Ветка рябины монотонно била в окно, словно пыталась достучаться до спящих. Сквозь сон Мишаня услышал, как мать поднялась с кровати и прошептала что-то недовольным голосом в сторону стука. Ни сил, ни желания открыть глаза у Мишани не было, и он, не обращая внимание на хлесткие удары по стеклу, снова погрузился в сон.
Сны ему всегда снились хорошие, и, хотя шел третий год войны, она почему-то ни разу не приснилась ему. Да и как может присниться то, чего в жизни видеть не приходилось.
Но зато Мишане часто снился отец и, проснувшись, он начинал болезненно скучать по нему, потому что там, во сне, они были вместе, а наяву - порознь. А еще ему снился лес, начинавшийся на пригорке за неглубокой речкой, которую деревенские легко переходили вброд. Сегодня сон был особенно хорошим. Он видел улыбающегося отца со стареньким ружьем за спиной и себя, гордо вышагивающего рядом с ним в сторону леса. Там, на ближайшей сосенке, неожиданно хрипло выкрикнул рябчик и застучал остреньким клювиком по стволу. Мишаня засмотрелся на птицу, а отец, вдруг, осторожно начал трясти его за плечо, наклоняясь к самому лицу так низко, что тот почувствовал его теплое дыхание.
- Мишаня, сынок, вставай, - разбудил его голос мамы, и сон, где был отец, неожиданно растаял, испуганно рассыпался, словно не решался обмануть своей несбыточностью.
- Вставай, сынок, поднимайся, - шептала мать, рука которой нежно гладила сонное личико мальчика. Ей хотелось, чтобы он еще поспал, понежился, пожил в красочных сновидениях, где были мир, отец, семья. В настоящем этого не было, да и не могло быть, когда где-то далеко от их села гремели взрывы, гибли люди, где лицом к лицу с врагом сражался ее муж и отец Мишани, где слово война было явью.
А она, распластавшись по земле черной смертью, как ни тужилась, не смогла доползти до Урала, захлебнулась в волжской воде. И то, что били врага не генералы и адмиралы, а простые русские мужики, было самым высоким показателем силы духа народа. А если у народа неимоверная сила проявляется в духовности, значит, присутствует она в нем вне зависимости от места рождения, возраста и пола, и поэтому победа над врагом неизбежна.
Село, где жил Мишаня, хотя и пряталось в сибирской таежной глухомани, исправно выполняло свою работу по снабжению фронта овощами, мясом, молоком. Выполняло в ущерб себе, отправляя на фронт все, что вырастило, надоило, насобирало, оставляя лишь малую толику. Отправляло не ропща, не жалуясь, понимая, что там труднее, страшнее, отправляло, не жалея, верило, что и от этого зависит долгожданная победа.
И поэтому Мишаня, когда мама будила его, не залеживался, вскакивал стремительно, пряча остатки сна в уставших глазах. Хотя работы зимой поубавилось, но в деревне она всегда находилась. Мишаня хорошо помнил, как еще будучи мальцом, помогал отцу, орудуя грабельками или лопаткой, которые тот старательно смастерил для него. Но за то время, пока отца не было дома, Мишаня подрос, и теперь в руках удобно умещался отцовский инструмент, и ему казалось, что касается он не черенка лопаты, а мозолистой ладони отца. От этого силы прибавлялось, и он старательно приводил в порядок двор, ворошил посеревший снег на прошлогодних грядках, ожидая появления первой зелени.
Ранняя весна упорно тужилась, прокладывая себе путь в сугробах, выдавливала из веток деревьев набухающие почки, звенела первой капелью. Под ее натиском бугры и пригорки чернели проталинами, а первые теплые солнечные лучи освобождали землю от посеревшего ноздреватого, зияющего прорехами зимнего покрывала. Лесное братство тоже по-своему приветствовало приход весны, наполняло тайгу неистовым пением и добродушным рычанием. Весна - время особое. Природа в очередной раз готовилась к перерождению, радуясь живым звукам новой жизни. Она терпеливо и с любовью слушала истошный ор птиц, которые старались перекричать друг друга, где каждая верила в то, что в этом весеннем хоре будет услышан именно ее голос. Они так увлекались сольными концертами, что забывали про осторожность. И если до войны бить зверя и птицу в это время не разрешалось, то сейчас голод одерживал верх, и люди, забыв про все запреты, все чаще наведывались в тайгу. Живность от истребления спасало только то, что мужиков в деревне почти не осталось, а женщины выполняли не только свои прямые обязанности, но присовокупили к ним еще дела и заботы воевавших мужчин.
Взрослели в это время рано. Мальчишки с пяти лет взваливали на себя обязанности отцов, девочки помогали по дому. Никто из ребятни не жаловался, осознавали всю необходимость свалившейся на них работы, а часто и свою незаменимость. Мишаня, как и другие его ровесники, спокойно принимал происходящее и твердо верил в его временность, с нетерпением ожидая окончания ненавистной войны и возвращения отца. Именно это и послужило для него стремлением проявлять свою взрослость во всем: в учебе в школе, в помощи по дому, в осознании себя единственным мужчиной во временно поредевшей семье.
Жизнь без отца стала для него хорошим учителем. Если раньше он только уносил колотые дрова и складывал в поленницу, то сейчас сам, пусть не с одного удара, раскалывал березовые кругляки. И хотя вначале они с трудом поддавались ему, то со временем уже не ерепенились, а, спокойно дожидаясь свое очереди, подставлялись под удары колуна.
Вот и сегодня, натаскав дров, он растопил печку и чинно уселся за стол, дожидаясь скудного завтрака, приготовленного матерью. Ел степенно, не торопясь, будто надеялся, что от этого еды станет больше, и из-за стола он выйдет сытым. Увы! Чуда не произошло. Порция осталась по-прежнему небольшой, и Мишаня поднялся с чувством голода, а когда мама протянула ему кусочек хлеба, аккуратно завернутый в холщовую тряпочку, он, отправляясь в школу, с жадностью съел его за дверью.
- Мишаня, - услышал он голос закадычного друга Степана, жившего через три дома от него. - Слышал, что намедни Лешка Хромой говорил?
Мишаня, не оборачиваясь, неторопливо зашагал в сторону школы, не выказывая особого интереса к словам друга, хотя внутренне напрягся. Он знал, что Алешка, по инвалидности негодный к воинской службе, жил на заимке, и все таежные новости в деревню приносил он.
- Ну чего там? - не услышав продолжения, пробасил Мишаня. Конечно, он мог не спрашивать, дождаться, когда Степка не выдержит его молчания, но любопытство взяло верх, и он, искоса взглянув на улыбающееся лицо друга, приостановился.
-Чего, чего? - передразнил его Степка, довольный вниманием Мишани, и заговорил быстро, словно боялся упустить самое важное.
- Глухарь токовать начал! Вот чего! - захлебываясь от волнения, выпалил он и гордо добавил.- Алешка матери двух птиц приволок. Месяц теперь жировать будут.
Мишаня даже присвистнул от такой новости, затем остановился, соображая, идти ли ему в школу или сделать что-то такое, что дало бы возможность успокоиться его сердечку. Сейчас он мог думать только об этом, а все остальное стало ненужным. Как и все деревенские, Мишаня знал, что токование глухаря - это не только проявление природной необходимости большой и сильной птицы, но еще и возможность незаметно подкрасться к нему и при определенной сноровке заполучить на обед. Начало "глухариной свадьбы", как называли этот период деревенские, может подарить пусть даже на короткий период сытую жизнь. На какое-то мгновение он почувствовал во рту привкус уже забытого мяса, и под ложечкой противно засосало, напоминая о голоде.
Мишаня понимал, что торопиться пока не стоит, потому что начало тока у глухарей - длительный период. Птицы в это время токуют без самок, разместившись стайками на деревьях, поэтому самый разгар токования придется подождать, когда они спустятся на землю и, красуясь перед курочками, станут глухими и невосприимчивыми ко всему происходящему, кроме исполнения любовной песни.
- Конечно, - размышлял Мишаня, не слушая Степкину болтовню, - Алешка - знатный охотник. Легко одним выстрелом снимет птицу, а смогу ли я так?
Он понимал, что старенькое отцовское ружьишко и десяток патронов - это настоящая драгоценность в таежной глухомани, которые смогут накормить и его, и маму, лишь бы не подвели в неумелых руках.
Мальчишки, живущие около тайги, с детства умеют стрелять, выбирать дичь из капканов, идти по следу зайца. Умел все это и Мишаня, просто раньше, пока был рядом отец, он мог только помогать ему: подносил убитую птицу или зайца, перезаряжал ружье, а если и стрелял, то в основном в воздух или в снежки, прикрепленные отцом к веткам деревьев. По настоящему же самостоятельно принимать участие в таком серьезном деле как охота, ему еще не приходилось.
Мишаня с трудом досидел до конца уроков и, не дождавшись Степки, побежал домой.
За деревней, ниже по течению речушки, огибавшей холм, лежали моховые болота, на самых сухих местах которых толпились сосны. Дойти туда не представляло особого труда, тем более, что каждый деревенский знал, что глухари всегда там, где сосны и болота.
- Для тока, - деловито рассуждал Мишаня, - глухарь обязательно выберет чистый участок леса. Он обитает там, где нет кустов и высокой травы, чтобы можно было издалека увидеть приближающегося хищника. А сейчас ничего этого и в помине нет. Значит, на белом снегу разглядеть птицу не предоставит труда, даже если я отправлюсь пораньше.
Он пытался вспомнить, где он видел такую поляну, но мысли путались, не давая возможности воскресить в памяти нужную информацию.
Уже дома, наскоро пообедав полупустыми щами, переоделся в старенькую, уже малую одежду и побежал на ферму. Коровы лениво гуляли в загоне, ожидая, когда им поменяют мокрые, истоптанные подстилки на сухие. Работал в коровнике не только он. Через некоторое время помещение заполнилось шумом голосов деревенских ребятишек, которые умело, со знанием дела сгребали старое сено, а женщины застилали освободившееся место сухим. И хотя Мишаня работал старательно, мыслями он был далеко и от этой работы, и от уроков. Последнее время голод все чаще напоминал о себе, и Мишаня понимал, что принести домой глухаря, а то и двух - это возможность наесться досыта, хотя бы один раз.
Вечером он снял со стены старый дробовик отца, тщательно осмотрел его, затем намотал на шомпол кусок ткани, смоченной в машинном масле, и начал старательно протирать дуло. Всем хитростям охотничьего быта научил его отец, и Мишаня проделал работу, не нарушая заведенного порядка.
Две недели пролетели незаметно, и о том, что затоковал глухарь знало уже полдеревни. Однако Мишаню это не пугало. Конкурентов у него в деле охоты почти не осталось. Война и тяжелая работа проредили их количество, уменьшив более чем на половину. Да и патронов у многих в запасниках недоставало, и времени на долгую отлучку из дома не каждый мог позволить. Ждать глухаря не минутное дело. Прилетит - не прилетит - вопрос случая и везения. А выбирать между ними все равно, что решать в уме задачу с двумя неизвестными. Тут одного везения мало, а знания и умения с собой забрали ушедшие на фронт. Вот и выбирай - испытывать судьбу или смириться с неизбежностью происходящего.
Мишаня долго рассуждал, где может обосноваться глухарь. Из рассказов отца он знал, что птица селится там, где есть ягода, не брезгует и сосновой хвоей. Значит идти надо к моховым болотам на ягодную поляну, где летом деревенские лакомятся земляникой, срывая ее горстями, не задумываясь о спелости. Женщины заготавливают листья ягоды, сушат, а потом используют вместо заварки для чая. Другой в это время просто не найти.
Вот туда и решил отправиться Мишаня, выждав для верности две недели. Утро выдалось мрачное. Сероватые облака, словно плохо простиранное белье, занавесили полнеба, и только ветер со стороны гряды давал надежу, что скоро справится с ними, заставит расступиться перед яркими лучами весеннего солнца, поэтому дул старательно. И если это внушало надежду на то, что дождя не будет, то совсем не радовало пронизывающим холодом его дыхания.
Из старой одежды Мишаня давно вырос, на новую денег не находилось, и хотя военное время не давало возможности поправиться, но расти не мешало. Отцовская же телогрейка была великовата, и обходиться ему приходилось стареньким пальто с короткими уже рукавами. Чтобы руки не мерзли, он надевал под пальто кофту матери, длинные рукава которой часто служили ему рукавицами. В такой одежде ходило полдеревни, поэтому никто ни над кем не подшучивал, все понимали, что война брала свое, оставляя человеку необходимое.
- Вот дурак,- рассуждал Мишаня, ежась от холодного ветра, - понесло же меня в такую непогоду! Чего дома не сиделось! Пошел бы в следующий раз, - ругал он себя, прекрасно понимая, что вернуться назад не было резона, и если уж отправился за глухарем, то иди и не ной. Но самым главным аргументом в пользу похода был голод. Он просто не мог отложить охоту на завтра, потому что кушать ему хотелось сегодня, и вчера хотелось, и завтра, если охота будет неудачной, тоже захочется.
Чувство голода преследовало деревенских давно, особенно страдали ребятишки. Ну как им втемяшишь в голову, что нужно потерпеть, подождать, если терпели и ждали они уже третий год. Любой способ добывания пищи был для них хорош, а уж ягодное время, как сладкий подарок природы, ценилось на вес золота. Но лето приходит в свое время, а кушать хочется постоянно.
Через речушку в самом узком месте были проложены бревна. От времени и непогоды они потемнели, но исправно служили мостом, соединяющим деревенское бытие с таежным. Эта дорога вселяла надежду утолить голод весной, наевшись черемши, или колбы, как ее называли в этих местах, лето гнало в лес изобилием ягод, осень - самое время грибов, охоты. Именно в этот период кедрач приносил урожай орехов. Но весна все еще несмело топталась на пороге времени и не торопилась занимать положенное ей место.
Эх, - размышлял Мишаня, кутаясь в старое пальтишко,- сейчас бы тепла побольше. Пригреет солнышко, растопит снег, сойдет тот в низины, тогда и заяц заметен будет, и рябчик семейные дела начнет решать, да и утке гнездиться пора придет.
Мишане вспомнилось, как в прошлом году Алешка принес им большого селезня, молча положил на стол и так же молча ушел. Мать тогда расплакалась, забыв поблагодарить за подарок. В деревне знали, что не от щедрости делал это Алешка. Он, как мог, помогал тем, чьи отцы и мужья сражались на фронте, делился от сердца, словно расплачивался за свою хромоту и невозможность биться с врагом. И Мишаня представлял себе, как и он, вот также молча, с усталым выражением на лице небрежно бросит глухаря на стол и степенно, не торопясь, начнет раздеваться, не обращая внимание на удивленно-обрадованные возгласы матери. От этой картины приятно защекотало в животе и заставило быстрее биться его раньше времени повзрослевшее сердечко.
От таких хороших мыслей он отвлекся только тогда, когда, взобравшись на пригорок, услышал пощелкивание, переходящее в шипение. Ни с чем невозможно было спутать этот звук токующего глухаря, и Мишаня, испугавшись, что спугнет птицу, присел на корточки и осторожно пополз в сторону ближайшего дерева, притаился за могучим стволом сосны. Когда же звук прекратился, он, вытянул худенькую шею и осторожно выглянул. На поляне, распушив хвост, вытанцовывал глухарь Он то поднимал голову наверх, издавая призывные звуки, то опускал ее, вглядываясь в сторону сосняка.
- Чего это он так вытанцовывает? - недоумевал Мишаня, внимательно оглядывая поляну, на которой кроме красавца глухаря никого не было.
Неожиданно птица гордо подняла голову, зашипела и начала притоптывать на месте, затем на какое-то мгновение замерла и защелкала, выталкивая из легких сухие потрескивания и дрожавшим горлом превращала их в звуки хрипловатых щелчков. А из-за дерева, опустив голову, словно ища что-то на снегу, не обращая внимание на красавца-глухаря, вышла серенькая курочка. За ней неспешно показалась вторая. Оранжевое оперенье на их грудках, словно солнечные блики, украшало их неброский наряд. Скосив глаза с ярко-красными надбровными дугами, глухарь приосанился, затопал лапками сначала на месте, затем повернулся к гостьям боком, демонстрируя великолепие хвоста, гордо приосанился, высоко поднял голову и защелкал, защелкал, перебивая любовной песней все звуки леса.
Мишаня припал щекой к стволу сосны, боясь пошевелиться. Он не обращал внимание ни на шероховатость коры, царапающей его щеку, ни на холод предрассветного утра. Его взгляд был прикован к танцующему глухарю, а все остальное стало ненужным, второстепенным. Птицы были не нарисованные, а живые, настоящие, как настоящими были лес, речка и он, притаившийся за деревом, боявшийся нарушить зов природы. Красавец глухарь, издавая гортанные звуки, молодцевато вытанцовывал вокруг своей избранницы, а она делала вид, что не обращает на него внимание, что занята более серьезным делом, но при этом постоянно держала его в поле зрения.
Непонятно почему, но Мишаня вспомнил, как перед самой войной в местном клубе всей деревней провожали выпускников. Разве можно было пропустить такое событие, поэтому пришли все. Мелюзга носилась по залу, мешая собравшимся, однако радостное настроение не давало возможности обращать внимание на сновавших туда-сюда ребятишек. Там же, среди толпы веселящихся людей, были и его родители. Отец держал мать за руку и не сводил с нее глаз, а она, раскрасневшаяся от его внимания стояла, опустив голову. Иногда она посматривала в сторону, но Мишаня понимал, что куда бы она не смотрела и с кем бы ни говорила, ее ладонь лежала в ладони отца, и никто из них не собирался разжимать руки. Как только по залу поплыли звуки вальса, отец подался вперед, оглядывая собравшихся, словно выбирал пару, однако руку матери он не выпустил из своей. А она, поводя плечами, делала вид, что ей все равно, что происходит вокруг. Мишаня радостно вскрикнул, когда родители, не сговариваясь, разом шагнули друг к другу и поплыли по залу, словно две большие, красивые птицы. А вскоре все узнали, что на их землю пришел враг, который одним махом прекратил веселье и разъединил танцующих на долгие годы.
Мишане захотелось зареветь, упасть лицом в снег, зарыться в него, спрятаться от воспоминаний, где были улыбающаяся мама и счастливый отец.
-Как посмел, проклятый фашист, ворваться в нашу жизнь? - кричало сердечко Мишани, выплескивая слезами боль непонимания происходящего, -кто дал право распоряжаться ему жизнью других, убивать, терзать и вместо любви учить нас ненависти.
Он вытер рукавом кофты глаза, хотя реветь все еще хотелось. За деревом снова раздался зов глухаря, и Мишане неожиданно показалось, что еще секунда и закружится тот со своей подругой по снежному паркету просыпающегося леса. Закружатся также, как кружились его родители, разделенные ненавистной войной.
- Да что я? Фашист что ли стрелять в любовь! - прокричал где-то внутри себя Мишаня, боясь нарушить тишину леса и помешать живым существам выстраивать свою любовь, как символ продолжения жизни.
Не чувствуя холода, Мишаня стоял за деревом, любуясь прекрасными птицами, для которых любовь была превыше всего, превыше смерти от пули охотника. И от этой большой любви забилось сердечко Мишани, и он понял, что там, на войне, его отец стрелял в ненависть, а он здесь никак не сможет позволить себе стрелять в любовь.
Он осторожно, чтобы не спугнуть птиц, отполз в сторону, спустился с пригорка и, наполненный светом всепобеждающей любви, зашагал к дому.
-Не беда, - рассуждал Мишаня вслух,- не умрем с голода. Вон весна не сегодня -завтра начнет нас подкармливать, а там и войне конец. Вот тогда и отъедимся.
Но не от этой мысли было ему хорошо на душе. Он радовался, что увиденное стало для него отправной точкой совершать добро. Именно сейчас он болезненно почувствовал отсутствие отца, которому хотелось сказать слова благодарности за все хорошее, чему тот научил его, отправив с напутствиями, пусть на короткое время в свободное плавание по морям жизненных испытаний, вручив на память чувство ответственности, доброты, любви.
Отец, - прошептал Мишаня, - не ругай меня. Ты бей фашистов, они заслужили это. Ты учил меня любить, радоваться жизни, и я понял твою науку.
Он уходил все дальше от поляны, где две большие красивые птицы вопреки всему исполняли танец любви.
ГЛУХАРИНЫЙ ВАЛЬС
Ветка рябины монотонно била в окно, словно пыталась достучаться до спящих. Сквозь сон Мишаня услышал, как мать поднялась с кровати и прошептала что-то недовольным голосом в сторону стука. Ни сил, ни желания открыть глаза у Мишани не было, и он, не обращая внимание на хлесткие удары по стеклу, снова погрузился в сон.
Сны ему всегда снились хорошие, и, хотя шел третий год войны, она почему-то ни разу не приснилась ему. Да и как может присниться то, чего в жизни видеть не приходилось.
Но зато Мишане часто снился отец и, проснувшись, он начинал болезненно скучать по нему, потому что там, во сне, они были вместе, а наяву - порознь. А еще ему снился лес, начинавшийся на пригорке за неглубокой речкой, которую деревенские легко переходили вброд. Сегодня сон был особенно хорошим. Он видел улыбающегося отца со стареньким ружьем за спиной и себя, гордо вышагивающего рядом с ним в сторону леса. Там, на ближайшей сосенке, неожиданно хрипло выкрикнул рябчик и застучал остреньким клювиком по стволу. Мишаня засмотрелся на птицу, а отец, вдруг, осторожно начал трясти его за плечо, наклоняясь к самому лицу так низко, что тот почувствовал его теплое дыхание.
- Мишаня, сынок, вставай, - разбудил его голос мамы, и сон, где был отец, неожиданно растаял, испуганно рассыпался, словно не решался обмануть своей несбыточностью.
- Вставай, сынок, поднимайся, - шептала мать, рука которой нежно гладила сонное личико мальчика. Ей хотелось, чтобы он еще поспал, понежился, пожил в красочных сновидениях, где были мир, отец, семья. В настоящем этого не было, да и не могло быть, когда где-то далеко от их села гремели взрывы, гибли люди, где лицом к лицу с врагом сражался ее муж и отец Мишани, где слово война было явью.
А она, распластавшись по земле черной смертью, как ни тужилась, не смогла доползти до Урала, захлебнулась в волжской воде. И то, что били врага не генералы и адмиралы, а простые русские мужики, было самым высоким показателем силы духа народа. А если у народа неимоверная сила проявляется в духовности, значит, присутствует она в нем вне зависимости от места рождения, возраста и пола, и поэтому победа над врагом неизбежна.
Село, где жил Мишаня, хотя и пряталось в сибирской таежной глухомани, исправно выполняло свою работу по снабжению фронта овощами, мясом, молоком. Выполняло в ущерб себе, отправляя на фронт все, что вырастило, надоило, насобирало, оставляя лишь малую толику. Отправляло не ропща, не жалуясь, понимая, что там труднее, страшнее, отправляло, не жалея, верило, что и от этого зависит долгожданная победа.
И поэтому Мишаня, когда мама будила его, не залеживался, вскакивал стремительно, пряча остатки сна в уставших глазах. Хотя работы зимой поубавилось, но в деревне она всегда находилась. Мишаня хорошо помнил, как еще будучи мальцом, помогал отцу, орудуя грабельками или лопаткой, которые тот старательно смастерил для него. Но за то время, пока отца не было дома, Мишаня подрос, и теперь в руках удобно умещался отцовский инструмент, и ему казалось, что касается он не черенка лопаты, а мозолистой ладони отца. От этого силы прибавлялось, и он старательно приводил в порядок двор, ворошил посеревший снег на прошлогодних грядках, ожидая появления первой зелени.
Ранняя весна упорно тужилась, прокладывая себе путь в сугробах, выдавливала из веток деревьев набухающие почки, звенела первой капелью. Под ее натиском бугры и пригорки чернели проталинами, а первые теплые солнечные лучи освобождали землю от посеревшего ноздреватого, зияющего прорехами зимнего покрывала. Лесное братство тоже по-своему приветствовало приход весны, наполняло тайгу неистовым пением и добродушным рычанием. Весна - время особое. Природа в очередной раз готовилась к перерождению, радуясь живым звукам новой жизни. Она терпеливо и с любовью слушала истошный ор птиц, которые старались перекричать друг друга, где каждая верила в то, что в этом весеннем хоре будет услышан именно ее голос. Они так увлекались сольными концертами, что забывали про осторожность. И если до войны бить зверя и птицу в это время не разрешалось, то сейчас голод одерживал верх, и люди, забыв про все запреты, все чаще наведывались в тайгу. Живность от истребления спасало только то, что мужиков в деревне почти не осталось, а женщины выполняли не только свои прямые обязанности, но присовокупили к ним еще дела и заботы воевавших мужчин.
Взрослели в это время рано. Мальчишки с пяти лет взваливали на себя обязанности отцов, девочки помогали по дому. Никто из ребятни не жаловался, осознавали всю необходимость свалившейся на них работы, а часто и свою незаменимость. Мишаня, как и другие его ровесники, спокойно принимал происходящее и твердо верил в его временность, с нетерпением ожидая окончания ненавистной войны и возвращения отца. Именно это и послужило для него стремлением проявлять свою взрослость во всем: в учебе в школе, в помощи по дому, в осознании себя единственным мужчиной во временно поредевшей семье.
Жизнь без отца стала для него хорошим учителем. Если раньше он только уносил колотые дрова и складывал в поленницу, то сейчас сам, пусть не с одного удара, раскалывал березовые кругляки. И хотя вначале они с трудом поддавались ему, то со временем уже не ерепенились, а, спокойно дожидаясь свое очереди, подставлялись под удары колуна.
Вот и сегодня, натаскав дров, он растопил печку и чинно уселся за стол, дожидаясь скудного завтрака, приготовленного матерью. Ел степенно, не торопясь, будто надеялся, что от этого еды станет больше, и из-за стола он выйдет сытым. Увы! Чуда не произошло. Порция осталась по-прежнему небольшой, и Мишаня поднялся с чувством голода, а когда мама протянула ему кусочек хлеба, аккуратно завернутый в холщовую тряпочку, он, отправляясь в школу, с жадностью съел его за дверью.
- Мишаня, - услышал он голос закадычного друга Степана, жившего через три дома от него. - Слышал, что намедни Лешка Хромой говорил?
Мишаня, не оборачиваясь, неторопливо зашагал в сторону школы, не выказывая особого интереса к словам друга, хотя внутренне напрягся. Он знал, что Алешка, по инвалидности негодный к воинской службе, жил на заимке, и все таежные новости в деревню приносил он.
- Ну чего там? - не услышав продолжения, пробасил Мишаня. Конечно, он мог не спрашивать, дождаться, когда Степка не выдержит его молчания, но любопытство взяло верх, и он, искоса взглянув на улыбающееся лицо друга, приостановился.
-Чего, чего? - передразнил его Степка, довольный вниманием Мишани, и заговорил быстро, словно боялся упустить самое важное.
- Глухарь токовать начал! Вот чего! - захлебываясь от волнения, выпалил он и гордо добавил.- Алешка матери двух птиц приволок. Месяц теперь жировать будут.
Мишаня даже присвистнул от такой новости, затем остановился, соображая, идти ли ему в школу или сделать что-то такое, что дало бы возможность успокоиться его сердечку. Сейчас он мог думать только об этом, а все остальное стало ненужным. Как и все деревенские, Мишаня знал, что токование глухаря - это не только проявление природной необходимости большой и сильной птицы, но еще и возможность незаметно подкрасться к нему и при определенной сноровке заполучить на обед. Начало "глухариной свадьбы", как называли этот период деревенские, может подарить пусть даже на короткий период сытую жизнь. На какое-то мгновение он почувствовал во рту привкус уже забытого мяса, и под ложечкой противно засосало, напоминая о голоде.
Мишаня понимал, что торопиться пока не стоит, потому что начало тока у глухарей - длительный период. Птицы в это время токуют без самок, разместившись стайками на деревьях, поэтому самый разгар токования придется подождать, когда они спустятся на землю и, красуясь перед курочками, станут глухими и невосприимчивыми ко всему происходящему, кроме исполнения любовной песни.
- Конечно, - размышлял Мишаня, не слушая Степкину болтовню, - Алешка - знатный охотник. Легко одним выстрелом снимет птицу, а смогу ли я так?
Он понимал, что старенькое отцовское ружьишко и десяток патронов - это настоящая драгоценность в таежной глухомани, которые смогут накормить и его, и маму, лишь бы не подвели в неумелых руках.
Мальчишки, живущие около тайги, с детства умеют стрелять, выбирать дичь из капканов, идти по следу зайца. Умел все это и Мишаня, просто раньше, пока был рядом отец, он мог только помогать ему: подносил убитую птицу или зайца, перезаряжал ружье, а если и стрелял, то в основном в воздух или в снежки, прикрепленные отцом к веткам деревьев. По настоящему же самостоятельно принимать участие в таком серьезном деле как охота, ему еще не приходилось.
Мишаня с трудом досидел до конца уроков и, не дождавшись Степки, побежал домой.
За деревней, ниже по течению речушки, огибавшей холм, лежали моховые болота, на самых сухих местах которых толпились сосны. Дойти туда не представляло особого труда, тем более, что каждый деревенский знал, что глухари всегда там, где сосны и болота.
- Для тока, - деловито рассуждал Мишаня, - глухарь обязательно выберет чистый участок леса. Он обитает там, где нет кустов и высокой травы, чтобы можно было издалека увидеть приближающегося хищника. А сейчас ничего этого и в помине нет. Значит, на белом снегу разглядеть птицу не предоставит труда, даже если я отправлюсь пораньше.
Он пытался вспомнить, где он видел такую поляну, но мысли путались, не давая возможности воскресить в памяти нужную информацию.
Уже дома, наскоро пообедав полупустыми щами, переоделся в старенькую, уже малую одежду и побежал на ферму. Коровы лениво гуляли в загоне, ожидая, когда им поменяют мокрые, истоптанные подстилки на сухие. Работал в коровнике не только он. Через некоторое время помещение заполнилось шумом голосов деревенских ребятишек, которые умело, со знанием дела сгребали старое сено, а женщины застилали освободившееся место сухим. И хотя Мишаня работал старательно, мыслями он был далеко и от этой работы, и от уроков. Последнее время голод все чаще напоминал о себе, и Мишаня понимал, что принести домой глухаря, а то и двух - это возможность наесться досыта, хотя бы один раз.
Вечером он снял со стены старый дробовик отца, тщательно осмотрел его, затем намотал на шомпол кусок ткани, смоченной в машинном масле, и начал старательно протирать дуло. Всем хитростям охотничьего быта научил его отец, и Мишаня проделал работу, не нарушая заведенного порядка.
Две недели пролетели незаметно, и о том, что затоковал глухарь знало уже полдеревни. Однако Мишаню это не пугало. Конкурентов у него в деле охоты почти не осталось. Война и тяжелая работа проредили их количество, уменьшив более чем на половину. Да и патронов у многих в запасниках недоставало, и времени на долгую отлучку из дома не каждый мог позволить. Ждать глухаря не минутное дело. Прилетит - не прилетит - вопрос случая и везения. А выбирать между ними все равно, что решать в уме задачу с двумя неизвестными. Тут одного везения мало, а знания и умения с собой забрали ушедшие на фронт. Вот и выбирай - испытывать судьбу или смириться с неизбежностью происходящего.
Мишаня долго рассуждал, где может обосноваться глухарь. Из рассказов отца он знал, что птица селится там, где есть ягода, не брезгует и сосновой хвоей. Значит идти надо к моховым болотам на ягодную поляну, где летом деревенские лакомятся земляникой, срывая ее горстями, не задумываясь о спелости. Женщины заготавливают листья ягоды, сушат, а потом используют вместо заварки для чая. Другой в это время просто не найти.
Вот туда и решил отправиться Мишаня, выждав для верности две недели. Утро выдалось мрачное. Сероватые облака, словно плохо простиранное белье, занавесили полнеба, и только ветер со стороны гряды давал надежу, что скоро справится с ними, заставит расступиться перед яркими лучами весеннего солнца, поэтому дул старательно. И если это внушало надежду на то, что дождя не будет, то совсем не радовало пронизывающим холодом его дыхания.
Из старой одежды Мишаня давно вырос, на новую денег не находилось, и хотя военное время не давало возможности поправиться, но расти не мешало. Отцовская же телогрейка была великовата, и обходиться ему приходилось стареньким пальто с короткими уже рукавами. Чтобы руки не мерзли, он надевал под пальто кофту матери, длинные рукава которой часто служили ему рукавицами. В такой одежде ходило полдеревни, поэтому никто ни над кем не подшучивал, все понимали, что война брала свое, оставляя человеку необходимое.
- Вот дурак,- рассуждал Мишаня, ежась от холодного ветра, - понесло же меня в такую непогоду! Чего дома не сиделось! Пошел бы в следующий раз, - ругал он себя, прекрасно понимая, что вернуться назад не было резона, и если уж отправился за глухарем, то иди и не ной. Но самым главным аргументом в пользу похода был голод. Он просто не мог отложить охоту на завтра, потому что кушать ему хотелось сегодня, и вчера хотелось, и завтра, если охота будет неудачной, тоже захочется.
Чувство голода преследовало деревенских давно, особенно страдали ребятишки. Ну как им втемяшишь в голову, что нужно потерпеть, подождать, если терпели и ждали они уже третий год. Любой способ добывания пищи был для них хорош, а уж ягодное время, как сладкий подарок природы, ценилось на вес золота. Но лето приходит в свое время, а кушать хочется постоянно.
Через речушку в самом узком месте были проложены бревна. От времени и непогоды они потемнели, но исправно служили мостом, соединяющим деревенское бытие с таежным. Эта дорога вселяла надежду утолить голод весной, наевшись черемши, или колбы, как ее называли в этих местах, лето гнало в лес изобилием ягод, осень - самое время грибов, охоты. Именно в этот период кедрач приносил урожай орехов. Но весна все еще несмело топталась на пороге времени и не торопилась занимать положенное ей место.
Эх, - размышлял Мишаня, кутаясь в старое пальтишко,- сейчас бы тепла побольше. Пригреет солнышко, растопит снег, сойдет тот в низины, тогда и заяц заметен будет, и рябчик семейные дела начнет решать, да и утке гнездиться пора придет.
Мишане вспомнилось, как в прошлом году Алешка принес им большого селезня, молча положил на стол и так же молча ушел. Мать тогда расплакалась, забыв поблагодарить за подарок. В деревне знали, что не от щедрости делал это Алешка. Он, как мог, помогал тем, чьи отцы и мужья сражались на фронте, делился от сердца, словно расплачивался за свою хромоту и невозможность биться с врагом. И Мишаня представлял себе, как и он, вот также молча, с усталым выражением на лице небрежно бросит глухаря на стол и степенно, не торопясь, начнет раздеваться, не обращая внимание на удивленно-обрадованные возгласы матери. От этой картины приятно защекотало в животе и заставило быстрее биться его раньше времени повзрослевшее сердечко.
От таких хороших мыслей он отвлекся только тогда, когда, взобравшись на пригорок, услышал пощелкивание, переходящее в шипение. Ни с чем невозможно было спутать этот звук токующего глухаря, и Мишаня, испугавшись, что спугнет птицу, присел на корточки и осторожно пополз в сторону ближайшего дерева, притаился за могучим стволом сосны. Когда же звук прекратился, он, вытянул худенькую шею и осторожно выглянул. На поляне, распушив хвост, вытанцовывал глухарь Он то поднимал голову наверх, издавая призывные звуки, то опускал ее, вглядываясь в сторону сосняка.
- Чего это он так вытанцовывает? - недоумевал Мишаня, внимательно оглядывая поляну, на которой кроме красавца глухаря никого не было.
Неожиданно птица гордо подняла голову, зашипела и начала притоптывать на месте, затем на какое-то мгновение замерла и защелкала, выталкивая из легких сухие потрескивания и дрожавшим горлом превращала их в звуки хрипловатых щелчков. А из-за дерева, опустив голову, словно ища что-то на снегу, не обращая внимание на красавца-глухаря, вышла серенькая курочка. За ней неспешно показалась вторая. Оранжевое оперенье на их грудках, словно солнечные блики, украшало их неброский наряд. Скосив глаза с ярко-красными надбровными дугами, глухарь приосанился, затопал лапками сначала на месте, затем повернулся к гостьям боком, демонстрируя великолепие хвоста, гордо приосанился, высоко поднял голову и защелкал, защелкал, перебивая любовной песней все звуки леса.
Мишаня припал щекой к стволу сосны, боясь пошевелиться. Он не обращал внимание ни на шероховатость коры, царапающей его щеку, ни на холод предрассветного утра. Его взгляд был прикован к танцующему глухарю, а все остальное стало ненужным, второстепенным. Птицы были не нарисованные, а живые, настоящие, как настоящими были лес, речка и он, притаившийся за деревом, боявшийся нарушить зов природы. Красавец глухарь, издавая гортанные звуки, молодцевато вытанцовывал вокруг своей избранницы, а она делала вид, что не обращает на него внимание, что занята более серьезным делом, но при этом постоянно держала его в поле зрения.
Непонятно почему, но Мишаня вспомнил, как перед самой войной в местном клубе всей деревней провожали выпускников. Разве можно было пропустить такое событие, поэтому пришли все. Мелюзга носилась по залу, мешая собравшимся, однако радостное настроение не давало возможности обращать внимание на сновавших туда-сюда ребятишек. Там же, среди толпы веселящихся людей, были и его родители. Отец держал мать за руку и не сводил с нее глаз, а она, раскрасневшаяся от его внимания стояла, опустив голову. Иногда она посматривала в сторону, но Мишаня понимал, что куда бы она не смотрела и с кем бы ни говорила, ее ладонь лежала в ладони отца, и никто из них не собирался разжимать руки. Как только по залу поплыли звуки вальса, отец подался вперед, оглядывая собравшихся, словно выбирал пару, однако руку матери он не выпустил из своей. А она, поводя плечами, делала вид, что ей все равно, что происходит вокруг. Мишаня радостно вскрикнул, когда родители, не сговариваясь, разом шагнули друг к другу и поплыли по залу, словно две большие, красивые птицы. А вскоре все узнали, что на их землю пришел враг, который одним махом прекратил веселье и разъединил танцующих на долгие годы.
Мишане захотелось зареветь, упасть лицом в снег, зарыться в него, спрятаться от воспоминаний, где были улыбающаяся мама и счастливый отец.
-Как посмел, проклятый фашист, ворваться в нашу жизнь? - кричало сердечко Мишани, выплескивая слезами боль непонимания происходящего, -кто дал право распоряжаться ему жизнью других, убивать, терзать и вместо любви учить нас ненависти.
Он вытер рукавом кофты глаза, хотя реветь все еще хотелось. За деревом снова раздался зов глухаря, и Мишане неожиданно показалось, что еще секунда и закружится тот со своей подругой по снежному паркету просыпающегося леса. Закружатся также, как кружились его родители, разделенные ненавистной войной.
- Да что я? Фашист что ли стрелять в любовь! - прокричал где-то внутри себя Мишаня, боясь нарушить тишину леса и помешать живым существам выстраивать свою любовь, как символ продолжения жизни.
Не чувствуя холода, Мишаня стоял за деревом, любуясь прекрасными птицами, для которых любовь была превыше всего, превыше смерти от пули охотника. И от этой большой любви забилось сердечко Мишани, и он понял, что там, на войне, его отец стрелял в ненависть, а он здесь никак не сможет позволить себе стрелять в любовь.
Он осторожно, чтобы не спугнуть птиц, отполз в сторону, спустился с пригорка и, наполненный светом всепобеждающей любви, зашагал к дому.
-Не беда, - рассуждал Мишаня вслух,- не умрем с голода. Вон весна не сегодня -завтра начнет нас подкармливать, а там и войне конец. Вот тогда и отъедимся.
Но не от этой мысли было ему хорошо на душе. Он радовался, что увиденное стало для него отправной точкой совершать добро. Именно сейчас он болезненно почувствовал отсутствие отца, которому хотелось сказать слова благодарности за все хорошее, чему тот научил его, отправив с напутствиями, пусть на короткое время в свободное плавание по морям жизненных испытаний, вручив на память чувство ответственности, доброты, любви.
Отец, - прошептал Мишаня, - не ругай меня. Ты бей фашистов, они заслужили это. Ты учил меня любить, радоваться жизни, и я понял твою науку.
Он уходил все дальше от поляны, где две большие красивые птицы вопреки всему исполняли танец любви.
ГЛУХАРИНЫЙ ВАЛЬС
Ветка рябины монотонно била в окно, словно пыталась достучаться до спящих. Сквозь сон Мишаня услышал, как мать поднялась с кровати и прошептала что-то недовольным голосом в сторону стука. Ни сил, ни желания открыть глаза у Мишани не было, и он, не обращая внимание на хлесткие удары по стеклу, снова погрузился в сон.
Сны ему всегда снились хорошие, и, хотя шел третий год войны, она почему-то ни разу не приснилась ему. Да и как может присниться то, чего в жизни видеть не приходилось.
Но зато Мишане часто снился отец и, проснувшись, он начинал болезненно скучать по нему, потому что там, во сне, они были вместе, а наяву - порознь. А еще ему снился лес, начинавшийся на пригорке за неглубокой речкой, которую деревенские легко переходили вброд. Сегодня сон был особенно хорошим. Он видел улыбающегося отца со стареньким ружьем за спиной и себя, гордо вышагивающего рядом с ним в сторону леса. Там, на ближайшей сосенке, неожиданно хрипло выкрикнул рябчик и застучал остреньким клювиком по стволу. Мишаня засмотрелся на птицу, а отец, вдруг, осторожно начал трясти его за плечо, наклоняясь к самому лицу так низко, что тот почувствовал его теплое дыхание.
- Мишаня, сынок, вставай, - разбудил его голос мамы, и сон, где был отец, неожиданно растаял, испуганно рассыпался, словно не решался обмануть своей несбыточностью.
- Вставай, сынок, поднимайся, - шептала мать, рука которой нежно гладила сонное личико мальчика. Ей хотелось, чтобы он еще поспал, понежился, пожил в красочных сновидениях, где были мир, отец, семья. В настоящем этого не было, да и не могло быть, когда где-то далеко от их села гремели взрывы, гибли люди, где лицом к лицу с врагом сражался ее муж и отец Мишани, где слово война было явью.
А она, распластавшись по земле черной смертью, как ни тужилась, не смогла доползти до Урала, захлебнулась в волжской воде. И то, что били врага не генералы и адмиралы, а простые русские мужики, было самым высоким показателем силы духа народа. А если у народа неимоверная сила проявляется в духовности, значит, присутствует она в нем вне зависимости от места рождения, возраста и пола, и поэтому победа над врагом неизбежна.
Село, где жил Мишаня, хотя и пряталось в сибирской таежной глухомани, исправно выполняло свою работу по снабжению фронта овощами, мясом, молоком. Выполняло в ущерб себе, отправляя на фронт все, что вырастило, надоило, насобирало, оставляя лишь малую толику. Отправляло не ропща, не жалуясь, понимая, что там труднее, страшнее, отправляло, не жалея, верило, что и от этого зависит долгожданная победа.
И поэтому Мишаня, когда мама будила его, не залеживался, вскакивал стремительно, пряча остатки сна в уставших глазах. Хотя работы зимой поубавилось, но в деревне она всегда находилась. Мишаня хорошо помнил, как еще будучи мальцом, помогал отцу, орудуя грабельками или лопаткой, которые тот старательно смастерил для него. Но за то время, пока отца не было дома, Мишаня подрос, и теперь в руках удобно умещался отцовский инструмент, и ему казалось, что касается он не черенка лопаты, а мозолистой ладони отца. От этого силы прибавлялось, и он старательно приводил в порядок двор, ворошил посеревший снег на прошлогодних грядках, ожидая появления первой зелени.
Ранняя весна упорно тужилась, прокладывая себе путь в сугробах, выдавливала из веток деревьев набухающие почки, звенела первой капелью. Под ее натиском бугры и пригорки чернели проталинами, а первые теплые солнечные лучи освобождали землю от посеревшего ноздреватого, зияющего прорехами зимнего покрывала. Лесное братство тоже по-своему приветствовало приход весны, наполняло тайгу неистовым пением и добродушным рычанием. Весна - время особое. Природа в очередной раз готовилась к перерождению, радуясь живым звукам новой жизни. Она терпеливо и с любовью слушала истошный ор птиц, которые старались перекричать друг друга, где каждая верила в то, что в этом весеннем хоре будет услышан именно ее голос. Они так увлекались сольными концертами, что забывали про осторожность. И если до войны бить зверя и птицу в это время не разрешалось, то сейчас голод одерживал верх, и люди, забыв про все запреты, все чаще наведывались в тайгу. Живность от истребления спасало только то, что мужиков в деревне почти не осталось, а женщины выполняли не только свои прямые обязанности, но присовокупили к ним еще дела и заботы воевавших мужчин.
Взрослели в это время рано. Мальчишки с пяти лет взваливали на себя обязанности отцов, девочки помогали по дому. Никто из ребятни не жаловался, осознавали всю необходимость свалившейся на них работы, а часто и свою незаменимость. Мишаня, как и другие его ровесники, спокойно принимал происходящее и твердо верил в его временность, с нетерпением ожидая окончания ненавистной войны и возвращения отца. Именно это и послужило для него стремлением проявлять свою взрослость во всем: в учебе в школе, в помощи по дому, в осознании себя единственным мужчиной во временно поредевшей семье.
Жизнь без отца стала для него хорошим учителем. Если раньше он только уносил колотые дрова и складывал в поленницу, то сейчас сам, пусть не с одного удара, раскалывал березовые кругляки. И хотя вначале они с трудом поддавались ему, то со временем уже не ерепенились, а, спокойно дожидаясь свое очереди, подставлялись под удары колуна.
Вот и сегодня, натаскав дров, он растопил печку и чинно уселся за стол, дожидаясь скудного завтрака, приготовленного матерью. Ел степенно, не торопясь, будто надеялся, что от этого еды станет больше, и из-за стола он выйдет сытым. Увы! Чуда не произошло. Порция осталась по-прежнему небольшой, и Мишаня поднялся с чувством голода, а когда мама протянула ему кусочек хлеба, аккуратно завернутый в холщовую тряпочку, он, отправляясь в школу, с жадностью съел его за дверью.
- Мишаня, - услышал он голос закадычного друга Степана, жившего через три дома от него. - Слышал, что намедни Лешка Хромой говорил?
Мишаня, не оборачиваясь, неторопливо зашагал в сторону школы, не выказывая особого интереса к словам друга, хотя внутренне напрягся. Он знал, что Алешка, по инвалидности негодный к воинской службе, жил на заимке, и все таежные новости в деревню приносил он.
- Ну чего там? - не услышав продолжения, пробасил Мишаня. Конечно, он мог не спрашивать, дождаться, когда Степка не выдержит его молчания, но любопытство взяло верх, и он, искоса взглянув на улыбающееся лицо друга, приостановился.
-Чего, чего? - передразнил его Степка, довольный вниманием Мишани, и заговорил быстро, словно боялся упустить самое важное.
- Глухарь токовать начал! Вот чего! - захлебываясь от волнения, выпалил он и гордо добавил.- Алешка матери двух птиц приволок. Месяц теперь жировать будут.
Мишаня даже присвистнул от такой новости, затем остановился, соображая, идти ли ему в школу или сделать что-то такое, что дало бы возможность успокоиться его сердечку. Сейчас он мог думать только об этом, а все остальное стало ненужным. Как и все деревенские, Мишаня знал, что токование глухаря - это не только проявление природной необходимости большой и сильной птицы, но еще и возможность незаметно подкрасться к нему и при определенной сноровке заполучить на обед. Начало "глухариной свадьбы", как называли этот период деревенские, может подарить пусть даже на короткий период сытую жизнь. На какое-то мгновение он почувствовал во рту привкус уже забытого мяса, и под ложечкой противно засосало, напоминая о голоде.
Мишаня понимал, что торопиться пока не стоит, потому что начало тока у глухарей - длительный период. Птицы в это время токуют без самок, разместившись стайками на деревьях, поэтому самый разгар токования придется подождать, когда они спустятся на землю и, красуясь перед курочками, станут глухими и невосприимчивыми ко всему происходящему, кроме исполнения любовной песни.
- Конечно, - размышлял Мишаня, не слушая Степкину болтовню, - Алешка - знатный охотник. Легко одним выстрелом снимет птицу, а смогу ли я так?
Он понимал, что старенькое отцовское ружьишко и десяток патронов - это настоящая драгоценность в таежной глухомани, которые смогут накормить и его, и маму, лишь бы не подвели в неумелых руках.
Мальчишки, живущие около тайги, с детства умеют стрелять, выбирать дичь из капканов, идти по следу зайца. Умел все это и Мишаня, просто раньше, пока был рядом отец, он мог только помогать ему: подносил убитую птицу или зайца, перезаряжал ружье, а если и стрелял, то в основном в воздух или в снежки, прикрепленные отцом к веткам деревьев. По настоящему же самостоятельно принимать участие в таком серьезном деле как охота, ему еще не приходилось.
Мишаня с трудом досидел до конца уроков и, не дождавшись Степки, побежал домой.
За деревней, ниже по течению речушки, огибавшей холм, лежали моховые болота, на самых сухих местах которых толпились сосны. Дойти туда не представляло особого труда, тем более, что каждый деревенский знал, что глухари всегда там, где сосны и болота.
- Для тока, - деловито рассуждал Мишаня, - глухарь обязательно выберет чистый участок леса. Он обитает там, где нет кустов и высокой травы, чтобы можно было издалека увидеть приближающегося хищника. А сейчас ничего этого и в помине нет. Значит, на белом снегу разглядеть птицу не предоставит труда, даже если я отправлюсь пораньше.
Он пытался вспомнить, где он видел такую поляну, но мысли путались, не давая возможности воскресить в памяти нужную информацию.
Уже дома, наскоро пообедав полупустыми щами, переоделся в старенькую, уже малую одежду и побежал на ферму. Коровы лениво гуляли в загоне, ожидая, когда им поменяют мокрые, истоптанные подстилки на сухие. Работал в коровнике не только он. Через некоторое время помещение заполнилось шумом голосов деревенских ребятишек, которые умело, со знанием дела сгребали старое сено, а женщины застилали освободившееся место сухим. И хотя Мишаня работал старательно, мыслями он был далеко и от этой работы, и от уроков. Последнее время голод все чаще напоминал о себе, и Мишаня понимал, что принести домой глухаря, а то и двух - это возможность наесться досыта, хотя бы один раз.
Вечером он снял со стены старый дробовик отца, тщательно осмотрел его, затем намотал на шомпол кусок ткани, смоченной в машинном масле, и начал старательно протирать дуло. Всем хитростям охотничьего быта научил его отец, и Мишаня проделал работу, не нарушая заведенного порядка.
Две недели пролетели незаметно, и о том, что затоковал глухарь знало уже полдеревни. Однако Мишаню это не пугало. Конкурентов у него в деле охоты почти не осталось. Война и тяжелая работа проредили их количество, уменьшив более чем на половину. Да и патронов у многих в запасниках недоставало, и времени на долгую отлучку из дома не каждый мог позволить. Ждать глухаря не минутное дело. Прилетит - не прилетит - вопрос случая и везения. А выбирать между ними все равно, что решать в уме задачу с двумя неизвестными. Тут одного везения мало, а знания и умения с собой забрали ушедшие на фронт. Вот и выбирай - испытывать судьбу или смириться с неизбежностью происходящего.
Мишаня долго рассуждал, где может обосноваться глухарь. Из рассказов отца он знал, что птица селится там, где есть ягода, не брезгует и сосновой хвоей. Значит идти надо к моховым болотам на ягодную поляну, где летом деревенские лакомятся земляникой, срывая ее горстями, не задумываясь о спелости. Женщины заготавливают листья ягоды, сушат, а потом используют вместо заварки для чая. Другой в это время просто не найти.
Вот туда и решил отправиться Мишаня, выждав для верности две недели. Утро выдалось мрачное. Сероватые облака, словно плохо простиранное белье, занавесили полнеба, и только ветер со стороны гряды давал надежу, что скоро справится с ними, заставит расступиться перед яркими лучами весеннего солнца, поэтому дул старательно. И если это внушало надежду на то, что дождя не будет, то совсем не радовало пронизывающим холодом его дыхания.
Из старой одежды Мишаня давно вырос, на новую денег не находилось, и хотя военное время не давало возможности поправиться, но расти не мешало. Отцовская же телогрейка была великовата, и обходиться ему приходилось стареньким пальто с короткими уже рукавами. Чтобы руки не мерзли, он надевал под пальто кофту матери, длинные рукава которой часто служили ему рукавицами. В такой одежде ходило полдеревни, поэтому никто ни над кем не подшучивал, все понимали, что война брала свое, оставляя человеку необходимое.
- Вот дурак,- рассуждал Мишаня, ежась от холодного ветра, - понесло же меня в такую непогоду! Чего дома не сиделось! Пошел бы в следующий раз, - ругал он себя, прекрасно понимая, что вернуться назад не было резона, и если уж отправился за глухарем, то иди и не ной. Но самым главным аргументом в пользу похода был голод. Он просто не мог отложить охоту на завтра, потому что кушать ему хотелось сегодня, и вчера хотелось, и завтра, если охота будет неудачной, тоже захочется.
Чувство голода преследовало деревенских давно, особенно страдали ребятишки. Ну как им втемяшишь в голову, что нужно потерпеть, подождать, если терпели и ждали они уже третий год. Любой способ добывания пищи был для них хорош, а уж ягодное время, как сладкий подарок природы, ценилось на вес золота. Но лето приходит в свое время, а кушать хочется постоянно.
Через речушку в самом узком месте были проложены бревна. От времени и непогоды они потемнели, но исправно служили мостом, соединяющим деревенское бытие с таежным. Эта дорога вселяла надежду утолить голод весной, наевшись черемши, или колбы, как ее называли в этих местах, лето гнало в лес изобилием ягод, осень - самое время грибов, охоты. Именно в этот период кедрач приносил урожай орехов. Но весна все еще несмело топталась на пороге времени и не торопилась занимать положенное ей место.
Эх, - размышлял Мишаня, кутаясь в старое пальтишко,- сейчас бы тепла побольше. Пригреет солнышко, растопит снег, сойдет тот в низины, тогда и заяц заметен будет, и рябчик семейные дела начнет решать, да и утке гнездиться пора придет.
Мишане вспомнилось, как в прошлом году Алешка принес им большого селезня, молча положил на стол и так же молча ушел. Мать тогда расплакалась, забыв поблагодарить за подарок. В деревне знали, что не от щедрости делал это Алешка. Он, как мог, помогал тем, чьи отцы и мужья сражались на фронте, делился от сердца, словно расплачивался за свою хромоту и невозможность биться с врагом. И Мишаня представлял себе, как и он, вот также молча, с усталым выражением на лице небрежно бросит глухаря на стол и степенно, не торопясь, начнет раздеваться, не обращая внимание на удивленно-обрадованные возгласы матери. От этой картины приятно защекотало в животе и заставило быстрее биться его раньше времени повзрослевшее сердечко.
От таких хороших мыслей он отвлекся только тогда, когда, взобравшись на пригорок, услышал пощелкивание, переходящее в шипение. Ни с чем невозможно было спутать этот звук токующего глухаря, и Мишаня, испугавшись, что спугнет птицу, присел на корточки и осторожно пополз в сторону ближайшего дерева, притаился за могучим стволом сосны. Когда же звук прекратился, он, вытянул худенькую шею и осторожно выглянул. На поляне, распушив хвост, вытанцовывал глухарь Он то поднимал голову наверх, издавая призывные звуки, то опускал ее, вглядываясь в сторону сосняка.
- Чего это он так вытанцовывает? - недоумевал Мишаня, внимательно оглядывая поляну, на которой кроме красавца глухаря никого не было.
Неожиданно птица гордо подняла голову, зашипела и начала притоптывать на месте, затем на какое-то мгновение замерла и защелкала, выталкивая из легких сухие потрескивания и дрожавшим горлом превращала их в звуки хрипловатых щелчков. А из-за дерева, опустив голову, словно ища что-то на снегу, не обращая внимание на красавца-глухаря, вышла серенькая курочка. За ней неспешно показалась вторая. Оранжевое оперенье на их грудках, словно солнечные блики, украшало их неброский наряд. Скосив глаза с ярко-красными надбровными дугами, глухарь приосанился, затопал лапками сначала на месте, затем повернулся к гостьям боком, демонстрируя великолепие хвоста, гордо приосанился, высоко поднял голову и защелкал, защелкал, перебивая любовной песней все звуки леса.
Мишаня припал щекой к стволу сосны, боясь пошевелиться. Он не обращал внимание ни на шероховатость коры, царапающей его щеку, ни на холод предрассветного утра. Его взгляд был прикован к танцующему глухарю, а все остальное стало ненужным, второстепенным. Птицы были не нарисованные, а живые, настоящие, как настоящими были лес, речка и он, притаившийся за деревом, боявшийся нарушить зов природы. Красавец глухарь, издавая гортанные звуки, молодцевато вытанцовывал вокруг своей избранницы, а она делала вид, что не обращает на него внимание, что занята более серьезным делом, но при этом постоянно держала его в поле зрения.
Непонятно почему, но Мишаня вспомнил, как перед самой войной в местном клубе всей деревней провожали выпускников. Разве можно было пропустить такое событие, поэтому пришли все. Мелюзга носилась по залу, мешая собравшимся, однако радостное настроение не давало возможности обращать внимание на сновавших туда-сюда ребятишек. Там же, среди толпы веселящихся людей, были и его родители. Отец держал мать за руку и не сводил с нее глаз, а она, раскрасневшаяся от его внимания стояла, опустив голову. Иногда она посматривала в сторону, но Мишаня понимал, что куда бы она не смотрела и с кем бы ни говорила, ее ладонь лежала в ладони отца, и никто из них не собирался разжимать руки. Как только по залу поплыли звуки вальса, отец подался вперед, оглядывая собравшихся, словно выбирал пару, однако руку матери он не выпустил из своей. А она, поводя плечами, делала вид, что ей все равно, что происходит вокруг. Мишаня радостно вскрикнул, когда родители, не сговариваясь, разом шагнули друг к другу и поплыли по залу, словно две большие, красивые птицы. А вскоре все узнали, что на их землю пришел враг, который одним махом прекратил веселье и разъединил танцующих на долгие годы.
Мишане захотелось зареветь, упасть лицом в снег, зарыться в него, спрятаться от воспоминаний, где были улыбающаяся мама и счастливый отец.
-Как посмел, проклятый фашист, ворваться в нашу жизнь? - кричало сердечко Мишани, выплескивая слезами боль непонимания происходящего, -кто дал право распоряжаться ему жизнью других, убивать, терзать и вместо любви учить нас ненависти.
Он вытер рукавом кофты глаза, хотя реветь все еще хотелось. За деревом снова раздался зов глухаря, и Мишане неожиданно показалось, что еще секунда и закружится тот со своей подругой по снежному паркету просыпающегося леса. Закружатся также, как кружились его родители, разделенные ненавистной войной.
- Да что я? Фашист что ли стрелять в любовь! - прокричал где-то внутри себя Мишаня, боясь нарушить тишину леса и помешать живым существам выстраивать свою любовь, как символ продолжения жизни.
Не чувствуя холода, Мишаня стоял за деревом, любуясь прекрасными птицами, для которых любовь была превыше всего, превыше смерти от пули охотника. И от этой большой любви забилось сердечко Мишани, и он понял, что там, на войне, его отец стрелял в ненависть, а он здесь никак не сможет позволить себе стрелять в любовь.
Он осторожно, чтобы не спугнуть птиц, отполз в сторону, спустился с пригорка и, наполненный светом всепобеждающей любви, зашагал к дому.
-Не беда, - рассуждал Мишаня вслух,- не умрем с голода. Вон весна не сегодня -завтра начнет нас подкармливать, а там и войне конец. Вот тогда и отъедимся.
Но не от этой мысли было ему хорошо на душе. Он радовался, что увиденное стало для него отправной точкой совершать добро. Именно сейчас он болезненно почувствовал отсутствие отца, которому хотелось сказать слова благодарности за все хорошее, чему тот научил его, отправив с напутствиями, пусть на короткое время в свободное плавание по морям жизненных испытаний, вручив на память чувство ответственности, доброты, любви.
Отец, - прошептал Мишаня, - не ругай меня. Ты бей фашистов, они заслужили это. Ты учил меня любить, радоваться жизни, и я понял твою науку.
Он уходил все дальше от поляны, где две большие красивые птицы вопреки всему исполняли танец любви.