаза кастрировали себя, чтобы испытать ощущения своего бога, и так погружались в него, оказываясь «внутри» него.
Таким образом, стигматы Павла, само-причинённые или психосоматического происхождения, делали его, в собственных глазах и его последователей, великим воплощением власти мистического бога, Господа Иисуса Христа.
Здесь мы должны отметить параллель между Павлом и другими наставниками в таинствах (мистагогами) этого периода, тоже желавшими создать новую религию, основанную на их собственных проявлениях на теле – как власти божества. Симон Маг тут является хорошим примером. Он упомянут в «Деяниях», как зачинатель движения среди самаритян, претендовавший на «Великую Силу Божию». То, что Павел и Симон Маг широко рассматривались как схожие фигуры, показывает свидетельство из анти-павловских документов, где Павел упоминается под кодовым именем «Симон Маг».
Изображение Павла в книге «Деяний», как просто одного из апостолов, без претензии на особое учение как его собственного или на выдающееся превосходство как обладателя божественной, мистической власти, это – неправда, как видим из фактов. Павел представлял себя именно так.
Ещё мы не должны забыть аспект отличия Павла от всех других мистагогов того времени – его религия, в отличие от них, не была забыта. Это определилось привязкой его новой религии к иудаизму, и, таким образом, обретение ей исторической основы со времён сотворения мира, а не исключительно на его личности. Эта особенность дала религии Павла содержание и выразительность в глазах греко-римского мира, так что его последователи ощущали себя унесёнными в разворачивающуюся космическую историю – хотя опять же Павел не был уникален в этом использовании еврейской Библии для своих целей, это также делалось гностическими сектами, особенно, сектой сифиан, как мы увидим.
Представления Павла о еврейской Библии, которые он впитал из её греческого перевода и жадно изучал в период своих амбиций стать выдающимся фарисеем, можно увидеть даже в описании его (цитированного выше) дамасского откровения. Это не только косвенная отсылка к Моисею, как мы видели, но также очевидная идентификация себя с пророком Иеремией. Он говорит: «…Бог, который избрал меня с самого рождения и позвал милостью своей, открыл своего Сына мне и через меня…». Но буквальный перевод таков: «…Бог, который отделил меня от лона моей матери…» и это сразу отсылает к пророчеству Иеремии: «До того, как Я образовал тебя во чреве, Я знал тебя; до того как ты вышел из лона, Я освятил тебя, и Я поставил тебя пророком среди народов» (Иеремия
1:5).
Павел тоже объявил себя имеющим миссию к народам, но он желал, чтобы миссия эта имела библейскую святость. И поэтому описывает себя в выражениях, взятых у библейского пророка Иеремии. Видящий себя Моисеем, подобно тому, Павел мыслит себя основателем новой религии; но он видит себя также Иеремией, как продолжатель иудаизма, несмотря на его весть не для евреев, а для целого мира.
Таким образом, дамасское откровение Павла не только решило конфликт неофита, найдя ему место в еврейском мире восстановлением языческого романтизма его детства; оно также дало удовлетворение сильному желанию того, кто смотрел на еврейскую традицию с трепетом и завистью, и искал, как овладеть ей, столкнувшись первоначально с отказом и отпором.
Павел придумал себе карьеру успешного фарисея, от которой отрёкся по доброй воле; это примирило его с реальным отказом. Но он также замахнулся на куда большую фантазию: что его статус был намного выше фарисейского (никто из них не претендовал на статус пророка), ибо в нём библейский дар пророчества возобновился; и что целая панорама библейских пророчеств существовала для воплощения в нём, пророке более великом, чем Моисей, и инициаторе кульминационной фазы истории, для которой новый тип религии, превосходящий, но содержащий в себе Библию, был необходим.
http://www.proza.ru/2019/07/21/729