Он остался совсем один, без оружия, без пищи, без карты и компаса. В ушах – постоянный гул, наверное, опять была контузия, из раны на ноге сочилась кровь. Оторвав полоску от нижнего белья, перевязал рану на ноге. Из-за низких облаков выглянуло скупо греющее осеннее солнце. Он упал в густую траву и забылся тяжёлым, тревожным сном…
Шла вторая половина октября. Наступил период осенней распутицы. Над головой постоянно нависали серые тяжёлые тучи, несущие унылый, промозглый дождь и снег. Ночи становились с каждым днём всё прохладнее, несколько раз снег покрывал землю, таял и опять покрывал. Ночами он постоянно шёл, гонимый пронзительным холодом. Небо иногда прояснялось, тогда он, ориентируясь по звёздам, старался сохранить направление движения, на юг или восток, в зависимости от местности, предпочитая держаться лесных массивов и безлюдных мест. С наступлением рассвета начинались поиски для отдыха и сна: любое углубление в земле – ложбинка, овражек, а также стог сена или изредка лесной шалаш, оставленный охотником. Надетая на нём солдатская шинель, вымокшая от постоянной сырости, никогда не просыхала, костёр он старался не разводить из-за боязни быть обнаруженным немцами, хотя спички имел.
Голод заставлял выходить к людям. В таких случаях он был крайне осторожен. Крупные деревни вообще обходил стороной. Выбирал маленькие деревеньки и дома на окраине. Терпеливо ждал, пока кто-нибудь выйдет из дома. Отец всегда умел расположить к себе людей.
Он никогда сразу не просил еду. Вначале, как принято в деревнях, здоровался, потом спрашивал название деревни, интересовался, нет ли немцев. Чаще всего приходилось общаться с женщинами, мужчины были на фронте. Предлагал свою помощь: «Могу сделать любую работу, – и добавлял: – За еду». Поглядев на него, женщина обычно вздыхала, понимающе кивала головой и выносила из дома скромную деревенскую еду – варёный картофель или другие овощи, сухари, хлеб.
Однажды ему повезло, он набрёл в лесу на хибару старого лесничего. Старик пригласил его в дом, накормил горячей похлёбкой, разрешил погреться у печки, просушить одежду. А когда отец, разомлев от тепла, уснул прямо за столом, старик не стал его будить, он так и проспал, сидя, до позднего вечера. К ночи засобирался уходить, и добрый старик помимо еды дал ему одежду, видавший виды брезентовый плащ и старые, вытертые до дыр штаны. Эти вещи, надетые поверх солдатской одежды, стали бесценны – помимо того что спасали от холода и дождя, они ещё делали его похожим на местного жителя. В таком виде он мог без страха выходить на открытую местность, подходить к деревням и не бояться быть неожиданно обстрелянным при случайной встрече с немцами.
Отец подчёркивал, что за время своих скитаний по лесам Смоленщины ни под Смоленском, ни под Вязьмой он ни разу не встретил недоброжелательный взгляд или враждебное отношение местных жителей. Он находился на своей земле и был такой же простой крестьянин, как и люди, к которым обращался за помощью.
У многих из них сыновья, мужья или братья ушли на войну. Они смотрели на исхудавшего молодого солдата, а видели своего, родного и помогали этому незнакомому чем могли. Часто люди, жившие тогда в сравнении с нынешними временами очень бедно, делились последним. Это не вымысел и не фантазия, о человеческой доброте в трудное военное время рассказывали мои родные, да и не только они одни.
Иногда ему казалось, что силы на исходе. От постоянного жестокого холода, сырости, недоедания и отсутствия нормального сна он начинал терять ориентировку и с ужасом ловил себя на том, что просто бредёт куда попало. Тогда он находил удобное место, чтобы хоть немного подремать. Он мечтал встретить какого-нибудь такого же, как и сам, вырвавшегося из окружения, а лучше всего – группу красноармейцев. Насколько всё легче и проще, когда рядом товарищи! Но, как ни странно, он так и не встретил никого из своих. Видимо, вырваться удалось немногим, и лишь счастливый случай мог столкнуть с ними в обширных здешних лесах.
Шла вторая неделя изнурительного и опасного пути. За это время он пересёк железную дорогу (видимо, железнодорожную ветку Брянск – Вязьма), автомобильное шоссе (видимо, автодорогу Вязьма – Юхнов), большую речку Угра. Теперь он шёл на восток, предполагая, что там наверняка находится следующий оборонительный рубеж и он выйдет к своим. Исхудавший, обессиленный, измученный, он всё шёл и шёл вперёд. Терпел все лишения, дождь, снег, холод, голод, постоянное сильнейшее недосыпание, но упрямо не хотел попадаться в лапы врага.
За четыре месяца войны отец несколько раз попадал в окружение, но в таком глубоком вражеском тылу оказался впервые. Местные деревенские женщины, к которым он вынужден был обращаться за помощью, рассказали, что гитлеровцы появились в их районе в первых числах октября, то есть почти три недели тому. Зная темпы немецкого наступления, он подозревал, что вражеские войска могут находиться теперь на подступах Москве. Действительно, несмотря на то, что ожесточённое сопротивление окружённых советских частей под Вязьмой отвлекало значительные силы врага, в последних числах октября фашистские дивизии уже вели наступление под Можайском, в ста километрах от столицы. Понимая всю сложность ситуации, отец всё же не потерял присутствие духа, как не терял его никогда, даже в самых отчаянных положениях. Он был очень выдержанный человек и в любой жизненной ситуации не поддавался панике.
Иногда я спрашивала папу, как ему удавалось сохранить настолько сильное самообладание? Не изменяла ли ему выдержка в критические моменты на войне? И когда появилось у него это качество? На мои вопросы он обычно отвечал каким-нибудь рассказом из своей жизни, разумно объясняя своими рассуждениями, почему в данный момент он вёл себя именно так, а не иначе. Помню, как-то он сказал: «Школа выдержки и самообладания – это очень тяжёлая наука. Умение держать себя в руках – это прежде всего постоянный самоконтроль. Нужно выработать привычку смотреть на себя как бы со стороны…» В таком ответе нет ничего удивительного. Но если вспомнить, что этот человек вырос в простой многодетной крестьянской семье, в среде полуграмотных сельчан и ни в каких гимназиях и университетах не обучался, то возникает вопрос: откуда это у него? Я знаю, что умение держать себя в руках не изменяло ему ни в тяжелейшем 1941-м, ни после, в немецком концлагере, ни во французском партизанском отряде. Все испытания, посланные судьбой, он встречал со спокойствием, рассудительностью и никогда не поддавался отчаянию. Впрочем, выдержка далеко не единственная черта характера отца, которая меня изумляла и восхищала.
Конечно, он видел, что иногда на войне люди не выдерживали тяжёлой психологической нагрузки. Бывало, в окружении солдаты бросали оружие, коммунисты уничтожали партбилеты, офицеры срывали знаки отличия. Но он никогда не позволял себе чего-либо подобного не только в присутствии других, но даже перед самим собой. Всегда, в любой ситуации, хранил документы, без которых можно погибнуть от рук своих бесславной, позорной смертью. Без документов человека могли принять за кого угодно: немецкого десантника, шпиона, дезертира и по законам военного времени расстрелять без всякого суда. И в этот раз он имел при себе красноармейскую книжку, а под гражданской одеждой на нём была военная форма.
Как же могло случиться, что он не дошёл до своих? Как получилось, что напрасно он проделал такой длинный путь, терпел голод, страдал от холода, снега и дождя, сутками не спал? Конечно, сказалась огромная усталость, притупилась бдительность, осторожность. Но главное, подвела наивная доверчивость к людям и убеждённость, что свой не сможет поступить подло, не сможет предать, продать. Человек меряет других обычно по себе. Нельзя сказать, чтобы он не слышал о том, что некоторые бывшие солдаты советской армии, а также кое-кто из местных жителей сотрудничают с гитлеровцами, но искренне верил, что такие случаи весьма не часты и он вряд ли с подобным столкнётся.
Он вышел из леса на просёлочную дорогу и совсем неподалёку увидел деревню. Повернув голову в противоположную сторону, заметил, как из-за поворота на этой же дороге появились два молодых парня в гражданской одежде. Они шли, оживлённо о чём-то разговаривая. Он уже хотел рвануть обратно в лес, но вдруг ветер донёс обрывки фраз и отец изумлённо замер: он услышал родную украинскую речь.
Тоска по человеческому общению, радость от встречи с земляками, надежда на то, что наконец-то он будет не один, все эти вполне понятные чувства захлестнули его. В голове промелькнуло множество мыслей: «Не местные ребята… Откуда могут появиться здесь украинцы? Может, из какой-нибудь части, тоже из окружения пробираются?..» Несколько секунд решили его судьбу. Прежде чем его уставшие мозги успели сообразить, что на солдат Красной Армии они не похожи – слишком беспечно и беззаботно себя ведут, громко разговаривают и выглядят, в отличие от него, вполне сытыми и отдохнувшими, прежде чем он заметил, что парни ещё и при оружии, они тоже его увидели. А расстояние между ними меж тем сократилось.
«Неужели служат у немцев? – мелькнула догадка. – Похоже… Но откуда они здесь взялись?.. Если побегу, наверное, будут стрелять… Да и догнать меня для них не сложно… (Рана на ноге заживала медленно, он всё ещё прихрамывал при ходьбе.) Но ведь парни говорят на родном языке! Ведь свои ребята! Неужели возможно, чтобы выдали врагу?..»
Он подумал, что лучше повести разговор по-русски. Издали приветливо поздоровался с ними, и они поприветствовали его вроде бы тоже доброжелательно. А потом состоялся краткий разговор. Парни поинтересовались, куда он направляется. Отец как можно беззаботнее ответил, что был у тётки в гостях, и назвал запомнившееся название деревни, в которую заходил пару дней тому. А теперь возвращается обратно домой, и он кивнул в сторону видневшихся строений. Они ничего больше не спросили, а один сказал: «Вот и хорошо, нам как раз туда же, пойдём вместе». Отец согласно кивнул: «Вместе, так вместе». По пути он как бы между прочим завёл с ними разговор, насколько я помню, о сельских делах, о том, что в деревне теперь остались одни бабы, которым тяжело справляться с заготовкой дров, посевом озимых и другими работами, где требуются мужские руки. По ответам он понял, что парни деревенские, а что они не здешние, догадался ещё раньше. Завязался неторопливый разговор о деревенских проблемах, детали которого я не помню. Один из парней, заметив, что отец прихрамывает, спросил его, что с ногой. И опять он постарался лёгким тоном ответить, что, мол, хромает с детства.
Тем временем крайняя изба была уже совсем близко. Отец подумал, что в деревне могут находиться немцы и в таком случае, войдя туда, предпринимать что-либо станет поздно. Тогда он решился обратиться с просьбой и, наивно надеясь на земляческое братство, проговорил на чистом украинском языке: «Хлопцi, вiдпустiть мене. Нащо я вам потрiбен?»
Они мгновенно выхватили оружие… Изменить что-либо стало невозможно. Два сытых, здоровых, к тому же вооружённых парня против одного доходяги, еле плетущегося от недоедания, усталости и перенесённых скитаний.
Его повалили на землю, обыскали и, конечно, по форме под плащом и по найденным документам поняли, кто он на самом деле. Напрасно было взывать к их совести, уверять, что они свои, земляки, что он такой же деревенский парень, как и они, и что «так же не по-людськи, хлопцi». Они были теперь хозяевами положения и разговаривали с ним по-другому, без церемоний, приказным тоном. В их поведении проглядывалось что-то знакомое, когда-то им уже виденное. Его вдруг осенило: «Да это же они, конфискаторы! Это они опустошали крестьянские подворья в 1932-м, обрекая взрослых и детей на голодную смерть. Та же самоуверенность и циничность! Те же манеры! Те тоже были вроде бы своими…»
Несмотря на незавидность своего положения, отец всё же не потерял способность анализировать и делать выводы. И он подумал, что, наверное, все шкурники и подонки имеют схожее поведение и узнаваемые черты. Теперь они как будто разговаривали на разных языках. Словно чужаки, они просто не воспринимали слова, которые он повторял, для убедительности произнося их по-украински, а может, просто не слушали. И всё же, несмотря на всё, что произошло, ему казалось невероятным, что молодые парни, его ровесники, земляки-украинцы, могли не просто сотрудничать с немцами, а заслужить доверие и исполнять обязанность по патрулированию территории.
В деревне действительно были немцы. Его привели к сараю возле одного из домов, втолкнули в него и заперли дверь. Свет чуть пробивался сквозь щели, он огляделся и смутно различил небольшую охапку сена в углу. Пока на улице было светло, он пытался дёргать доски на стенах, но ни одна из них не поддалась. Когда стало совсем темно, он решил хотя бы немного поспать, на ощупь отыскал охапку сена и устроился на ночлег.
Утром чуть свет появились вчерашние знакомые и повели его дальше. Он шёл немного впереди, руки – связаны, они – чуть позади. Причём он заметил, что оружие всё время наготове, по крайней мере хотя бы у одного.
Они шли до самого вечера, и за весь этот длинный день отец не проронил ни единого слова. Говорить было не о чем. Перед ним были враги, возможно, даже хуже немцев. Вчерашний шок прошёл, и он начал понимать, что попался основательно: помощи ждать неоткуда, бежать бесполезно – догонят или пристрелят. Он решил, нужно дождаться подходящего момента.
За весь день присели только один раз – перекусить. Он старался не смотреть в их сторону, но всё же не удержался и мельком взглянул. Еда хорошая – хлеб, сало, банка консервов. Они что-то тихо обсудили между собой, потом один подошёл и, развязав ему руки, протянул хлеб. Благоразумие взяло верх: заканчивались вторые сутки, как у него во рту не было ни крошки. Он молча взял еду и неспешно начал жевать. Никакой благодарности за проявленную «милость» не было, он понимал, что немецкие прихвостни вовсе не благодетели, им хотелось доставить пленного как можно скорее и без осложнений.
К вечеру они пришли в какой-то населённый пункт, типа районного центра. Парни, видимо, были здесь не впервые, потому что неплохо ориентировались в этом городке и провели его узкими улочками к какому-то серому строению. По виду оно походило на здание небольшой фабрики или склада. На проходной стояла охрана, немецкие автоматчики.
Его отвели в обширное помещение без окон, где уже находилось очень много военнопленных, бывших красноармейцев. Среди них было небольшое количество людей в гражданской одежде. Время было позднее, и отец, как и другие пленники, улёгся на голом полу и попытался уснуть…
На следующий день начались допросы. Они проходили в соседних помещениях. Допросы проводились через переводчика. Поскольку отец был схвачен один в лесной местности, довольно далеко от мест сражавшихся в окружении частей Красной Армии, его, видимо, подозревали в том, что он оставлен советскими властями для организации подрывной деятельности против немцев. Задавали вопросы о целях «банды» и её участниках. Когда он объяснял, что две недели тому назад находился в частях Красной Армии в окружении западнее Вязьмы, ему не верили и били. Он сказал, что из окружения выходил с группой бойцов, но отстал от неё. На вопрос: «Где остальные солдаты отряда и кто его командир?» отвечал: «Не знаю». Его спрашивали о принадлежности к конкретной боевой части и где она находится. Он называл 302-й гап и город Оршу. Говорил, что почти весь август и сентябрь провёл в госпитале после контузии. Наверное, допрашивавшие решили, что пленник симулирует потерю памяти. Ему опять не верили, били толстыми палками куда попало. Они требовали свежие данные о номерах частей Красной Армии, местоположении их штабов, фамилии командиров, которые он не мог знать. Отцу показалось, что допрос длился несколько часов.
В этой тюрьме отец пробыл около недели. Ежедневно камера пополнялась новыми узниками, военными и гражданскими, и вскоре устроиться на ночлег стало проблемой, всем не хватало лежачих мест, спали сидя и даже стоя. Отец познакомился с некоторыми однобедцами, почти все они были пленены немецкими патрулями при попытке выбраться из окружения. Все пленники были из разных частей, армий и даже фронтов.
Всё это время их почти не кормили. Пару раз давали баланду непонятной клейкой жижи, горьковатую на вкус и пахнущую плесенью, очевидно, из протухшей муки или толокна. Изредка в баланде попадались объедки, видимо, из немецкой столовой. Посуды почти ни у кого не было, некоторые подставляли шапки. Отцу тарелкой послужила пустая консервная банка, припасённая за время многодневных скитаний и чудом сохранившаяся в вещевом мешке.
В одно пасмурное ноябрьское утро группу пленных численностью несколько десятков человек вывели из серого здания и, построив в колонну, в сопровождении охраны автоматчиков повели по сонным, пустынным улицам городка. У всех был измождённый вид, у многих на лицах – следы побоев. Последние дома небольшого городка остались позади, за ними простирались поля, а вдали темнела полоска леса. Вспоминая детали недавнего допроса и то, что его ответы почти всегда вызывали недоверие, помня избиения и угрозы, отец подумал: ведут расстреливать. И он начал прощаться с жизнью. Первая мысль – о маме. Всё, что было в его жизни хорошего, связано с ней. Он относился к ней с глубоким почтением и восхищением. Мама была для него высшим примером самопожертвования, бескорыстия, идеалом жены, хозяйки дома, матери. Он изумлялся её безграничному терпению, её умению каждого в большой семье замечать, всем помогать и никого не обделять своей любовью. Сёстры. Когда он уходил в армию, младшей, Санечке, было всего девять лет. Это была ласковая и добрая девочка. Как бы ему хотелось увидеть её взрослой девушкой! Поля и Нина, наверное, уже невесты. Вспомнил, когда провожали в армию, Поля, всегда относящаяся к нему с особым пониманием, всё повторяла: «Ты только нигде не оставайся, Федя, возвращайся домой…» Подумал о братьях, о том, что за два года службы очень соскучился по общению с ними, с младшими и старшими. Особенно огорчался, что со старшим, любимым братом Кондратом перед армией так и не успел толком поговорить…
Он покосился на автоматчика, шагающего в стороне. «Этот гад молодой, наверное, моего возраста. Может, у него тоже есть мама, братья, сёстры. И он тоже мечтает к ним возвратиться. Зачем же он идёт убивать другого человека, такого же, как и сам? Хочет оставить меня навсегда здесь, в этом поле или в этом лесу, чтобы я никогда не увидел своих родных. Зачем он пришёл на нашу землю убить меня, который ничего плохого ему не сделал?..» Он вспоминал эпизоды последних четырёх месяцев беспощадной, жестокой реальности: «Но я ведь ещё слишком мало, обидно мало отомстил этим подонкам за беды и страдания, за руины городов и гибель людей! Нет, если умереть, то только не сейчас, не в этот миг, не так бесполезно и безвестно…»
Колонна пленных подходила к краю поля. За ним была грунтовая дорога, а дальше тянулся лес. Отец услышал, как в центре колонны кто-то тихо произнёс: «Прощайте, братцы».
От этих слов всё внутри застыло и на него нашло какое-то оцепенение. Он лихорадочно пытался ловить свои путаные мысли, стремясь что-нибудь придумать: «Их во много раз меньше, чем нас… Если они остановят колонну, нужно сразу же бросаться всем вместе, бросаться на них, они не успеют убить всех, кто-то спасётся, убежит в лес… Но как договориться, как сказать об этом другим и не навлечь подозрение немцев?» Он взглянул на соседа, плетущегося рядом, и отметил, что тот еле передвигает ноги. «Наверное, я и сам имею такой же жалкий вид. Нет, мы их не осилим, даже если с кем-то и удастся сговориться. Они здоровые, откормленные. Нам, слабосильным, сразу всех их не одолеть, тем более голыми руками, успеют перестрелять многих. Но ведь всё равно конец! Нужно хотя бы попытаться что-то сделать! Но дорога уже совсем близко. Нет, не успеть!»
А немцы идут мимо, не останавливают колонну и никуда не сворачивают, ведут пленных дальше. Так продолжается ещё час-другой. И тут отец начал понимать, что прошло слишком много времени с тех пор, как они покинули городскую черту. И что охранники, если бы собирались их расстрелять, сделали бы это уже давно. Подобные мысли возвращали надежду, но какие-то сомнения ещё оставались.
Вдали показалась деревня. Проходя мимо сельских домиков, отец отметил, что местных жителей на улицах не видно. Нет даже до всего любопытной детворы. Видимо, заметив колонну пленных, все попрятались в дома от беды подальше и загнали с улицы детишек…
Вдруг из-за туч робко виглянуло осеннее солнце, и он по его местоположению на небосклоне понял, что уже полдень, а значит, их ведут не менее пяти-шести часов и наверняка не на расстрел. И как будто подтверждая его мысли, где-то впереди, сначала еле слышно, а затем всё более отчётливо раздался знакомый перестук колёс. Где-то далеко проходил поезд, и значит, их вели к железной дороге…
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/06/17/1662