Медведица - Забытая станица. Часть 2

Геннадий Струначёв-Отрок
На фотографии: Мой друг Коба - бюст И. В. Сталина в Аткарском городском парке.

ЧАСТЬ II
ДЕТСКИЕ И ЮНОШЕСКИЕ ГОДЫ

Названия селений, расположенных по берегам реки Медведицы (начиная от Аткарска Саратовской области, где захоронена мать Матрёна Петровна Струначёва (Косьяненко), до её впадения в Дон в Волгоградской области:
1. Аткарск (с конца 1970-х годов здесь проживает сестра, Валя, по мужу –  Блинохватова и её дети: Ирина Сорвачёва и Владимир Блинохватов, здесь же в 2001 году, 24 декабря, умерла и похоронена мать, М. П. Струначёва (Косьяненко);



2. Щербиновка;
3. Приречное;
4. Озёрное;
5. Лопуховка;
6. Шереметьевка;
7. Большая Рельня;
8. Фёдоровка;
9. Лысые Горы;
10. Нагорный;
11. Бутырки;
12. Старая Красавка;
13. Николаевка;
14. Атаевка (отсюда дядька Миша  Касьяненко взял себе жену, Марию Лобанову);
15. Малый Карамыш;
16. Невежкино;
17. Большие Копёны;
18. Малая Князевка (закрыта, как неперспективное село в конце 70-х годов прошлого века);
Граница Саратовской и Волгоградской областей.
19. Гречихино (моя родина, см. очерк «Село Гречихино»);
20. Большая Князевка;
21. Новая Бахметьевка;
22. Медведица (Франк) – (место нашего жительства с 1961 по 1995 г.. 20 июня 1988 г. здесь захоронен отец, Я. В. Струначёв.);
23. Александровка;
24. Жирновск;
25. Линёво;
26. Нижняя Добринка;
27. Егоровка-на-Медведице;
28. Мельзавод;
29. Медведицкий;
30. Терсинка;
31. Красный Яр;
32. Фомёнков;
33. Лопуховка;
34. Громки;
35. Старый Кондаль;
36. Медведево;
37. Орехово;
38. Островская;
39. Красный;
40. Даниловка;
41. Ловягин;
42. Берёзовская;
43. Малодельская;
44. Сенной;
45. Заполянский;
46. Сергиевская;
47. Орлы;
48. Кукушкино;
49. Глинище;
50. Большая Глушица;
51. Етеревская;
52. Глинище;
53. Рахинское Лесничество;
54. Михайловка;
55. Отрадное;
56. Семеновод;
57. Старореченский;
58. Староселье;
59. Поддубный;
60. Безымянка;
61. Арчединская;
62. Дёмочкин;
63. Курин;
64. Скуришенская;
65. Кепинский;
66. Глазуновская;
67. Точилкин;
68. Козлов;
69. Седов;
После него Медведица впадает в Дон. А на другой стороне устья:
70. Буерак Сенюткин;
71. Буерак Поповский;
72. Серафимович (Усть-Медведица) – на правой стороне Дона, ниже устья впадения реки Медведицы в Дон.

                Возвращение

    Возвращались мы на Медведицу в начале мая 1961 года, налегке, на одноконной подводе, управляемой старым колхозным конюхом, которых отец выпросил у председателя большетурковского колхоза: Валя, Сашка и я. Отец оставался в Больших Турках дорабатывать учебный год. Наши скудные пожитки и мать с двухгодовалой сестрой Ольгой отец перевёз ещё в марте на грузовике. Так что дома нас уже ждал уют и сытный, праздничный обед новосёлов. Большие Турки – хорошо, а родина лучше. От Медведицкого до Гречихино, где оставались проживать наши дед Петро Игнатьевич и бабушка Марфа Фёдоровна всего 9 километров. Полтора часа спокойного пешего хода. Автобусы в Гречиху тогда не ходили, где-то до 1967 года.
    Полдома на улице Ленина в доме № 30 (теперь № 42) нам помог купить дедушка Петро. Он добавил нам половину суммы, и отец купил его за 100 рублей у бывшего сборщика кож, макулатуры, тряпок и медных самоваров – биологического отца Толика Коновалова, моего будущего одноклассника – Фёдора Козынченко. Сборщик этот с ними не жил (Толик жил с матерью в другом доме, неподалёку, у молокозавода) и часто, будучи в Гречихе, останавливался на постой, на несколько дней, на период работы, у нашего деда. Дед разрешал ему загонять телегу во двор и обеспечивал лошадь кормом, а его питиём и закуской.

             Стела совхоза «Медведицкий», основанного 16. 05. 1967 г. – село Медведицкое (по совхозу Медведицкий), название существовавшее до Горбачёвской «перестройки», до 1991 г.

     …Переезжали через речку Медведицу по только что восстановленному после половодья «новому мосту». Железные сваи моста, которые стоят и по сию пору вместе с мостом, выдерживали любой водяной напор и удары любых льдин. Размывало только песчаную насыпь, подходящую к мосту с правого берега, да срывало несколько железобетонных плит перекрытия при полном его затоплении. И каждый год мостостроители привозили, укладывали и приваривали новые плиты, подсыпали бульдозером новую песчаную насыпь и устанавливали новые деревянные перила. Метрах в двадцати вверх по течению из дна над поверхностью торчали не выкорчеванные пеньки почерневших деревянных свай – остатки старого моста.
      Ниже на снимке: Мост через Медведицу в теперешнем его виде, изготовленный из сваренных вместе буровых труб. В конце 50-х – начале 60-х годов мост был покрыт железобетонными плитами, и после каждого половодья по его бокам устанавливали деревянные перила. Со всех сторон его окружало песчаное русло и жёлтые песчаные берега. Весь левый берег и русло реки от моста до мельницы были чистыми от деревьев и были покрыты прекрасным жёлтым песком. Только посередине реки возвышались два небольших песчаных островка, на которых молодые мамы выкупывали в летнюю жару своих малышей, загорая на них вместе с ними. Пляж тогда располагался против мельницы: на правом берегу реки, ниже стремнины образованной фундаментом плотины, некогда сооружённой здесь для вращения мельничного колеса.
       Половодье спало, река вошла в своё русло, вода очистилась от грязи, и сквозь стремительное течение прозрачной воды на мелких местах проглядывало песчано-галечное дно. Надо сказать, в те времена, когда на берегах Медведицы ещё не добывали нефть, пески вдоль её русла простирались вверх по течению то слева, то справа, почти до самой Бахметьевки. Это потом, с установкой буровых вышек и бурением нефтяных скважин, закачкой воды и всеразличных растворов в пласты, река погрязнела от попадания в неё пластовых вод, а берега стали затягиваться илом и зарастать ивняком и белолиственным тополем.
      Время было за полдень. Жара, не смотря на начало мая, стояла приличная, в лесу цвела черёмуха, в сельских полисадниках – сирень. Мы с Сашкой сидели на телеге, свесив за борт ноги, голые до пояса. На мосту, ближе к правому берегу, сидели несколько рыбаков с закидными удочками, а у левого, сельского берега, орава загорелых уже «чертенят» визжала и ныряла, всяк по своему, с перил в воду, взбивая фонтаны брызг.
      – Ничего себе, рыбалка! – Подумал я, ещё издали наблюдая за приближающимся действием. – Какая же тут рыба, если рядом так орать и бултыхаться?
              Но каково же было наше удивление, когда, подъехав к рыбакам, мы увидели в стремнине стаю огромных, по локоть взрослого мужика голавлей, стоящих носом на течение, лениво виляющих хвостами и никак не реагирующих на то, что по другую сторону моста детская голопузая мелкота устраивает свистопляску. Возница даже подводу остановил, чтобы полюбоваться плавающими, как в аквариуме красавчиками. Ведь в Больших Турках и речки-то нет, как таковой. Только два мутных пруда. Вернее, река есть под названием Щелкан, впадающая в Терсу, которая, в свою очередь впадает в Медведицу, но уже в те времена пересыхающая летом.
             Сашка соскочил с телеги и сразу к рыбакам: что поймали, на что ловите, как подсекать... Потому что такой вид лова был для нас абсолютно нов. Потом этот вид лова стали называть спиннинговым, а тогда ещё спиннингов не было, и леску без грузила, с насаженным на крючок кузнечиком или стрекозой, пускали по течению, разматывая с кисти руки или с дощечки.
В общем, только мы приехали домой, и расцеловались с родителями, Сашка даже «не жрамши», как в сердцах выражалась мать, намотал на доску длинный кусок отцовской лески, привязал крючок средних размеров и ринулся на мост. Если идти по короткому пути, через переулок между детским домом и «коммуной» (длинным, одноэтажным, красного кирпича домом со множеством квартир), а потом сбежать по тропинке с кручи, к реке, то до моста от нашего дома чуть более 150 метров.
Пока взрослые разбирали привезённые нами узлы с вещами, а мать накрывала на стол, в калитку влетел довольный брат, держа на вытянутых руках кукан с одним из тех самых, «по локоть мужской руки», недавно плававшим под мостом голавлём... На ужин мы были обеспечены рыбой.
Всё лето потом Сашка пропадал на речке с удочками. Это увлечение передалось затем мне и Ольге по наследству.

               Медведица со стороны микрорайона городского типа газовиков и совхозников «Стройка». На горизонте, за лесом слева, виднеется село Новая Бахметьевка. В центре, за селом, – дорога, ведущая в Гречихино. Справа, за селом, – остатки некогда огромного животноводческого комплекса. За полем, на горизонте, по бровке бугра, поперёк фотографии проходит дубовая лесопосадка, называемая гречихинцами «Дубнячки». Это середина дороги от Франка до Гречихи. За Дубнячками, с бугра, была видна, как на ладони, почти вся Гречиха.   
               Фото В. Крайнева.

                *     *     *
      Медведица к этому времени и позже, на протяжении 15 лет дальнейшего при нас расцвета, оставалась селом самостоятельным, самодостаточным и зажиточным по тем коммунистическим временам, несмотря на то, что все люди после войны жили бедно, а колхозникам только при правлении Н. С. Хрущёва стали выдавать паспорта. В ведении местной администрации (сельсовета) находились: 2 школы («красная» – начальная и «белая» – средняя. Причём, при Хрущёве, уже внедрялось 11-летнее образование. Но просуществовало оно года 3, до его снятия с генсеков. Потом снова сделали 10 классов); детские ясли; 2 детских сада; 2 клуба (один в центре, у сельсовета, и «Новый клуб» на Стройке, построенный газокомпрессорщиками в 1967 году); деревянная пятиэтажная мельница с собственной дизельной станцией; пекарня с большим внутренним двором и складскими помещениями, через дорогу от  центрального клуба. (Потом, кажется в 1965 году, в ней сделают «Дежурный» магазин, который работает и поныне, а хлеб станут привозить из Жирновска); 4 библиотеки: 2 – школьных и 2 сельских, при клубах; Совхозная МТС с автозаправочной станцией (Помню, сам заправлял на ней бензином свой мопед «Рига-3» в 1968-69 годах. А кассиршей на ней работала мать Сашкиного одноклассника, Владимира Светличного. Так иногда, из-за отсутствия у меня денег, она плескала мне в бак пару литров бесплатно, за что я ей и сейчас благодарен);  молокозавод, на который свозили молоко животноводы со всех окрестных деревень и сёл, и который выпускал свои экологически чистые коровьи масла, твороги и сыры;  сельхоз потребкооперация; 7 магазинов (1 сельмаг); 2 столовых (в центре, у сельмага, где потом сделали хозяйственный магазин, и на Стройке); аптека; ветеренарный пункт; больничный комплекс; санаторий для подростков-лёгочников на больничной территории; кузница; сапожная мастерская; швейная мастерская; парикмахерская; почтамт; здание сельской управы в центре и здание совхозной управы на Стройке (изначально центральная усадьба колхоза располагалась в центре, на ул. Ленина, напротив стеклянного магазина и аптеки. Там же висел и церковный колокол, который сейчас водружён на площади, как средство оповещения народа о пожарах); детский дом, о котором я подробнее буду писать ниже; Коровья ферма для большого колхозного, затем совхозного дойного стада, автоматизированная дойка «Карусель»; кошара для овец; свинокомплекс – целый животноводческий городок, расположенный за Крестовым буераком, в сторону Гречихино (а в буераке, под высоченными тополями, одиноко стоял дом Скрынниковых); лесничество, контору которого построили сначала на окраине села, у мельницы, а потом перевели на Стройку, в окрестности нового клуба «Газовик»; гостиница на Стройке на 8 койко-мест; 2 парка зелёных насаждений – у каждого клуба по своей зелёной территории с тропинками между деревьями и цветочными клумбами. А в центральном парке – так ещё и памятник В. И. Ленину.
Где-то с 1965 года в центр села провели газ. На Стройке газ был подведён к двухэтажным домам изначально, при их постройке, в конце пятидесятых годов, потому что рядом была газокомпрессорная станция и на ней работали те самые рабочие, для которых и затевалось строительство этого микрорайона городского типа. А вот до простого народонаселения его тянули добрые 7 лет. Да и обошёлся он сельским жителям в тогдашнюю «копеечку», вспоминать противно. Впрочем, сейчас с проводкой газа для нашего народа ещё хуже обстоят дела… Не буду вдаваться в подробности. Сами его добываем, сами гоним за границу за бесценок, лишь бы показать, что мы газовая страна, а своим людям правительство заламывает бешеные цены на подвод газа.

                *     *     *
         Ниже, на снимке В. Крайнева, – вид с центральной, ныне асфальтированной площади на бывшую сельскую столовую (ныне хозяйственный магазин) и сельмаг. С левого края – красного кирпича дом (сегодня окрашенный в белый цвет) бывшей сельхозкооперации. Ворота в те времена были другими, арочными. Во вместительном дворе стояли пара грузовиков и трактор, находились гаражи и, также,  красного кирпича длинное складское здание. Перед образованием совхоза, в 1966 году, это здание было передано под жильё  немецким, переселенцам из Сибири и Казахстана. В нём, в частности, стала проживать семья сверстницы и участницы всех наших подростковых тусовок, Нины Дэр.
        Справа виднеются остатки большого Г-образного, красного кирпича здания Коммуны, в котором проживали также вернувшиеся ранее немцы: Тюменцевы (отец сибирский казак, мать немка - Гросскопф), Нечаевы (отец – Гольц), потом Биберы и Бутерусы, а также русские – Халанская с двумя дочерьми, Катей и Леной, и известная всему Франку местная проститутка, хроменькая Мария Зобова по кличе «Шлёп нога».
        Дом вершиной буквы «Г» подходил к сельмагу, и с сельмагом его соединяла такая же красная кирпичная арка ворот. А в торце сельмага, со стороны коммуны, находился приёмный пункт и хранилище старьёвщика дяди Феди Козынченко, в которой он принимал макулатуру, медные самовары, шкуры животных и прочее тряпьё. С детьми он расплачивался разноцветными надувными шарами, шарами пищалками, выворачивающимися и разворачивающимися китайскими бумажными сотовыми цветами и веерами, глиняными петушками-свистульками и т. д.. Каждую весну детдомовцы организовывали походы в поля для выливания из нор проснувшихся от зимней спячки сусликов. Обдирали их и ставали сюда шкурки тоже, чем зарабатывали себе копейки и мятые рубли на конфеты и сигареты.

       Улица Ленина. Вид через площадь, от центральной остановки: Бывший дом сельхозкооперации, хозяйственный магазин (при колхозе и совхозе в нём была столовая, обед стоил 20 копеек), сельмаг и "Коммуна". Справа дерево и забор, огораживающий детский сад. Сегодня в этом детском саду располагается немецкий молельный дом. За деревом скрыт угловой юношеский спальный корпус детского дома. Слева, за кадром, – дорога, ведущая вниз, к мосту через Медведицу.
                На фотографии В. Крайнева вид с центральной площади на улицу Ленина – слева-направо: 1. За деревом у красного здания виднеется «Стеклянный магазин», как его прозвали в народе; 2. Красное кирпичное здание – Аптека, и в нём же квартира для семьи аптекарши; 3. Бывшие детские ясли. Теперь здесь сельская библиотека и местный музей; 4. Медведицкий почтамт. Справа, ниже, за кадр уходит асфальтированная дорога к мосту через Медведицу.

                Больничный комплекс. Дальше, за «больничным» прудом и высокими вётлами находится сельское кладбище. Фото В. Крайнева.

                Всё это осталось с тех пор, когда Медведица была районным центром. И даже, когда районный центр перенесли в Линёво, район так и оставался называться «Медведицким». Об этом я могу судить по тому, что в моём Свидетельстве о рождении от 1 мая 1953 года местом рождения указано: село Гречихино Медведицкого района Сталинградской области.
И когда район стал называться Жирновским, сельчане ездили в город только на рынок за мясными продуктами и «модными тряпками» (или сами вывозили мясо на продажу), да поглазеть на праздничные демонстрации. Всем остальным они обеспечивали себя сами вплоть до горбачёвской перестройки и начала развала Медведицкого совхоза в 1991 году.

                Дорога к сельскому кладбищу через плотину, отделяющую отцовский прудик от Больничного пруда.
Заброшенный с 2008 года дом Якова Хохлова. За ним, заросшая деревьями территория нашей дачи. С 2015 года этого строения уже не существует. На его месте чистая площадка.
          С начала и до конца шестидесятых годов вся земля ниже дома Хохлова была в нашем пользовании. Перед этой дорогой, справа за кадром, ближе к больничному комплексу, проживали две семьи: Степан Безгин с женой и тремя детьми (сыновьями Вовкой, Витькой и дочерью …) и бабка с дедом Вовки Тюменцева по материнской линии, Гросскопфы.
          После приезда в 1961 году в Медведицу, имея семью из 6 человек, которой не хватало пропитания, выращенного на маленьком клочке внутренней дворовой земли у дома, мой отец, как инвалид 2-й группы ВОВ, взял разрешение в сельском совете на распашку в этой ливаде на краю села земли под огород. Он нанял тракториста и тот навалил плотину через овраг ниже выделенных нам земель, образовав тем самым запруду для весенних талых вод и воды, вытекающей из Санаторского и Больничного прудов. Санаторский пруд находится выше Больничного, и их один от другого отделяет санаторская плотина, которая выглядит во много раз солиднее больничной.    Вода в отцовском прудике держалась до середины лета, потом высыхала, но этого времени хватало для полива овощных культур и сбора урожая помидоров, огурцов, лука, чеснока и прочей другой зелени. Примерно с 1963 года мы сажали здесь картошку, овощные и бахчевые культуры. Но в 1968 году это место под дом и огород облюбовал такой же ветеран войны Яков Хохлов. Жена у него работала медсестрой в рядом расположенной больнице, и им был интерес здесь строиться. К этому времени старшие мои сёстры позаканчивали учебные заведения (Майя – Ростовский-на-Дону медицинский институт; Валя – Саратовский библиотечный техникум), повыходили замуж (Майя с мужем Владимиром Сорочинским проживали и  работали врачами в Белой Калитве; Валя с мужем Геннадием Блинохватовым – в селе Кочетовка Саратовской области). Брат Шурик тоже в 1966 году «свалил» к Майе в Белую Калитву, в индустриальный техникум, а 1969 году и я поступил в Ростовское-на-Дону мореходное училище рыбной промышленности. С родителями оставалась только младшая сестра Ольга 1958 года рождения.

         …Землю у нас отобрали, объяснив в сельсовете отцу, что де, если бы у него здесь были садовые насаждения, тогда он мог бы иметь право бороться за неё, а так – предложили потесниться дальше к оврагу и распахивать там всё, что можно окультурить. Теперь он насажал на новом месте плодово-ягодных деревьев и кустарников, и утыкал весь берег черенками ветлы, как он сделал это в своё время на плотине большетурковского пруда. А на пригорке, за выстроенным вновь поселившемся соседом домом, поставил времянку, в которой летом можно было спрятаться от жары, а  в зиму забить её сеном, скошенным в округе для своих овец. Со временем деревья разрослись до неимоверной высоты и сплелись в микро-джунглиевые заросли, выпив всю прудовую воду досуха.
         Осенью 1972 года, будучи на производственной практике в Калининграде, в Базе китобойного и тунцеловного флота «Дружба», возвращаясь на РТМе «Орион» с промысла из Мексиканского залива, я мечтал сделать отцу подарок: по приезде привести времянку в божеский вид на заработанные средства, чтобы в ней можно было ночевать и зимой. Но мечтам не суждено было сбыться. Как раз в это лето он сложил в неё сено, накошенное по ближайшим полянам для наших овец и коз, а пробравшиеся туда покурить на сеновале пацаны запалили её, и она сгорела, как он выразился, «на трут».

                Здание Медведицкого сельского совета. Справа от кадра, за выступающим железобетонным столбом, был расположен центральный Медведицкий сельский клуб (до 1917 года – бывшая церковно-приходская школа и трапезная), сгоревший 8 марта 1990 года.

        Мельница в весенний разлив реки Медведицы. Сгорела летом 1964 г. в сильный грозовой дождь. То ли от удара молнии, то ли от короткого замыкания.
                Помню: было лето и жестокий ливень с градом, раскатистый гром и бешеная, достигающая земли гроза. От колхозной управы по селу прокатился колокольный набат, возвещающий о пожаре и молва, не сидящая под крышами в такую гнусную погоду: «Мельница горит!». «Как горит?! Наша кормилица! Почему?!». На нашу мельницу, как и на молокозавод молоко, возили молоть зерно почитай со всего Жирновского района. Тем колхоз и славился.
         Мы, пацаны, не взирая на окрики родителей: сидеть дома в такую погоду, когда хороший хозяин свою собаку не выгонит со двора, босиком кинулись к реке. Выбежав к оврагу за детдом, сначала увидели, как из её окон валит густой чёрный дым. Бежать было скользко и трудно: ноги разъезжались по грязи, как у коров на льду. Пока добежали – она уже полыхала синим пламенем. Незабываемое зрелище: пятиэтажное здание пылает в небо огроменным пионерским костром, аж искры к тучам долетают. Ближе чем за 100 метров к ней нельзя было подойти. Пекло вокруг стояло адское.
        Сначала туда примчалась на пожарной лошади наша сельская пожарная команда с ручным брандспойтом и водяным насосом типа пилы «дружба» – тяни-толкай. Кинули конец шланга в реку и ну качать в две человеческие тяги, а струя только писает до 2-го этажа и струйками назад по стенам стекает. А потом такой жар пошёл, что они бросили к чёртовой матери своё неблагодарное занятие, отогнали подальше лошадь, запряженную в телегу с насосом, чтобы не сварилась, и стали наблюдать за происходящим, как и все набежавшие зеваки. Казалось ливень, как бензин, только способствует её полыханию – до того брёвна и доски, из которых она была сделана, высохли за время её долгого стояния.
              Через час гроза ушла, ливень кончился…
      Три дня бедная горела. А потом ещё неделю угли на пепелище чадили, испражняя в воздух горелый запах засыпанного головешками хлеба. Остался от неё только каменный фундамент, да пристройка, сделанная из красного кирпича, с выгоревшей крышей и полопавшимися стёклами окон.
Однако радивый наш народ не стал дожидаться, пока докоптят головешки, на четвёртый день потянулся с пустыми мешками и лопатами к пожарищу: мука и зерно, как и рукописи, не горят. А коль столько много его было в сусеках, что-нибудь да и должно остаться для личных нужд. Стали разгребать обрушившиеся обгорелые доски, раскидывать тлеющие головешки и докопались до истины: кто мешок или два отрубей наковыряет для своей скотины, кто муки для болтушки, кто пшеницы или ржи поджаренной для домашней птицы.

               Фотография: Водяное колесо на мельничной плотине, вырабатывающее ток для работы мельницы. Снимок начала 19-го века. До появления дизель-генераторов.
      
       Ездили и мы с отцом на его вездесущем велосипеде на нашу «опальную» сельскую кормилицу, и тоже откопали некоторые залежи, и привезли, перебросив через раму, пару мешков какого-то подгорелого зерна для своих кур.

     Фотография: «Красная» школа, 1«Б» класс

              Двухэтажная начальная школа, «Красная», как её называли односельчане по цвету того же кирпича, из которого была выстроена, находилась в 100 метрах от нашего дома. Под фасадом её крыши, обращённым на неасфальтированную центральную площадь, в выложенном мозаичным кирпичом небольшом круге, был нарисован, а может тоже выложен мозаикой, чёрный морской якорь с обвивающейся вокруг него якорной цепью и надписью на немецком языке: «Шуле» – школа. Одни говорили, что в этом здании и была та самая школа шкиперов, в которой готовили плотогонов и капитанов деревянных барж, строившихся в верхнем течении Медведицы. А по весеннему паводку на них сплавляли к Дону лес, зерно, кожи и прочие изделия и сырьё, припасаемое за зиму на верхней Медведице для торговли с югом России местными купцами. Другие говорили, что это было ремесленное училище. Но всё равно, построенное в 1901 году, это  здание свою функцию по обучению подрастающего поколения выполнило с лихвой.
                Обширный школьный двор и сад-огород для приучения детей к земледелию был огорожен по всему периметру длинным забором из штакетника. Школьная территория занимала целый сельский квартал. Помимо сада-огорода здесь, в противоположном углу от здания школы, находилось большое бревенчатое одноэтажное строение, в котором  располагался интернат для «иногородних» детей, приезжавших во Франк для прохождения дальнейшего обучения из сельских школ, имевших только начальное образование. После расформирования детдома, интернат перенесли в детдомовские опустевшие корпуса, а дом отдали под жильё трём семьям обслуживающего персонала школы.  Сюда переехала из Коммуны и семья моего товарища-соседа Вовки Тюменцева. К этому времени отец его, Николай, умер от несчастного случая, а мать, Ольга, оставшаяся с тремя детьми: Владимиром, Людмилой и Сергеем, работала техничкой в школе.
                Слева от торца школы (если смотреть от площади), сразу за въездными воротами, располагался объёмный дощатый, щелястый сарай, приспособленный под дровяной склад, за ним – площадка для свалки брёвен, предназначенных для распилки привозимых для школьного печного отопления дров, и летняя спортивная площадка со стандартным набором физкультурных снарядов для занятий на открытом воздухе: П-образным бревенчатым высоким сооружением с деревянной лестницей ведущей наверх, с которого свешивались канаты и деревянные гладкие шесты для лазания, и врытый в землю «бум» – спортивное бревно. У самого дальнего от школы, левого угла двора, рядом с домом Гоффа, – большая мужская уборная для школьников. Девчачья уборная стояла ближе к школе, сразу за школьным огородом.
                Через дорогу от школы, чуть наискось от школьных ворот (если теперь смотреть в сторону площади), стоит дом бывшего директора школы Плюшкина Данилы Ивановича. За ним большое одноэтажное кирпичное здание детского сада (сейчас в этом здании находится немецкая кирха, а в школе, наоборот, детский сад), а на задах у детского сада, через переулок, расположился наш дом.
                Жена Данилы Ивановича – Мария Ивановна Плюшкина тоже была учительницей начальных классов. У них было двое детей: сын Юрий – года, наверное, 1947 рождения и дочь Нина 1953 г. р., красивая миниатюрная девочка, блондинка, которая училась в противоположном  классе.
С левого торца школы, через переулок, прямо напротив центральной автобусной остановки, стоял третий учительский дом. В одной его половине проживала семья завуча Челобитчикова, а в другой – нашей учительницы, Анастасии Ивановны Шапталы. Младшего сына Челобитчиковых звали Женькой, он был моим одногодком, добрым пацаном, но длинным и неуклюжим, и учился с Ниной Плюшкиной в 1-м «А».
                У Анастасии Ивановны было трое детей: сын, тоже учитель (впоследствии трагически погибший из-за своей жены и похороненный на местном  сельском кладбище, где похоронена и сама Анастасия Ивановна, и её муж, казак,  Шаптала) и две дочери, Рая и Галя, но они были намного старше меня, и я о них мало что знаю. Знаю только, что старшая дочь Рая была подругой и одноклассницей по старшим классам моей средней сестры Вали, когда она, после Гречихинской семилетки, заканчивала в 1956 году 10 классов в селе Линёво. Потом они с ней учились в Саратовском библиотечном техникуме. Позже она закончила Московский библиотечный институт, и осталась там работать преподавателем на кафедре.
                А отца нашего Анастасия Ивановна  знала по совместной работе в Урюпинске, когда он ещё до войны мотался по Верхнему Дону, казак молодой, в поисках лучшей жизни.
                Анастасию Ивановну я видел последний раз в 2000 году, когда приезжал в Медведицкое на могилу отца. Пережив мужа и сына, она тихо доживала свой век в одиночестве в своей половине. К дочерям она почему-то ехать отказалась. Жила тихо. Ослепла и обезножила. Могла некоторое время стоять на ногах, опираясь на табурет, но это стоило её больших физических усилий. Мне сказали, что она давно умерла. Вечером я должен был уезжать, а днём, проходя мимо их дома, увидев через калитку, что на входной двери нет замка, решил узнать о её последних днях у тех, кто сейчас в её половине проживает. Была осень, на улице стояло бабье лето, и было тепло. Вошёл в сенцы – не заперто. Толкнул дверь в комнату – открыто. Вошёл с солнца в полумрак помещения и, присмотревшись, увидел в противоположном углу кровать с лежащим на ней под одеялом человеком. И тут же услышал спокойный вопрос знакомого женского голоса: «Кто там?». Обрадовавшись, я тут же радостно отрапортовал:
                – Настась Иванна! Не узнаёте? Это я – Генка Струначёв, Отрок Яковлев!
                – Гена? – кажется не удивившись, спросила она, - ты откуда взялся? Так на Камчатке и живёшь?
                – Так и живу, Настась Иванна! А вы-то как?
                – Да вот, слепая совсем стала, и ноги не ходят. Умирать пора, а и смерть не приходит…
Я почувствовал, как из уголков моих глаз поползли слёзы.
                – Так может вам чем-нибудь помочь? – спрашиваю. – Может, в магазин сходить… или в аптеку?
                – Не надо ничего. За мной смотрят. Еды сварили. Сейчас должна соседка прийти, убраться. Так что не беспокойся…
                Опираясь на табурет, стоящий рядом, она поднялась и села в кровати, глядя невидящим взглядом в мою сторону. Я взял стул от стены и присел рядом. Вспомнили моих родителей, её мужа и сына, дочерей, проживающих далеко за пределами Волгоградской области, знакомых учеников, прошедших через её воспитание за время работы в школе, детдомовских воспитанников и воспитанниц, многие из которых долгое время писали ей письма, будучи уже женатыми и замужними людьми…
                – Иногда меня Саша Дряба проведывает. Недавно телевизор сломался, так он приходил – починил… – вспомнила Анастасия Ивановна. Дряба Александр – мой одноклассник и хороший товарищ, о котором я ещё буду упоминать. После десятилетки, в 1970 году, он поступил в Харьковский институт радиоэлектроники, а после его окончания, женитьбы на однокласснице Ольге Запорожченко и нескольких лет работы в перспективном молодом городе Гагарине, вернулся почему-то на Медведицу, и всю оставшуюся жизнь проработал на местных газокомпрессорных станциях.
                Тяжело было у меня на душе, когда мы расставались, тем более каждый из нас знал, что это встреча последняя. И помочь я ничем ей не мог, потому что и помощь моя ей была уже не нужна: старость – есть старость. Немощь старческую вылечить уже невозможно. Да и чем я смог бы ей помочь, если государство не заботится о своих гражданах, а тем более о стариках. В любом разе эта помощь была бы разовой, а ей постоянный уход был нужен.
Вечером я уехал на автобусе в Жирновск и далее – по назначению.

                Одноклассники

                …После майских праздников я пошёл продолжать учёбу в первом классе незнакомой для меня школы. В Больших Турках в первом классе моим учителем и покровителем был отец. Здесь же предстояло пускаться в школьный водоворот самостоятельно. Хотя меня это меньше всего беспокоило.
Теперешний сосед по дому (а дом у нас был на двух хозяев) Сергей Жигаленко, пацан, годом младше меня, с которым я успел подружиться, высказал с обидой своей матери, Татьяне Дмитриевне, работавшей медсестрой в нашей сельской больнице: «А что это, Генка, приехал, не ходил – не ходил в школу, и вдруг пошёл! А меня в школу не берут». Пришлось и тёте Тане и дяде Мише – его отцу, объяснять ему, что я де уже ходил где-то в школу раньше, пока ни приехал сюда. А ему можно будет идти в школу только этой осенью.
                Моими одноклассниками и товарищами стали теперь: Юрка Коробов, Саня Дряба, Колька Кренделев, Толик Коновалов, Витька Горбачёв, Колька Доронин, Витька Прохоров, Толик Иващенко. Из франковских девчонок в нашем классе учились: Наташа Устилкина, Таня Ситникова, Оля Запорожченко, Эрна Фусс, Катя Белендыр, Люба Опевалова, Надя Максимова, Таня Панфилова. Нахождение в селе детского дома разбавляло наш детский  «домашняковский» коллектив незабываемыми детдомовскими личностями. Это были такие одногодки, как: Колька Синельников – толстячок по кличке «Батя»; Толик Комаров – «Комарик» – добрый и свойский казачок у которого почему-то постоянно рот был в чернилах, за что ему постоянно пеняла учительница: «Комаров! Ты что чернила пьёшь?»; Вовка Попов – «Попик» – спокойный, даже воспитанный мальчик (насколько это слово применительно к детдомовцам) и переростки, которые должны были бы учиться на два класса старше: Богданов – «Богдан» (худой и самый длинный в классе ученик); Коротков – «Коротышка» – приятной внешности черноволосый паренёк (не смотря на носимую кличку, ростом был чуть ниже Богдана); Авдюшин – «Абдюха» – вечно помятый, безалаберный пацан, и девчонки: Люба Шеховцова, Люда Попова, и ещё две фамилии, которых уже не помню. Все они, как переростки, были на голову выше нас и относились к нам снисходительно.
Люба Шеховцова была отчаянной девчонкой и слыла рецидивисткой по побегам из детдома. Как только наступали тёплые майские дни – она добиралась до железнодорожной станции Медведица, забиралась на первый подвернувшийся товарняк и  уезжала в неизвестном направлении. Директор детдома заявлял в Жирновский районный отдел милиции о пропаже, и начинались её поиски. А мы каждый день любопытствовали у детдомовцев: «Ну што? Не нашли Любку Шевцову?». Ше-хо-вцо-вой называть её было как-то коряво, и мы звали её по фамилии известной и популярной в те годы героини из романа Фадеева «Молодая гвардия».
Через неделю-другую Любку вылавливали, то под Сталинградом, то в Саратове и водворяли на место. В школу она приходила молчаливая, замкнутая и злая. Так что никто не решался спросить её о перенесённых похождениях.
                Надо сказать, что детдомовские обучались только в классах с литерой «Б». В «А»-классах детдомовских не было, и все воспитатели детского дома, имеющие своих детей, поголовно сдавали своих отпрысков в эти классы, надеясь, наверное, что это спасёт их от пагубного влияния беспризорности. Напрасно. Потому что после школы все их дети до позднего вечера пропадали вместе с ними на территории детского дома, перенимая все традиции детского безродительского места заточения и, в конце концов, по воспитанию, стали труднее самых трудных детдомовских воспитанников.
                *     *     *
                …Посадили меня сначала за одну парту с Эрной Фусс, а потом с Таней Ситниковой, с которой я и просидел до конца четвёртого класса. Саня Дряба сидел с Олей Запорожченко, Юрок Коробов – с Таней Панфиловой, Толик Иващенко – с Наташей Устилкиной… К слову пришлось – в неё я влюбился с первого взгляда и не выпускал из поля зрения все 10 лет её обучения в школе. Маленького росточка, худенькая, смуглолицая, чистенькая красивая девочка с пышными чёрными кудрявыми волосами, заплетёнными в две длинных косы с белыми бантами. Жили Устилкины на Стройке. Отец её –Яков Васильевич (полный тёзка моего отца), участник войны, был родом из «хохлячьего» села Александровка, расположенного на другой стороне Медведицы, работал на газокомпрессорной станции каким-то начальником и получил благоустроенную квартиру в двухэтажном кирпичном доме газовиков, напротив Белой школы.
                Парк напротив Белой школы. Этот парк и деревья за оградой школы сажали мы, старшеклассники Белой школы, в 1965-69 годах. На заднем плане – дом работников газокомпрессорной станции. В квартире второго этажа – крайний балкончик справа, жила до 1971 года моя будущая жена, Наташа Устилкина.

                Мать, Мария Евдокимовна (Федосеева) – донская казачка из хутора Челыши Новоанинского района – работала фельдшером-акушером во франковской больнице, и через её руки прошли все местные дети моего поколения. В общем, семья во Франке была весьма уважаемая. И, как говориться: «на поганой козе к ним было не подъехать», поэтому до поры ; даже не делал никаких поползновения показать, что уже влюблён в неё по уши.
Юрка Коробов (Коробок) сидел с Любой Опеваловой. Остальных – кто с кем и за какой партой сидел – не помню, потому как мало с ними общался. И потому, что сам в первом классе был отличником – с пацанами-отличниками я сразу и задружил. А это и были Саня Дряба и Толик Иващенко.
                Отец у Сани Дрябы, Николай, был знатным на селе кукурузоводом. В те годы руководитель СССР, Генеральный  секретарь КПСС, Никита Сергеевич Хрущёв только прилетел из США, где был с дружеским визитом и долбил по требуне своим ботинком в знак того, что, если что, «мы им покажем кузькину мать». Посмотрел на их житьё-бытьё и поразился обилию продукции, которую делают американы из кукурузы. И решил накормить ей весь Союз Советских Социалистических Республик. Сеять и пытаться вырастить её затеялись все сельские хозяйства страны: «Ну как не порадеть родному человечку?». И кукурузоводы сразу стали заметными на периферии людьми.
                На колхозном тракторе «Беларусь» Сашкин отец засевал, культивировал, выращивал и намолачивал какое-то неимоверное количество кукурузы, за что не сходил с полос районной газеты «Коммунист», постоянно поощрялся районными и областными грамотами, денежными и прочими призами, а под занавес кукурузной деятельности ему даже выделили легковую машину «Нива», которую он потом по наследству передал сыну Сашке, когда тот вырос и женился на Ольге Запорожченко.
                А Толик «Иваща» был у меня тоже на особом контроле, потому что сидел с «моей» любимой девочкой. Я ему завидовал и немного ревновал к Наташе. Хотя ревновать было не за что, так как у неё были другие «ухажёры»: Генка Темпелин из 1 «А» класса – её бывший одногруппник по стройковскому детскому саду и детдомовец Сашка Коротков, часто провожавший её до дома и носивший ей портфель. Потом Сашка рассказывал нам, как он распивает чаи с её отцом, который иногда приглашает его в квартиру и ведёт с ним разговоры на темы воспитания.
                Я не претендовал пока на подобные ухаживания, так как понимал, что являюсь не той личностью, которая смогла бы сейчас заинтересовать девочку моего сердца: был белобрысым, как лунь, самым маленьким в классе, озорным и шустрым, как электровеник. Но это только на переменах, а на уроках я вёл себя прилично, и был успевающим учеником, почти отличником. А попробуй забалуй? Анастасия Ивановна ещё по молодости знала моего отца, по совместной работе, где-то в школах Еланского района. Чуть что, она говорит ему о моих «успехах», а тот без разборок снимает солдатский ремень, хватает своей левой рукой тебя за левую же руку, а правой начинает методично стегать по пятой точке, аж звёзды от бляхи потом горят на заднице некоторое время. А ты бегаешь вокруг него и кричишь: «Всё, папа! Больше не буду!».

                *     *     *
                Учительницей, как я уже говорил, в нашем классе была Анастасия Ивановна Шаптала. Лет ей было тогда уже под пятьдесят, и она не отличалась особой сдержанностью в воспитании ступившего на стезю образования подрастающего поколения. Да и то сказать: откуда будут нервы железными, если каждый день проводить бессмысленные, не дающие конечных положительных результатов разборки с учениками-детдомовцами. Помнится, как она за шиворот  вытаскивала из-за парты к доске какого-нибудь нашкодившего сорванца и методично вдалбливая ему в голову согнутым в суставе указательным пальцем, повторяла: «Да когда же это кончится?! Что же вы такие тупые растёте?! …» Но это не кончалось никогда. Поэтому я старался не попадаться ей под горячую руку и вёл себя на уроках прилично. Возможно бы меня она не предавала таким публичным экзекуциям, но она сказала бы отцу, а тот всегда, сразу брал в  руки ремень…
                В отличие от других прочих сельских школ, в наших начальных классах был ещё один учитель, который отдельно преподавал пение – это Костантин Васильевич Беловолов, круглолицый, щекастый толстячок лет тридцати с тёмно-русыми вьющимися волосами, всегда ходивший в костюме с галстуком.
                Приехав сюда из Больше-Турковской школы, я привык, что пение нам преподавал тот же учитель, который учил нас и всем прочим основным предметам. В том прошедшем случае – это был мой отец, который во время уроков играл нам на своей хроматической гармошке, а мы хором, «кто в лес, кто по дрова» орали патриотические песни под его аккомпанемент. И этот новый для меня метод преподавания был с одной стороны непривычен, с другой – интересен. Здесь каждый ученик должен был иметь тетрадку по музыке, в которой каждый урок надо было расчерчивать нотные станы, рисовать, учить ноты и записывать их расположение по октавам: одна шестнадцатая; одна восьмая; одна четвертная, половинная; целая. Скрипичные ключи, диезы, бемоли… А потом ещё получали задание на дом. Ну прямо тебе музыкальная школа. Меня это поначалу удивляло: «На фик они мне нужны, если я не хочу стать музыкантом?». Но потом втянулся, и это не стало мне в тягость. Тем более, пожаловавшись как-то отцу на такую дребедень, услышал безапелляционное: «Впитывай всё чему тебя учат. Для общего развития. Не пригодится – забудешь. А я вот с удовольствием бы выучил нотную грамоту для игры по нотам на гармошке, да нас этому в мои детские годы не учили. Нас вообще при царе ничему не учили – школ не было». Зато теперь я запросто могу назвать любую ноту, расположенную на нотном стане, хотя не могу воспроизвести её звучание на музыкальном инструменте. Даже на гитаре потом меня учила играть улица, мореходное училище и собственный музыкальный слух.
Но вот, что мне в мои восемь лет казалось вопиющим примитивом и не вызывало никакого интереса – это петь под баян «Кости» (как мы его между собой звали) детсадовские песенки типа: «Чижик-пыжик, где ты был…», «Я на горку шла…» или «Во поле берёзка стояла…». После революционных отцовских гимнов: «Весь мир насилья мы разрушим! // До основанья, а затем – // Мы наш, мы новый мир построим!// Кто был никем – тот станет Всем!» – Костины песенки вызывали в моём сознании отторжение (хотя я и знал, что это народные песни), и я старался даже рта не раскрывать, чтобы не позорить его таким детским лепетом. Однако потом, в 6-7 классах, стал ходить на школьный хор, руководимый Константином Васильевичем, в котором он культивировал в основном песни о Родине СССР: «Широка страна моя родная…» и другие. Однако, в школьный хор я записался в основном из-за того, что в него входила Наташа.

                *     *     *
                Самым лепшим моим другом стал Коробок, смуглый до нерусскости, скромный и симпатичный казачок с кучерявым чёрным чубом на левый бок. Обратил я на него внимание потому, что он всегда плакал, когда его ругала Анстасия Ивановна за невыполненные домашние задания. И так интересно плакал, что вызывал у меня жалость. Сначала он опускал глаза долу, кривил рот и начинал шмыгать носом. Потом на его, длинных, как у девушки чёрных ресницах, наворачивались слёзы, и вот они уже начинали капать одна за другой – крупные (каких я никогда больше в жизни ни у кого не видел) и неиссякаемые. Причём он не всхлипывал, а молча лил их сопя носом. «Ну вот! Опять пошли крокодильи слёзы! – выговаривала ему учительница, – Лучше бы, с такой лёгкостью, как плачешь, материал впитывал и уроки делал! Садись!». Юра садился за парту и сразу успокаивался. Первый класс он как-то закончил.
                Во втором классе, видя, что Юрку сложившаяся ситуация грозит оставлением на второй год, я попросил Анастасию Ивановну взять над ним шефство. Та, конечно же, дала добро на мою инициативу, и с тех пор, до самой моей учёбы в мореходке, мы с ним были, как два родных брата.
В этот же день, после школы, я пошёл к нему домой, познакомился с семьёй  и объяснил матери причину своего у них пребывание. Мать одобрила мои намерения, но как-то снисходительно на меня посмотрела: справлюсь ли? Оказалось, что отца у Юрки не было. Кроме него у неё было ещё двое детей: дочь Лариса 1946 г. р. и сын Владимир 1949 г. р.. Сама она ( кстати, её, как и нашу школьную учительницу, звали  Анастасией Ивановной) работала с раннего утра до позднего вечера в колхозе, и дети росли сами по себе.
                Жили они в тесной низенькой мазанке о двух крохотных комнатках с подслеповатыми окошками на окраине села, над обрывом. Как раз на спуске одной из сельских улиц в Крестовый Буерак. Такая теснота тоже не способствовала нормальной Юркиной учёбе. Тогда, войдя первый раз в их дом, я, помнится, удивился про себя: «Неужели же люди могут жить в таких жилищах?».
(После преобразования колхоза в совхоз и строительства совхозом на Стройке своих крупнопанельных домов городского типа, Коробовым дали двухкомнатную квартиру с удобствами и балконом на втором этаже. Старшая сестра к тому времени, окончив 11 классов, уехала учиться в Волжский, где и пошла потом работать на завод. Потом вышла замуж, приобрела фамилию мужа, Квита, родила двух дочерей и осталась в Волжском навсегда. А Юрка с Вовкой остались при матери, которая стала сильно прибалевать).
                Не помню – насколько эффективно я стал помогать Юрке в учёбе, но по крайней мере до 8 класса речи о его оставлении на второй год в каком либо из классов не велось. Остался он на второй год после 8 класса.
Всё это время, помнится, мы были везде вместе, и между нами никогда не возникало никаких распрей. Мы понимали друг друга с полуслова, и всегда делились друг с другом своими мыслями. В нашей семье он был своим. Отец, как сельский поэт и писатель, даже вставлял его имя и фамилию в свои рассказы и сказки. С пятого по восьмой класс сидели с ним за одной партой, а обучаясь в 7 классе, купили в Жирновске одинаковые клетчатые рубахи и заказали в пошивочном ателье из одного материала серые брюки (такие, как на мне на фотографии ниже), чтобы хоть чем-то походить на братьев.
               
            Фото: Юра Коробов и Гена Струначёв-Отрок, с. Франк, 7 класс, весна 1967 г.

                Но восьмой класс почему-то ему не дался. Не помню. И, почему-то, я не смог ему помочь. Наверное, потому что стали уже заглядываться на девочек и каждый вечер толкаться во дворах на Стройке, на лавочках, где они собирались стайками. Да я и сам резко сбавил обороты в учёбе.

                Фото: Юрий Коробов. Осень 1968 г.

                В 1968 году, после неудачной попытки поступить в Ростовскую мореходку, я пошёл в 9 класс, а Юрок – снова в 8-й.

                *     *     *
                …Детдомовские категорически отказывались сидеть с девчонками, как их Анастасия Ивановна ни старалась рассадить: «А чё это мы с бабами будем сидеть?! – возмущались они, упираясь всеми четырьмя конечностями в парту, когда их за излишнюю болтовню на уроке, она хотела рассадить хотя бы на время. – Ни за чё-о!». Они никогда не признавались в своих провинностях, и когда учителя выгоняли их из классов за излишние проказы, уходили сопротивляясь, набычившись и беспрестанно огрызаясь: «А чё я сделал?! Да ни за чё!». И даже, когда за ними закрывалась уже дверь, выгнанный детдомовец, через некоторое время обязательно заглядывал в класс и произносил своё последнее слово: «Да ни за чё-о!!!».
                Опрятными и чистыми они бывали один день в году – 1 сентября на общешкольной линейке, посвящённой началу учебного года. В этот день их одевали в новую школьную форму серо-синего тёмного сукна, подпоясывали новыми ремнями с блестящими школьными бляхами, воспитатели напяливали им на головы форменные фуражки со школьными кокардами, обували в чёрные ботинки. Через неделю на них больно было смотреть: все руки и форма залиты чернилами, фуражки у половины утеряны, а у других – козырьки переломаны пополам или вообще напрочь отсутствуют (как бескозырки), ремни покороблены, ботинки с оторванными подошвами, и из отверстых зёвов башмаков грязными языками болтаются разодранные разноцветные носки. А как же ботинкам было не «просить каши»? С началом учебного года открывался и футбольный сезон: каждую перемену, пока в сентябре стояла солнечная погода, они до упада гоняли футбол, который состоял из старой футбольной покрышки, набитой тряпками, даже опаздывая на уроки.
                Они были законодателями школьной моды на все шкодливые игры. После того, как осенние дожди загоняли футболистов в школьные коридоры – появлялись «чеканки». Чеканка – народный самодельный спортивный снаряд, изготовленный из кусочка пушистой козлиной или кроликовой шкуры с прикрепленным снизу проволокой кусочком свинца. Когда по чеканке бьёшь ногой снизу – она воспаряет вверх на большое расстояние от пола и пока опускается, как на парашюте – можно ногу вывернуть в любое, подходящее для падения положение. Чеканкой детдомовцы могли набивать на спор до 100 и более ударов. В чём имели свои дивиденды. Но многие этим занятием набивали себе и паховые грыжи.
                К проигравшим у них был свой детдомовский подход: «Выворачивай карманы – всё, что в них есть – моё». Плюс изымалась чеканка проигравшего. И только вмешательство учителей, старших по классам учеников или других, авторитетных для них влиятельных «личностей» могло решить ход событий в пользу пострадавшего положительно. Во всех других случаях победитель, не стесняясь посторонних, выворачивал карманы у проигравшего и забирал их содержимое.
Потом начинались напальчные рогатки, стреляющие бумажными «шпонками». Шпонки делались сворачиванием в плотный рулончик и перегибом пополам квадратика писчей бумаги, вырванной их школьной тетради. А тонкие жёлтые резиночки на эти рогатки добывались из белых резинок от трусов, которыми воспитанников снабжали в детдоме, как нижним бельём. В разгар очередной рогаточной кампании они, бывало, вообще ходили без нижнего белья под форменными брюками, потому что трусы, за отсутствием использованных на стрелковое дело резинок были ими выброшены на помойку.
                Мало того, что на каждой перемене устраивались рогаточные перестрелки, но самым шиком считалось и на уроке «засандалить» кому-нибудь «стихаря» в ухо или в затылок и потом сидеть, как ни в чём не бывало, когда «мишень» неожиданно вскрикивала, и таращиться на разборки учительницы: «Кто это сделал?», как будто тебя не касается.
Сами понимаете: школьные тетради учеников худели за короткий срок наполовину, что тоже выводило из себя Анастасию Ивановну. Как она ни запрещала вырывать листы из принадлежностей по чистописанию – её слова пролетали мимо ушей воинствующих сторон.
                …После новогодних зимних каникул появлялись трубочки. Начинались пневматические стрельбы. Для этого надо было откусить кусочек тетрадной промокательной бумаги, разжевать, вставить в трубочку, навести трубочку на расстреливаемый субъект и с придыханием в неё дунуть.
И опять учительнице приходилось: чинить разборки, находить и наказывать виновников, отбирать и выбрасывать трубки, запрещать воровать у девочек промокашки.
                Ближе к весне разворачивалась общешкольная игра в пёрышки. Ручки в те далёкие времена были у нас деревянные с жестяной насадкой, в которую вставлялось металлическое перо. Перья выпускались разные и звались по выдавленному в середине рисунку: звёздочка, серп и молот, пионерский костёр, утиный носик (по загнутому, как у плакатного пера кончику пишущего носика) или пупсик… Смысл игры заключался в том, что надо было носиком своего пёрышка в два щелчковых приёма перевернуть лежащее на кону пёрышко противника: с пуза на спину и обратно, и забрать его себе. Если это не получалось, то бьющий передавал ход партнёру и отдавал ему своё пёрышко, а на кон ставил своё другое, новое.
                Пожалуй, это была самая невыносимая игра для нервов наших учителей, потому что, когда начинался урок и надо было писать – половина пацанов сидела сложа руки.
                – А вы почему не пишите?! – сурово восклицала Анастасия Ивановна, глядя на сачкующих лоботрясов. Сачки, молча, опускали головы до самой парты и затаивали дыхание. В разборки вступали девочки и начинали жаловаться учительнице, что пацаны перья проиграли и, даже, у них хотели забрать, чтобы отыграться. Такие обороты дела снова выводили на пол-урока разбирательств. Однажды она вытащила из-за парты за шиворот к столу Комарика, самого удачливого игрока, с раздутыми, как у галифе, карманами брюк, полностью забитыми пёрышками. Вгорячах сунула руку в его карман, чтобы убедиться, что это то, что и требуется доказать, да больно укололась и разразилась истерикой. Треснула ему подзатыльник и возопила:
                – Щас же! Выворачивай карманы на пол! Всё вытряхивай!
Комарик с сожалением, нехотя, стал щепотьями вытаскивать перья, сколько ухватывал, и бросать на пол…
                Анастасия Ивановна выхватила у него и раздала бездельникам несколько перьев, а остальную гору носком туфли пододвинула к широкой трещине между досками, и смайнала под пол. Комарик в наказанье, какое-то время, постоял в углу, но потом был помилован и отправлен на место.
                На другой день, придя утром в класс, до начала уроков, я застал такую картину: возле трещины на полу, на животах лежат Комарик и Батя, в руках у них на длинных нитках привязаны кусочки маленьких магнитов, и они шуруют ими вдоль трещины, выуживая из под пола прилепляющиеся к ним пёрышки. А над ними стоит Абдюха, осуществляет общее руководство, отлепляет пёрышки и складывает себе в карман.
                До звонка на урок все пёрышки были выловлены, поделены между участниками спасения Комарова выигрыша, и довольные мальцы стали за парты: встречать ещё добродушную с утра учительницу и новый учебный день.

                С первых дней моего пребывания в классе, детдомовцы дали мне, по аналогии с фамилией,  кличку «Струнка». Без кличек они жить не могли, потому что сами носили их до самого выпуска из детдома. И все домашняки у них также проходили под данными ими кличками. Так я и был Стрункой до 6 класса, пока, после расформирования детдома, одноклассники не дали мне кличку «Моряк».
Моряка я получил за свою приверженность к морской тематике. Во-первых, с 3-го класса, в своём околотке мы с организовали морскую команду по типу «тимуровской», и у меня была морская форма, сначала детская, потом специально сшитая матерью для танца «Яблочко». Во-вторых, увлёкшись чтением о морских путешествиях Даниеля Дефо, Жуля Верна, Станюковича, Мамина-Сибиряка, Джека Лондона, в старших классах все сочинения я стал писать на свободную тему и – ясное дело – о море.

                Тимуровская морская команда

                Объединял и сплачивал нас, пацанов детдомовского околотка, конечно же футбол. Лично я в футбол играл плохо, потому что до своего приезда во Франк, о футболе мало чего слыхивал. Проживая в Гречихино – был ещё мал для футбола, а в Больших Турках в него дети не играли. Там не было электрического света, и не было телевизоров. А вся пропаганда о футболе тогда шла через телевизор и радио. Во Франке было электричество, у многих были телевизоры, электрорадиолы, плюс на площадном столбе у остановки висел репродуктор, который целыми днями, с утра до полуночи, вещал народу о последних событиях в стране и мире. И старшие сельские парни вечерами собирались в остановке и слушали футбольные трансляции, комментируемые Юрием Озеровым: …«Го-ол!!! Х.. – штанга!». Мы, дети, уже прекрасно знали наших советских и мировых лучших футболистов: нападающего Виктора Понедельника, с его смертельным ударом, от которого «лопались мячи и ломались ворота»; защитника Валерия Воронина; вратарей – Льва Яшина и Анзора Кивизишвили; Пеле; Гарринча;.. и всё лето, после прихода с  речки, как только спадала жара, гоняли футбол до самого вечера (пока не подходило время бежать за село, к Крестовому Буераку, встречать стадо со своими коровами и овцами).
                Стадион наш располагался на зелёном пустыре, посередине села, за домами Федьки Вагнера и Кольки Чеботарёва. А за стадионом начиналось обширное холмистое от заросших фундаментов пространство, на котором до войны стояли дома выселенных в Сибирь немцев. И только через три пустых песчаных улицы, по окраине села, вдоль оврага, проходящего от Санаторского и Больничного прудов до Крестового буерака, располагалась одна жилая улица. На этом пустом, заросшем травой пространстве, жители села выпасали по весне своих телят и ягнят с козлятами, да мы с увлечением играли в популярную тогда русскую игру – лапту, футбол и рубились на деревянных саблях и мечах.
                Свой стадион мы делали сами. Тогда родителям было не до детей – они работали, впрочем, как и теперь. И мы были предоставлены сами себе. Напилили и приволокли из леса толстых жердин, сделали футбольные ворота, разметили футбольное поле, прокопав лопатами канавки по всему периметру и засыпав их извёсткой, по бокам соорудили несколько лавок, и стадион был готов.
Желающих играть в футбол из нашего детдомовского околотка, возрастом от 1 по 11 классы, тогда было много. При хороших выходных днях, помнится мы набирали две полнокровные команды: 22 человека. Дай Бог вспомнить всех поимённо. Это, во-первых, мы с Шуриком; Вячеслав и Витёк Беличкины; Александр, Юрий и Женька Байкаловы; Юрий Тараканов и два его младших брата-близница-тараканёнка: Васька и Колька Овчинниковы; Юрий Маюрченко; Сергей Жигаленко; Колька Судаков и его маленький племянник Сашка; Колька Чеботарёв; Александр и Витька Пидченко; Владимир Тюменцев; Колька Нечаев; Женька Челобитчиков; Виктор Бочков; Виктор Маркеленко; Толик Дьяченко; Виктор Горелов; Васька Романин, Колька Долгов, Ванька Гофф, Федька Вагнер… Приходили ребята из-за пустыря, от буерака, с северо-востока села (Колька Ломакин, Вовка Варенцев и ещё кто-то),  и «кубеки» от северо-западной части села, из-за маслозавода (братья Юрка и Колька Толпекины, Витька и Васька Самсоновы и др.). Почему их звали кубеками и откуда их родители приехали во Франк – не знаю и по сей день, но говорили, что «кубеком» они тыкву называли.
                Хотя мы и жили в разных краях села, но учились в одной школе, и друг друга знали хорошо, поэтому и ходили друг к другу: то в гости, то с войной – край на край. Когда находились в дружбе – играли в футбол, когда в ссоре – вырубали деревянные шашки и делали набеги на окраины, предупредив их об этом заранее, чтобы они успели подготовиться – устраивали игровые сабельные бои и даже настоящие кулачные драки.

                *     *     *
                Но вот уже старшие наши братья стали учиться в старших классах, у них появились новые интересы и новые школьные заботы: школьные экзамены, первые любови, им стало не до нас, заступаться за нас стало некому, и мы, мелкота 3, 4, 5-х классов решили организовать свою бражку. Чтобы «гуртом и батьку легче бить». В один из жарких дней по весне 1963 года пошли как-то в лес за мост, за цветущей чёрёмухой, и набрели на оставшиеся от паводка, затопленные низины-озёра. А в одном из озёр увидели два, плавающих у берега толстенных, недопиленых кем-то на дрова, сучковатых ствола деревьев. Конечно же в наших озорных головах сразу взыграла фантазия… Мы, по-быстрому, разделились на две команды, выломали шесты, разлатались до трусов и оседлали стоящие у «причалов» брёвна-корабли. Вода в озерках, несмотря на первую декаду мая, была уже малость солнцем прогрета, и мы повели абордажные пиратские бои. Брёвна не выдерживали стоящих на них в рост «пиратов», переворачивались, и мы с гомоном и хохотом слетали с них «за борта», плюхались в холодную воду и с ором от перехватывающего дух холода, снова лезли занимать свои места на кораблях по штатному расписанию…
                Тогда-то, набултыхавшись до синевы лиц и беспрестанно клацая зубами от холода, растянувшись под солнцем на горячей сухой прошлогодней траве, мы и решили создать именно морскую команду. Я тут, прочитавший недавно книжку Аркадия Гайдара «Тимур и его команда», вклинился со своим «деловым» предложением, что де лучше станет, если команда у нас будет морская -«тимуровская», чтобы помогать больным и старикам. Некоторые, подумав, высказали сомнение: «А кому мы будем помогать? Больных и немощных в нашем околотке нет. Ветераны войны, слава богу, все здоровы…». Но я настаивал, потому как в книге это выглядело очень возвышенно и благородно, и, посовещавшись, все согласились: «Пусть будет тимуровская! На всякий случай».
Тут же выбрали капитаном команды Толика Дьяченко, самого отчаянного из нас, убегавшего несколько раз из дома и не боявшегося одному ночевать на чердаках заброшенных строений. Боцманом выбрали Ваську Романина. А чин мичмана присвоили Кольке Нечаеву. Не знаю: зачем в команде был нужен мичман, и чем вообще должен мичман заниматься? Но мы недавно посмотрели в клубе киношку «Мичман Панин». И Колька Нечаев по всем параметрам подходил на эту должность: худощавый, рассудительный, интеллигентный, чем-то похожий на Панина и на полголовы выше самого высокого из нас. Все остальные стали матросами. Всем сразу же было велено шить морские фланелевые рубашки с отложным воротником-гюйсом.
                Всем было велено. Но в результате, с формой оказался один только я. Потому что у меня уже был, присланный роднёй с Западной Украины, морской синий костюмчик (рубашка и шорты) моего одногодка-родственника Сергея Дергачёва, который стал ему мал, а мне в третьем классе оказался в самую пору. И была бескозырка с вставленным внутрь картонным ободком. А на ленте была надпись: «МОРЯК». Сообразуясь с серьёзностью положения, я переделал бескозырку по классическому образцу: вместо картонного обруча по верху вшил изнутри проволочный ободок, приподнял вертикальной картонной распоркой тулию, продырявил отверстия и вставил красную звёздочку, купил новую атласную чёрную ленту и нарисовал на ней золотой краской: «ЧЕРНО-МОРЕЦ» и, как полагается, по концам – якорьки. В угол рубашки, на груди, вшил взятый у матери клочок полосатого сине-белого материала от какого-то платья. Детский «военно-морской» ремень с якорем и звездой, только не латунный, а белый, металлический, у меня тоже был. Вместо «морских» детских шорт одел обыкновенные чёрные брюки, и моряк черноморского флота был готов.       
                Единственное, чего у меня не было – это чёрных полуботинок, и мне приходилось бегать в коричневых плетёнках – своеобразном аналоге сандалий.

                Фото: Матрос морской тимуровской команды Гена Струначёв-Отрок. 1964 г., 4 класс. Фото Юрия Тараканова.

                Теперь, на все наши морские сходки я старался приходить в форме. Все к этому относились нормально, но самим форму шить было не за что. Да и не за чем. И ничего, так сказать,  не предвещало беды до тех пор, пока меня не захотел сфотографировать Юрий Тараканов. Он в это время учился уже в девятом или десятом классе, и ему купили серьёзный фотоаппарат ФЭД. Он стал обучаться фотографированию и фотографировал всех подряд. Вот и я налетел на него около их полесадника, одетый по форме.
Пока он отмерял шаги для установки метража, устанавливал выдержку и диафрагму, целился в прицел фотоаппарата – смотрел на мою бескозырку внимательно, а потом и говорит:
                – А что это у тебя за ЧЕРНО-МРЕЦ?
                – Какой черно-мрец? ЧЕРНО-МОРЕЦ! Черно-морский флот! – обиделся я.
                – Да? – Невозмутимо произнёс Юрий, уже зафотографировав меня несколько раз, – Ну посмотри на свою ленту.
                Я сдёрнул с головы бескозырку и… О, Боги Олимпа! – Точно: ЧЕРНО-МРЕЦ. Начал сбивчиво объясняться, пытаясь оправдать свою, не так безграмотность, как вопиющую  детскую невнимательность. А мысленно – ругать пацанов, потому что не могли мне раньше сказать о моей ошибке. А что пацаны? Я сам сколько раз любовался своей каллиграфической надписью и не замечал «описьки».
                Пришлось замазывать чёрной краской тире и букву М: « – М» и на этом месте, после просыхания, вписывать «МО». В результате, хоть вблизи и была заметна грязнота на ленте, но издали гордо просматривалось наименование: «ЧЕРНОМОРЕЦ».
                А однажды я даже совершил «подвиг». Дело было так. Пошли мы ватагой купаться на мельничные пески, на другую сторону Медведицы, и в куширях Большого затона обнаружили лодку. К тому же непривязанную. Кто её туда затащил? Все лодки наших заядлых сельских рыбаков стояли у мельницы, выше стремнины, прикованные цепями к толстым береговым деревьям. Кто-то изрёк догадку, что это деда Рыбалкина лодка, и он перетащил её сюда, чтобы ловить больших лещей, оставшихся в затоне после половодья. Но нам, в принципе, было всё равно.
                Мы тут же выломали шесты, загрузились в неё и выгреблись на середину затона, где начали дружно её раскачивать, сталкивать друг друга и нырять с неё. На берегу остался только Женька Челобитчиков, который плохо умел плавать.
                Когда причалили к берегу, вылезли на песок и разлеглись загорать – в лодку залез Женька. Взял в руки шест, стал имитировать греблю и говорить, что сейчас уплывёт от нас на другую сторону. Тут же кто-то из пацанов со словами «Ну и плыви!» стремглав слетел к воде, оттолкнул нос лодки и смеясь вернулся на прежнее место. Пошутил. Но что тут началось? Бедный Женька и по сей день стоит перед моими глазами со своим испугом. Он возопил так, что было слышно, как эхо несколько раз проносило его голос по лесу, бросил шест и стал метаться по лодке, с кормы на нос, с вытаращенными глазами, как затравленный зверёк, не находя себе места и непрерывно восклицая: «Мама! Мама!». Все стали хохотать. И я – тоже. Пока не понял, что он действительно перепугался от неожиданной такой развязки своего детского воображения об одиночном плавании. По-видимому он до этого ни разу не плавал на лодке. А лодка медленно удалялась к середине затона. А затон был бездонный. Может ещё это усиливало Женькин страх? А он не был уверен в себе.
Я стрелой плюхнулся в воду и вразмашку поплыл к лодке. Через корму, чтобы не наклонять борта, взобрался на неё, усадил ошалевшего от страха товарища на банку, взял шест и погрёб назад, к берегу. (Хорошо, что он не перевернул лодку, мечась по ней). Здесь уже подскочила и вся ребятня, и стала успокаивать бедолагу: «Ну ты даёшь! Чё бояться-то?! Ты же в лодке!». А и действительно? Я потом несколько раз мысленно возвращался к происшедшему инциденту: как можно паниковать, если под твоими ногами не дырявое дно плавсредства, полный штиль на воде, а в руках управляемый движитель – весло или шест? Оценивай обстановку, потихоньку греби и причаливай в нужном тебе месте. Этот детский расклад позже не раз пригождался мне в моей взрослой морской практике.

                *     *     *
                В начале июня заливные озёра с нашими кораблями высохли и мы перебрались на ближайшее за мельницей озеро, за  Крестовый буерак. Здесь сделали плоты из брёвен, которые выдерживали по 4-5 человек и гоняли на них до тех пор, пока нас не разогнали оттуда пиявки. А приключение выглядело так:
В очередной раз добрели пешком до озера, загрузились на плоты и стали гоняться друг за другом в целях взятия на абордаж и грабежа проигравшего судна. Озеро у берегов было мелкое, заросшее осокой и водорослями, поэтому мы без страха спихивали друг друга за борта, падали с плотов в воду, потом снова на них закарабкивались. И вот, при очередной погоне за «торговым галеоном», когда капитан нашего пиратского корабля, мичман Колька, восседая с длинным шестом на корме, на перевёрнутом вверх дном деревянном ящике, отталкиваясь о дно, что-то кричал заразительное и боевое, а команда с самодельными баграми металась по палубе в предчувствии близкого боя, я с бака обернулся к нему и увидел на его щиколотке огромную раздувшуюся пиявку. Вернее, я догадался, что это существо – есть пиявка, потому что раньше их никогда не видел, но слышал, что они в озёрах водятся.
                – Колька! – возопил я, тыча в его сторону пальцем, – У тебя на ноге пиявка!
Тот, сначала, в азарте предстоящего столкновения, не понял, о чём я ему говорю, или не расслышал. Но потом до него дошло, по-видимому, по моему ужасу в глазах и так и оставшемуся висеть вытянутому в сторону его левой ноги пальцу. Он завертел головой, осматривая своё тело.
                – Где?!
                – На щиколотке!
                Он наконец увидел свою кровопивицу и аж подскочил с места, выронив шест. Тут же стал сбивать её ладонью с ноги, но не тут то было – скользкая чёрная тварь впиявилась в кожу мёртвой присоской. Как мы её ни отдирали только от бедной ноги Кольки: и за растолстевшее от крови туловище, и за хвост, и за пасть – бесполезно, она выскальзывала из наших и его пальцев, как намокшее в воде хозяйственное мыло. Тогда кто-то взял шест, приставил отпиленный конец к Нечаевской ноге и сказав: «Терпи» – стал как бульдозером счищать её рыло с раны на коже. Колька сцепил зубы, и через несколько секунд растолстевшее тело озёрной твари шлёпнулось на брёвна плота, а с них соскользнуло через щель в воду. Так мы и не успели разделаться с обидчицей.
Но тут сразу навернулась другая проблема: из открывшейся раны, как из разрезанной вены, фонтаном хлынула кровь. Все стали суетиться, чтобы чем-то остановить кровотечение. Некоторое время это просто-напросто не удавалось. Но потом Колька пережал пальцами обеих рук, как жгутом, кожу над раной, а кто-то снял с себя сухую ещё майку и плотно закупорил насосанное отверстие…
Потом мы все причалили к берегу, оделись и побрели домой – прочь от этого поганого места. Больше мы на озёра не возвращались.

                *     *     *
                Но мы особо по этому поводу и не расстраивались. Впереди нас ждало другое занятие – вылазки в заброшенные сады. К середине июня на полянах начинала созревать земляника, в оврагах ежевика и малина, потом вишни, смородина, яблоки, китайки, груши, на бахчах арбузы и дыни. И это – на протяжении всего лета. А заброшенных садов вокруг Франка было аж целых четыре штуки. А в 1964 году за Санаторским прудом, вдоль дороги на Песковку, совхоз насадил ещё один – Молодой сад. Говорили, что заброшенные сады – бывшие сады каких-то немецких владельцев, оставленные перед войной без присмотра, после их выселения из Франка. Как они назывались раньше, нам не было известно, а мы – дети, звали их на свой лад: Розовский сад – разросшийся на бугре, за кладбищем, у истоков Крестового буерака, в километре от села; Дальний сад – располагался через овраг, за новым, Молодым садом, километрах в двух от села; третий сад был без имени и располагался справа через дорогу, от Молодого сада, ведущую на Песковку; Четвёртый сад назывался Детдомовским. Не знаю почему, но детдомовские туда редко ходили и рос он на бугре, в двух километрах южнее села, напротив газокомпрессорной станции. А ещё был шестой – огромный сад, Гречихинский, в пойме Медведицы, за селом Гречихино. Его периодически то охраняли, то бросали на протяжении осязаемых мною десяти лет. И мы тоже туда ездили за рыбой, за яблоками или просто отдыхать. Когда его сторожили, то охранял его всегда мой дедушка Пётр Косьяненко, потому что жил на отшибе села, недалеко от начала садовых угодий.

                Белая школа

                По окончании четырёх классов начальной, Красной школы, весной 1964 года, в сентябре мы пошли на Стройку, в кирпичную десятилетнюю, Белую школу. Она и сейчас стоит на прежнем месте, двухэтажная, заброшенная, с выбитыми стёклами. После того, как рядом с ней, справа, в конце 70-х годов построили новую большую трёхэтажную десятилетку, – в нашу старую Альма-матер переселили детский сад, находившийся рядом с ней, слева. Но потом, с углублением горбачёвско-ельцинской «перестройки», дети в селе рождаться перестали, и двери и окна школы-детсада наглухо забили досками.
Детский дом летом 1964 года расформировали – детей распределили по другим детским домам Волгоградской области, но основную массу перевели в только что отстроившуюся в Жирновских соснах школу-интернат. Вместе с детдомом переехала туда и семья Федосеевых: Ивана Фёдоровича назначили заместителем директора нового учебного заведения и выделили там 3-х комнатную квартиру. Уехали туда и несколько незамужних воспитательниц. Все остальные работники остались во Франке и стали искать себе места при существующих школах и детсадах. Так – мать моя, Матрёна Петровна, работавшая в детдоме уборщицей, перешла работать нянечкой в сельский детский сад, находящийся через переулок от нас, со стороны Жигаленковых, Беличкины устроились в Белую школу преподавателями, туда же перешёл вторым учителем по труду и Николай Семёнович Серебряков. А первым был Яков Генрихович Рейсих – энергичный, деятельный и вспыльчивый дядька средних лет. У него было трое детей: две девчонки и парень – Витька, учившийся с моим братом Шуркой в одном классе. Потом этот Витька, сразу после окончания школы, сел в тюрьму на три года «за хулиганство». В те годы это была стандартная статья для подросшего поколения «советской нации».
                Все остальные, кто не нашёл работу в школах, пошли работать в колхоз или на газокомпрессорную станцию. Лору Александровну Маркеленко, например, перевели в райпотребкооперацию на руководящую должность, куда она потом забрала шофёром и своего мужа Леонида Яковлевича. Потом, когда её избрали председателем сельского совета, Леонид Яковлевич перешёл работать в сельскую больницу шофёром скорой помощи.

                Теперь мы ходили в школу на Стройку, из сельского центра – на южную окраину села, за целый километр. Благо к этому времени до центральной площади по центральной улице проложили асфальт, и нам не приходилось осенними и весенними периодами месить грязь по сельскому бездорожью.
                После 4-го класса меня постигло уныние: в противоположный класс, 5 «А», для изучения английского языка перешла учиться и тайная моя любовь, Наташа Устилкина. Теперь я мог любоваться ею только на переменах. И то, если она за чем-нибудь соизволяла выходить из класса.
Учились мы, отроки, до 7 класса во вторую смену, потому как юноши и девушки с 8 по 10 классы занимались с утра – им предстояло сдавать выпускные экзамены, и им отводилось самое плодотворное время суток.

                Фото: Возвращение одноклассниц из Белой школы. Впереди – ватага бахметьевских девчонок. Слева одноклассницы: Вера Штейнмарк и Таня Зимкова, 5 класс. Справа – вторая телеантенна, дом Сашки Дрябы. Следующий дом – Витьки Горбачёва. Фото автора 1965 года. Село Медведица-Франк.

           На места выбывших детдомовцев нам в 5 «Б» добавили выпускников Бахметьевской начальной школы, находившейся в селе Новая Бахметьевка в трёх километрах от Франка, выше по течению речки Медведице. Оттуда к нам на учёбу каждый день: по хорошей погоде ездили на велосипедах, по дождливой – ходили пешком, иногда их привозили на грузовой машине: Люба и Галя Ванюсовы, Люда Попова, Валя Третьякова, Таня Зимкова, Люда Лимар, Люба Жирнова, Виктор Шлопак (Зимков), Вовка Юрманов, Толик Самарин, Витька Рясков, Шурка Ескин, Сергей Ивлев, Валерка Максимов. Из новых учеников подошёл сын переведённого в Медведицу из станицы Трёхостровской сельского бухгалтера, Вовка Маслов и Валя Краснова. Потом добавились дети вернувшихся из Казахстана немцев: Йоська Верц, Маша Шель, Вера Штейнмарк и Костя Франк. Также, в 8 классе, учился с нами, находящийся на излечении в местном санатории для лёгочников казачок из какой-то нижнемедведицкой станицы, Юрка Подрезов.
                Классным руководителем нам назначили учительницу математики Тамару Петровну Манилову. Русский язык и литературу стала преподавать жена недавно назначенного директором Белой школы Владимира Ивановича Гайворонского – Нелли Ивановна. Физику преподавала Мария Ивановна Желтякова. После окончания нами 7 класса – Маниловы уехали из Франка по переводу главы семьи на другое место работы, и Мария Ивановна стала нашим классным руководителем. А математику стала преподавать Нина Васильевна Попова.

         
                Фото: 7 «Б» класс. 23 февраля 1967 г.. Морская команда в День Советской Армии и Военно-Морского флота. Слева – направо, стоят: Саня Дряба; Люба Четвергова; (выглядывает из-за голов) Надя Максимова; Валя Краснова; (выглядывает из-за голов) Валя Третьякова; Таня Панфилова; Таня Зимкова; (выглядывает из-за голов) Галя Ванюсова; Юрок Коробов; Люба Ванюсова; Катя Белендыр; Люба Опевалова; Эрна Фусс; Оля Запорожченко; Люда Лимар; Вера Штэйнмарк. В полуприсяде: Колька Доронин; Толик Иващенко; Генка Струначёв-Отрок; Вовка Маслов. И, как минимум, 8 человек из класса отсутствует: все бахметьевские пацаны и Витька Прохоров, который на данном этапе выступает в роли фотографа. Фотография с фотоаппарата Геннадия Струначёв-Отрока.

                Немецкий язык нам пыталась «втулить» в наши сопротивляющиеся на генном уровне этому предмету мозги (как детей послевоенного поколения), Екатерина Ивановна Коваль – жена начальника местной газокомпрессорной станции. Лично я сначала, с 5 класса, с удовольствием принялся за изучение иностранного языка, и с полгода проявлял к нему незаурядные способности, получая пятёрки. Но со временем охладел к его изучению и перешёл в разряд хорошистов. А когда, после 8 класса, не поступив первый раз в Ростовское-на-Дону мореходное училище Министерства рыбного хозяйства СССР, не пройдя по конкурсу и вернувшись в 9 класс, я понял, что немецкий теперь мне в жизни никогда не пригодится (потому что повсеместно стал входить в моду английский) – опустился до уровня троечника, чем несказанно огорчил «немчанку».

               
                Фото: Бывшая десятилетняя, Белая школа, на Стройке.
                Вид с центральной улицы. Фото  Г. Я. Струначёва-Отрока.


                Бывшая десятилетняя, Белая школа, на Стройке. Вид с задней стороны, от стадиона. В двери левого крыла располагалась Пионерская комната, в двери правого крыла – школьная библиотека.

                «Химичкой» была Александра Трофимовна Храпова – дородная, среднего роста, красивая женщина. Её мужем был учитель математики – Михаил Иванович – маленький шустрый мужичок с задатками сельского фермера. Он преподавал математику в старших классах с литерой «А», а в свободное от работы время занимался своим подсобным хозяйством. У них было три коровы, несколько коз, с десяток овец, свиньи и двое детей мужеского пола. Ещё он имел мотороллер с кузовком, типа «муравей», на котором  постоянно что-то возил: подбирал, собирал и свозил к себе во двор. Постоянно косил сено во всех заросших травой бесхозных участках села и в лесу, и перевозил его частями домой на том же мотороллере. Он никогда не проезжал мимо любой, лежащей у дороги, выброшенной кем-то или оброненной дощечки или жердины, просыпанного из кузова перевозящей машины кучки зерна. Обязательно остановится, соберёт, положит в кузовок, уложит, увяжет и поедет дальше. Сам ездил в обед на летнее стойло к Санаторскому пруду доить своих коров. Александру Трофимовну он боготворил и старался создать ей жизнь творческую и безбедную. Мне кажется, что Михаил Иванович даже подавал кофе своей жене в постель, не то, что готовил для семьи обеды. И когда он  умудрялся везде успевать?
За всё это он подвергался постоянным насмешкам своих учеников, поэтому был на уроках раздражителен и криклив на своих обидчиков, и даже бивал их указкой за незнание пройденного материала и беспощадно ставил в углы. Зато Александра Трофимовна носила своё пышное тело с достоинством «королевешны».
Надо сказать, что предмет химии, как и немецкого языка, я тоже не любил и перебивался в старших классах с тройки на четвёрку, а в 9 классе, опять же после неудачной попытки поступления в мореходку, прекратил учить совсем, считая его бесполезным для себя предметом. В принципе, оно так в жизни и получилось. Единственное, что сделала химия в моём сознании – это расширила кругозор по производству полимеров: я выявил для себя – какие продукты и вещи делаются из нефти, а какие из газа, да в мореходке потом, по ихтиологии, – какое количество поваренной соли необходимо на изготовление тузлука для мокрого засола рыбы.
Хотя, нет: ещё одна насильно изученная тема, поставила меня потом в разряд «умных» людей перед глазами коллег на колхозном среднем добывающем рыболовном флоте Камчатки. А началось всё с того, что однажды Александра Трофимовна, после выставления очередной двойки, заинтересовалась моей общей успеваемостью и удивилась:
                – Струначёв! Просмотрела все предметы в классном журнале и не поняла! У тебя везде пятёрки! Даже четвёрок мало! А по химии – два! Ты што? Химию не любишь?
                Уязвлённый самолюбием, дескать, поняла наконец-то, что я не законченный дурак, я с принципиальной независимостью выпалил:
                – Я не химию не люблю, а учителя химии!
                Тут, конечно, надо было видеть её состояние от такого публичного оскорбления. Она сначала поперхнулась от моей безапелляционной  прямоты, а потом сорвалась на фальцет:
                – Струначёв! Выйди вон из класса! И без отца не приходи!.. – И когда я уже был в дверях, крикнула вдогон,  – Наглец! С сегодняшнего дня – каждый урок мне будешь отвечать пройденную тему!
С отцом, конечно, мы разобрались, а вот каждый урок химии она действительно вызывала меня к доске на протяжении полумесяца, что казалось мне абсолютной несправедливость с её стороны. А проходили мы как раз уравнения валентности. Химию я, само собой, за эти полмесяца подтянул, уравнения стал щёлкать, как семечки, а там и экспрессивное настроение её по вызову меня к доске потихоньку убавилось, и я зажил спокойной, размеренной жизнью.
Однако такое её назидательное отношение к моей персоне пришлось мне впоследствии на руку. Когда я поступил в мореходку (а поступали мы все на базе неполного среднего образования), то стал снова изучать, вместе с курсантами-восьмиклассниками, химию за девятый класс, и тут я уже  был на высоте. В мореходном училище по химии на 1 курсе у меня была твёрдая четвёрка. Тут я ещё раз проштудировал уравнения валентности, которые врезались в мою память надолго.
                Потом, уже работая штурманом на Камчатке, я помог своими знаниями старшему механику нашего сейнера, обучающемуся заочно в Петропавловском-Камчатском мореходном училище рыбной промышленности, выполнить контрольную работу по химии.
                В 60-е –70-е годы 20 столетия на дальневосточном флоте не хватало квалифицированных кадров, и их набирали из старательного рядового плавсостава, направляя на ускоренные штурманские и механические курсы местного Учебно-курсового комбината. За полтора-два года обучения они получали дипломы судоводителей и судомехаников маломерного флота и приходили на производство уже более-менее подготовленными специалистами. Потом, в соответствии с многолетней практикой, они доходили и до должностей капитанов и старших судомехаников сейнеров и траулеров. Но к концу 70-х годов, после активного наплыва на Дальний Восток выпускников мореходных училищ Азово-Черноморского, Каспийского, Балтийского и Северного бассейнов, они были потеснены на командных должностях и вынуждены были поступать в местную мореходку на заочное отделение, чтобы соперничать в дипломах с молодыми специалистами.
И вот, стоя в межпутинный период в ремонте сейнером на судоремонтном заводе, прихожу как-то на суточную вахту – вижу стармех в каюткомпании лоб морщит и матерится, нагнувшись над какими-то учебниками и школьными  тетрадками.
                – Ты чё, дед, тут репу чешешь? – спрашиваю.
                – Да вот! Растуды-т твою туды! Первый семестр в мореходке проучился. Сессия  началась. Контрольную по химии надо сдавать, а я не в зуб ногой… Валентность, какая-то…
                – Ну-ка, ну-ка! – подсел я к нему, сразу въехав в тему и вспоминая Александру Трофимовну, – Давай авторучку…
                В течение получаса зарешал ему требуемые уравнения, попутно поясняя суть дела, и передвинул тетрадь назад.
Дед с восхищением поднял на меня глаза, разглядывая через толстые стёкла очков:
                – Ну, ты молоток!
                Я небрежно поднялся, де: знай наших, из Ростовской мореходки, и снисходительно кивнул ему в ответ:
                – А то! – А у самого перед глазами промелькнула вся моя «химическая» жизнь.
                Географичкой была Раксана Андреевна Бороздюхина.
                Географию я любил: дальние страны, путешествия, географические карты, открытия, экзотика,.. И отвечал я по этому предмету почти всегда на «пять».


                А после 7-го класса, летом, когда мы с Юркой Коробовым совершили «дальнее плавание» на лодке вниз по Медведице до Жирновска, намереваясь изначально доплыть до Дона, я даже карту нарисовал этого промежутка реки со всеми её изгибами, песчаными косами, мелями и омутами, и в 8 классе преподнёс кабинету географии. Но об этом плавании я ещё буду писать.
 
                Фото: Новая школа на Стройке. Справа загораживает школу – бывший продуктовый магазин. Слева, за кадром – располагается бывший дом-гостиница газокомпрессорной станции.

                Медведицкий детский (и наш) дом

                Мать с отцом постоянно напоминали мне, чтобы я ни в какие игры с детдомовцами не играл. И я не играл. И сейчас не играю в них даже с государством. В чём по сию пору им благодарен, когда сегодня по сотовому телефону постоянно присылаются СМС-сообщения о выигрыше «за преданность» эфемерной компании «неполучаемого» никогда  автомобиля «Мерседес-бенц» или других «дорогих» выигрышей, стоит только нажать кнопку «Да».
                Но нам изначально повезло. Директором Медведицкого детского дома стал бывший завуч Гречихинской семилетней сельской школы, Иван Фёдорович Федосеев, друг и сотрудник моего отца по прежнему месту работы. Когда год назад закрывали Гречихинскую семилетку, отец поехал пытать счастья в Большие Турки, а Федосеева назначили директором Медведицкого детского дома. Его семья перекочевала жить во Франк. После возвращения из Больших Турков, отцу работы в Медведицкой начальной школе не нашлось. Ему был уже 51 год, и он ушёл на пенсию, как инвалид Великой Отечественной войны 2-й группы, выработавший какой-никакой довоенный и послевоенный трудовой стаж. Он занимался домашним подсобным хозяйством, а на лето нанимался в детдом сторожить детдомовские бахчи. Пенсию получал всего 40 рублей. Но через два года после переезда, отец снова пошёл в «отходничество»: на период школьной учёбы нанимался учителем в сельские школы, где хронически не хватало учителей: Саратовской области и в село, расположенное рядом с его Романовкой, – Чухонастовку. Чтобы добрать стажа работы по новому правительственному постановлению, до повышения пенсии до 80 рублей.
                Хозяйство у нас было не большое, но достаточное, чтобы прокармливать свою немалую семью: десять-пятнадцать кур-несушек, корова с телёнком – обязательный атрибут семейного достатка, семь – десять баранов и три пуховые козы (мать постоянно вязала пуховые платки и, бывало, как-нибудь, где-нибудь, их пристраивала за небольшие деньги. Ещё она умела хорошо кроить. И шила одежду на своей машинке «Зингер»). Иногда заводили поросёнка. Три сотки земли внутреннего двора, мы сразу же огородили и приспособили под сад-огород. До нас все земельные территории вокруг соседних домов почему-то были не загорожены и обзывались проходными дворами. Мы накупили саженцев и посадили с десяток стволов яблонь и китаек, а также вишни, малины, крыжовника. А между плодовыми деревьями и кустарником стали сажать картошку, морковь, капусту, укроп, петрушку. Садоводство у родителей было в крови: дед Петро Косьяненко в Берёзовке Еланского района, до переезда в Гречихино, держал свой фруктовый сад, а дед Василий в Романовке Ольховского района до революции тоже обладал садом, пока его после революции 1917 года не вырубили сельчане на нужды отопления.
                Отец даже умудрился привезти из Сталинграда, от брата Александра, пару черенков лозы белого винограда и занялся виноградарством. Хотя тогда выращивать виноград в наших краях, на самом севере Сталинградской области, было делом хлопотным и даже немыслимым: его надо было каждую осень обрезать, закапывать, а по весне выкапывать, расправлять и снова периодически укрывать от непредвиденных весенних заморозков. Мать всё время пилила отца за то, что он «дурью мается» с этим виноградом, и, что «лучше бы он занялся делом». Мы, дети, как бы тоже держали сторону матери, но конкретно заниматься выращиванием винограда ему не мешали, хотя тоже подсмеивались. И каково же было наше удивление, когда лет через пять на одном из кустов появилась большая тугая кисть, которая к осени налилась и превратилась в красивейшую янтарную кисть аппетитнейшего винограда, которого мы в своих краях до этого ещё не едали. Отец с гордостью показывал свои садоводческие «мичуринские» достижения всем соседям, специально зазывая их в сад и угощая каждого по одной ягодке. Мы тоже съели свои положенные пробные плоды.
После нас размежевались заборами все соседи и стали сажать около дома фруктовые деревья. Гойдать нам, детям, по открытым дворам, сараям и сеновалам уже не приходилось – стали бегать, как дети порядочных населённых пунктов – улицами и переулками.
                Но, несмотря на некоторую достаточность в продуктах питания, живых денег нашей семье (да и другим тогдашним сельским семьям) хронически не хватало, и мать пошла работать уборщицей в детский дом, и мы стали получать ещё 40 рублей прибавки к семейному бюджету.
                Территория детского дома занимала целый квартал нашего сельского поселенческого размежевания. В 50-и метрах от центральной площади и со стороны центральной улицы Ленина она была огорожена добротным струганным, но не крашеным, дощатым забором с волнообразным резным украшением по верху всего его  периметра. По трём углам двора, как сторожевые башни стояли основательные, красного кирпича, высокие одноэтажные строения – спальные корпуса. В четвёртом, дальнем углу, располагался скотный двор. Детдом держал для своих нужд с десяток дойных коров, по столько же свиней и овец. Бегали в этой же загородке индюки и гуси. Для разнообразия в продуктах питания детдому этого хватало на пропитание детей, но они всё равно постоянно ходили голодные, всегда что-то жевали, особенно малыши и постоянно просили у всех встречных-поперечных: «Дай пять копеек!.. Дай пять копеек!». И часто выворачивали, «шмонали»  карманы у младших, не м;гущих за себя постоять, школьников-домошняков.
                А однажды, помнится, обучаясь в четвёртом классе, пришлось вступиться за какого-то хорошо знакомого третьеклассника на крыльце клуба, до начала сеанса. Гляжу: маленький бутуз-первоклассник – детдомовец, никого не стесняясь,  выворачивает его брючной карман и тащит из него маленькую заводную машинку. Та зацепилась за материю кармана колёсами и никак не хочет вылезать из места хранения. Третьеклассник покорно ждёт окончания ограбления и только хлюпает носом, пускает пузыри и слёзы. А обидчик упорно сопит, тянет её вместе с карманом и командует: «Молчи! Не реви! Тебе другую купят!». Я до глубины совести был поражён и оскорблён таким покорным к своей участи поведением домошняка и такой наглостью сорванца.
                – Э-э! – кричу сорванцу с другой стороны широкого крыльца, подхожу ближе и наклоняюсь над малышом, – Ты чё делаешь?! Ну-ка оставь машину в покое!
                – А твоё какое дело?! – зверьком, снизу вверх, заблестел на меня глазами карапуз.
                – Я тебе щас дам: какое моё дело! – отрываю его руки от машинки и даю пинка под зад. Тот сбегает с высокого крыльца и, уходя, злобно на меня скалится и грозит скорой надо мной расправой…
                Вот такие были приколы «нашего городка» во время существования детдома. 

                Корпус для юношей-старшеклассников.

                Детский дом, в принципе, был небольшим – человек на 100 детей. В левом крайнем корпусе проживали мальчишки-старшеклассники. Их корпус соединялся с кухней и столовой, протянувшейся вдоль переулка в сторону речки, почти до самого младшего мальчишеского корпуса. Между детским мальчишеским корпусом и скотным двором, у дальней стороны забора, у улицы над оврагом, стоял корпус для девушек-старшеклассниц. К нему, перпендикулярно от середины двора, подходил детдомовский клуб. В правом крайнем корпусе жили младшие девочки,

                Фото: «Девчачий» корпус для младших девочек. Напротив него, через улицу Ленина располагается дом № 46, в котором жили воспитатели и работники детского дома: Беличкины, Ивановы и Маркеленковы.

                А между их корпусом и корпусом старших мальчиков, вдоль улицы Ленина, забор разрывал белой кирпичной стеной небольшой, симпатичный финский домик. В этом домике находились все административные помещения данного заведения: кабинет директора, начхоза, бухгалтерия, воспитательская комната. Домик с внутренней стороны территории отгораживался небольшим зелёным палисадом с аккуратно постриженными кустами жёлтой акации, клумбами цветов и вымощенными дорожками.

                Фото: Здание бывшей администрации Медведицкого детского дома. Теперь это жилой дом и хозяева обложили его деревянные стены кирпичом. Дальше, слева, виднеется жилой корпус юношей-старшеклассников.

                Посередине двора была врыта высокая деревянная мачта с красным государственным флагом, который поднимали на ежедневном утреннем построении, после подъёма. А ближе к кухне – возвышалась, на полуметровой высоты широком железобетонном пьедестале, большая чугунная, с лепниной, водяная колонка. К этой колонке была подведена самая чистейшая, наверное, во всём Франке вода – от артезианской скважины. И все жители близлежащих домов ходили в детдом за этой водой. Ещё одна колонка стояла на площади у автобусной остановки, но она почему-то частенько бывала сломана.
Наш дом стоял (и по сей день стоит), как раз напротив бывшего старшемальчуковского корпуса, на другой стороне улицы Ленина, и калитки также (по сей день) «друг на друга смотрят вечером и днём». Но только нет уже там тех людей и детей, которые оглашали своими голосами окрестности близлежащих дворов и кварталов.

                Фото: Бывший некогда нашим – дом в Медведице. Фото 1: 03. 10. 2003 г.

                Фото 2: 01. 09. 2015 г.

                В этом же, 1961 году, летом, отец подвизался сторожить детдомовские бахчи. Все совхозные плантации бахчевых культур находились на другой стороне реки Медведицы, за мостом, с левой стороны дороги, в сторону села Александровки. В этом же земельном наделе находились и детдомовские угодья. Это были орошаемые земли. Вдоль речки Медведицы, вниз по течению, на правой её стороне находится много пойменных заливных озёр. Да и сами земли плантаций в хороший весенний паводок, бывало, затапливались разливом почти до самых Головных – газовых и нефтяных промыслов, что находятся на выезде на Александровскую трассу. Но плюс к этому, руководство совхоза возвело насыпи от самого большого озера по всему периметру плантаций, в которых прорыло оросительные каналы со спусками под уклон. На озере была установлена мощная дизельная мотопомпа, которая в определённые часы закатывала воду в канал, а по нему уже она разбегалась по всей плантации свободным током. Стоило только в определённом месте открыть заслонку, и вода по оросительным канавкам устремлялась на нужные поля помидоров, огурцов, моркови, капусты и пр. овощных культур.
                Вот на этой орошаемой территории и находился 2-х гектарный надел детдомовской плодородной земли. Здесь высаживались все бахчевые культуры, необходимые для подкрепления детских организмов витаминами за летний период: арбузы, дыни, тыквы, помидоры, огурцы, лук, чеснок, перец (как болгарский, так и острый), петрушка, укроп и некоторые другие растения.
В помощь отцу Федосеев, на основании разнарядки детдома, выделял каждые три дня по три самых «лучших» детдомовца-старшеклассника для охраны своих угодий. Я бы теперь не сказал, что это были самые лучшие детдомовцы, но стремление старшеклассников выйти из морального детдомовского заточения было столь велико, что они становились в очередь на охрану своей бахчи, чтобы хоть три дня пожить вольготно на свежем воздухе и не слышать нравоучений своих воспитателей. А здесь им была действительно воля… Вместе с отцом они отстроили из вырубленных жердей большой шалаш, накрыли его толстым слоем скошенной травы, построили из стволов осин наблюдательную вышку, поставили длинный стол и лавки… Отцу выдали в детдоме старую одноствольную берданку (больше для устрашения воров, чем для стрельбы по сорокам), а большой немецкий, трофейный,  артиллерийский бинокль отец имел при себе ещё со времён войны. Поэтому детдомовцам было, как теперь бы сказали, в кайф, залезть по стремянке на смотровую вышку, обозреть по очереди (а иначе было нельзя – бинокль был в драку) окружающее пространство в бинокль и потом пройти по границам своей земли с ружьём за плечами.
                Иногда отец дозволял им выстрелить по обнаглевшим сорокам или воронам, которые клевали огурцы, помидоры и арбузы. И это было великим счастьем для самых дисциплинированных и инициативных помощников. Убитые вороны и сороки висели, привязанными вверх ногами к специально вкопанным столбам по всему периметру охраняемой земли и даже на её территории, но это мало влияло на желание гнусной птицы поклевать выращиваемые для детей арбузы, дыни и тыквы. 
Зато «помощникам» сторожа здесь было действительно раздолье. Они вставали, когда хотели (отец их не тревожил, и сам выходил ночью на обходы, треща самодельной трещоткой, отгоняя невидимых врагов огорода), ели из овощей, от пуза, всё, что им захочется, потому что наклёванных помидоров, огурцов, дынь и арбузов, которых надо было съедать немедленно – было предостаточно. Помощники были нужны отцу больше для моральной поддержки, нежели действительно для дела. Потому что за ними за самими надо было ещё глядеть да глядеть. Но старшеклассники рвались на бахчи, и это было своеобразным методом их поощрения для детдомовской администрации.
                Мы с братом Сашкой тоже довольно часто ездили к отцу на бахчи с ночёвкой, поэтому всех старших детдомовцев знали по имени, и они – нас. Они были простыми детьми – мы, тоже не выпендривались. Поэтому молва о нас шла в детдоме, как о «реальных пацанах», и нас никто из детдомовцев не трогал, наоборот, даже иногда заступались. Хотя мы в этом и не нуждались.
Старшие детдомовцы потом стучали к нам в калитку, вызывали меня или Сашку и просили попросить у отца 5 или 10 копеек на кино. Мы-то знали, что кино им было на фиг не нужно. В магазинах в начале 60-х годов появились дешёвые сигареты «Огонёк» по цене 8 копеек за пачку, а детдомовцы все, за редким исключением, курили с пелёнок. Мы обращались к отцу, и он выдавал нам для них, как для хороших бывших помощников, по 5 копеек. На кино. Кино тогда в сельской местности стоило 5 копеек.

                Продолжение следует.