Повесть
1.
Павлу на момент повествования пошел тридцать шестой, но каких-то мало-мальски серьезных барьеров, чтобы появилось право похвастаться: «Смотрите, люди добрые, на что я способен!», - пока не взял. Окончил инженерно-строительный институт («Технология строительных конструкций, изделий и материалов»), побывал на разных невысоких должностях в строительной индустрии, платили с гулькин нос, поэтому последнюю пару лет подрабатывал уже под вывеской полулегальной компании «Прораб Питер», занимаясь ремонтом обветшавших за многолетнюю эксплуатацию подлинно петербургских квартир. Но это было еще не все и это, пожалуй, было для него далеко не самое главное. Дело в том, что к тем же тридцати шести годам Павел еще приобрел и статус «начинающего писателя». Лавров, правда, себе пока не снискал. Ему удалось опубликовать лишь несколько коротких рассказов в коллективных сборниках и альманахе, но он писал роман, с которым связывал особенно большие надежды.
Достигнув, по авторским ощущениям, примерно середины, довольно гладкий до этой поры процесс сочинительства забуксовал, возникли сомненья, недовольства, а отсюда и оправданное желание уединиться в какой-то достаточно глухой местности, чтоб никто ни на что не отвлекал. Такой местностью могла бы стать, допустим, редко посещаемая дача. Но никаких дач, увы, у Павла в загашнике не было. Да, был деревенский дом, купленный еще его родителями за десяток поллитровок «Столичной», в верховьях Волги, на Валдае. Но до него было очень трудно добираться: только на перекладных. К тому же в зимнюю пору ( первая неделя февраля) в этом валдайском доме жить было неуютно и даже небезопасно: дошла весть, что в тех заброшенных, обезлюдевших краях завелась шальная стая одичавших собак, буквально терроризировавших еще цеплявшихся за родные очаги местных аборигенов. Но мир, как известно, не без добрых людей. Этим добрым человеком оказался хозяин квартиры по улице Ленина Петроградского района, в которой Павлу перепал прибыльный заказ перестлать полы. Дом этот прежде заселялся исключительно членами Союза писателей. Отец нынешнего хозяина был известным «советским» поэтом. Узнав в разговоре, чем, в свободное от перестилок полов время, Павел еще занимается, предложил ему пожить на его пустующей, также унаследованной им от отца даче в Комарово.
Начало февраля выдалось довольно теплым. Обещали, что такое потепление продлится почти до середины февраля. Вот и чудненько! А то дом совсем старенький, щелястый. Отапливается хотя и галантной, но такой же дряхленькой, как и весь дом, заметно прикопченной в верхней части, ближе к дымоходу, печью-голландкой. Для языкового удобства, - просто «камином».
Павел появился на даче, когда еще было достаточно светло. Первым делом, разжег камин, убрал снег на подступах к дому, вернулся в дом, затопил плиту, разогрел привезенные им из города полуфабрикаты, поужинал. За те уже несколько часов, что пробыл на даче, пока не увидел ни одного человеческого лица, не услышал ни одного человеческого голоса: только отдаленный собачий лай и периодически доносящееся до его ушей ( морозный воздух был отличным проводником) громыханье проносящихся где-то в полукилометре отсюда почти пустых в это время года пассажирских электричек и как обычно загруженного «до ручки» трудящегося класса - товарняка. Для дачного поселка такое безлюдье и беззвучье в зимнее время это норма. Иная картина будет, разумеется, летом.
Отужинав, уже где-то в восьмом часу, устроился поудобнее в старенькое кресло напротив раскаленного, пышущего жаром камина, положил себе на колени папку с рукописью, развязал тесемки, взял в руки первую страницу, и только было начать читать – услышал чьи-то шаги: кто-то поднимается на крылечко дома. Через несколько секунд – деликатный стук в наружную дверь и, вроде бы, мужской, но не грубый – «интеллигентный» голос:
-Прошу прощенья!
Павел мысленно чертыхнулся. «Все-таки принес черт кого-то! Не буду открывать». Он-то надеялся, что непрошеный гость уберется восвояси. Как бы не так! Опять застучали. Еще громче, настоятельнее прежнего. «Этот от меня не отстанет». Пришлось переложить папку с колен на письменный стол. Вышел в то, что по-деревенски назвал бы сенями и, оказавшись сразу у выходящей на крылечко двери, спросил:
-Да! Что вы хотите?
В ответ:
-Пожалуйста, куча извинений! Я ваш сосед… Относительный. Я в паре дач от вас. Позвольте, я войду.
Павел повторил:
-Что вы от меня хотите?
-Видите ли… В бытность последнего пребывания здесь Сергея Юрьевича я имел неосторожность оставить свою очечницу. Она очень удобная. К тому же ее подарила мне когда-то моя дочь. Мне хотелось бы…
-Одну секунду.
Не без труда, чуточку повозившись - с запором еще не на «ты», - отворил дверь. Перед ним пожилой человек. Скорее всего, настоящий, не, скажем, призрак какого-нибудь покойного члена союза писателей. Их тут, в Комарово, должно быть, пруд пруди. На человеке поношенная куртка. Вязаная, пестрая шапочка с длинным хвостиком. Очевидно, финского происхожденья. Нечто подобное увенчивает голову лапландского Деда-Мороза.
-Проходите.
-Благодарю вас!
Прежде чем войти, старательно пошаркал подошвами ботинок о лежащую у порога задубеневшую, съежившуюся от морозов тряпку. Павел показал, куда человеку идти, пропустил вперед себя, - это уже наработанное им с годами, особенно за годы службы в ВДВ: видеть едва ли не в каждом совершенно незнакомом тебе человеке потенциального противника, а это значит: не оставлять его наедине с твоим затылком, спиной, пусть лучше подставится он. Так спокойнее.
Только когда гость оказался в освещенной комнате, смог, как должно, его разглядеть. Подтвердилось первое: пожилой. Если не сказать: уже старик. Слегка сгорбленный: то ли уже сказывающиеся на позвоночнике, на пояснице годы (то есть чистая физиология), то ли другое, психологическое: нажитая привычка пригнуться, принизиться – перед другими, более, допустим, преуспевшими людьми, перед жизненными невзгодами. Павлу часто, особенно в провинции, на родине его предков, приходилось с подобного рода «пригнутыми» психологией неудачниками по жизни встречаться.
-Ищите вашу очечницу.
-Вы очень добры… Она должна быть где-то… тут. – Однако пускаться в поиск не спешит. - Вас, наверное, интересует, в каких я отношениях с хозяевами…
-Нет, совсем не интересует.
Как будто не услышал:
-Мы изредка встречаемся с Сергеем Юрьевичем. А я еще отлично знал отца и матушку Сергея Юрьевича… Он предупредил меня, что вы какое-то время поживете у него… Немножко посвятил меня в ваши дела. О ваших надеждах. Я искренне желаю вам удачи в вашем нелегком предприятии…
-Спасибо, но вернемся к вашей очечнице.
-Да-да! Вы совершенно правы… Помнится… в тот, последний раз наша встреча началась с того, что Сергей Юрьевич познакомил меня с небольшой лентой. Снял ее на Рождество во Флоренции… Я сидел вот в этом кресле. Да, на мне были очки… - Приступил к осмотру кресла, кусочка пола. Желаемого не нашел. - Потом… Потом явилась его супруга. Приготовила чай. Мы все перешли в столовую… Хотя нет, не помню, чтобы я пользовался там очками… Потом Римме захотелось показать мне ее самые свежие фотографии. Она в кордебалете у Леонида Якобсона… Помню, она усадила меня за письменный стол… Вот за этот… Да! – Живенько оказался рядом со столом. Возможно даже современником тех, кто жил в эпоху Очакова и покоренья Крыма… Впрочем, нет. Едва ли. Скорее, ближе ко времени «Севастопольских рассказов» Льва Николаевича Толстого. - Я здесь, точно, был в очках… Я так понимаю, это ваш манускрипт… - На письменном столе папка с еще не извлеченной из нее, действительно, рукописью. О ней уже шла речь впереди. Только было протянул к ней руку…
-А вот это уже… - Павел едва сдержался, чтобы не закончить: «Не ваше собачье дело».
Он не любил, когда-то из посторонних панибратничал с тем, что принадлежало лично ему. Да, до грубости все же не опустился. Ограничился тем, что швырнул папку в верхний выдвижной ящик стола.
-А! Вот она!.. Пожалуйста, не закрывайте, – теперь непрошеный гость набросился коршуном, выхватил из ящика лежащий там какой-то предмет. В самом деле, то была очечница. - Это, поверьте мне, та самая, о которой я вам…
-Забирайте.
-Огромное вам спасибо!.. Вас, может, удивляет, что я так пекусь о таком, вроде бы, пустяке… Мы последние годы видимся с дочерью так редко!.. Нет, мы не ссорились, просто ее текучка заела… Жена вообще терпеть не может эту дачу. Ее здесь все нервирует. Отсутствие того, этого. А мне она дорога… Вообще-то, чем больше я старею, тем испытываю все большую потребность в одиночестве… Хотя, вы знаете… временами… его становится слишком много. Особенно, как сейчас, когда погода ненастная. Вы слышали, что к ночи обещали штормовой ветер?
-Нет. Впервые слышу.
-Да. А у меня на даче сквозит со всех сторон… Простите, как вас величают?
Сквозь зубы:
-Павлом.
Этот гость все больше напоминал Павлу персонажа очень известного присловья, где совершенно неоправданно обижают одну из населяющих просторы России нацию. Но сам гость того, что он тут не желанен, как будто не замечал.
-А по батюшке?
-Это необязательно.
-Очень приятно!.. Павлом звали одного из моих дедов. Почетный член географического общества. Меня – Игорем Владимировичем… Я понимаю, мое присутствие вас раздражает… - «А! Все-таки, выходит, замечает!» - Вами что-то задумано… Какие-то планы. А я вас отрываю…
-Если честно – да.
-Люблю откровенных людей… Я сейчас уйду…
«Скатертью дорога».
Но нет! Пообещать пообещал, но никуда не уходит.
-Знаете, какого года рожденья эта дача? Примерно, тридцать четвертого. Мы начали строиться фактически одновременно. Я, разумеется, этого совсем не помню. Я появился на свет несколько позднее. А моя молодость пришлась на так называемые «застойные» времена… Для кого-то «застой», для кого-то брожение… и в голове и в сердце… Что-то бродит до сих пор… Молодой человек… Я все отлично понимаю, вам хочется, чтобы я поскорее убрался за дверь, но… Вы же человек пишущий. Вам должна быть интересна исповедь такого могикана, как я. Авось, когда-нибудь на что-нибудь пригодится… Или вы так не думаете?
Вот и настал момент Истины. Сейчас Павел со всей присущей ему, передавшейся по наследству от отца «пролетарской» откровенностью: «Да. Не думаю». Незваный гость, не солоно, как говорится, хлебавши, уберется за дверь, а Павел примется за роман, но… Что-то вроде жалости как будто ворохнулось в его груди. «Человек пожаловался на одиночество. Как знать, может, и мне когда-нибудь очень захочется к кому-то незнакомому постучаться… пожаловаться на свою горькую судьбину». Да и, говоря по правде, за эти последние минуты как-то поугас его творческий запал. В таком состоянии трудно рассчитывать на то, что работа принесет какие-то греющую душу плоды.
Павел задумался, а от глаз гостя эта его нерешительность не ускользнула. Решил сполна ею воспользоваться.
-Что касается Музы, которую, как вы, наверное, боитесь, я могу спугнуть, она к вам непременно вернется… Да она и не исчезнет никуда. Послушает мои откровенья вместе с вами. А как только я закончу и уйду, вы приметесь за работу с удвоенной силой.
И Павел «прогнулся»:
-Как долго ваши откровенья могут продлиться?
-Постараюсь уложиться в один час.
-Да уж. Уложитесь. Разоблачиться не желаете?
-С удовольствием… Спасибо, я знаю.
Видимо, он и в самом деле был в этом доме завсегдатаем: из комнаты слинял, быстренько вернулся без куртки, без убора лапландского Деда-Мороза. Теперь на нем вытянутый вигоневый свитерок. Наполовину закрывает длинную, почти как у гуся, всю в складках шею. Невеликий ростом, около ста семидесяти, с бороденкой и усами, право же, он очень походил внешностью на самодержца России. Но не на «Кровавого», каким его представляли в советское время, а на Великомученика. Каким он выглядит уже на канонических, постсоветских изображениях. Правда, состарившимся, примерно, на три десятка лет, то есть уже низложенным, испытавшим все муки унижения, но при этом выжившим, или – вроде бы, иногда случается и такое – чудеснейшим образом воскресшим. И вот – решившим чем-то поделиться с таким скромным человеком, как Павел.
-Можно? - на единственное кресло ( скорее всего, начало века двадцатого. «Серебряный» век русской поэзии).
Павел не возражал. Однако просто праздно слушать чужие россказни ему не хотелось. Решил заняться делом, а именно: камином. Да, он сразу, как только вошел в ледяной дом, взялся за камин, но делалось все на скорую руку. Сейчас он протопит дом основательнее.
-Я ведь тоже имею какое-то опосредованное отношение к литературе, - этой фразой воскресший самодержец начал обещанные им в самом начале откровения. – По отцу, например. Он был довольно известным литературоведом. Я даже одно время учился по его учебнику. Они, то есть мой отец и Юрий Львович… я имею в виду отца Сергея Юрьевича… частенько ходили друг к другу в гости. И здесь и в городе. Они жили в одном доме. Им было о чем поговорить. Соберутся и начнут делиться воспоминаньями. Как они встречались с Горьким, Маяковским, Есениным… Более того я в юности тоже собирался стать поэтом. Намеревался показаться Анне Андреевне.
-Какой Анне Андреевне?
-Ахматовой, разумеется… Хотя лично ей не был представлен, но мы жили в одном доме. На улице Ленина…
-Я был в том доме. Перестилал там полы. Показались?
-Нет. Анна Андреевна была очень гордой. И по праву. Недоступной. Ее всегда окружали какие-то люди. Я не посмел. Но рядом с наши тогда жила еще другая поэтесса. Мария Ивановна Комиссарова. Она прочла и мягко посоветовала мне, чтобы я попробовал найти себе какое-нибудь другое призвание… Я закончил филологический факультет Университета. Английское отделенье. Во времена, о которых я собираюсь вам рассказать, я еще был студентом четвертого курса и подрабатывал в качестве гида при ВАО «Интурист». В одно прекрасное… или непрекрасное утро я получил от старшего гида… как правило, все старшие гиды были женского рода, поэтому мы неофициально называли их «гидессами»… направление. «Миссис Сэвидж. Один день. Екатерининский. Астория». Все понятно. Я тот час же отправился к гостинице «Астория». Там я, первым делом, обратился в бюро обслуживания. Дежурная из бюро обслуживания что-то там у себя посмотрела, потом, обратившись ко мне: «Твоя миссис тебя уже дожидается». Показала мне на сидящую в кресле неподалеку женщину. Я сразу к ней. На глазах женщины красивые, в дорогущей оправе… Я тогда уже научился различать дешевые и дорогие оправы… Словом, она была с очками и читала книгу. Я подошел к ней…
Ровно в этом месте голос рассказчика заметно дрогнул, а Павел подумал: «Эка! Еще только начал, а эмоции уже поперли! Что дальше-то будет?» Однако с эмоциями очень скоро справился. Рассказ покатился дальше.
-Я подошел…. «Миссис Сэвидж?» Подняла на меня глаза. Дальше – я, стандартная для такого момента фраза: «Здравствуйте. Меня зовут Игорем. Я ваш гид». Разумеется, все это на английском, но я и дальше буду только на русском..
-Да, я бы вас попросил, - живо откликнулся Павел. – Поскольку с английским у меня довольно худо.
-Она мне только согласно кивнула головой, вежливо улыбнулась, поднялась с кресла, убрала книгу в небольшую сумочку, там же оказались только что бывшие у нее на глазах очки, а им на смену пришли очки синие, разумеется, тоже дорогие, солнцезащитные, взяла с сиденья близ стоящего кресла зонтик. Проделав все это, оборотилась ко мне с немым вопросом: «Что дальше?» Я попросил ее следовать за мной, и мы направились к выходу… А теперь, с вашего разрешенья, чуточку о том, какой она в тот момент мне показалась... – И, видимо, заметив, что Павел как будто недовольно на своем стуле ворохнулся. – Извините, но это очень важно! Вы поймете потом… Словом, я бы дал ей лет сорок, то есть она вполне годилась мне в матери. Типичная, я бы сказал, англичанка. Сухопарая. Шатенка. Довольно высокая, плоскогрудая, слегка вытянутый, заостренный нос. Великолепные зубы… Ну, зубы у них у всех…Я имею в виду англичанок… И довольно крупная челюсть… Такие называются «лошадиными». Словом, совсем и далеко не красавица. Даже, я думаю, в молодые годы. Из того, что на ней…
-Это тоже важно? – все-таки не сдержался Павел. Да, он по-прежнему держал в уме обещанное: «Это будет не долго».
-Представьте себе – да! – С каким-то даже вызовом это получилось у рассказчика. Потом сердито добавил. – Я же попросил вас потерпеть. А лишнего, я вас уверяю, я вам ничего не скажу.
«Ого! Оказывается, мы, ежели что, и зубки можем оскалить!»
-Так вот… Что было на ней… Конечно, все стильное, модное на те времена, но не броское. Единственное яркое, что на ней было, – нашейный платок. Вязаное, подпоясанное кожаным ремешком платье – безрукавка. Не мини, но и не макси. Скорее всего, миди. Из какой ткани – не знаю, но мышиного цвета. Потом, когда мы окажемся под солнцем, я увижу, что она переливается… Я не о женщине, я о ткани. Извините, я немножко сумбурно. Сейчас пройдет… По поводу отсутствия на платье рукавов, - я тогда еще подумал: «Сейчас у нас не так-то и жарко, а если еще и ветер холодный подует – вроде как, обещали, - возможно, придется немного померзнуть». Волосы гладкие, с зачесом и… Если вы представляете Уланову в роли Джульетты. На них, то есть волосах, точно такая же, как у Джульетты-Улановой, шапочка в мелкую серебристую сетку. Ну, и, естественно, босоножки на ногах. Таков ее портрет… - Немного помолчал, как будто дал Павлу какое-то время на то, чтобы он зафиксировал у себя в памяти обрисованный им только что портрет этой миссис, потом продолжил. - Мы подошли к поджидающей нас у входа интуристовской машине «Волге». Моя туристка - едва вышла на улицу, - сразу надела солнцезащитные очки, потом, правда, причем довольно скоро, она их снимет и останется совсем без очков, а наденет вновь, когда мы уже выйдем из машины. Вышедший при виде нас из машины водитель отворил заднюю дверцу: да, они были этому обучены. Первой ступила в салон машины туристка, села на заднее сиденье, я вслед за ней. Тут надо сказать вот что. У каждого гида, как у всякого человека, свои привычки. Если приходилось работать с группой на больших автобусах, место гида, естественно, рядом с водителем. Это стандарт. Рядом с водителем приходилось садиться, если обслуживаемых тобою туристов двое. Иное дело – турист-одиночка. В этом случае я предпочитал садиться рядом с туристом на заднем сидении. Тогда отпадала необходимость всю дорогу выворачивать шею. Право же, иногда, когда экскурсия уже закончится, я прибегал к помощи массажа, чтобы помочь бедной шее придти в себя. Туристка положила себе на колени сумочку, зонтик, на мои колени лег пакет с плащиком типа «болонья»… Да, была тогда на них мода, но скоро прошла. Водитель включил зажигание, машина тронулась с места, и наша экскурсия началась… Я работал в «Интуристе» первый сезон и старался делать все от меня зависящее, чтобы не вызвать у капризных избалованных клиентов никаких нареканий. А нареканий по поводу некачественного обслуживания , на самом деле, хоть и немного, но они были, я узнавал об этом не из собственного опыта, я-то работал безукоризненно, а, когда нас периодически собирали, читали нам лекции. Одна из самых распространенных жалоб: «Гид всю дорогу молчит, нам ничего не рассказывает». Памятуя об этом, я лез из кожи вон, чтобы, пока экскурсия, мой рот не закрывался ни на минуту. Вот и на этот раз. Пока мы передвигались по улицам города, я заливался вовсю. Моя туристка внимательно слушала. «Посмотрите направо…», - послушно поворачивала голову направо. «Теперь налево», - так же послушно поворачивала голову налево. Очень внимательно слушая, сама ни одного вопроса не задавала. Погода только с утра была хмурой, но пока выбирались из города, - разгулялась, облачка разбежались, выглянуло солнышко. Да не только выглянуло, - затопило своим светом весь город. Вот и салон нашей машины стал утопать в этом свете и только сейчас я обратил внимание на одну деталь… Моя туристка сидела, положив ногу на ногу, и я обратил внимание на то, что на ее ноге, чуть пониже коленной чашечки… Примерно, вот здесь… - Показал на примере своей ноги. – Там был наклеен пластырь. Две белые перекрещивающиеся пластинки. Словно буква «Х». Возможно, там была какая-то царапина. Может, что-то другое. Прыщичек, наконец, какой-нибудь. Да неважно! Важно было, как я на это… Скажу вам откровенно, именно этот вот пустяковый пластырь… Эта буква «Х» на ее обнаженной ноге… Она стала во мне возбудителем чего-то… Ну, вы меня, конечно же, поняли. Того животного, что присутствует в каждом из нас. Было, конечно, и во мне … Извините, что я опять отвлекся…
-Ничего. – Павел уже смирился с тем, что обещанное «не долго» будет таким же безразмерным, как и многое другое, что испокон веку творится на Руси. «Придется потерпеть». И с тем терпением у нас все, как говаривалось прежде, сейчас намного реже, «ништяк». «А эта деталька… с буквой «Х»… это любопытно. Надо будет запомнить. Может, когда-нибудь употреблю».
-Мы уже прокатились с ветерком по Московскому проспекту. Площадь Победы. Сделали кольцо вокруг монумента, потом аэропорт, Пулковские высоты с их героической ролью во время блокады. Пулковская же обсерватория. Самая главная обсерватория России в первой четверти девятнадцатого века… 1835 год… Архитектор Брюллов… Академик Струве… Про обсерваторию тоже все, что знал, рассказал. Теперь и по правую, и по левую руку ничем не примечательные поля, зато засаженные чем-то жалкие огородики, такие же жалкие кустарнички. Пока не появится на горизонте Пушкин, больше не о чем рассказывать. И тогда я решил сделать для себя маленькую передышку… Впрочем, не столько передышку… Я сейчас объясню. Видите ли… Нам, рядовым гидам, вменялось в обязанность получить, как можно больше информации о наших клиентах, по завершении трудового дня полученную информацию, что называется, сливали… Да, увы, существовала такая пагубная практика. Из песни слова не выкинешь…
На что Павел флегматично:
-Да ладно. Кто только тогда не стучал!
-Я ее спросил:
«Вы в Ленинграде впервые?» Она: «Да. Хотя я прежде слышала и кое-что читала о вас». «У нас так много всякого рода достопримечательностей, а вы приехали только на один день» «Да, вы правы. Стоило бы погостить подольше. Но я у вас в стране, в основном, из-за московского кинофестиваля. Я уже побывала на открытии, а завтра вечером, по расписанию, будет показано документальное кино, снятое на деньги моего мужа… Мой муж представляет в Великобритании интересы одной крупной американской фирмы, производителя пылесосов, но это же не мешает ему придерживаться крайних левых взглядов. Вплоть до того, что он дружит с первым секретарем коммунистической партии Великобритании Джоном Голланом, а в их доме одно время гостил секретарь коммунистической партии США Гэс Холл. Сама же я по своей основной профессии искусствовед, киновед, профессор при Академии Искусств в Бате, но одновременно, по просьбе мужа, сотрудничаю в качестве корреспондента в коммунистической газете Morning Star Они заказали мне для этой газеты несколько статей о московском кинофестивале».
-Обращаю ваше внимание на это. Я ее сам больше ни о чем не спрашиваю. Она говорит по своей доброй воле. Сама. Как будто знает, что мне нужна эта информация.
«В Ленинград же меня заманило несколько иное. Сегодня вечером, в рамках фестиваля «Белые ночи», состоится концерт с участием моего зятя, известного виолончелиста. Он тоже придерживается демократических взглядов и считает для себя большой честью и долгом почти ежегодно приезжать в Ленинград на международный фестиваль «Белые ночи». Зятю тоже будет приятно, если я сегодня вечером послушаю его. И, может, тоже потом что-то об этом напишу».
-Еще раз… О самой ее манере со мной общаться… Очень доброжелательно. Очень охотно. Такое впечатление, словно ей пришлось очень долго молчать и вот… прорвало. При этом, что также мне понравилось, - очень четкое произношение. Скорее всего, намеренно. Хотя для достижения этого эффекта, она сама вынуждена была замедлять темп речи. Зато облегчала мне работу. Ведь, каким бы успешным студентом я себя не считал, но до супервладения языком мне, третьекурснику, конечно, было еще далеко. Мне же, в свою очередь, когда она уже закончила, захотелось как-то продемонстрировать ей свою эрудицию. Я, конечно, запомнил из ее рассказа про Академию Искусств в Бате, и, как бы невзначай, небрежно обронил, что, мол, « Бат это, конечно, хоть и небольшой, но очень известный город. Там горячие источники. Там жил знаменитый драматург Шеридан, а еще о нем много писал чуть менее, но также знаменитый романист восемнадцатого столетия Смоллетт». Ух, ты! Если б только вы ее сейчас видели! Как же она обрадовалась тому, что я что-то знаю о ее городке! Как ребенок. Честное слово.
«А вы знаете, что в Бате жила одна знаменитая писательница 19 века?.. Я говорю о Джейн Остин. Да, она родилась в другом месте, но в Бат переехала еще девочкой».
К своему стыду, я как-то совсем ничего не знал о такой писательнице.
«Как? Неужели вы ее не читали? Ну, что вы? «Чувство и чувствительность», «Гордость и предубежденье». Последнее особенно».
Только сейчас, после того, как моя туристка изумилась, я стал что-то припоминать. Да, был курс «Английская литература девятнадцатого века», там что-то говорилось и про Джейн Остин, но вскользь , без каких-то там особых дифирамбов в ее честь. В числе прочих. Поэтому, наверное, она мне и не запомнилась. Моя же туристка выглядела разочарованной, может, даже огорченной моим невежеством
«Ну, как же так? – моя туристка все никак не могла успокоиться. - Это мой любимый автор. Может, от того, что ее героини мне очень близки. Я нахожу в них сходство… Даже, скажу вам, когда мне впервые пришлось ее прочесть… Мне тогда едва исполнилось пятнадцать… Мне даже на какое-то время показалось, что я это и есть Джейн Остин. Что я ее перевоплощенье. Правда, она сама родилась в Стивентоне, графство Хэмпшир, а я в Норидже, графство Норфолк, но это совсем не помешало мне»…
В общем, она выглядела сейчас по-детски увлеченной. Даже как будто румянец у нее на щеках заиграл. А, может, это был загар. Мы были сейчас под солнцем. Невероятно, правда?
-«Невероятно» что?
Это сам рассказчик пылал, был как будто на седьмом небе, а Павла – тертого калача, стреляного воробья, - все, что он до сих пор услышал, задевало мало.
-Сам факт… Что человек… Приехавший за тридевять земель ради того, чтобы поглазеть, чем богата чужая земля, вдруг с таким жаром пустился бы в такие откровения. И в компании с кем?! Вас разве это не удивляет?
-Дальше-то что?
-Дальше… Похоже, рассказчик был немного разочарован тем, что ему пока не удается, как должно, «завести» своего слушателя. - Еще какое-то время в том же ключе. Словом, договорили про Джейн Остин, потом о женском романе вообще. Я многое от нее узнал. Конечно же, она была в десятки, сотни раз меня начитанней, что и неудивительно. Я хоть в чем-то и осмеливался вступать с ней в спор, ни на секунду не забывал, какая между нами разница. Но ей было со мной увлекательно, и мне, сознаюсь, тоже. Мне уже давно-давно ни с кем не было так увлекательно.
«Хм… - В голове у Павла. - Вот и петелька… С той самой. Деталькой. Да ты, должно быть, хоть и третьекурсник, а на практике… пардон… целка. Отсюда, и весь этот ажиотаж. Выеденного яйца не стоит».
Хорошо, что сам рассказчик такого нелицеприятного отзыва не слышит. Как ни в чем ни бывало, продолжает:
-Мы, наверное, с удовольствием продолжили бы и дальше этот наш литературоведческий симпозиум, если б не голос, видимо, потерявшего последнее терпенье водителя. «Вы, в общем-то, выходить-то когда-нибудь собираетесь?» Я выглянул в окно машины. Боже мой! Оказывается, мы уже стоим у парадных ворот Екатерининского дворца. Мимо нас, обтекая нас справа и слева, к воротам устремляются толпы туристов, рядовых отечественных и привилегированных зарубежных. А я даже и не заметил, как мы въехали в град Пушкин. Ничего не рассказал, как выглядел этот оккупированный немцами город во время блокады. Как он под жестокими оккупантами выживал. Какие разрушенья, какие трудно залечиваемые раны были ему нанесены. Все это упустил. Так меня увлек и даже чем-то по непонятным причинам взволновал этот наш завязавшийся, вроде бы, на пустом месте литературоведческий диспут.
«Хе-хе, - “литературоведческий”».
2.
Рассказчик примолк, может, решил дать себе короткую передышку перед тем, как возобновить свое повествование, и в этот же момент, пока он молчал, с улочки, близко от дома, залаяла просительно, очевидно, напрашиваясь на какое-то подаяние, крупная, судя по густой октаве, собака.
-Это Кузя, - сразу же прокомментировал рассказчик. – Бесхозная сучка. Заметила, что в доме кто-то есть, решила попробовать счастье.
-Что ж? Давайте. Дадим ей это счастье, - тут же предложил Павел. Во-первых, он был рад отвлечься от этого, пока не «берущего его за душу» рассказа. Во-вторых, он был собачник, и держал бы какую-нибудь собаку дома, будь габариты их квартиры побольше.
-Давайте! – мгновенно загорелся и рассказчик. – А как?
- У меня тушенка есть. Консервы.
-Не! Ну, что вы? Тушенка это уж слишком. Хлебушка бы.
Они прошли на кухню, Павел достал из вещмешка привезенную им из города буханку ржаного хлеба.
У рассказчика…на этот раз не рассказчик, а представившийся Игорем Владимировичем сосед по дачам… повел носом.
-Карельский?… - И, поскольку Павел не спешил с ответом, название хлеба было ему неведомо, сам же и подтвердил. - Да! Карельский… И свежий. Где покупали?
-Не здесь. В городе.
-В нашей лавочке перестали продавать карельский хлеб. Говорят: «Не пользуется спросом». Я очень скучаю по нему.
-Забирайте.
-А… - Игорь Владимирович кивнул головой в сторону, откуда доносился лай.
- Тушенка.
Игорь Владимирович как будто испугался:
-Не! Что вы? Баловать не надо… Давайте напополам.
Теперь пришла очередь проявить свою строгость Павлу:
-Слишком жирно будет. Хватит ей четвертинки. Остальное вам.
-А как же вы сами?
-Прогуляюсь до вашей лавочки. Я к хлебу совершенно равнодушен.
Это была чистая правда.
Когда Павел уже отрезал выделенную ими собаке четвертинку, Игорь Владимирович предложил:
-Дайте я. Она пуганая, без глаза оставили, от меня легче возьмет.
Игорь Владимирович за дверь, а Павел, чтобы скоротать время, - за «мобильный» телефон.
Звонил жене, а мобильник оказался в руках сына.
-Да, папочка! Я тебя слушаю.
-Привет, Борюня! А где мама?
-Здесь. Но вначале поговори со мной. Как твой роман?
«Как твой роман?» Да, не хило для паренька неполных пяти лет.
-Так себе.
-Ты обещал его закончить.
-Правильнее говорить «Ты его дописал?» Нет, не так быстро.
-Так и знай, без дописанного домой не возвращайся. За порог не пустим. А вот и мама…
-Да, Паша! Я там на кухне… Как у тебя? Устроился? Если что-то надо, я подвезу.
-Нет, спасибо, ничего подвозить надо. На неделю всего хватит.
-Чем сейчас занимаешься?
-Только собрался поработать, - ко мне ввалился чудаковатый сосед.
-Слава богу, что не соседка.
-Якобы, за очечницей. Будто бы оставил здесь когда-то свою очечницу, а, по-моему, это не более, чем предлог. Пожилой. И, кажется, всеми брошенный. Одичавший от одиночества. От того болтливый.
-Надеюсь, ты с ним хорошо обошелся.
-Вначале было желание выставить за дверь, но он напросился, чтобы я послушал его воспоминания.
-Что за воспоминания?
-Про женщину. О его бывшей клиентке. Англичанке. Он сам в молодости подрабатывал экскурсоводом.
-Интересно?
-Н-нет. Пока не захватывает. Сейчас вышел, чтобы покормить беспризорную собаку. Как вы?.. Как Борис? Я уезжал, он, вроде как, покашливал.
-Не беспокойся. С ним полный порядок… Лара еще что-то хочет сказать.
- Пап! Как ты там?
-Нормально, дочка.
-Нет, не нормальный. Грустный какой-то.
-Скучаю по вас.
-А как мы-то по тебе!.. Эх ты! Променял нас на роман. Как он у тебя?
-Пока никак. Слушай, нам надо прерваться.
Да, вернулся выполнивший свою «гуманитарную миссию» Игорь Владимирович. Вернулся не только в дом, но и в кресло. Его рассказ вскоре продолжился.
-Надо сказать, что я всегда как-то неловко чувствовал себя в роли экскурсовода в Пушкино. Это как, если бы передо мной был чей-то скелет, а я витийствовал на предмет, какие на нем когда-то были замечательные наряды. Дворец на реставрации. Только фасад готов. Внутри… При мне относительно оригинальный вид вернули только парадной лестнице, зеленой столовой, китайской, голубой гостиным… Не буду все перечислять. К реставрации Большого зала приступили лишь год назад. В остальных помещениях только фотовыставки, - как было до. «А теперь посмотрите, как стало сейчас. Нравится?». Нет, никому не нравилось. Жмурятся, отворачиваются, некоторые даже прикрывают глаза. Но вернемся к моей туристке. Как только я начал , мгновенно преобразилась в ту, какой она была вначале. Внимательно, как мне казалось, слушала, глазами, когда надо – направо, когда надо – налево. Однако никаких вопросов, пожеланий. Не вызвали у нее какого-то интереса или просто каких-то элементарных эмоций и фотовыставки. Абсолютное равнодушие. Как будто смотрит в книгу, а видит фигу. А ведь совсем-совсем недавно она была так оживлена! Наконец, наш осмотр дворцовых помещений подошел к концу, мы уже достигли крайнего правого крыла дворца, то есть придворцовой церкви… Ох, запамятовал, как же ее… Да церковь же Воскресенья Христова! Бог мой! Как же я сразу-то не вспомнил? Старость не радость. Да! Да! Конечно. Архитекторы Чевакинский – еще при Елизавете Петровне, после пожара 1820 года – Стасов. – Довольный, улыбнулся. – Выходит, еще что-то помню… Но в наше время, - я хочу сказать: когда мы с моей туристкой вошли на территорию этой церкви, - там не было ничего. Из прошлого – только отреставрированная люстра, а кругом окрашенные в ровный кубовой цвет стены. Место алтаря занавешено плотными сукнами, как в театре. Я начал рассказывать все, что положено, - история, архитектура и прочее и прочее. Моя по-прежнему как будто слушала… А, скорее, притворялась, что слушала, а на самом деле, думала о чем-то своем. Уже заканчивая лекцию, я сказал о лицеистах. Что им позволялось присутствовать на обеднях, вместе с царской семьей и придворными. Показал место, где им положено было стоять: «Вдоль левой стороны, напротив входной двери. Возможно, вот где-то здесь, - я показал пальцем, - мог стоять и лицеист Пушкин». И тут… Мою… как будто током ударило. «Пушкин?». Вновь встрепенулась, ожила моя туристка. И опять загорелись ее глаза. «Вы сказали “Пушкин”»? Я, разумеется, был удивлен этой реакцией. «Д-да. А что в этом? Мы же в городе, названном в честь Пушкина, он учился в лицее, а лицей примыкает к дворцу». «Я читала вашего Пушкина… - Она мне в ответ. - Вообще, он не пользуется у нас какой-то большой известностью. Ваша поэзия очень трудна для перевода. Но я прочла «Евгения Онегина». Не скажу, что я осталась в таком уж большом восторге, - повторяю, это не вина Пушкина, - но меня очень задела судьба… Тани… Не помню, как дальше…». «Может, Ларина?». – осторожно подсказал я. «Да-да! Таня Ларина! – Подтвердила, потом смущенно улыбнулась. - Я как будто увидела в ней… себя».
«Все-таки странная она какая-то, – впервые пронеслось тогда у меня в голове. - То перевоплощенье Джейн Остин, теперь увидела себя в Татьяне Лариной». Я помалкивал, не зная, что мне на это сказать, но моя воображаемая Джейн Остин-Татьяна Ларина, а на самом деле искусствовед, киновед миссис Сэвидж, вроде как, и не ждала от меня каких-то слов. Она только спросила: «А теперь куда?» «Екатерининский парк», - ответил я. «Ну что ж… Пойдемте в парк». Это прозвучало, примерно, как: «Ну, что делать? Раз уж такая моя злосчастная доля, назвалась груздем – полезай в кузов. Так уж и быть: пойдемте в парк».
О парке, - точнее, что о регулярном Старом саде, что о пейзажном английском - какими они выглядели в то время, - можно сказать почти то же, что и о самом дворце: разруха, разорение и то там, то здесь - следы реставрации. Все возобновилось: мой рассказ, ее – то ли слушает, то ли думает о чем-то своем, никаких с ее стороны реакций, вопросов. И тут пошел дождь. Вначале совсем меленький, потом зарядил… О-го-го. Мне за шиворот потекло, а моя радуется, как ребенок.
«Дождик, дождик!.. Ай, как славно! Как нам крупно повезло!.. Обожаю дождь. А вам, кажется, и прикрыться нечем».
«Есть. Дождевик. Но я его оставил в машине».
«Бежим».
«Куда»?
«За мной!» – быстрым шагом направилась к ближайшему к нам скопленью деревьев, я, естественно, за ней.
Встали под одно из них. Дальше, смотрю, моя туристка достает у себя из сумочки пестрой расцветки дамский зонтик. Раскрывает его. «Становитесь. Должно хватить на двоих… Если только подвинетесь ко мне поближе… Или вы меня боитесь?»
«Тэк-тэк»
У рассказчика ухмылочка слушателя не осталась незамеченной.
-Что?
Павел:
-Нет-нет! Ничего. Не придавайте значенья. Продолжайте.
Рассказчик:
-Я ей: «Почему вы так решили? Совсем нет. Не боюсь…». Подвинулся. Тут же раздался раскат грома.
«Очень кстати! Романтично».
Мы стоим с ней какое-то время, упираясь плечом в плечо - я ее лишь ненамного повыше, - чувствую себя скованным, смущенным, а ей – посмотришь сейчас на нее – благодать.
«Славно, славно… Помните, какой-нибудь стишок про дождь?»
«На английском?»
«На любом».
«Я на русском… “Дождик, дождик, перестань! Мы поедем в Верестань. Богу молиться. Христу поклониться”».
«Переведите».
Поставила меня в затруднительное положение. Я знаю, как нелегко дается перевод любого фольклора. Самого, казалось бы, примитивного. Она поняла причину моей задержки.
«Да, со стихами надо осторожнее… Тогда я попрошу вас… Подержите.- Передает мне зонтик, вынимает из сумочки блокнот и авторучку, забирает у меня свой зонтик, взамен зонтику вручает мне блокнот и авторучку. - Пожалуйста. Запишите.. Только печатными буквами – И пока я старательно выполняю ее просьбу. - Не могу удержаться от комплимента… Вы очень образованный, воспитанный, начитанный молодой человек. Наверное, и папа и мама очень довольны вами… Признавайтесь».
«Д-да, мы редко ссоримся».
«А с кем-нибудь вообще? Ссоритесь?.. Или всем уступаете?»
Я слегка возмутился: «Ну, нет, конечно!»
«Бывает, что и даете кому-то отпор?»
«Конечно».
Видимо, не очень уверенно это у меня прозвучало, если она сочла нужным не оставить в покое эту тему: «И часто?» Тут уж я отчего-то капельку на нее рассердился. «Нет, не очень!» – поспешил вернуть ей и блокнот и авторучку.
Большая туча, которая накрывала нас, к этому моменту от нас уплыла, остался один хвостик. Из него еще продолжала сыпаться мелкая дождевая пыль. Мне чем-то была неприятна эта докучливость моей туристки. Может, от того, что все мои предыдущие клиенты и тем более клиентки были чопорны, не задавали никаких посторонних вопросов. А самое главное: не пытались заглянуть мне в душу. Эта была исключением.
Вот и сейчас, уже после того, как мы обменяемся: я верну ей блокнот и авторучку, она же мне - еще раз - вручит свой зонтик… дальше именно мне поручено будет его держать… она озвучит следующую каверзную, сразу поставившую меня в тупик просьбу:
«Послушайте… Вы так интересно рассказываете! У вас такой богатый материал»… Я не мог не подумать: «Ну, откуда у меня богатый материал? Стандартная методичка»… «Если б не вы, я бы ничего нового для себя не узнала! Но… Но я так мало знаю о вас. Фактически ничего… Настоящий терра инкогнито… Хотя бы чуточку… расскажите о себе. Я с интересом послушаю».
«Обана!» - промелькнуло в голове слушателя, то есть Павла. Да, в голове, Но, видимо, это «Обана» еще сопровождалось какой-то специфической мимикой, если рассказчик на это отреагировал.
-Да, вы правы… То, что она хотела от меня… Это сейчас… Когда люди все открыты… Ну, не «все» - многие. Особенно молодежь… Но в те годы… Когда в особенном почете было тютчевское «Молчи, скрывайся и таи Все чувства и мечты свои…». Рассказать о себе… совершенно постороннему человеку… да еще иностранцу… ино-стра-нке… Но было в моей голове и другое. «Эта иностранка безгранично беспечно доверилась мне. Уже рассказала так много о себе… Мой красный долг - ответить ей взаимностью». Однако о чем говорить? Чтобы выглядеть таким же искренним, как она. Вот в чем вопрос… «Правду. Одну только правду. Ничего кроме правды». И я ее, эту правду, нисколечко при этом не дрогнув, этой чужой мне иностранке все, как было, как на тарелочке с голубой окаемочкой и выложил. Это выглядело следующим образом.
«Вот вас удивило, что я ничего не знаю о Джейн Остин. А вся причина в том, что тех, кто составлял учебную программу, эта писательница, наверное, по каким-то параметрам, не устраивала… Зато я очень многое знаю, например, о Теккерее. Наверное, за то, что он обличал ваши нравы, а ваша Джейн Остин, по-видимому, писала о чем-то другом… Но мы не только обучаемся, мы живем по программам, которые составляются другими людьми, а потом нам навязываются. Мы не должны выходить за рамки этих программ. Шаг влево, шаг вправо – и нас поставят на место. Куда-нибудь вызовут и прочтут нравоучение. Это в лучшем случае. В худшем – посадят за решетку… Так случилось с моим двоюродным братом, например. Он имел неосторожность читать книги наших эмигрантов. Например, Бунина. Но не только читать, но пропагандировать их другим. А что же другие? Как ни странно, многих это устраивает. Это ужасно! Жить, осознавая, что ты живешь под диктовку, по предписанию, а не по собственному хотению. Тебя на каждом шагу одергивают, предупреждают. Мне не нравится это. Мне хочется жить, как живете, например, вы… Но я не только лично о вас, вы понимаете. Мне хочется жить, руководствуясь собственным представлением, кого читать, чего смотреть. Я хочу, чтобы меня никто и ни в чем не огранивал. Быть таким же свободным, как вы. Да, признаюсь, я вам завидую. Я бы хотел жить такой же жизнью. Весь мир открыт перед вами. Вы можете легко, спокойно путешествовать по всему белу свету. Никто вам не запретит… Знаете, кто путешествует у нас? Как правило, это члены партии или комсомольцы, которым удалось пройти через сито строжайшего отбора. Я – да, комсомолец, иначе у нас нельзя, но всего лишь рядовой, за мной нет заслуг, а членом партии я не стану никогда. Ну, если только под дулом автомата… За границу однако я мог бы уже и сейчас попасть, в качестве, например, переводчика. Для какой-нибудь туристической группы. Но за мной, я заранее знаю, будут постоянно тщательно следить. Я буду под особым надзором. Если я что-то нарушу, или просто из-за чего-то меня сочтут неблагонадежным… больше меня не выпустят. И даже не скажут, отчего».
К моменту, когда я закончу свои признания… тянущие… пожалуй, на статью 70 часть 2 Уголовного Кодекса РСФСР «Антисоветская пропаганда и агитация», туча совсем уйдет, даже хвостика не останется. Над нами опять загорится жаркое летнее солнце. Та, которой я только что признался, молча попросит у меня зонтик, сложит его, уберет к себе в сумочку. Я при этом внимательно следил за ее лицом. А как же? Мне было важно узнать ее реакцию. При этом я ждал от нее вполне, по моим представлениям, заслуженных восторгов. Восхищений. По поводу моей смелости. Восклицаний типа: «Какой же вы! Как же вы на это решились? Вся правду-матку…» Но на мое удивление моя конфидантка… простите, мое доверительное лицо… выглядела как будто чем-то разочарованной. Вначале вообще никаких с ее стороны комментариев. Продолжая хранить молчание, достала из своей сумочки надушенный носовой платок… Да, я, кажется упустил этот момент, забыл об этом прежде сказать, - исправляюсь: моя клиентка благоухала замечательными тонкими нежными… словом, потрясающими духами. Сняла с глаз очки, отерла этим платочком свое лицо, шею, убрав при этом на короткое время и свой нашейный платок. За те несколько секунд, пока шея оставалась неприкрытой, я успел разглядеть опоясывающую шею полумесяцем жутковатую красноватую полоску. В то время до меня не дошло, откуда это багряное ожерелье. Даже подумал вначале, что это какое-то украшенье. Да, таким глупым я тогда еще был. Это сейчас я все отлично понимаю… Еще, что мне удалось разглядеть под лучами яркого солнца, до сих пор это ускользало моего внимания: две глубоко врезавшиеся в кожу ее слегка припудренного лица морщинки напротив уголков губ. И, наконец, благодаря тому же солнечному лучу, засверкала чуть не всеми цветами радуги мышиная ткань ее вязаного платья. Об этой особенности ткани я вам, вроде бы, уже говорил… Говорил?
Павел согласно кивнул головой.
-Итак, мы привели себя в порядок, вышли из-под приютившего нас деревца, прошли до ближайшей аллейки. Влились в общий поток… И только сейчас – по прошествии, пожалуй, нескольких минут, моя клиентка прервала свое уже угнетающее меня молчание. И вот что я услышал от нее.
«Простите… Игор… - Она впервые назвала меня по имени. – Спасибо вам за откровенность, но… вы, кажется, вы не совсем правильно меня поняли. Я благодарю вас… За вашу искренность… Я понимаю, в какой стране вы живете, мне многое давно известно… И что вы совершили сейчас своего рода маленький подвиг… А, может, и не маленький. Но… я все же хотела от вас узнать о другом… Вы мне сказали о несовершенствах вашей политической системы, как она сурово с вами обходится, а меня интересует не то, что давит на вас снаружи, а о том, что давит… или может давить изнутри. Попробую вам объяснить… Наверняка, кроме потребности в свободе и все такое у вас еще есть какие-то… ну, скажем… жизненные цели… устремления… чаяния. То, что не зависит ни от одной политической системы. То, ради чего вы готовы… или, скорее, еще не вполне готовы, но готовитесь… Ведь вы собрались и дальше находиться в этом мире. Вы еще так молоды! Вам еще жить и жить. Я говорю сейчас о мире, неподвластном ни одной системе. О мире… внутреннем… подлунном… безбрежном… не признающем никаких границ. Никаких и ни на что запретов. Как вам в НЕМ находиться? Уютно или не очень? Чего-то добиваетесь или просто – вместе со всеми – плывете по течению? Во что-то верите или вовсе не задумываетесь об этом, или принимаете все, как есть? Есть у вас нечто такое, от чего категорически отказываетесь?… Какой у вас жизненный, что ли, лейтмотив?.. Стимул. То, что, в основном, вами движет, а вы внимательно прислушиваетесь… Или это слишком для вас сложно?»
И меня как будто в тот же момент…ошпарило. Меня пронзило: «В самом деле? О чем я? Будут ли меня или не будут, к примеру, пускать за границу? Но разве ЭТО для меня для меня самое главное? Разве ЭТО мой стимул?» Так вот, ошпарило. И вот каким был мой лаконичный ответ: «Отчего же сложный? Совсем не сложный. Вы спрашиваете, что для меня в этой жизни… в этом мире самое главное. Отвечаю. Я не хочу оставаться по жизни ничтожеством».
Я употребил при этом слово “nonentity”. Оно первым пришло мне на ум. Сказал и как будто испугался. Что это слово может показаться ей слишком… претенциозным. Чрезмерно радикальным. А я все же по своей природе человек умеренный. Меня любая чрезмерность отпугивает. Поэтому дал чуточку назад. Заменил это слово звучащим более мирно: «mediocrity». То есть «посредственность». Получается: «Не хочу оставаться посредственностью». Произнести-то произнес, и даже прямо, «не отходя, простите, от кассы», отредактировал себя и все равно… Через какую-то пару секунд испытал ощущение какой-то неловкости. Как будто приоткрыл на мгновение глазок в то, что втайне, подспудно, в глубоком подполье хранилось во мне. Позволил этой совершенно чужой мне женщине узреть, что я есть, на самом деле. То есть фактически перед ней почти оголился. Поймет ли? Не посчитает ли меня смешным, глупым, наивным и все такое? Да, такие вот во мне сразу появились страхи, она же… Улыбнулась, но по-доброму, а дальше: “So do I»” Что в переводе на русский означало: «И я тоже». А через пару мгновений, как будто решив поставить на только что оглашенном точку: «И куда же мы теперь?»
Я еще не отошел от только что озвученного мною… Меня чуточку трясло… Тем не менее, я был бы не против продлить этот сеанс откровенности, он меня чем-то увлек, но… Раз этого больше не хотела она… Я предложил прогуляться до Камероновой галереи. «А чем она примечательна?» Я коротко изложил, она меня выслушала, и вот каким было ее резюме. «А давайте-ка лучше на этом закончим. Мне вечером еще предстоит поход в Филармонию». Я охотно принял это предложение. Да, «охотно» от того, что чувствовал себя… каким-то слегка опустошенным, обессиленным.
По сути, на этот день я отработал свою порцию хлеба с маслом… Масла совсем чуть-чуть. Нам платили очень мало… Впрочем, кому тогда платили много? На обратном пути я мог уже не утруждать свои голосовые связки, и никто меня за это не упрекнет, никто не вправе на меня пожаловаться. Сел на этот раз рядом с водителем, туристка заняла свое место на заднем сидении. Конечно, я еще мог бы с ней о чем-то поговорить, однако, она и сама как будто не испытывала желания продолжить наше общение. Машина только-только отправилась в обратный путь, когда она устроилась на своем сиденье поудобнее, положила голову на спинку сиденья, вытянула ноги, закрыла глаза, я увидел это все в висящем напротив меня зеркальце, и… Как будто задремала. На всем пути от Пушкино до гостиницы она не произнесла ни слова. Мы уже вышли из машины, я уже собрался попрощаться с нею, когда услышал неожиданное: «Мне расхотелось этим вечером слушать своего зятя, я бы предпочла прогуляться по городу… Вы не составите мне компанию?.. Разумеется, я вам заплачу». Я немного подумал и… Ничего специального на этот вечер мною не планировалось. Поэтому я и согласился. Она же: «Приходите часам к десяти, не раньше. Мне хочется вначале хорошенько отдохнуть. Вас это устроит?» Н-нет, меня это не очень устроило. Я по своей природе жаворонок, не люблю ложиться поздно, но спорить не стал. Словом, я согласился.
3.
-Можно, я схожу? Отолью.
-Что? – не понял сходу Павел.
-Чаек… Перед тем, как к вам, почаевничал. Дает о себе знать.
-А!.. Конечно. Разумеется. Вы знаете, где?
-Естественно! Я тут почти как дома. Не беспокойтесь. Не заблужусь.
Игорь Владимирович покинул дом, - туалет был «холодным», а Павел решил подтопить камин. Чтобы чувствовать себя более-менее комфортно, необходимо было периодически подкармливать печь все новыми порциями дров. Хорошо, что Павел заранее об этом побеспокоился, притащил из сараюшки достаточное количество поленышек. Только бросил в ненасытную утробу камина пару поленьев, просигналил «мобильник». Звонила жена.
-Да, Ириша!
-Я не отвлекаю?
-Нет. Ты позвонила вовремя.
-Почему?
-Потому что мой гость только что ушел отлить.
-Уже закончил свое повествование?
-Скоро только сказка сказывается, а это, скорее, исповедь.
-О чем речь?
-О трезвой ученой очкастой женщине в летах и пылком юном романтике. Между ними завязывается что-то вроде романа. Кстати, такое имя, как Джейн Остин тебе о чем-нибудь говорит?
-Конечно.
-Это действительно хорошая писательница?
-По-моему, да. А отчего это тебя так волнует?
-Скажи мне по-честному… Я ведь знаю… Лариса наябедничала мне… Ты ведь читала мой роман… Точнее, тот кусок, который мною уже написан…
-Д-да… Но это, как я понимаю, еще полуфабрикат. Ты сам…
-Я готовлю не свиную-отбивную!.. – огрызнулся Павел и дальше. - Какое-то впечатленье у тебя уже должно было сложиться… Только честно. Будешь изворачиваться, я почувствую сразу.
-Для тебя уже давно не секрет, что мне нравится, как ты пишешь…
-Не уходи в сторону! Я задал тебе конкретный вопрос… по конкретному предмету, а не вообще.
-Пожалуйста, не нервничай… Если честно… Мне там чего-то не хватило. Но ты сам…
-«Чего-то» это что?.. Напрягись и скажи.
-Ну, скажем… может, какой-то задушевности. Каких-то чисто человеческих отношений.
- Как у твоей Джейн Остин?
-Она не моя. Господи, далась тебе эта Джейн Остин! Не весь же свет на ней клином сошелся… В целом, да. Она ровно об этом и писала. Ни о чем более… То, о чем она пишет, действительно волнует. Ты сопереживаешь ее героям… Точнее, героиням. О мужчинах хуже получается.
-У меня ничего этого нет?
-Ну, отчего же сразу «ничего»?!.. Но мне, как читателю, хотелось бы большей, что ли, эмоциональности. Тебя же как будто постоянно тянет с кем-то или с чем-то пободаться… Ты из категории сердитых молодых людей. Типа «Оглянись во гневе». Не помнишь такую пьесу? Кстати говоря, тоже английскую. Очень популярную в свое время. Но это шестидесятые годы. Сейчас… мне кажется, читателям этой сердитости не очень нужно.
-Хм… Спасибо тебе за маленькую лекцию. И хотя бы за то, что до сих пор считаешь меня «молодым»… А ты зачем сейчас позвонила?
-Ни за чем. Просто поговорить.
-Что дети?
- Занимаются своими делами… Пожалуйста, не бери в голову
А вот и Игорь Владимирович возвращается. Слышно, как топочет перед дверью ногами. Должно быть, освобождается от налипшего к его ботинкам снега.
-Мой попИсал. Уже возвращается.
-Я знаю, как ты болезненно воспринимаешь любую критику… Все, о чем я тебе сказала… Или, скорее, о чем ты вынудил меня…
-Не, все путем. Не волнуйся. Что мне надо, я от тебя получил. Какая удача иметь под рукой такую начитанную жену! Буду как-то… поаккуратнее с гневом, сердитостью и все такое. Пока.
-А до места назначения, признаюсь вам, я так и не дошел, - с такими словами вернулся в комнату Игорь Владимирович. - В эту зиму никто не убирался, а снегу выпало много. Я утонул и зачерпнул в оба ботинка. Не возражаете, я немного подсушусь?
-Само собой... Но я не понял, вам все-таки удалось сходить, или..?
-Да-да! Пришлось немного пожелтить сразу за углом. Я думаю – ничего. Снег вот-вот и растает… - расстался с ботинками. - И носки, с вашего позволенья, тоже.
-Лекарство не желаете?
-Что вы подразумеваете под «лекарством»?
А Павел подразумевал извлекаемый им сейчас из буфета штоф. Сам он был из тех, кто нашел в себе воли, чтобы поставить на этой забаве крест. Но сын хозяина дачи, с которого, собственно, все и началось: не будь его, не было бы и дачи, не будь дачи, не было бы сейчас и удаляющего в данный момент с ног свои промоченные носки и Игоря Владимировича, - собирался его, то есть облагодетельствованного им Павла, навестить. Вот для этого-то Павел предусмотрительно и привез с собой этот штоф.
-Как вы к этому лекарству?
А у Игоря Владимировича как будто глаза заюлили. Павел сразу почуял: «Похоже, слаб человек на такого рода лекарства. Может, мне и не стоило бы…». Но отступать уже было поздно.
Игорь же Владимирович:
-А что это? Очень красивое.
-Виски… Или вы…?
-Нет-нет! – видимо, испугался, что Павел уберет «лекарство» в буфет. - Я не против… По правде говоря, давно не пивал виски. Все больше дамское. Моя жена большая любительница лафита. А я… Как вам сказать? Нет, сказать, что я, допустим, выпивоха… Ни-ни!.. Однако временами очень хочется. Ровно, как сейчас, например.
Уже после того, как выпили («Первая колом»), закусили дольками апельсина, Игорь Владимирович возобновил свой рассказ.
-Вы, должно быть, еще помните. Мне велено было явиться к десяти. Я человек пунктуальный. Я так и сделал. Моя туристка, также как и этим утром, уже поджидала меня. В том же кресле. С очками, потому что читала, кажется, ту же книгу. Да, многое было «тоже», «также», но были и различия: она выглядела несколько по-иному, и наряд на ней был другой. Вначале о внешности. Отсутствие сетки а - ля Уланова-Джульетта на ее голове, теперь волосы прямые, и свободно опускаются почти до плеч. Но главное. Если прежде она выглядела шатенкой, теперь ее волосы казались вылитыми из меди. Получается, что она успела перекраситься. Что бы это значило? И еще, что мне бросилось в глаза: помада на губах, в нашу дневную встречу помады, точно, не было. А теперь о наряде. На ней сейчас пиджак в черно-белую шашечку, под ним рубашка с огромными яркими пуговицами , сиреневые расклешенные брюки. Словом, она выглядит куда более прифранченной. Вместо босоножек – туфли на высоком каблуке. Когда она встанет, и мы невольно померяемся ростом, окажется, что она даже окажется слегка повыше меня. Единственное, что на ней сохранилось, - тот же ярко-красный нашейный платок. «Куда бы вы хотели?» – я поинтересовался, когда уже вышли из гостиницы и остановились в нерешительности. «Я не знаю… Я впервые здесь. Куда вы хотите». Я повел ее улицей Герцена… Да, сейчас это опять Большая Морская. До набережной Мойки. Потом Крюков канал. Улица Глинки. Мариинский театр. Вернулись на набережную Крюкова канала. Обогнули Новую Голландию. Вышли на площадь Труда. По мосту Лейтенанта Шмидта… Да, конечно, я знаю, - по Благовещенскому… До чего ж иногда это раздражает: хранить в памяти и старые и новые имена! Побрели вдоль Университетской набережной. Я, естественно, вновь оказавшись в шкуре гида, трындел без умолку и понятно, о чем: «Был прорыт в 1719-1720 годах от Невы до Мойки. Назван так в честь подрядчика Семена Крюкова. Часть канала заключена в трубу…». Это я вам как образец. Моя же туристка вела себя уже предсказуемо. Иного я от нее уже и не ожидал. Внешне как будто внимательно меня слушала, про себя – я это ощущал – жила какой-то своей жизнью, чего-то в себе переваривала. Даже красоты города, похоже, ее мало трогали. А полюбоваться было чем. Классическая, образцово-показательная, необычная, вдохновляющая, уже неоднократно описанная многими настоящими мастерами слова белая ночь. После них - что еще можно добавить? Ну, если только то, что, хотя и ночь, а самый купол Исаакия до сих пор освещен солнцем. Да и за Петропавловский шпиль солнце сумело каким-то там краешком зацепиться. То волшебно-сказочное состояние между день-ночь, свет-тьма, быть – не быть, любить-ненавидеть, страдать – наслаждаться, когда ни то, ни другое, ни пятое, ни десятое, и ты, одновременно, и очарованный и растерянный озираешься и не знаешь, не представляешь, - что ты уже позади себя оставил и что тебя еще где-то там, впереди, ждет…
«Ого! Что значит, человек хлебнул всего-то лишь стопарик настоящего шотландского виски. Уже пустился почти в поэзию».
-Однако вернемся к нашим, извините, баранам… Итак, мы бредем нога за ногу, никуда не спеша, по Университетской набережной, и, когда уже вышли на уровень оккупированного тогда какой-то воинской частью меншиковского дворца, замечаем пришвартованный к берегу, в разноцветных огоньках-фонариках плавучий ресторан, откуда доносятся звуки музыки. Я-то не стал замедлять шаг - иду себе по-прежнему и иду, - по-иному повела себя моя клиентка: остановилась. То же вынужден был сделать и я. «Если я не ошибаюсь, это ресторан?» – задала мне вопрос. «Да, ресторан». «Я хочу вас угостить». Да, фраза прозвучала именно так, я передаю слово в слово: «Я хочу вас угостить». Не, скажем, «Я бы хотела вас угостить» или «Можно, я вас угощу?». Нет, именно так, безапелляционно. Как-то, согласитесь, для меня унизительно. В ответ на это я тоже мог бы ее спросить «Почему вы хотите меня угостить?». Или «Зачем вы хотите меня угостить?». Но тогда… это означало бы, что я испытываю к ней какое-то недоверие. Что я сомневаюсь в чистоте ее намерений. Мне бы очень не хотелось… После того, что произошло… После того, как мы стали как будто членами одного тайного ордена. Поэтому, после маленькой возни между «про» и «контра» я согласился. Мы прошли по огражденным справа и слева, слегка раскачивающимся мосткам, в помещение ресторана…. Помнится, его названье «Нептун»… Или я ошибаюсь… Впрочем, это не так важно. Посетителей в нем не так уж много, но и не мало: где-то серединка на половинку, поэтому и отыскать нам свободный столик не составило никакого труда. Я сказал «нам», но на деле все обстояло иначе. Это, совершая экскурс по улицам города, силой руководящей и направляющей был я, в пределах же ресторана бразды правления сразу, решительно и бесповоротно перешли в руки моей… великовозрастной подруги. Да, в новых обстоятельствах, получается, уже именно «подруга», так будет правильнее, а не «клиентка», или «туристка», как прежде. А «великовозрастная» лучше опустить. Я сейчас как-то совсем не замечал ее возраст. Словно мы сровнялись годами… Я, надо вам сказать, вообще начисто лишен культуры ресторана. Я испытываю неловкость, когда мне прислуживают. К тому же я никакой не гурман, какие-то кулинарные изыски меня никогда не соблазняли, и, повторяю, в то время я еще не испытывал никакой потребности в сильных напитках…
При этом он покосился на штоф, а Павел не преминул в очередной раз наполнить его стопку («Вторая соколом»).
-А вы?.. Себе…
Павлу пришлось налить и себе. Выпили и такими же дольками закусили. Минутой позже Игорь Владимирович продолжил рассказ.
-Поэтому и в ресторанах к своим только-только начавшимся двадцати двум годам был… На пальцах одной руки можно пересчитать. И то - в основном, в качестве сопровождающего туристических групп. Иное дело – моя подруга. Она была здесь как рыба в воде. И персонал это как-то сразу почувствовал. Довольно ленивые, небрежные в обслуживании других, как я потом в этом убедился, в обслуживании нас… Впрочем, не «нас» - на меня этот персонал ни разу не посмотрел, как будто я для них вообще пустое место. В обслуживании моей подруги, ну и заодно уж, так получилось, и меня, проявили поразительную расторопность. Только мы уселись, к нам подбежал угодливый официант, поприветствовал мою подругу на корявом английском. «Что бы вы хотели?» – переадресовала мне обращенный к ней вопрос официанта. И передает мне при этом меню. Я в ступоре, - слишком непосильная для меня задача. Что бы я хотел? Ровным счетом ничего. Я сыт. По горло. Да я ничего и не понимаю во всех этих бляманже. Моя подруга ждет. Вынужден, наконец, заметить меня и – как-то по-старомодному, не по-советски, а как показывают в фильмах половых еще из той России, услужливо изогнувшийся в пояснице официант. «Я не знаю, - краснея и запинаясь, откровенно признался я. – Лучше как вы». Поспешил расстаться с меню. До нее, видимо, наконец, дошло, с каким еще неискушенным, чего бы это не касалось, недотепой она связалась, сделала выбор, руководствуясь только своими предпочтениями и какими-то рекомендациями официанта. До того, как принесут заказ, я успел немного оглядеться. Пришел к заключению, что посетителями были, в основной своей массе, иностранцы. Главным образом, англоязычные, но слышалась и французская речь. Возможно, они были из одной группы. Недаром, я еще раньше заметил стоящий неподалеку от ресторана на набережной двухэтажный автобус. Их еще называют даблдекерами, я как-то на таком работал. «Возможно, из Канады, - подумал я. – Поэтому и двуязычие». Из молодежи, примерно, моего возраста я здесь вообще никого не увидел. В основном, люди среднего возраста. Несколько пожилых пар. Русскоязычными же, или, точнее, плохо владеющими иностранными языками, потому что на русском здесь, кажется, не изъяснялся никто, и одновременно молодыми были, как правило, те, кого я бы деликатно назвал «ночными бабочками». У них есть другие, более грубые… Ну, вы все поняли. Я этих бабочек узнавал уже почти безошибочно, потому что они постоянно ошивались у дверей гостиниц, иногда приставали к моим клиентам на улице. Иногда попадались такие нахальные, что даже лопалось терпенье у такого тихони, как я, - приходилось их отшивать. Здесь их никто не отшивал. Здесь им было привольно. Потом нам принесли… Довольно много блюд. Моя подруга была щедра. Фрукты. Бутылка какого-то красного вина. Да, «какого-то», потому что я настолько был скован, что не удосужился тогда даже посмотреть на этикетку. В дальнейшем, несколько лет спустя , я попытался вспомнить свои вкусовые ощущенья, и стал склоняться в пользу «Божоле». Могло ли такое достаточно изысканное вино, как «Божоле» появиться в меню заурядного плавучего ресторана в те «дефицитные» на всё изысканное времена? Сомненья, конечно, есть. Но мне больше хочется верить, что это было «Божоле». Любимое вино Мирей Матьё. Официант открыл бутылку, наполнил вином оба бокала, ретировался, чего-то нам пожелав, я его корявый английский почти совсем не понимал, и мы, под доносящиеся с невысокой эстрады приглушенные звуки каких-то нескончаемых мелодий, - нет, то был не живой оркестр: динамики, - приступили к питию и поеданию всего изобилия, что было на столе. Сначала о питии… В общем-то, каким бы ни было на самом деле поданное нам вино, оно мне пришлось по вкусу. Но, несмотря на то, что я был тогда еще совсем неразумным дитем, на что-то ума у меня уже и тогда хватало. Вот и дал себе твердую установку: «Сохранять относительно трезвую голову». И у меня хватало воли этой установки придерживаться. Моя подруга, видимо, сразу раскусила это мое настроение, оценила, возражать, приставать не стала, хотя с удовольствием пила, если даже не сказать «хлестала» вино сама. Плюс к этому – где-то после второго бокала она достала из сумочки пачку сигарет, закурила. Я впервые увидел ее курящей. Потом, по ходу, она еще будет часто таким образом закуривать. Но вот что касается еды… Здесь она уже на меня чуть ли не наседала. Не просто просила - скорее, требовала: «Попробуйте вот этого. Мне кажется, вам должно понравиться. Это тоже выглядит аппетитным». Со стороны это могло показаться, как если б у какой-нибудь богатенькой дамочки ёкнуло сердце при виде вымаливающего подаяние юного заморыша с голодными глазами и она б решила его раскормить до отвала. Но я-то был все-таки, при всех моих оговорках – я с этого начал – не совсем юным, у меня не было голодных глаз, и я совсем не выглядел заморышем. Худым да, но совсем не заморышем. Сама же она при этом не притронулась почти ни к чему. Отчего так? Я не знаю: только, повторяю, пила и курила. В это время мы почти не разговаривали. Какие-то коротенькие, бессодержательные фразы. Не удивительно, что в какой-то момент, как мне показалось, моя подруга опьянела и это, естественно, заставляло меня нервничать: «А если что? Как мне тогда?». Вообще, в целом, я чувствовал себя отвратительно: то была не моя обстановка, не мой климат, не моя компания. К тому же, у меня были подозрения, что кто-то, допустим, тот же официант, мог принимать меня за того, кем я вовсе не был на самом деле. Ну, вы понимаете… Все это, конечно - и мои подозрения и моя скованность, - не могли не отражаться на моей физиономии, и моей подругой, в конце концов, это было замечено. «Видно, что вам здесь не по себе… У меня приблизительно такие же ощущенья». Обронив это замечание, еще через какое-то время заговорила…
-Можно? – Это робкое «можно» произносилось Игорем Владимировичем и относилось, конечно же, к штофу.
-Даже нужно, - Павел ничуть не дрогнувшей рукой еще раз наполнил стопки («Третья мелкими пташечками») Выпили.
-Да, отличный напиток, - прокомментировал Игорь Владимирович. – Но этого достаточно. Пожалуйста, уберите.
Павел не возражал. Лишь после того, как штоф переберется в буфет, Игорь Владимирович вернется к рассказу.
-Да, заговорила. Тихим, ровным, спокойным голосом. И я понял, что она совсем не пьяна. Что мне только так показалось. И вот что она сказала… Точнее, какую длинную лекцию она мне прочла. Я приведу ее. Разумеется, не слово в слово. Я, понятно, не записывал ее на диктофон. Что-то будет и от меня, это неизбежно, но главное… Ее послание врезалось мне в память, там навсегда осталось. И я часто слышу его… Да, как вам это не покажется странным – я слышу…во сне. Удивительно, но это так. Вот оно, это послание… Или эта весть. То ли благая, то ли нечто тому противоположное, судите сами. Итак…
«У меня приблизительно такие же ощущенья, но раз уж мы здесь… И мне страшно не хочется возвращаться в гостиницу. Почему? Потому что мой зять, возможно, уже вернулся из филармонии, у нас с ним соседние номера, и, конечно же, он захочет встретиться со мной и потребует от меня объяснений, почему я не пришла, как мы с ним договорились, на его концерт. Я же не могу выложить ему всю правду. Не могу открыто сказать, что мне отвратительна сама манера его исполнения… Он должен был исполнять первый концерт Шостаковича для виолончели с оркестром… Не могу открыто сказать, что никакой он не мастер, каким его тут представляют, а самый, что ни есть, серенький подмастерье». Это было только начало, а дальше… все тем же ровным голосом. Причем, суть, примерно, такова, что буквально всем, чего ему, ее зятю-виолончелисту, к его тридцати годам в его музыкальной карьере удалось добиться, он обязан своему тестю, то есть ее мужу. У которого достаточно денег и связей. И который делает, где и как только может, ему паблисити только от того, что он муж его дочери. «Я не могу сказать ему этой правды не от того, что я как-то его боюсь…». Да, я опять прямой речью. «Нет, он ничего со мной не сделает, потому что все ровно наоборот – он, конечно, догадывается, что я думаю о нем, и это он меня боится, как огня. Но я знаю, что этот пустой, самовлюбленный, надутый самомнением индюк, этого унижения, этой правды о себе так не оставит. Что, когда вернется в Лондон, выместит всю злость на своей жене, то есть моей робкой, не умеющей ни в чем постоять за себя дочери. А у нее хрупкая психика, последствия послеродовой неизлечимой травмы, и для нее иногда достаточно одного грубого слова, чтобы привести ее в состояние жесточайшего нервного срыва. А между тем она на восьмом месяце беременности… Да, я, надеюсь, скоро стану бабушкой. Не скажу, что мне так уж сильно хочется становиться бабушкой, но мне ужасно хочется, чтобы у моей дочери, наконец, появились… какая-то надежда, свет и хоть какой-то смысл. Вот поэтому я и сижу сейчас с вами в этом паршивом ресторане, слушаю эту гадость». Это она так про так называемую музыку. «Все лучше чем тет-а-тет с моим… Тем более, Игор, - да, она впервые обратилась ко мне по имени, опустив при этом мягкий знак, что вполне для англичан естественно, - что иногда мне начинает казаться, что мне хочется его убить». После такого сногсшибательного признания пошарила дрожащими пальцами по столу, на одном из них огромное яркое обручальное кольцо (днем я его не заметил, то есть, скорее всего, его не было), отыскала свою пачку с сигаретами, зажигалку, неторопливо закурила. После того как несколько раз нервно, глубоко затянулась: что, кажется, ее как-то успокоило, - продолжила, хотя и не вернула себе прежнего ровного, спокойного тона. Она выглядела сейчас… Насколько, конечно, допустимо такое сравнение… Как приведенная в боевое положение граната в руке у угрожающего взорвать себя и все, что его окружает, террориста… Можете взять это сравнение, я вам его дарю. Может, где-нибудь используете. А теперь, если вы не против, я продолжу. То есть продолжила она, на данный момент все еще моя подруга. И именно здесь… Вы, Паша, это тоже учтите… Именно здесь мы подбираемся к самому главному нерву в ее послании. Все, что раньше, это не более чем семечки. Это шелуха. «Я помню, - продолжала она, - как вы пожаловались мне… Когда мы прятались от дождя… Как вы все здесь страдаете. Что вам недостаточно свободы. Что вам не дают читать тех авторов, которых вы считаете достойными. Что вам не разрешают путешествовать по всему свету, куда глаза глядят, как это позволяется нам… Вы же говорили мне об этом. Не отрекайтесь. А теперь посмотрите на них»…Тут она показала мне глазами на сидящих вокруг нас, уже, все как один, пьяненьких, о чем-то оживленно беседующих между собою за столиками. «На этих счастливчиков. Подойдите сейчас к любому из них, задайте им этот вопрос «Вы счастливы?». «О, да! – ответит вам каждый заплетающимся языком. А то еще и слитным хором. – Конечно, мы счастливы. Да еще как! Мы на седьмом небе». Но, ради Бога, не верьте им. Они занимаются ложью. Почти профессиональной. А, может, и генетической. Эта ложь у них в крови. Они лгут не только таким, как вы. В первую очередь, - самим себе. Потому что они ужасно боятся правды. А правда эта заключается в том, что у каждого из них, уже достаточно поживших, свои скелеты в шкафу. И путешествуют-то по всему свету, мыкаются с одного континента на другой, как неприкаянные, они во многом как раз из-за того, что им хочется побыть хоть какое-то время подальше от своих скелетов. Но разве от них можно скрыться? Как далеко от них не убеги, придет время – и они вернутся». Моя подруга налила себе очередную порцию вину, выпила, затем в том же духе продолжила. «Бедные… Как же трудно им приходится! Возьмем, скажем, женщин… Примерно, тех же лет, как и я. Что, вы думаете, их больше всего тревожит? Создает в них внутренний дискомфорт. Проблема неминуемо, - как бы ты этому не сопротивлялась, - приближающегося климакса. Тех, для кого такого рода ожидание и связанные с этим опасенья уже позади, начинает терзать все более наглядная перспектива стремительно надвигающейся старости, а там, не за горами, и дряхлости. Борьба бесконечная, бескомпромиссная, и, как правило, заканчивающая пораженьем. Очищающие муссы, увлажняющие кремы, протезы, ортезы, подтяжки, ботоксы. Ой, как много- много всего. Для сильной же половины… Над каждым из них постоянная угроза стать импотентом. Боюсь ошибиться, но, если верить последней статистике, уже к сорока с небольшим годам более трети мужчин теряют способность деторожденья. В практическом смысле это означает, что им придется уступить территорию более молодым, и, следовательно, более полноценным самцам. На подсознательном, даже первобытном уровне - а этот уровень есть у каждого из нас, мы просто этого не знаем, - это реально страшно. Это высверливает мозг. Человек мучается, мечется, - и не знает, отчего. Но и это еще не все. Есть кое-что пострашнее и климаксов и импотенции. Это страх смерти. А смерти они так боятся от того, что никто из них ни на йоту не верит в Вечность. При всем том искренне считают, что они верят в Бога. Кто-то из них периодически ходит в церковь. В костел. Синагоги. Кирхи. Неважно. Они могут посещать службы. Креститься, причащаться. Даже – подумать только! - исповедаться. Но никто из них по-настоящему ни в какого Бога не верит. Кроме одного. Их бог – это их чековая книжка. Единственное, на что они по-настоящему молятся и ради пополнения чего живут и от оскудения чего, не приведи Господь Бог, если это случится! – больше всего хотят уберечься. Но чековая книжка, какой бы всемогущей она не казалось, не гарантирует им вечности. И они это отлично понимают. Понимают, что их поджидает полное забвение. Погружение в вечный мрак. Неизбежное превращение в пыль, в прах, в полное ничто. В ту самую пыль и то самое ничто, какими они, собственно говоря, были и при их жизни… О, как же я их всех когда-то презирала». Произнося это, она сильно, кажется, до побеления костяшек пальцев, сжала тонкую, кажущуюся такой хрупкой ножку примерно на четверть наполненного вином бокала. Я даже испугался, что эта ножка сейчас обломается. Но нет. Кажется, пронесло. Вернула бокал на стол целым и невредимым. А потом, после короткой паузы, продолжила. «Да, презирала. И ненавидела. Говорю в прошлом времени, потому что я сейчас такая же, как они. Почти ничем от них не отличаюсь, хотя, как видите, и костерю, почем зря. Костерить костерю, а живу жизнью… почти такой, как и у них. Совсем не той, какой бы я хотела жить, когда мне было, примерно, столько же, сколько сейчас вам. Когда я верила в какое-то обязательное чудо. В какую-то Благодать. В то, что я не стану как они. Что из меня не получится такая же пыль. Что я… обрету какие-то другие… возвышенные… утонченные формы. Другое сознанье. Но… Ничего из этого не получилось. Мне скоро сорок, и я такая же мелкая, ничтожная пыль. При этом… У меня, вроде бы, все есть. У меня состоятельный муж. Завидная должность. Да, я знаю, мне многие женщины завидуют. Я сама состоятельна, я могла бы неплохо прожить и без мужа. У меня собственная чековая книжка. Но все это… не мое. Ничто не принадлежит мне. В том смысле, что это все мне не родное. Присвоенное. Заимствованное. Надетое с чужого плеча. Я преподаю и чувствую, что я преподношу своим ученикам не то. А если я стану преподавать свое, меня тут же вежливо попросят удалиться. Пишу статьи, и вижу, что я пишу не о том. Потому что, если я стану писать о том, что считаю нужным, меня тут же сочтут опасной сумасшедшей. Я вынуждена заниматься какими-то общественными делами, мои убежденья считают левыми, - но это все далеко не так. Совсем не так. Я ненавижу любую политику, любые общественные движенья, - левые, правые, прямые, косые, какие угодно. Мне чужды, неинтересны консерваторы, неоконсерваторы, , коммунисты, либералы, вся эта возня за права угнетаемого рабочего класса, за права человека, гендерное равноправие, права нацменьшинств и многое – многое другое, чем кишмя кишит вся эта общественная тусовня. А занимаюсь всем этим только от того, что хочу сделать приятное мужу. Создать видимость, что мы с ним плечом к плечу… Я вышла когда-то за него только от того, что искренне его уважаю. За то, что у него есть ум, что он так энергичен, и что у него довольно порядочности - весьма редкое по нашим временам качество, - но я никогда… никогда… за всю нашу с ним совместную жизнь… ни одной малюсенькой минутки не любила его… Потому что я все это время – до самой малюсенькой минутки… И днем и ночью… Год за годом… Я имела и имею несчастье любить другого… Он из Северной Ирландии. Его обвинили в терроризме и заперли на долгие годы в тюрьму».
«Так вот, - промелькнуло в моей голове, - откуда и у меня! Это ощущение, что у нее граната в руке». Я про гранату, а она мне: «Вы, наверное, сейчас слушаете и задаетесь вопросом: «Отчего она занимается передо мной этим стриптизом?» Задаетесь?.. Попробую объяснить… Вы славный мальчик, Игор. Вы какой-то… необычный. Не знаю, отчего. Может, по той причине, что вам суждено было родиться в причудливой… одновременно привлекательной и отталкивающей стране. С ее причудливой историей. С ее неуступчивостью… С ее уродливыми кровавыми властителями… Или причина в вас самих. Как бы то ни было, едва я вас увидела, - вы меня чем-то тронули. Не ставя перед собой такую цель, вернули меня на немножко в мою юность. У вас открытый взгляд, и вы еще, я это чувствую, ничем не испятнаны, никем не замараны… Но что мне больше всего в вас понравилось… То, что вы не хотите жить, оставаясь пылью, ничем… Что в вас еще есть это желание… возвыситься. Что вы мечтаете не о приземленной чековой книжке, а о чем-то куда более возвышенном. Дай-то Бог, чтобы вас еще долго не оставляли эти стремленья. Чтобы вам удалось то, чего не удалось, допустим, мне. Вы еще так молоды, Игор. У вас еще есть шанс. У вас все-все-все-все еще далеко впереди».
4.
Игорь Владимирович был взволнован, - лицо его покраснело, дрожащие, бегающие по столу пальцы, будто он играл на рояли и перескакивал этими пальцами с клавиши на клавишу. Павла даже это немного напугало.
-С вами все нормально? Смотрите, может, дальше не стоит?
-Нет-нет! Что вы! – возмутился Игорь Владимирович. – Как это «дальше не стоит?» Вы думаете, это конец? Самое главное и самое, к сожаленью, страшное еще впереди. Пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Я выдержу. Я выдерживал и не такое.
Усилием воли утихомирил вышедшие было из подчинения пальцы, а потом, как и грозился, продолжил.
-А теперь представьте мое состояние. После того, как все это выплеснулось на меня. Нет, граната, как я вначале этого опасался, не разорвалась. Моя подруга-террористка как будто разжала пальцы, и я увидел, что на ладони у нее лежит не настоящая граната, а ее муляж. Но легче от этого мне как будто не стало. Я чувствовал себя… Как-то очень странно. С одной стороны, у меня хватало ума осознавать, что эта женщина, зрелая, неглупая, обладающая куда большими познаниями жизни, мира, испытавшая на себе нечто, что пока не испытал я, сочла меня достойным доверить мне свои глубоко личные… может даже, интимные проблемы. Может даже, как не громко это прозвучит, исповедаться. Отсюда, несколько приятное ощущение своей значимости: «Какой же, оказывается, я!». Со стороны другой… «А что если она ждет, надеется, что я что-то для нее совершу? Как-то чем-то ей помогу. По силам ли мне это? По Сеньке ли шапка? Вот в чем вопрос». Вскоре после этого длинного монолога мы стали собираться на выход. «Мы» опять же слишком сильно сказано: она стала собираться, я не замедлил последовать ее примеру. Обслуживающий наш столик официант тут как тут. Моя… все же пока по-прежнему подруга, не удостоив счет даже косым взглядом, просто не заметила его, протягивает официантку какую-то бумажку. «Чейдж»… Выглядящий несколько смущенным официант пытается засунуть руку в нагрудный кармашек его фирменной жилетки. Видимо, он хотел сказать «Чейндж». «No change», - моя подруга. «Ноу чейдж?» – как будто не поверил своим ушам официант. «No change», - подтвердила моя подруга, пригласила меня взглядом, и мы оба направились к выходу. У меня еще хватило желания обернуться назад и увидеть, как провожающий нас взглядом официант быстро и часто кланяется нам в спины… Нет же! Опять не «нам»! Ей! В ее спину! Кланяется, как фарфоровый китайский богдыханчик. Помните, были такие у наших бабушек? Или, скорее, прабабушек. Произнося при этом «Тэнк ю. Тэнк ю. Тэнк ю». О, как, видимо, ему сегодня крупно повезло! Уже когда перебирались по мосткам, моя подруга поскользнулась, - я не успел на это среагировать, она сама успела ухватиться свободной от сумочки и зонтика рукою за поручень. Дальше преодолела путь от покачивающегося ресторана до береговой тверди довольно уверенно. Нет, пьяной она совсем не была. Немножко во хмели – да. Уже на берегу «Я дальше на такси… Мне чуточку не по себе. Пожалуйста, проводите меня». Слава богу, - ждать такси долго не пришлось. Уселись на заднем сидении. Во время короткого переезда с Университетской набережной до Исаакиевской площади не обменялись ни словом. Вышли. Моя спутница расплатилась. Такси умчало, оставив нас стоящими у гостиничной двери. Второй час ночи, но ни один фонарь не зажжен, - в искусственном освещении нет никакой нужды, мы отлично видим лица друг друга. И никого вблизи нас. Только напротив памятника Николаю толпится кучка туристов. Один из них пытается залезть на постамент. Судя по доносящимся до моего уха призывам («Саня! Сымай!»), это наши, пьяненькие, некультурные, и бесцеремонные. Я невольно смотрю на них, а миссис Сэвидж, обращаясь, естественно, ко мне: «Мне стыдно перед вами… Позволила себе выйти из берегов… Но… все вернулось на круги своя. Я абсолютно протрезвела… Я понимаю, я вам уже должна была сильно поднадоесть со своими причитаниями…»
Каким-то непривычно робким, как мне показалось, неуверенным в себе сейчас звучал ее голос. Как будто сомневалась, то ли она делает, что нужно.
«Уверена, еще ни одна женщина… в том возрасте, что у меня, не плакалась вам в жилетку. Новое для вас впечатление… Со мной, поверьте, такое тоже… подобное случается крайне редко. Я очень закрытый человек. Я вам очень благодарна за компанию, за ваше многотерпение. Мне бы очень хотелось, чтобы у вас осталось хоть что-то от меня. Допустим, моя последняя книга. Не думаю, что она будет вам интересна, там речь идет о балете, но все же… Что если вы сейчас подыметесь со мной? Заодно я сварила бы кофе и мы бы еще о чем-то поговорили… Ведь что-то еще…»
И в этот момент… Я даже не успел, как следует, о чем-то сообразить. Все получилось на автомате. Что-то во мне бурно сработало. Какой-то защитный рефлекс, что ли, не могу точно определить…
«Нет-нет, я не смогу!.. С вами. В номер. Видите ли, нам категорически строго запрещено… Мы даем подписку… Если кто-то сообщит, у меня могут быть неприятности…» Она же, почти вторя мне, почти таким же испуганным голосом: «Ну, да-да, конечно! Я вас понимаю. Совсем об этом не подумала…» «Только не подумайте что-то про меня»… - я тяну свою песню. «Что вы? Что вы?» Этот обмен испугами между нами продолжался. «Это мне должно быть…». «Нам действительно»…» И тут ей хватило воли заявить «Давайте оставим это…»
Оставим-то оставим, но я отлично видел, как она была этим моим… почти паническим «Не-не-не» огорчена. Она явно рассчитывала на другое. На то, чтобы полностью овладеть собою, у нее ушло с десяток секунд. Далее она вела очень даже хладнокровно.
«Да, давайте оставим это… И все же мне хотелось бы… Оставить вам хоть что-нибудь… Можете подождать меня? Только не здесь. В холле. Такое вам разрешается?» Я ей не очень уверенно: «Д-да». «Это правда?». Тут уж я выпалил, отступать было некуда «Да!» «Хорошо. Тогда мы так и сделаем».Вошли в гостиничный холл. «Подождите меня здесь… Я скоро».
С этим она уехала на лифте, а я остался в холле один.
Я пробыл в пустынном холле около десяти минут. «Скоро?» Тут пришлось объясниться с проснувшейся при нашем появлении дежурной. К счастью, мне хорошо знакомой. Едва ли она станет доносить на меня. Также явившему откуда-то, видимо, на шум швейцару я вручил какие-то оказавшиеся при мне небольшие деньги. Он остался доволен. Наконец, и она. С обещанной книгой.
«Прошу прощенья, что задержала вас. Как я и боялась: мне не удалось проскользнуть к себе незаметно. - Протягивает мне книгу.- Повторяю, вы едва ли что-то интересное выудите оттуда для себя. Но хоть какая-то память останется».
-А сейчас… Внимание… Очень важный момент… Чтобы у вас не сложилось ложного представления. Одновременно с книгой она протянула мне еще какую-то бумажку. Да, она была отдельно от книги. Я взял и ее. Взял машинально. Здоровый хватательный инстинкт: «Дают-бери». В этот момент ничего другого в моей голове, точно, не было. А что дают, за что дают? «Разберемся позднее». Как машинально взял, ровно так же машинально положил где-то между страниц книги. Только уложил эту бумажку, она мне: «Ну, что же… monsieur Igor… аu revoir?.. Vous avez ;t; tr;s gentil. Je vous suit tr;s reconnaissant pour tout». Да, на французском. При этом какая-то жутковатая улыбка на лице… Я сразу почуял, - это неспроста. Видит Бог, во мне началось какое-то боренье, стал о чем-то лихорадочно соображать, но… было уже поздно. Она уже исчезла в поджидавшем ее лифте. Мне же оставалось покинуть гостиницу…
Только это произнес, слегка повернулся к находящемуся сбоку от него буфету. Павел это движение сразу раскусил. Не спрашивая, встал, подошел к буфету, вернул штоф на стол. Наполнил одну из стопок.
-Да, - почти прошептал благодарно Игорь Владимирович. – Спасибо, молодой человек. Вы, право же… очень добры. И благородны. А себе?
Павел решительно покачал головой.
Выпив, продолжил:
-Я уже близок к концу… Да, я вышел из гостиницы. Поспешил к ближайшему сейчас ко мне Дворцовому мосту… Вам ничего не кажется?..
Как будто кто-то по крыше ходит. Или это у меня уже какая-то галлюцинация?
-Ветер. Штормовой ветер, о котором вы мне сами говорили. – Павел подошел к окну, закрыл оба ставня.
-Итак иду к Дворцовому мосту. Успеть, пока он не разведен. Транспорта уже почти никакого. Лишь отойдя от гостиницы метров на сто, решил взглянуть, что же за книгу миссис Сэвидж мне преподнесла. Открыл свой дипломат.. «English Ballet Styles” «Стили…».
-Не надо. Я понял.
-Я уже собрался вернуть книгу в дипломат, когда вспомнил про бумажку. Ее отыскал… Банкнота! Достоинством десять фунтов стерлингов. Десять фунтов стерлингов по тем временам, вы знаете, это серьезная сумма. Это не то, что сейчас. За десять фунтов можно было прогуляться в «Березку» и выйти из нее лондонским денди… Ну, может, я и преувеличиваю, может, и не денди и не лондонским, но одеть себя с головы до ног на эти денежки, вы уж мне поверьте, было можно. Миссис Сэвидж щедро оплатила мой труд. Мне тотчас же вспомнился недавний официант, кланяющийся в спину той же миссис Сэвидж, как китайский фарфоровый… а, может, и не фарфоровый, я точно не знаю… богдыханчик и… меня как будто пронзило… молнией. Сразу почуял неладное… Вначале только почуял, но очень скоро пронзила догадка… Она пронзает меня до сих пор. Если вы такой умный, догадайтесь, о чем я.
-Да тут и догадываться особенно нечего. Вы о банкноте. Достоинством десять фунтов стерлингов.
-Д-да, вы очень…очень умный. Но не совсем. Банкнота –да, но… Зачем? Что она хотела мне этим передать?
-Ничего. С ее стороны все чисто. Она просто заранее обещала вам заплатить и выполнила свое обещанье.
-А вот это говорит о том, что вы сын уже этого времени. Деньги, деньги, деньги.
Павлу стало искренне обидно.
-Тогда ваш вариант.
-Мой… После всего, что между нами произошло. После моих и ее откровений. Согласитесь, что это как пощечина.
-Не соглашусь.
-Она меня этим наказала. За то, что я не пошел за ней. То есть за то, что я ее предал.
-Однако…
-Она меня совершенно преднамеренно унизила этим. Это была ее месть. И имела на это полное право. Я ее действительно предал.
-Послушайте, если это вас, как вы сейчас говорите, так потрясло… Что вам мешало вернуться и как-то вернуть ей эти десять фунтов?
-Вы очень правильно рассуждаете, молодой человек. Да, я должен был именно так поступить. Ведь не прошло еще и пяти минут, когда я это обнаружил… Да, был уже поздний час, но и швейцар и дежурная были уже, можно сказать, « в деле». Я бы им объяснил… Нет, ни дежурной, ни тем более швейцару я бы не доверился, я бы сам. Я бы поднялся, дошел до ее номера, постучался… Если б она вдруг, по какой-то причине, не отозвалась… допустим, она была бы в это время в ванной… я бы подсунул эту бумажку ей под дверь. Дал бы, таким образом, ей понять, что я непродажный. Все было в моих силах, еще ничего не было утеряно, но я же не сделал этого! Вот в чем весь ужас! Зато я сразу представил себе ту же самую «Березку»… Как я выбираю себе костюм… Потому что у меня тогда действительно не было приличного выходного костюма. Отчего я даже боялся ходить на…на… вы меня простите… на ве-че-ринки…
Гримасы – одна пострашнее другой – обезобразили его до сих пор такое пристойное, а ля каноническое изображение Николая II, лицо… Еще несколько судорожных движений ртом. Предвестие еще чего-то, более страшного. А вот и оно: разражается громкими рыданиями. А тут, как назло, еще зазвонил «мобильник». Жена. Был бы кто-то другой, - мгновенно бы отключился, но жену Павел проигнорировать не мог.
- Да!
- Извини, еще раз я. Не слишком поздно?
- Нет, но… Здесь ЧП.
- Что такое?!
- Мой гость… Ревет, как белуга.
- Д-да, я слышу… Так это он? Я подумала, - телевизор… Послушай, это ужасно. И ты ничего не можешь поделать?..
- Ну, не рот же ему затыкать… Как будто бы успокаивается.
- Слава Богу! А отчего он так? Что между вами произошло?
- Не «между вами», а «между ними»… Но это не по телефону.
- Вы что-то пили?
Тема «пили – не пили» довольно для супругов болезненная. Да, было время, когда Павел этим злоупотреблял, но с тех пор достаточно много воды утекло.
- Да. Немного. Но не в этом дело…
- Паш…
- Не волнуйся. Я все сам отлично знаю… Ты за чем звонишь?
- За чем звоню?.. У меня не выходит из головы, что посмела…
Павел сразу догадался, что имела в виду жена: их недавний «литературный диспут».
- Пустое! Выбрось из головы. Ты все правильно и я об этом почти забыл. Что дети?
- Бориса уложила, а Лара как обычно торчит в своем компьютере… Паш, ты, безусловно, талантливый человек…
- Все! Закрыли эту тему!.. Не выводи меня из себя. – И чтобы поставить точку. - Мой уже очухался. Спокойной вам всем ночи.
-Ваша жена? – Игорь Владимирович к этой минуте как будто очухался. Как бы то ни было, уже не рыдает и не рвет на себе свои и без того скуденькие седые волосы.
- Да… А вы, я вижу, уже оклемались…
- Д-да… Однако… Возвращаясь к этой банкноте…
-Да нужно ли? Кажется, и так все обговорили.
-Нет-нет! Еще далеко не все. Это вы обговорили, а я еще продолжаю свой внутренний монолог. С нею… Нет, дело, конечно, вовсе обстояло не так, что она просто, как вы утверждаете, расплатилась со мною. Она увидела во мне ровню… Помните ее: «Вы не из этих. Вы не хотите жить, оставаясь ничем»? А оказалось, что мы из разных кланов. Оказалось, что я вовсе не тот, за кого она меня приняла. Убедилась, что я всего лишь такой же официант, и брезгливо откупилась от меня. Эта бумажка стала моей лакмусовой бумажкой. Десять фунтов стерлингов вот и вся моя красная цена. Не густо. И с этой пощечиной я живу уже много лет.
И тут настало время взорваться до сих пор как будто хладнокровно, потусторонне наблюдающему за эскападами чуточку «перебравшего» рассказчика Павлу. Словно непосредственно и себя почувствовал «взятым за жабры».
- Да прекратите вы это нытье, наконец! Надоело… Затянули эту песню. Если вас послушать, то, кто из нас не официант? Мы все. Выходит, я тоже, от того, что получаю деньги за свои труды. И этого ничуть не стыжусь. Все, кто живет нормальной жизнью... А если пойти за вами… все мы пыль. Ничто. И звать нас никак. А не пыль и не ничто, а нечто это лишь… какие-то отдельные… избранные. Допустим, те, кто обитает в психушках. Или как ваш… или, точнее, как ее… возлюбленный… террорист из Белфаста…которого держат за решеткой, чтобы не натворил беды… Вы живете красивыми благородными фантазиями, а реальность совсем другая. Хотите, я ткну вас всей вашей физиономией? Заставлю опуститься с небес на землю. И чтобы вас больше ничто не терзало. У вас сложилось слишком высокое представление об этой… миссис Сэвидж. Все эти флюиды от нее. Кстати, скудное знание английского мне подсказывает, что «сэвидж» по-английски означает что-то диковатое. То есть неприятное. Вы приписываете этой дикой и неприятной какие-то высокие мотивы. А они у нее самые низкие. Это следует из вашего же рассказа. И, как бы вы ее не обеляли, - только глупый или абсолютно наивный этого не поймет. Говорю вам по опыту своей жизни… Мне еще не было четырнадцати, когда меня пыталась соблазнить одна сорокалетняя старуха. «Старуха», конечно, в представлении четырнадцатилетнего… Эта дамочка, безусловно, преследовала ровно такие же цели относительно вас. Отсюда, и все это ее краснобайство, потому что, как опытная самка, безошибочно определила, на что именно вас можно купить… Да, еще раз употреблю это вызывающее у вас такие негативные эмоции слово «купить». И вы, действительно, купились. Как последний лох. Вы уже готовы были упасть в ее объятия, клетка бы захлопнулась. А книга… все эти стили… это всего лишь уловка. Но тут вмешался страх. Этот монстр. Тоталитарное государство с его драконовскими запретами. Которые у вас в глубоко в подкорке. Вы струсили, а потом подло убежали, прихватив свой единственный трофей - эту несчастную банкноту, которая здесь совсем не при чем. Как собаке пятая нога…
Павел не успел закончить последнюю фразу, как Игорь Владимирович набросился на него… Бешено вращающиеся зрачки. Сжатые в кулаки руки… Застигнутому врасплох, Павлу пока ничего не оставалось, как хоть как-то защититься, не нанеся при этом ни малейшего членовредительства своему разъяренному оппоненту. В какой-то момент поскользнулся, не удержался на ногах и оказался на полу. Игорь Владимирович коршуном набросился на него. Теперь их борьба продолжалась уже в партере.
Но, разумеется, до бесконечности эта битва продолжаться не могла: Павел положил Игоря Владимировича на лопатки. Поднялся на ноги, Игорь Владимирович оставался на полу.
-С вами все в порядке?
Молчит.
- Однако… силенки у вас еще имеются. Дайте, я вам помогу.
Упрямый. От помощи отказался.
-Ну, как хотите.
Не стал нянькаться, уговаривать, оставил поверженного в том состоянии, в котором он был – между креслом и буфетом, - вышел из дома. Вышел от того, что ему стало жарко. Захотелось проветриться. Шквальный ветер, о котором недавно говорили, полетел дальше, в сторону Питера. Оставил за собой звездное небо. Такое многозвездие это почти непременно к холодам. Хотя, по прогнозам, какого-то серьезного похолодания на этой неделе быть не должно. Но что такое наши прогнозы? Почти всегда гадание на кофейной гуще. «Жаль, если температура уйдет сильно в минус. Этот домик, по дряхлости, едва ли спасет. И камин не справится. И смогу ли я тогда нормально работать над рукописью? Не придется ли каждый час отвлекаться? Все мои планы могут оказаться под хвостом у кота».
Когда Павел вернулся в дом, застал Игоря Владимировича уже готовым пуститься в дорогу.
-Погодите, - смиренно обратился к нему Павел. – Еще задержитесь на пару минут…
-Мне некогда.
Это Павел «смирился», а Игорь Владимирович дуется.
-Пару минуток-то еще можете посидеть?.. Или постоять… Словом, как вам больше хочется.
Игорь Владимирович остался на ногах.
- Я искренне извиняюсь перед вами… Я был неправ… Сорвался.. У меня тоже в последнее время стало неважно с нервами… Да, вы правы, когда утверждали, что я уже из другого времени. Точнее, не вашего. Это, согласитесь, нормально. Но заявлять, что я вас совсем не понимаю… Что-то не разделяю, это тоже… Я бы с этим не спешил… Не думайте, что я такой уж сухарь, циник и тому подобное. И что все романтическое мне чуждо. И что все, что связано с деньгами, для меня на первом месте. Это далеко не то и не так…
-Я могу идти?
Нет, этот человек, похоже, закусил удила. В том состоянии, как на эту минуту, он Павла уже не услышит.
-Фонарь, что на улице, перестал гореть. Видимо, одна из жертв этого ветра. Я готов вас проводить…
-Не надо.
Таким, обиженным, не поддающимся на поползновения Павла пойти на мировую, и ушел. Павел остался один. «Так мне и надо». Вспомнил про камин. Точнее, про то, что до сих пор не закрыл вьюшку. Это чревато. Без фонарика, долго ее искал, слегка вымазался сажей. Наконец, нашел. Когда уже разобрался с бытом, почувствовал, что ему надо сейчас непременно подразобраться с бытием. Но вначале выпить. Штоф опустошен всего лишь наполовину. «Любушка, прости меня», - мысленно обратился к жене. Выпил. До апельсиновых долек унижаться не стал. «После первой не закусываем». Выпил еще…
«И все-таки еще раз извини, отец… Да, ты мог бы стать моим отцом. И тогда вся моя жизнь могла бы сложиться как-то иначе. Но мне изначально не повезло. Мой родной отец был не литературоведом, и никто не учился на его учебниках. Зато он с малолетства учил меня какому-нибудь ремеслу… Сам же он был пожизненным крановщиком. Всю жизнь крановщиком… Ох…неть можно. Не удивительно, что он сильно употреблял. Не дожил до пенсии из-за испорченной печени. А как он о ней мечтал!.. Не о печени, конечно, а о пенсии… А крановщиком от того, что… А что еще мог добиться такой паренек, как он, родившийся в предвоенном бараке под Воронежем?.. Мне идет тридцать шестой, но намного ли я превзошел отца? Всего лишь «туалетный работник». Откуда это? «Туалетный работник»… Ну, не важно…. И ты, женушка… голубушка… умненькая-разумненькая ты моя, извини меня… И ты тоже, Лара… Борька… Простите своего нескладного никудышного ни к чему годному не приспособленного отца. Простите за то, что все поставил на эту чертову писанину, а вас, так уж получилось… Вами я пожертвовал. Предпочел вам то, что, кроме меня, тебя, Люба, и, с какой-то натяжкой, наших с тобой славных детишек на фиг никому не нужно… У меня голова на плечах есть?.. Чего я творю? Куда иду? Мой сокурсник, с которым мы дружили, уже акционер. Купил пятикомнатную квартиру в кондоминиуме на Морском проспекте. А мы вчетвером ютимся в двушке. Хрущобка на улице Ткачей. И это заслуга только тебя, Люба, что ты такого как я еще терпишь. Другая б на твоем месте давно плюнула… Анатолий Луначарский! Комиссар народного образования. Туалетного работника это он придумал… Ну, это так… как говорится, апропо. Какого черта вообще он ко мне привязался?.. И что это вообще за мания за такая стремиться за каким-то журавлем в небе? Не лучше б, как посоветовал мне этот… беснующийся по поводу десяти фунтов… еще один чокнутый… оставаться червяком на земле? А не уподобляться этой… устремившейся в бог весть, какие дали ясные сдуревшей или, скорее всего, ущербной от рождения дамочке. Полосующей острозаточенным ножом по своей нежной шее… Всему этому есть одна исходная причина. Ее зовут «безысходность». Та, от которой , жирующие, как кот в масле, богачи и богачки сходят с ума, а возомнившие было о себе, Бог весть что, и столкнувшиеся с действительностью наши отнюдь не богатые мужики спиваются. Эх! Плюнуть бы на все и заняться каким-нибудь полезным нормальным делом. «Нормальным» в смысле, приносящим ощутимый доход. И тогда отчаявшиеся жены не будут от этих мужиков отрекаться, не станут, как ненужный мусор, выбрасывать их на улицу… Это еще хорошо, что у этого Игоря Владимировича оказалась под рукой доставшаяся ему в наследство заброшенная дача, а мог бы оказаться сейчас валяющимся где-нибудь у мусорки… Я таких уже навидался. Про одного даже написал рассказ, отнес в «Звезду». Там после долгих уговоров прочли, сказали, что «это физиологический очерк»… Ну, да черт с ней, со «Звездой». Не одними «Звездами» жив человек. Лучше заранее подумать, чем, у какой свалки закончу свои дни лично я? Терпенье жены не бесконечно, а дети… Еще неизвестно, какими они вырастут. Жизнь жестокая штука и похоже на то, что она постоянно ожесточается. Так, может, лучше и мне? Пока тебя не выбросили и пока ты сам не полоснул себя чем-нибудь по шее. пока еще не поздно, примириться с тем, каков ты и есть на самом деле? С тем, что ты пыль. Рожденный только ползать. Ничтожество... Погоди, погоди! Кто это сказал? Про меня. Я? Ничтожество? А ну-ка… выходи… Выходи, выходи, померяемся силами…. Нет, брат… или кто ты там… Дудки. Я не ничтожество. Я, брат – не брат… ого-го. Слушай и не говори, что ты не слышал. Слушаешь? Я-царь, я-раб, я-червь, я – Бог».
На следующее утро он сжег свою старую рукопись и принялся за новую.