глава 37 Принуждение к женитьбе

Смеющаяся гордость рек и озер

глава 37

Принуждение к женитьбе


Писатель: Цзинь Юн

Переводчик: Алексей Юрьевич Кузьмин



Лин-ху Чун и Ин-ин вышли из горной долины, прошли полдня, дошли до поселка, и зашли пообедать в заведение, где подавали лапшу.

Лин-ху Чун подцепил палочками несколько длинных нитей лапши, задрал их повыше, и рассмеялся: «А ведь мы с тобой так брачной церемонии и не совершили…» Ин-ин тут же залилась пунцовой краской, возмущенно произнесла: «Кто это с тобой поклоны в зале совершал?» Лин-ху Чун улыбнулся: «Самое главное дело всей жизни, нет ничего более серьезного. Ин-ин, в тот день в горной долине, я как раз размышлял, после того, как мы поженимся, сколько нам лучше родить сыновей?» Ин-ин поднялась, нахмурила брови: «Еще раз такое скажешь, и я не пойду вместе с тобой на гору Северная Хэншань». Лин-ху Чун улыбнулся: «Хорошо, хорошо, я не говорю, Я не говорю. Просто в той долине было так много персиковых деревьев, что ее впору было бы назвать Персиковой долиной, а заведись там шестеро мелких бесенят, разве они бы не стали шестерыми святыми из Персиковой долины?»

Ин-ин села, и спросила: «Да откуда там заведутся шестеро маленьких бесенят?» Едва выговорила эти слова, тут же поняла, что Лин-ху Чун снова ветреные слова произнес, метнула на него один взгляд, и, опустив голову, вновь принялась за лапшу, но на сердце у нее разлилась медовая сладость.

Лин-ху Чун произнес: «Мы с тобой поднимемся на гору Хэншань, боюсь, найдутся некоторые мерзавцы, которые всех по своей свинской душонке судят, наплетут вздор, что мы с тобой уже поженились, и это тебя огорчит». Эти слова попали прямо в сердце Ин-ин, она произнесла: «Именно так. Хорошо еще, что мы с тобой одеты в крестьянскую одежду, посторонним нас не узнать». Лин-ху Чун ответил: «Такая юная дева, красотой сравнимая с цветами и Луной, как бы не переоделась, всегда будет своим видом поражать людей. Посторонние едва взглянут, сразу подумают:
– Эх, такая прекрасная крестьяночка, как же она оказалась вместе с таким неотесанным болваном, разве это не то же самое, что прекрасный цветок угодил в коровий навоз?

Посмотрят более внимательно, и обнаружат, что этот свежий цветок – ни кто иная, как барышня Жэнь из волшебного учения Солнца и Луны, а коровья лепешка – тот самый, облеченный ее благосклонностью Лин-ху Чун». Ин-ин рассмеялась: «Вашему превосходительству не подобает так скромничать».

Лин-ху Чун предложил: «Полагаю, в пути на гору Хэншань мне нужно замаскироваться под невзрачного человека, я пойду впереди на разведку. Если все будет гладко, я один объявлюсь там, передам дела преемнику, потом мы с тобой встретимся в тайном месте, и вместе спустимся с горы, духи не узнают и черти не почувствуют, разве плохой план?»

Ин-ин услышала его слова, поняла, что он заботится о ней, это ее порадовало, и она рассмеялась: «Ну и прекрасно, только тебе придется встречаться с госпожами-наставницами, так что ты и сам должен также выглядеть. Обреем тебя наголо, оденем в одежду монашки – я сама этим займусь, только, опасаюсь, что монашка все же получится весьма миловидная».

Лин-ху Чун замахал руками: «Не выйдет, не выйдет. Увидишь монашку – не будет удачи в азартных играх, а уж если Лин-ху Чун сам монашкой переоденется, то сплошное невезение пойдет, это никак не годится». Ин-ин рассмеялась: «Великий муж может склониться, может выпрямиться, к чему соблюдать столько запретов. Я не успокоюсь, пока тебя не обрею».

Лин-ху Чун рассмеялся: «Переодеваться монашкой нет необходимости, но, чтобы достичь пика Постижения Сущности, придется переодеться женщиной». Но ведь я, только рот раскрою, как все сразу поймут, что я мужчина. У меня есть предложение, ты еще помнишь на горе Хэншань, у перевала Цияокоу, у горы «Изумрудной ширмы» «Цуйбиншань», в «Висящем в воздухе монастыре» «Сюанькун сы» одного человека?
Ин-ин на мгновение задумалась, потом хлопнула в ладоши: «Точно! Замечательно! В монастыре Сюанькун есть одна глухонемая прислужница. Мы тогда там такой переполох учинили, а она совершенно ничего не услышала!» Что ее не спроси – стоит, как бревно. Ты под нее хочешь замаскироваться?» Лин-ху Чун ответил: «Именно так!» Ин-ин рассмеялась: «Отлично, идем покупать одежду, и сразу тебя переоденем».

Ин-ин за два ляна серебра купила у простолюдинки длинные волосы, тщательно расчесала их гребнем, и уложила на голову Лин-ху Чуна. После этого переодела его в крестьянское платье, наложила на лицо грим, изобразила несколько родинок, а на правую скулу наклеила кусок пластыря. Лин-ху Чун взглянул в зеркало – и сам себя не узнал. Ин-ин улыбнулась: «Внешний вид похож, теперь дело за содержанием. Надо притвориться слабоумным, принять дурацкий вид». Лин-ху Чун рассмеялся: «Ну, с этим проблем не возникнет! Дурацкий вид принимается без труда – а слабоумие – это и есть изначальная сущность Лин-ху Чуна». Ин-ин произнесла: «Самое главное – если тебя кто-то сзади громким криком будет пугать, не подавай виду, а то из-под платья покажутся лошадиные ноги».
[см. раньше; история из «Путешествия на Запад», когда Конь-дракон изображал девицу.]

По дороге Лин-ху Чун изображал из себя глухонемую прислужницу, для тренировки шел первым. Двое теперь избегали останавливаться на ночлег в гостиницах, ночуя в разрушенных храмах и старых кумирнях. Ин-ин шла сзади и периодически внезапно окликала го со спины, но Лин-ху Чун оставался похожим на глухонемую, и никак не реагировал. Не за один день, но дошли до горы Хэншань, уговорились через три дня встретиться в «Висящем в пустоте» храме, и дальше Лин-ху Чун пошел в одиночестве на пик Постижения Сущности, а Ин-ин осталась в одиночестве наслаждаться прекрасным пейзажем.

Когда он увидел вершину Пика Созерцания Сущности, был уже закат, Лин-ху Чун подумал: «Если я сейчас приду в храм, то меня могут узнать И Цин, Чжэн Э, И Линь и другие сестры, они очень внимательны. Уж лучше дождусь темноты и внимательно все разведаю». Он нашел уединенную пещеру, выспался там, а когда проснулся, луна уже поднялась высоко в небе. Он быстро помчался к главному храму на вершине Созерцания Сущности – «Вусэ ань» – храму «Лишенному Цвета».

Подойдя к храму, услышал лязг мечей, и вздрогнул: «Неужели враги явились?» Нащупал спрятанный короткий меч, и бросился на звук битвы. Звуки боя раздавались из стоящей в десятке саженей от главного храма крытой черепицей постройке. В постройке горели фонари, и их лучи через окна вырывались наружу. Линху Чун прокрался ближе, прислушался: звуки боя становились все более сложными. Он заглянул в окно, и успокоился – внутри И Хэ и И Линь на мечах отрабатывали приемы фехтования, а И Цин и И Хэ наблюдали со стороны.

И Линь и И Хэ отрабатывали ту технику, которую он им когда-то передал, изучив приемы Северной Хэншани, которые он узнал в пещере на Скале Размышлений. Обе ученицы уже весьма поднаторели в приемах, бились с напряжением, наконец, И Хэ еще немного ускорилась, то И Линь начала терять контроль, И Хэ произвела выпад, останавливая меч у ее груди, И Линь не успела вернуть меч в защиту, и тихо произносила: «А!»
И Хэ направила кончик меча ей на сердце, и улыбнулась: «Сяошимэй, ты опять проиграла!»

И Линь сконфузилась, опустила голову: «Младшая сестренка учит и так, и эдак, а все равно никакого прогресса нет». И Хэ ответила: «По сравнению с прошлым разом уже лучше, давай-ка еще раз повторим» – и она мечом прочертила в воздухе несколько приемов. И Цин ответила: «Младшая сестренка очень устала, сейчас пусть с сестренкой Чжэн отправляется спать, завтра не поздно будет еще потренироваться». И Линь ответила: «Слушаюсь». Вложила меч в ножны, поклонилась И Хэ и И Цин, и, потащив за руку Чжэн Э, пошла через дверь наружу. Когда она оборачивалась, Лин-ху Чун заметил ее скорбное выражение лица, и подумал: «Сяошимэй вовсе не выглядит счастливой».

И Хэ закрыла дверь, они с И Цин покачали головами, глядя друг на друга, когда шаги И Линь и Чжэн Э затихли вдали, И Хэ сказала: «Мне кажется, что сердце сяошимэй так и не успокоилось. Для нас, практикующихъ путь, большим запретом является своеволие «обезьяны сердца и коня разума», уж и не знаю, как ее увещевать». И Цин откликнулась: «Убеждением тут ничего не достичь, осознание должно прийти изнутри». И Хэ произнесла: «Я знаю от чего у нее сердце не успокоено, она в сердце своем до сих пор думает о …» И Цин замахала руками: «Тут чистая земля буддийского учения, прошу сестру-наставницу больше не произносить таких слов.

Если бы мы не спешили отомстить за шифу, то следовало бы дать ей самой достичь осознания».


И Хэ произнесла: «Вспомни слова шифу:
- В этом мире тысячи тысяч дел имеют кармическую причину, ни в коем случае нельзя действовать принуждением, в особенности в деле контроля эмоций. Тем более постепенно и осторожно нужно продвигаться в контроле мыслей и духа, если поспешишь, то можно низвергнуться в пучины Преисподней, исполниться одержимостью.
На мой взгляд, сяошимэй слишком горяча и внутри, и снаружи – она одержима страстями, она хоть и вошла во «Врата Пустоты», но ей никак не подобает быть монахиней».
И Цин вздохнула: «Да разве я об этом не думала? Да только, во-первых, брат-наставник Лин-ху уже стал исполнять обязанности главы нашей буддийской обители, пусть это и только временный план, есть и более важная вещь: мы должны отомстить этому злобному преступнику Юэ Бу-цюню за убийства наших наставниц…»

Услышав эти слова, Лин-ху Чун вздрогнул: «Как это мой шифу погубил ваших наставниц?»

Тут И Цин продолжила: «Не отомстить эту великую месть, как мы сможем спокойно есть и спать?» И Хэ добавила: «Я еще более нетерпелива, чем ты, ладно, только и остается, что усилить ее подготовку с мечом».
И Цин произнесла: «Пословица говорит, тише едешь – дальше будешь, так что не нажимай на нее слишком яростно. Сяошимэй день ото дня все больше падает духом». И Хэ ответила: «Слушаюсь». Они махнули мечами, затушив огни фонарей, и отправились спать.

Лин-ху Чун стоял под окном, и никак не мог уразуметь: «Почему они сказали, что это мой шифу погубил их наставниц? И отчего, если кто-то стал главой клана Северная Хэншань, нужно с таким упорством заставлять И Линь день и ночь оттачивать технику меча?»
Он долго размышлял, но так и не понял, наконец, медленно плшел прочь, подумав: «Завтра спрошу И Хэ и И Цин, в чем тут дело».
Опустив голову, увидел свою длинную тень, взглянул на луну, и увидел, что она висит уже над самыми верхушками деревьев, и вдруг его сердце обожгло догадкой, он едва не закричал, подумал: «Я же ведь уже давно должен был догадаться. Почему они уже давно поняли это, а я до сих пор так и не догадывался?»

Он подошел к ограде небольшой хижины, оперся на стену, чтобы его случайно никто не заметил, и начал спокойно размышлять, возвращаясь мыслями к тому дню, когда в монастыре Шаолинь погибли наставницы Дин Сянь и Дин И: «В то время Дин И уже была мертва, а наставница Дин Сянь приказала мне возглавить клан Северная Хэншань, и сразу после этого скончалась, и словом не обмолвившись о том, кто был их убийца. С виду у обеих наставниц на теле не было ранений, они так же не казались отравленными, или больными, причина их смерти казалась очень странной, но я не дерзнул распустить их одежду, чтобы провести тщательное изучение.

Потом, когда мы вышли из Шаолиня, в снежной пещере Ин-ин поведала мне, что сняла с наставниц одежду, и обнаружила у каждой из них напротив сердца крошечный след от иглы с маленькой каплей крови, вот в чем была причина их смерти. В тот момент я вскочил на ноги и закричал:

- Ядовитые иглы? Кто осмелился использовать ядовитые иглы в монастыре Шаолинь?
Ин-ин ответила:
- Мой батюшка и дядюшка Сян обладают обширнейшими познаниями, но и они не смогли этого объяснить. Толька батюшка сказал, что эти иглы вовсе не были отравлены, и смерть наступила не от яда, а от укола в сердце. Только удар в сердце наставницы Дин Сян был чуточку неточен, шел под наклоном.
Я тогда еще сказал:
- Точно, когда я их увидел, она была еще жива.

Если они были уколоты в грудь, то это нападение не было тайным, они видели своего убийцу. Разумеется, тот, кто их так убил, был высоким мастером боевого искусства.
Ин-ин ответила:
- Мой батюшка тоже так сказал. Раз есть эта ниточка, мы непременно найдем убийцу.
В тот момент я с силой хлопнул ладонью по стене пещеры, и вскричал:
- Ин-ин, мы двое потратим всю свою жизнь, но найдем злодея, и отомстим с ненавистью, холодной, как снег.
Ин-ин ответила:
- Именно так».

Лин-ху Чун обеими руками оперся о стену, его тело непроизвольно тряслось, он думал: «Одним ударом иглы убить таких двух высоких мастеров, как эти наставницы, мог только человек, освоивший «Куйхуа дянь» или «Бисе цзяньфа». Трактатом Подсолнечника владел только Непобедимый Восток, но он все это время неотлучно был на утесе Черного Дерева, занимался вышиванием, он не мог заявиться в Шаолинь. К тому же, с его уровнем мастерства, он не мог нанести неточный удар, наставница Дин Сянь умерла бы в тот же миг. Цзо Лэн-чань выучил методы Меча, отвергающего зло, но его трактат был поддельным.

В то время младший брат-наставник Линь только начал изучать трактат Бисе, и не отработал его приемы, возможно он еще даже не успел получить трактат о мече, отвергающем зло…»

Он вернулся мыслями в тот день, когда они в снежном плену слышали голоса Линь Пин-чжи и Юэ Лин-шань: «Точно, его голос тогда вовсе не изменился, имел он уже этот трактат, или еще нет, но отработать приемы он точно не успел».

 И в этот момент его лоб и даже макушка покрылись холодным потом, в то время встретиться лицом к лицу с двумя высокими наставницами клана Хэншань, и убить их обеих одним ударом маленькой иглы мог только один человек на всем свете – Юэ Бу-цюнь. Он также вспомнил о том, что Юэ Бу-цюнь уже давно вынашивал план стать главой единого клана Пяти твердынь, он десять лет держал при себе Лао Дэ-нуо, зная, что тот предатель, но не раскрывая его, чтобы дать тому украсть ложную версию трактата Бисе, чтобы Цзо Лэнь-чань выучил неправильный трактат, и легко победить его, выколов тому оба глаза.

Наставницы Дин Сянь и Дин И изо всех сил сопротивлялись объединению школ, и для Юэ Бу-цюня было логично убрать эти препятствия со своего пути. Почему Дин Сянь не назвала имени своего убийцы? Потому что это был его собственный отец-наставник. Если бы это был Цзо Лэн-чань, или Дунфан Бубай, разве бы он не открыла ему правду?

Лин-ху Чун вспомнил также, что в то время в пещере Ин-ин в разговоре очень удивилась тому, что Юэ Бу-цюнь, ударил Лин-ху Чуна ногой, но при этом Лин-ху Чун нисколько не пострадал, а нога Юэ Бу-цюня оказалась сломанной.

Она сказала, что ее батюшка долго размышлял над этим, но так и не понял причины. В то время Лин-ху Чун получил от других людей множество чужеродных потоков энергии, был наполовину трупом, не мог двинуть свою энергию ни для атаки, ни для защиты, и не мог больше вытягивать энергию из других людей, да и не пошел бы на это. Но теперь он понял, что Юэ Бу-цюнь сделал это нарочно, он специально сломал себе ногу, чтобы показать Цзо Лэн-чаню, что его уровень боевого мастерства весьма посредственный. Цзо Лэн-чань долго и осторожно готовил объединение пяти кланов, был очень недоверчив, но после этого случая решил, что Юэ Бу-цюнь ему не соперник. Он начал объединение, полагая, что лидером станет он, но оказалось, что он «готовил свадебное убранство для посторонних», и Юэ Бу-цюнь одним движением руки отберет все плоды его многолетних трудов.

Эта логика была вовсе не сложной, но он никак не мог бросить на шифу и тень подозрения, хотя в глубине сердца давно уже догадывался, но, едва сталкивался с этой мыслью, как тут же гнал ее прочь, не хотел и не смел думать об этом, вплоть до момента, когда услышал слова И Хэ и И Цин, только после этого уклониться от правды было уже нельзя.

Его почитаемый отец-наставник оказался таким человеком, в этот миг вся жизнь стала ему безразлична, он не пошел в отдельный мужской двор клана Хэншань, и завалился спать в глухих горах, в небольшой впадине.

Ранним утром следующего дня, когда Лин-ху Чун пришел в долину Тунъюань, солнце уже ярко светило в небесах. Он подошел к небольшому ручью, посмотрел на свое отражение, как он выглядит после переодевания, тщательно поправил одежду и обувь, и только тогда отправился к внешнему двору. Он обошел главные врата, и вошел через боковые, подбираясь сзади к главному входу, и тут услышал громкий гомон.

Множество голосов одновременно кричали: «Ну и чудеса! да кто же такое сделал?» «Когда это сделали? Дух не чуял, черт не догадался, ловкий трюк!» «У этих людей уровень боевого искусства не плох, человек попался на уловку, и даже охнуть не сумел, как они это провернули?» Лин-ху Чун понял, что что-то случилось, прошел вперед, и увидел, что центральный двор и боковые галереи забиты народом, и все смотрят на крону растущего во дворе дерева гинкго.

Лин-ху Чун запрокинул голову вверх, и был поражен, в его голове появились те же мысли, что и у остальных молодцов. На дереве висели восемь человек: Чоу Сун-нянь, госпожа Чжан, хэшан Си Бао, даос Юй Лин и остальные из их компании «семерых друзей», а кроме того, «Скользкий угорь», «В руки-не-возьмешь» Ю Сюнь.
У всех явно были заблокированы точки тела, и конечности безвольно висели веревками, до земли им было поболее сажени, и только легкий ветерок немножко раскачивал их тела. Они таращили свои глаза, не в силах говорить, и вид их был настолько пристыженным – редчайшее зрелище во всей Поднебесной. По людям туда-сюда ползали две змеи, без сомнения, принадлежащие «Злому нищему с парой змей» Янь Сань-сину. Эти две змеи, если бы так и сидели на теле Янь Сань-сина, так и ничего, но они же ползали туда-сюда по остальным семерым, и тогда к их выражению лица, сочетающему гнев и стыд, добавлялась толика страха и отвращения.

Из толпы выбежал человек с кинжалом – это был «Ночной филин» Цзи Ву-ши. Он взобрался на дерево, и рассек веревку, на которой висели двое – «Удивительные Павловния и Кипарис». Двое свалились, но внизу их подхватил тот самый шарообразный коротышка Лао Тоу-цзы, и осторожно положил на землю. Цзи Ву-ши освободил таким образом и остальных, с них сняли веревки, и разблокировали запечатанные точки.

Освободившись, Чоу Сун-нянь и другие немедленно начали непристойно ругаться. Однако, окружающие либо только слегка улыбались, либо таращились в полном изумлении. Кто-то выкрикнул: «Уже», другой произнес: «Инь!» Третий выкрикнул: «Судьба!» Госпожа Чжан склонила голову набок, всмотрелась, и увидела, что люди читают иероглифы – у каждого из ее друзей красной киноварью был написан один из этих знаков. Она потрогала собственный лоб, полагая, что там тоже есть иероглиф.

Цзу Цянь-цю расставил людей по порядку, сложив фразу из восьми иероглифов: «Коварные планы уже разрушены, берегитесь за свои собачьи жизни!» Окружающие сочли его прочтение правильным, и один за другим стали медленно повторять: «Коварные планы уже разрушены, берегитесь за свои собачьи жизни!»

Хэшан Си Бао заорал: «Что за коварные планы уже разрушены, бабушку твою растак, за чьи собачьи жизни опасаться следует?» Даос Юй Лин плюнул себе на ладонь, и принялся оттирать со лба иероглиф.
Цзу Цянь-цю обратился к Скользкому Угрю: «Брат Ю, поведай нам, как четверо уважаемых попались в коварную ловушку?» Ю Сюнь слабо улыбнулся:

«Стыдно сказать, ничтожный сладко спал этой ночью, не заметил, как ему заблокировали точки, и повесили на дерево. Скорее всего, подлый преступник использовал колдовское зелье «Аромат глубокой ночи», или что-то в этом роде, иначе как бы они совладали с такими одаренными и смелостью, и мудростью братьями, как даос Юй Лин или госпожа Чжан?» Госпожа Чжан хмыкнула: «Именно так!»

Не желая много говорить перед посторонними, она поспешила к ручью, чтобы смыть краску с лица, даос Юй Лин и другие поспешили за ней.

Толпа героев без конца обсуждала эти события, сходясь в том, что слова Скользкого Угря все-таки были не до конца искренними.
Некоторые удивлялись: «До сотни ребят спали вместе в большом зале. Если бы было применено усыпляющее зелье, то его действие почувствовали бы на себе все, почему только на них подействовало?» Все догадывались, что в словах «Коварные планы уже разрушены» был намек на некое предательство, но вот в чем оно выражалось – на этот счет мнения расходились. Некоторые спрашивали: «Но кто же, в конце концов, тот высокий мастер боевого искусства, который эту восьмерку подвесил на дереве?»

Кто-то рассмеялся: «Хорошо еще, что Шестеро чудаков из Персиковой долины сюда не добрались, а то было бы то еще веселье». Ему возразил другой: «А от чего ты считаешь, что это не Шестеро святых из Персиковой долины? Они с виду чудные дурачки, но вполне могли такое сделать». Цзу Цянь-цю покачал головой: «Нет, нет, такое невозможно».  Тот, что говорил прежде спросил: «Брат Цзу, отчего это ты так уверен?» Цзу Цянь-цю рассмеялся: «У Шестерых святых из Персиковой долины» боевое искусство высоко-мощное, а вот запас грамотности весьма ограничен, вот эти два иероглифа «инь моу» –  «коварные планы», они точно не могли написать».

Толпа героев расхохоталась, признавая резон его замечания. Все были заняты только обсуждением этого захватывающего происшествия, и никто совершенно не обращал внимания на Лин-ху Чуна в его облике глухонемой дурочки.

Лин-ху Чун в сердце размышлял: «Эти восемь что за тайные козни вынашивали? Скорее всего, не добро у них было намерение к нашему клану горы Северная Хэншань».

В этот день после полудня за пределами лагеря раздались громкие голоса: «Удивительно! Удивительно! Скорее все сюда, полюбуйтесь на это!»

Толпа героев хлынула из «Внешнего двора», и устремилась вправо за его пределы, где уже кругом стояло множество зевак. Лин-ху Чун медленно шел позади, приблизившись, обнаружил, что там стоит несусветный галдеж.

На склоне горы, лицом к вершине, неподвижно сидели более десятка человек, у них были заблокированы точки, а на отвесном каменном кряже желтой глиной были написаны все те же восемь иероглифов: «Коварные планы уже раскрыты, берегите свои собачьи жизни».

Тут же сидевших развернули, на удивление, среди них были «Пара медведей из Северных пустошей» – те самые разбойники, пристрастившиеся к человеческому мясу.

Цзи Ву-ши подошел к «Паре медведей из Северных пустошей», нажал им на спины, разблокировав «точки немоты», но остальные точки оставил, как есть, так что они по-прежнему не могли двигаться «Ничтожному не понятна одна вещь, прошу поучений. Прошу двух уважаемых пояснить, в каком таком тайном замысле они принимали участие, все ребята очень хотят это узнать». Толпа загудела: «Верно, верно, что у вас за тайные замыслы, выкладывайте, пусть все это услышат!»

«Черный медведь» стал ругаться, «разрывая рот»: «Отодрать его бабушку и предков на восемнадцать поколений, какие тайные замыслы, тайные, мать его, черпашьего сына, планы». Цзу Цянь-цю спросил: «Но кем же уважаемые господа были атакованы, кто им точки заблокировал, можно об этом всем рассказать?» «Белый медведь» ответил: «Лаоцзы знает, и того довольно. Лаоцзы чинно-благородно прохаживался вдоль горного склона, и тут ему в спину мелкое зернышко прилетело – вот это и был способ этого черепашьего внучка, этого мерзавца. Нет, чтобы честным ножом, прямым копьем сразится, как настоящие герои, а вот так, со спины напасть – да что это за человек за такой?»

Цзу Цянь-цю произнес: «Уважаемые не желают рассказывать, ну, так тому и быть. Ваше дело уже людьми раскрыто, на мой взгляд, вам теперь следует быть очень осторожными». Кто-то громко вскричал: «Брат Цзу, раз они отказываются говорить, так пусть поголодают тут денька три и три ночи!» Другой подхватил: «Как говорится, «Кто колокольчик привязал, тот пусть его и отвязывает», если ты сейчас разблокируешь им точки, то рискуешь навлечь на себя гнев этого высокого мастера, он и тебе точки заблокирует, да на дереве подвесит – с таким не шутят!» Цзи Ву-ши обратился к толпе: «Уважаемые! Ничтожный не смеет стоять в стороне, спустив рукава, но, по правде, немножко напуган».

«Черный медведь» переглянулся с «Белым медведем», и они разразились бранью, но ругались уклончиво, не смея напрямую оскорблять Цзи Ву-ши, так как в их положении они не могли бы ответить ему на удар.

Цзи Ву-ши, смеясь, сложил руки аркой: «Уважаемые, прошу простить». Развернулся, и пошел прочь. Остальные стали кругом, отчаянно жестикулируя и споря, и потихоньку стали расходиться.

Лин-ху Чун стал медленно возвращаться, а подходя ко двору, вновь услыхал шум и смешки. Он поднял голову, и обнаружил, что на том самом дереве гингко снова висят двое. На это раз это были Тянь Бо-гуан – ныне послушник Бу Кэ Бу Цзэ, и его наставник – хэшан Бу Цзе.

Лин-ху Чун изумился: «Хэшан Бу Цзэ является отцом И Линь сяошимэй, а Тянь Бо-гуан – ее ученик. Они вдвоем уж точно не смогут ни в чем пойти против клана Северная Хэншань. Чтобы не случилось с кланом Хэншань, они всеми силами придут на помощь. Отчего же их тоже подвесили на этом дереве?»

Все его первоначальные оценки были совершенно опрокинуты этим событием. У него в голове мелькнула мысль: «Великий наставник Бу Цзе – человек простой и наивный, с другими людьми не соперничает, как его могли на этом дереве подвесить, не иначе – это чей-то розыгрыш. У кого найдется такая сила, чтобы с ним совладать, возможно, только если это будут Шестеро святых из Персиковой долины».

Но тут он вспомнил о словах Цзу Цянь-цю, что Шестеро святых из Персиковой долины и двух иероглифов «Коварные планы» написать не смогут, это было весьма логично.

Весь в сомнениях, он медленно вошел во двор, подошел к дереву, на котором на висели хэшан Бу Цзе и Тянь Бо-гуан. На каждом висела надпись на широком желтом поясе. На хэшане Бу Цзе были следующие иероглифы:

«Первый в Поднебесной непостоянный ветреник, ненасытный развратник». На Тянь Бо-гуане была другая надпись: «Первый в Поднебесной отчаянный смельчак, делающий все наобум, неудачник во всех делах».
Первой мыслью Лин-ху Чуна была: «Эти надписи перепутаны. Как это хэшан Бу Цзе может оказаться «Первым в Поднебесной непостоянным ветреником, ненасытным развратником?» Эту надпись про «ненасытного развратника» следовало бы на Тянь Бо-гуана повесить. Что касается «Первый в Поднебесной отчаянный смельчак, делающий все наобум», то эта надпись как раз хэшану Бу Цзе подходит – он не соблюдает запрета на убийство, запрета на скоромное, он специально стал хэшаном, чтобы на монашке жениться. А вот что касается «Неудачник во всех делах», то прямо не знаю – к кому это лучше применить?» Он присмотрелся: надписи были привязаны за шею к каждому, было видно, что их вешали обдуманно и без спешки.

Толпа героев смеялась, жестикулировала, спорила. Все только и говорили: «Тянь Бо-гуан – известный на всю Поднебесную ловелас и развратник, как же это почтенный хэшан его обошел?»

Цзи Ву-ши тихонько посовещался с Цзу Цянь-цю, оба знали, что хэшан Бу Цзе – друг Лин-ху Чуна, и решили сначала выручать, а уж потом спрашивать.

Цзи Ву-ши тут же забрался на дерево, рассек у обоих веревки на руках и ногах, и разблокировал им точки. Оба спасенных стояли понурясь – резкий контраст с поведением Чоу Сун-нянь, обоих Медведей с северных пустошей, и прочих, тут же начинавших ожесточенно ругаться. Цзу Цянь-цю шепотом спросил: «Великий наставник, как же и Вас тоже постигло это неожиданное бедствие?»

Хэшан Бу Цзе отрицательно покачал головой, медленно отвязал с шеи надпись, некоторое время смотрел на написанные иероглифы, а потом топнул ногой и залился слезами.

Ситуация оборачивалась бедой, такого никто из толпы героев и представить себе не мог, разговоры тут же прекратились, толпа в молчании уставилась на него. Но тот только бил себя кулаками в грудь, и, чем больше плакал, тем больше горевал.

Тянь Бо-гуан увещевал: «Великий наставник, не переживай, мы случайно попались на коварную уловку, обязательно разыщем этого человека, разорвем его труп на тысячи кусков…»

Не успел он этого договорить, как хэшан Бу Цзе отвесил ему оплеуху обратной стороной ладони, так, что Тянь Бо-гуан отлетел на несколько шагов, едва не упав, а на его шеке надулась опухоль. Хэшан Бу Цзе рыдал: «Противный преступник! Нас здесь повесили, само собой, по нашим заслугам, ты… ты… да ты осмелел, убивать людей задумал». Тянь Бо-гуан не понял смысла его слов, решил только, что их противник – выдающаяся личность, так, что даже великий наставник не осмеливается на него роптать, так что он начал кивать и поддакивать.

Хэшан Бу Цзе некоторое время остолбенело стоял, потом вновь зашелся в исступленных рыданиях, и вдруг снова нанес оплеуху Тянь Бо-гуану. Тянь Бо-гуан обладал отменными навыками движений и реакцией, тут же уклонился, произнес: «Великий наставник!»

Бу Цзе промахнулся, но не стал преследовать, зарядил ладонью по каменной лавке, что рядом стояла, так, что от нее отлетело несколько кусов щебня. Он продолжал рыдать, и бил по каменной лавке то правой, то левой ладонью, щебень летел, ладони кровоточили, наконец, после десятка ударов, раздался громкий треск, и каменная скамья разлетелась на четыре части.

Толпа героев была под впечатлением, никто и фыркнуть не посмел – великий наставник был в неконтролируемом гневе, а ну как он на тебя бросится, и треснет ладонью, а голова у людей разве крепче каменной скамьи будет? Цзу Цянь-цю, Лао Тоу-цзи и Цзи Ву-ши только переглядывались, не понимая, что происходит.

Тянь Бо-гуан увидел, что дело неладно, обратился к толпе: «Уважаемые, приглядите за Великим наставником! Я отправляюсь к шифу за помощью».

[Его «шифу» «отец-наставник» – маленькая монашка И Линь, влюбленная в Лин-ху Чуна.]

Лин-ху Чун подумал: «Я хоть и переодет, но И Линь сяошимэй очень внимательна, нельзя дать ей меня раскрыть». Он уже переодевался генералом, крестьянином, но это все были мужские роли, сейчас он был переодет женщиной – конфуз непередаваемый, он сам себе не доверял, боялся, что «обнаружатся лошадиные копыта». Поэтому тут же отправился на задний двор, и спрятался там в сарае, размышляя: «Пара северных медведей с Северных пустошей, и их подельники сейчас сидят на прежнем месте с заблокированными точками – это, несомненно, план Цзи Ву-ши, Цзу Цянь-цю и других. С наступлением ночи пойду и подслушаю, о чем они говорят, а пока как следует высплюсь». Он задремал под далекие звуки рыданий хэшана Бу Цзе, и погрузился в глубокий сон.

Проснулся уже в сумерках, прокрался на кухню, подкрепился холодным рисом и чаем. Посидел, пока не смолкли голоса, и в темноте, огибая двор, прокрался по склону горы к тому месту, где в зарослях травы сидели с заблокированными точками пара Медведей с Северных пустошей и их приятели, внимательно прислушался.

Он быстро обнаружил, что в окружающих зарослях трав и на деревьях раздаются мерные звуки дыхания – по меньшей мере, человек двадцать вокруг также тайно подслушивали. Он улыбнулся: «А мир не без умных людей – Цзи Ву-ши также прибыл подслушивать, да и посторонних немало набралось». Снова подумал: «А ведь Цзи Ву-ши здорово соображает, он разблокировал точки немоты только двум медведям, этим неотесаным глупцам, пожирающим человеческое мясо. А остальным их более смекалистым товарищам, которые могли бы дать им совет помалкивать, он точки не разблокировал».

Тут послышался голос Белого Медведя, осыпающего бранью москитов: «Проклятые москиты, не успокоятся, пока всю кровь из Лаоцзы не выпьют, в этих горах их видимо-невидимо, Лаоцзы вас, вонючих комаров, имел, вместе с родственниками на восемь поколений». Черный медведь рассмеялся: «Комары тебя кусают, а меня – нет, знаешь, в чем причина?» Белый Медведь ругался: «У тебя кровь вонючая, даже комары не жрут». Черный медведь рассмеялся: «Да лучше иметь вонючую кровь, чем тебя будут жрать сотни комаров». Белый медведь только и смог снова разругаться, поминая и «Черепашьего сына», и то, что эти мерзавцы делали со своей матушкой.

Белый медведь поругался еще немного, потом сказал: «Как только мне точки разблокируют, Лаоцзы найдет этого Ночного Филина, заблокирует этому Черепашьему яйцу точки, и укус за укусом, мясо с его ног сырым сожрет». Черный медведь рассмеялся: «Да уж лучше я сожру мяско этих монашек – кожица тонкая, мясо нежное, куда как вкуснее!» Белый Медведь ответил: «Господин Юэ распорядился эти несколько сот монашек отправить на гору Хуашань, а вовсе не есть!» Черный Медведь рассмеялся: «Из нескольких сотен монашек съедим троих-четверых, господин Юэ и не узнает!»

Лин-ху Чун перепугался: «Как это, приказ шифу? Зачем это он приказал им изловить учениц клана Хэншань и доставить их на Хуашань? Этот «Великий заговор» само собой, в этом и заключается. Но каким это образом они могли исполнять приказы моего шифу?»

Тут Белый Медведь аж завизжал: «Черепаший сын, дурачина!» Черный Медведь возмутился: «Ты не ешь мясо монашек, так и не ешь, чего людей ругать?» Белый Медведь ответил: «Да я комаров ругаю, а не тебя».

Лин-ху Чун был полон подозрений, и вдруг позади себя в траве услышал шаги – человек медленно подходил к нему сзади, подумал: «Лишь бы на меня не наступил, и хорошо».

Но человек шел точно на него, подойдя сзади, даже легко наступил на одежду. Лин-ху Чун встревожился: «Кто это? Неужели узнал меня?» Он обернулся, и в неверном свете луны увидел изящный, отрешенный от всего мирского образ – это была И Линь.

Он и испугался, и обрадовался: «Оказывается, она уже давно раскрыла меня. Эх, не следовало в женщину переодеваться». И Линь склонила голову, маленький ротик скривился в гневной гримасе, она потянула его за рукав, давая понять, что нужно поговорить в стороне.

Лин-ху Чун увидел, что она ведет его к западу, пошел за ней. Они шли, не проронив и слова, двигаясь на запад. Она шла по тропинке вдоль узкого ущелья, которая вывела их в долину Тунъюань – «Постижения изначального». Внезапно И Линь заговорила: «Снова ты людей не слушаешь, пришла в это подозрительное место, это очень опасно».

Казалось, что она не к нему обращается, а сама с собой разговаривает.

Лин-ху Чун вздрогнул: «Она говорит, что я людей не слушаю, что это значит? Она намеки кидает, или в самом деле меня не узнала?» Опять подумал, что И Линь сяошимэй никогда прежде над ним не шутила, так что, скорее всего, она его не узнала. Тут она повернула на север, подошла к перевалу Гончарной печи, и свернула в долину с небольшим ручейком.

И Линь тихо произнесла: «Мы здесь поговорим начистоту, или, может быть, мои речи тебе уже надоели?» Она улыбнулась, и продолжила: «Ты раньше никогда не понимала моих слов, Немая Матушка, если бы ты могла их слушать, я бы никогда тебе ничего не сказала».

Лин-ху Чун увидел ее искренность, понял, что она принимает его за ту глухую и немую прислужницу из «Висящего в Пустоте» монастыря, в нем взыграла ребячливость, и он решил: «Раз она меня не раскрыла, послушаю, что она мне скажет». И Линь потянула его за рукав, увлекая к раскидистой иве, под которой лежал длинный валун. Они сели на этом камне, причем Лин-ху Чун развернулся так, чтобы луна светила ему в спину, для того, чтобы И Линь не могла разглядеть его лицо, подумал: «Неужели я замаскировался настолько здорово, что даже И Линь не смогла распознать меня?

Правда, в ночной темноте, хватит быть и на треть похожим, даже ей нелегко различить. Все же у Ин-ин прекрпасные методы маскировки.

И Линь подняла взор на изогнувшийся в небе месяц, и тихо вздохнула. Лин-ху Чун не сдержался от мысли: «Ты еще такая молоденькая, отчего же так страдаешь?»

Но все же он промолчал, и И Линь начала тихо говорить: «Немая Матушка, ты такая хорошая, я так часто зову тебя поведать мои сокровенные мысли, и ты никогда этим не тяготилась. Ты всегда была такой терпеливой, сколько я хотела говорить, столько и говорила. Мне бы не следовало так докучать тебе, но ты так хорошо ко мне относишься, прямо, как родная мать. У меня нет матери, а если бы она и была, не знаю, смогла бы я ей рассказать то, что доверяю тебе?»

Лин-ху Чун понял, что она хочет открыть ему свое сердце, почувствовал неловкость, подумал: «Что еще за сокровенные чаяния она мне хочет поведать? Я обманом выведаю ее тайны, это очень нехорошо, нужно скорее уходить». Он встал, собираясь идти, но она удержала его за рукав: «Немая Матушка, ты… ты хочешь уйти?»

В ее голосе сквозило отчаяние. Лин-ху Чун взглянул в ее лицо, увидел печаль и мольбу, его сердце размягчилось, и он подумал: «Бедняжка сяошимэй такая печальная, она полна терзаний, ей нужно излить свои горести, если она этого не сделает, то того и гляди – заболеет от переживаний. Я послушаю ее слова, нужно только, чтобы она не узнала меня, и не застыдилась». И он медленно сел обратно на камень.

И Линь положила руку ему на шею: «Немая Матушка, ты такая хорошая, посиди со мной немного. Ты и не знаешь, как тяжело у меня на сердце».

Лин-ху Чун подумал: «Это судьба. Сначала я несколько сот раз ошибочно называл бабушкой Ин-ин, теперь И Линь меня так величает. Будем считать, что это возвращается ответ за мои прежние заблуждения».

[Он называл Ин-ин «По-по» – вежливое обращение к пожилой женщине, можно перевести и как «бабушка», и как «матушка» (не родная). И Линь его сейчас называет «Я По-по» – «Немая Матушка (бабушка)]

И Линь произнесла: «Ты знаешь, сегодня мой батюшка едва не погиб, его повесили на дерево, да еще сверху нацепили надпись «Первый в Поднебесной непостоянный ветреник, ненасытный развратник». Но мой батюшка всю свою жизнь любил только одного человека – мою маму, какой же он развратник, с чего это взяли? Наверняка, человек, который их повесил – просто дурак, перепутал надписи, и повесил ему надпись для Тянь Бо-гуана. Это же ошибка, к чему ему было вешаться?»

Лин-ху Чун вздрогнул, но в то же время едва не рассмеялся: «С чего это великому наставнику Бу Цзе с собой кончать? Она говорит, что тот едва избег смерти, значит, точно не умер. Да обе ленты с иероглифами не являются похвальными, раз они их получили, к чему было идти вешаться? Ах, сяошимэй проста и бесхитросна, совсем не разбирается в делах этого мира».

И Линь продолжила: «Тянь Бо-гуан ринулся на «Пик Постижения сущности», чтобы встретится со мной, а надо же ему было наравться на И Хэ. Та в возмущении от такой бесцеремонности выхватила меч, и едва его не убила, вот где была настоящая опасность».


Лин-ху Чун подумал: «Я же всем сказал, что мужчины с особого двора не смеют подниматься на пик Постижения Истины без моего приказа. У Тянь Бо-гуана репутация подпорченная, И Хэ к тому же имеет характер донельзя вспыльчивый, вот и пустила в дело меч. Хорошо еще, что боевое искусство у Тянь Бо-гуана намного выше ее, убить его И Хэ не могла». Он кивнул головой в согласии со своими мыслями, и тут же спохватился: «Что бы она не сказала, согласен я или нет, мне нельзя кивать головой, или качать в отрицании. Та глупая тетушка совершенно ничего не слышит из того, что она говорит».

И Линь продолжила: «Пока Тянь Бо-гуан объяснил все толком, И Хэ успела нанести мечом ударов семнадцать – восемнадцать, хорошо еще, что она не хотела его на самом деле убивать. Когда я узнала новости, тут же поспешила в долину Постижения Изначального, но мне сказали, что батюшка в середине двора рыдал и безобразничал, очень был рассержен, так что никто не дерзал к нему подступиться, а потом он внезапно исчез. Я искала его по всей долине, и наконец, нашла за отрогом горы. Там он в укромном месте залез на дерево, и сунул голову в петлю. Когда я добежала и вскарабкалась на дерево, он был уже почти мертв, хорошо, я вовремя перерезала веревку. Я привела его в сознание, он очнулся, обнял меня, и зарыдал. Я увидела, что на нем по-прежнему висит та лента с иероглифами, про «Первого в Поднебесной развратника». Я сказала:
– Батюшка, этот человек действительно негодяй, он снова повесил на тебя эту неправильную ленту. Он снова их не поменял».

Батюшка говорил сквозь рыдания:
– Это не другой человек повесил, а я сам. Я… я жить не хочу.
Я стала его утешать;
– Батюшка, не переживай, этот человек тайком напал на тебя, ты не был осторожен, и попался на его уловку. Мы его обязательно найдем, разберемся, и если он не сможет нам объяснить свое поведение, тоже подвесим на дерево с этой надписью на шее.
Батюшка возразил:
– Эта надпись моя, зачем ее другому человеку на шею вешать?

Первый в Поднебесной непостоянный ветреник, ненасытный развратник, как раз и есть я, хэшан Бу Цзе, разве найдется ли кто, кто меня в этом превзошел? Дитя, ты говоришь, ничего не зная.
Я очень удивилась его словам, спросила:
– Значит, эти надписи были повешены правильно?
Батюшка ответил:
– Конечно, правильно. Я… я виноват перед твоей матерью, поэтому и хотел повесится на этом дереве. Ты не обращай на меня внимания, я в самом деле не хочу жить».

Лин-ху Чун вспомнил, что ему прежде говорил хэшан Бу Цзе, что из всех женщин он любил только матушку И Линь, из-за того, что та была монашкой, он сам стал хэшаном. Хэшан женился на монашке – это в самом деле, была та еще диковинка. Видать, в дальнейшем, он полюбил другую, и оттого считает себя великим ветреником. В таком ключе ситуация стала несколько проясняться.

И Линь произнесла: «Я увидела, как горько рыдает мой папа, и тоже разрыдалась. Батюшка стал меня успокаивать:
– Послушное дитя, не плачь. Если твой батюшка умрет, одна ты сиротинка останешься, кто в этом мире присмотрит за тобой?
Он так сказал, и я разрыдалась еще сильнее».

Она сказала это, и ее глаза налились слезами, лицо приобрело скорбный вид, она продолжила: «Батюшка сказал:
– Ладно, ладно! Я не умер, так тому и быть, но я все равно очень провинился перед твоей матушкой.
Я спросила:
– В конце концов, в чем твоя вина перед матушкой?
Батюшка вздохнул:

– Твоя матушка изначально была монашкой, об этом ты знаешь. Я, едва ее увидел, влюбился до безумия, ни на что не глядя, хотел взять в жены. Твоя матушка спросила:
– Амидафо, у тебя такие мысли, ты не боишься провиниться перед Бодисатвой?
Я ответил:
– Если Бодисатва захочет винить, пусть винит меня одного.
Твоя матушка ответила:
– Ты мирянин, желание продолжить род для тебя естественно. Я же вошла во врата Пустоты, «шесть корней» очищены [шесть корней, или шесть индрий: глаза, уши, нос, язык, тело, разум]. Если у меня возникнут мирские помыслы, то Бодисатва обвинит меня, разве будешь ту виноват?

Я решил, что она права, это я решил жениться на ней, не она решила выйти за меня замуж. Если она провинится перед Бодисатвой, то попадет в Преисподнюю терпеть страдания, как же мне быть ей ровней? Так что я стал из-за этого хэшаном. Разумеется, Бодисатва сперва обвинит меня, даже если мы попадем в Преисподнюю, то окажемся там вместе».



Лин-ху Чун задумался: «Оказывается, великий наставник Бу Цзе – такой страстный, чтобы разделить ответственность перед Бодисатвой, стал хэшаном, раз так, непонятно – отчего же он ей изменил?»

И Линь продолжила: «Тут я спросила батюшку:
– А потом ты женился на маме?
Батюшка ответил:
– Разумеется, женился, иначе как бы сумел родить тебя?
– Как же могло такое случиться, в один из дней, когда тебе было всего три месяца от роду, стоял я перед дверьми на солнышке, загорал, обнимая тебя.
Я спросила:
– Что плохого в том, что человек загорает?
Батюшка продолжил:
– Надо же было так случится, в это время мимо наших дверей ехала верхом красивая молодая дама. Она взглянула на нас, и похвалила:
– Какое прекрасное дитя!
Я обрадовался, ответил:
– Ты тоже очень красивая.
Та дама взглянула на меня, спросила:
– Где ты украл эту девочку?
Я ответил:
– Какой там украл не украл? Это я, хэшан, сам и породил.
Та дама вдруг рассердилась, стала ругаться:
– Я тебя добром спрашиваю, а ты все надо мной смеешься, разве не сам на неприятности нарываешься?
Я ответил:
– Да кто надсмехается? Неужели хэшан – не человек, и не может ребеночка породить? Ты не веришь, давай, тебе рожу.
Откуда мне было знать, что она рассвирепеет? Выхватила из-за спины меч, и кольнула прямо в меня, разве это не наглость?»

Лин-ху Чун подумал: «Великий наставник Бу Цзе говорил чистосердечно и бесхитростно, и все это было правдой, но, с точки зрения постороннего, это стало пошлой шуточкой.

Раз уж он женился и родил ребенка, то почему не вернулся в мир? Буддийский монах с ребеночком в руках – это же ни в какие ворота не лезет».

И Линь произнесла: «Я спросила:
– Эта госпожа уж слишком свирепая. Я же очевидно была тобой рождена, тут обмана не было, с чего это она за меч схватилась, стала людей колоть?
Батюшка ответил:
– Да уж, я тогда уклонился, сказал:
– Ты что это, ни в чем не разобравшись, за оружие взялась? Если не я родил этого ребенка, ты, что ли родила?
Та дама еще больше рассердилась, и еще трижды уколола меня своим мечом. Она несколько раз промахнулась в меня, и стала действовать еще быстрее. Я ее, разумеется, не боялся, но за тебя тревожился, когда она ударила больше восьми раз, я ее ударил ногой в прыжке, она и кувыркнулась.

Когда она встала, стала меня руганью поливать:
– Бессовестный хэшан, бесстыжий развратник, с замужней женщиной заигрываешь!

И в этот момент с речки пришла твоя мама – она там стирала одежду, и стала слушать со стороны. Та дама выругалась, вскочила на лошадь и ускакала, даже меч подбирать не стала. Я обернулся к твоей маме, стал ей объяснять, но она мне не отвечала, только слезы лила. Я спросил ее, в чем дело, но она мне так и не ответила. А на следующий день с утра она исчезла. На столе лежала бумага, а на ней – восемь иероглифов. Догадываешься, что это были за иероглифы? Именно эти: «Непостоянный ветреник, ненасытный развратник». Я схватил тебя в охапку, бросился ее искать, искал повсюду, да где там было найти…

Я сказала:
– Мама услышала ее слова, и решила, что ты и в самом деле с ней заигрывал.
Батюшка ответил:
–Да, разве она не напраслину на меня возвела? Но потом я задумался, и решил, что ее обвинение не было абсолютно напрасным, потому что, когда я впервые увидел эту женщину, то подумал: «Эта женщина в самом деле великолепна». Ты подумай, ведь я уже взял твою матушку в жены, а в то же время в глубине сердца похвалил красоту другой женщины, и не просто подумал, но даже и вслух сказал. Разве не стал я и в самом деле достоин этих слов: Непостоянный ветреник, ненасытный развратник?»

Лин-ху Чун подумал: «Оказывается, мама И Линь ужасно ревнива. Разумеется, в таких обстоятельствах она совершила огромную ошибку, ведь, если бы толком все спросила, разве это не был бы пустяк?»

И Линь произнесла: «Я спросила:
– Потом ты нашел маму?
Батюшка ответил:
– Повсюду искал, да разве найдешь? Я так подумал, раз твоя мама была монашкой, то ее надо искать в женских обителях, так я их все обыскал. Когда мы с тобой были в обители Белых Облаков, ты заболела, и госпожа-наставница Дин И, твой шифу, увидев, какая ты пригожая, предложила оставить тебя на лечение в обители, чтобы не утруждать меня хлопотами, и так спасла твою детскую жизнь».

Едва речь коснулась госпожи-наставницы Дин И, как И Линь не выдержала, и вновь разрыдалась горючими слезами: «У меня с детства мамы не было, целиком росла на попечении шифу, но теперь шифу погубили. Убийцей является шифу старшего брата-наставника Лин-ху, представляешь, как все запуталось! Лин-ху дагэ, как и я, с самого детства без мамы, целиком воспитывался своим отцом-наставником. Но у него судьба еще горше моей, не только мамы, но и родного батюшки у него не было.
Разумеется, он преклоняется перед своим шифу, если я его убью ради мести, разве это не разобьет его сердце?
Мой батюшка тогда сказал:
– После того, как он отдал меня на воспитание в обитель Белых Облаков, обыскал все женские обители Поднебесной, а затем отправился в Монголию, Тибет, обыскал также самые укромные обители за Великой Стеной и в Западном Краю. В результате всех поисков он так и не разузнал ничего о моей матушке. Вспомнив, как она обвинила его в заигрывании с посторонними женщинами, он решил, что она на второй день покончила с собой.

Немая матушка, моя матушка отреклась от мира, дала обет Бодисатве, что больше не свяжет себя чувственными связями, вошла во Врата Пустоты, но в конце концов уступила моему батюшке, согласившись выйти за него замуж. Едва родив меня, она увидела сцену, что моего батюшку ругают, и называют распущенным развратником. Характер у нее был твердый, она решила, что громоздит на одну ошибку следующую ошибку, и предпочла покончить с жизнью».

И Линь горько вздохнула, продолжила: «Когда мой батюшка подробно рассказал об этом деле, я в полной мере поняла, почему он так горевал из-за той надписи.

Я спросила:
– Мама написала эту надпись, ругая тебя, ты когда-нибудь давал ее другим людям посмотреть? Как же другие люди вдруг смогли узнать?
Батюшка ответил:
– Разумеется, не показывал! Я никому не говорил об этом. Рассказать об этом деле, хороша слава пойдет?
Здесь не без вмешательства духов. Наверняка дух твоей матери нашел меня, хочет отомстить, ненавидит меня и за то, что осквернил ее чистоту, и за то, что позже заигрывал с другой женщиной. Иначе, отчего на моей надписи появились именно эти восемь иероглифов? Я понимаю, что духу нужна моя жизнь, отлично, я сам к ней пойду!»

Батюшка еще сказал:
– Так или иначе, я нигде не нашел твою маму, отправлюсь на встречу с ней в загробный мир, лучше и не придумаешь. Беда в том, что вес мой очень тяжелый – раз попробовал – веревка оборвалась, еще раз попробовал – снова оборвалась. Хотел ножом себе горло перерезать, тот нож у меня всегда при себе был, кинулся искать – а его и нет! Вот уж в самом деле, захочешь умереть, а не получится.
Я сказала:
– Батюшка, ты ошибаешься, Бодисатва защищает тебя, оттого и веревка обрывалась, и нож не нашелся. Если бы было иначе, тоя бы нашла тебя уже мертвым.
Батюшка ответил:
– И то верно! Скорее всего, Бодисатва наказывает меня, прежде, чем я встречусь с твоей мамой в загробном мире, мне предстоит принять еще множество страданий.
Я сказала:
– Прежде я полагала, что тебе досталась надпись, предназначенная Тянь Бо-гуану, оттого ты так и рассердился.
Батюшка ответил:
– Да разве неправильно? Бу Ке Бу Цзе

[монашеское имя Тянь Бо-гуана. После оскопления тот получил буддийское имя «Не Может Без Запретов», это продолжение имени хэшана «Бу Цзе» – «Без Запретов»]
прежде был с тобой непочтителен, поэтому «Действующий безрассудно» ему вполне подходит. Когда я послал его свататься, чтобы Лин-ху Чун взял тебя в жены, он всячески отговаривался да отлынивал, так и не добился успеха, разве «Нестарательный в делах» ему не подходит? Эти восемь иероглифов у него на груди – более подходящих и не придумаешь.
Я сказала:
– Батюшка, если ты еще раз пошлешь Тянь Бо-гуана с таким надоедливым делом, я рассержусь. Прежде Лин-ху дагэ больше всего любил свою сяошимэй, потом он полюбил барышню Жэнь из колдовского учения. Хотя он всегда относился ко мне очень хорошо, но в его сердце меня не было».

Лин-ху Чун услыхал эти слова И Линь, и почувствовал неловкость. Она была влюблена в него до безумия, он поначалу вовсе этого не замечал, был увлечен младшей сестрой-наставницей Юэ, потом всеми помыслами устремился к Ин-ин. Всё это время, когда они скрывались среди рек и озер, он крайне редко вспоминал о И Линь. И Линь продолжила: «Мой батюшка после этих слов неожиданно впал в гнев, стал ругаться:
– Лин-ху Чун, этот малявка, «глаза есть, а зрачки отсутствуют», в самом деле, еще глупее Бу Ке Бу Цзе. Бу Ке Бу Цзе хоть осознал, какая моя доченька раскрасавица, а этот Лин-ху Чун – первый в Поднебесной круглый идиот!

Он ругался такими нехорошими словами, что слушать было невозможно, я и не передам. Он сказал:

– Первый в Поднебесной великий слепец – кто это такой? Не Цзо Лэн-чань, но Лин-ху Чун. Цзо Лэн-чань, хоть ему и выкололи глаза, но Лин-ху Чун по сравнению с ним слеп куда больше.

Немая Матушка, батюшка это говорил очень зря, разве можно такими словами ругать Лин-ху дагэ? Я возразила:

– Батюшка, барышня Юэ и барышня Жэнь обе во сто крат красивее дочки, как ребенок может с ними сравниться? К тому же, ребенок уже вошел во Врата Пустоты, только тронут тем, как Лин-ху дагэ жертвовал жизнью ради его спасения, безмерно благодарен, также тем, как он относился к моему шифу, ребенок только лишь постоянно молится о нем.

[Еще раз о сложности восприятия, вспомним, что свою наставницу Дин И монашка И Линь называет мужским термином «отец-наставник», «шифу»; в разговоре с отцом она себя называет «ребенок», поэтому предоставляю читателям самим перекодировать это в роды русского языка.]

Мама правильно говорила, после того, как вверил себя Учению Будды, после того, как омыл шесть корней и очистился, нельзя снова принимать чувственные связи, этим можно провиниться перед Бодисатвой.

Батюшка сказал:
– Если вошел во Врата Пустоты, отчего же нельзя замуж? Если бы все женщины Поднебесной вошли во Врата Пустоты, не выходили бы замуж, не рожали бы детей, то в мире бы людей уже не осталось. Твоя матушка была монахиней, разве не вышла она за меня замуж, разве не родила тебя?»

Я сказала:
– Батюшка, давай больше не говорить об этом, я… уж лучше бы маме тогда меня не родила».

Она сказала это, и у нее от слез перехватило дыхание. Прошло некоторое время, и она продолжила:

Батюшка сказал, что он обязательно разышет Лин-ху дагэ, заставит его жениться на мне. Я забеспокоилась, сказала ему, что если он заговорит с Лин-ху дагэ об этом, я больше никогда не буду с ним разговаривать, если он придет на вершину Постижения Сущности, я не встречусь с ним.

Если он пошлет Тянь Бо-гуана, то я расскажу об этом сестрам И Хэ, И Цин – и он никогда больше и шагу не ступит на гору Северная Хэншань.

Батюшка знал, что у меня сказано-сделано, постоял некоторое время в оцепенении, вздохнул тяжко, и ушел в одиночестве. Немая Матушка, батюшка так ушел, уж и не знаю, придет ли он когда-нибудь снова проведать меня? И не знаю, не сможет ли он снова попробовать убить себя? Вот ведь какая тревога. Потом я нашла Тянь Бо-гуана, велела ему следовать за батюшкой, и хорошенько присматривать за ним. Сказав об этом, увидела, что множество людей, крадучись, отправляются к долине Постижения Изначального, прячась в зарослях травы, неизвестно зачем. Я потихоньку прокралась посмотреть, но увидела тебя. Немая Матушка, ты не владеешь боевым искусством, не можешь услышать, что говорят, очень опасно прятаться здесь, вдруг тебя обнаружат, ты больше не прячься в кустах, подсматривая за людьми. Ты что, в прятки играешь?»

Лин-ху Чун слабо улыбнулся, подумал: «Эта маленькая младшая сестра – сущий ребенок, полагает, что и другие тоже как детишки».

И Линь произнесла: «Все эти дни сестры-наставницы И Хэ, И Цин вдвоем заставляли меня тренироваться с мечом. Младшая сестра-наставница Цинь Цзюань рассказала мне, что сестры-наставницы И Хэ, И Цин и другие много раз совещались. Все говорили, что Лин-ху дагэ наверняка не захочет быть главой клана Северная Хэншань. Мы должны отомстить Юэ Бу-цюню за смерть наших наставниц, и конечно не желаем вступать в клан Пяти Твердынь, чтобы он нами руководил, поэтому все просят меня стать главой клана.

Немая Матушка, я ни за что не соглашалась в это поверить. Но сестрица Цинь принесла клятву, поклялась, что ни в чем не солгала. Она сказала, что все старшие сестры решили, что из всех сестер клана Хэншань с именным иероглифом «И», Лин-ху дагэ лучше всего относится ко мне, если главой клана сделать меня, это будет для него самым подходящим. Таким образом, они решили рекомендовать меня, все ради Лин-ху дагэ.


Они надеются, что я отработаю технику меча, убью Юэ Бу-цюня, и тогда стану главой клана Хэншань, никто не будет против. Она это объяснила, и только тогда я поверила.

Но как же мне этого добиться? Мне хоть десять лет шлифовать технику меча, и все равно я не сравнюсь с И Хэ и И Цин, куда уж мне убить Юэ Бу-цюня. У меня и так на сердце все было неспокойно, узнав об этом, пришла в еще большее смятение. Немая Матушка, что же мне делать?

Лин-ху Чун только сейчас прозрел: «Они готовят мне преемницу в управлении кланом, и именно поэтому стараются день и ночь, тщательно тренируют И Линь, и это все ради уважения ко мне».

И Линь прошептала: «Немая Матушка, я часто тебе говорила, я днем скучаю по Лин-ху дагэ, ночью по нему скучаю, и во сне тоже вижу его.


Я вспоминаю, как он ради моего спасения, не глядя, рисковал своей жизнью, вспоминаю, как, когда он получил тяжелые раны, я схватила его в охапку, и бешено помчалась прочь, вспоминаю, как он шутил надо мной, как я рассказывала ему истории, вспоминала, как в городе Южная Хэншань на том «Дворе Драгоценностей» я… я… спала с ним в одной постели, укрывалась одним одеялом.

Немая матушка, я знаю, что ты ничего не слышишь, поэтому мне не стыдно говорить тебе эти слова. Если я не выговорюсь, и буду держать все это в себе, то точно сойду с ума. А с тобой я поговорю, прошепчу несколько раз имя старшего брата-наставника Лин-ху, и мне на несколько дней легче становится.

Она помолчала, и тихо прошептала: «Лин-ху дагэ, Лин-ху дагэ!» Голос был тихий и шелковистый, скрывал в себе такое глубокое желание, что Лин-ху Чун невольно задрожал. Он давно знал, что эта маленькая младшая сестра-наставница очень хорошо к нему относится, но даже и представить себе не мог, что в ее маленьком сердечке скрыто бушуют такие страсти, задумался: «Она испытывает ко мне такие чувства, как Лин-ху Чун в этом перерождении может на это ответить?»

И Линь тихонько вздохнула: «Немая Матушка, батюшка не понимает меня, сестры И Хэ и И Цин тоже меня не понимают. Я думаю о Лин-ху дагэ, не могу его забыть, но ясно понимаю, что это чувство безответно. Я монахиня, вошедшая во Врата Пустоты, как я могу постоянно вспоминать о мужчине, «днем думать, ночью мечтать», тем более, что он – глава нашей школы?

Я день за днем прошу Бодисатву Гуанъинь спасти меня, дать мне милость забыть Лин-ху дагэ. Сегодня с утра читала сутры, молилась избавляющей от несчастий бодисатве Авалокитешваре избавить от напастей Лин-ху дагэ, превратить его беды в счастье, благословить его и барышню Жэнь счастливым браком, чтобы они жили вместе до глубокой старости, чтобы всю свою жизнь они были счастливы.

Я вдруг подумала, почему я прошу Бодисатву то об одном, то о другом, уже утомила ее своими просьбами. С этого дня и впредь, я буду просить Бодисатву даровать Лин-ху дагэ радость и счастье в его странствиях. Он больше всего в этом мире любит радость странствий, беззаботно и непривязано, надеюсь, что барышня Жэнь не будет его за это укорять».

Она одухотворилась, и начала молиться: «Намо Гуаншиинь, Намо Гуаншиинь». Она прочла молитву несколько раз, подняла голову, поглядела на сияющую луну, произнесла: «Мне нужно возвращаться, ты тоже ступай». Вытащила из-за пазухи пару маньтоу, сунула их в руки Лин-ху Чуна:

«Немая Матушка, почему ты сегодня не навестила меня, тебе нездоровится?» Подождала, увидела, что Лин-ху Чун не отвечает, сказала сама себе: «Ты же глухая, а я тебя спрашиваю, вот ведь глупая». Медленно повернулась, и пошла прочь.

Лин-ху чун сел на камень, глядя на ее фигуру, растворяющуюся во мраке ночи, в его сознании непрерывно текли только что сказанные ей слова, они так трогали за душу, что он почувствовал себя крайне неловко, и на некоторое время невольно замер в оцепенении.

Он не знал, сколько времени прошло, он случайно взглянул на воды ручья, и невольно вздрогнул – в ручье отражались две тени, сидевшие на камне плечом к плечу. Он решил, что в глазах зарябило, или волны дали такие блики, присмотрелся – и в самом деле, два отражения.

На спине мигом выступил ледяной пот, тело одеревенело, как же было повернуть голову?

Судя по отражению, человек стоял за ним на расстоянии двух локтей, и полностью контролировал его жизни или смерть, он так оцепенел, что даже не смог рвануться вперед. Этот человек подошел совершенно бесшумно, а он не почувствовал, боевое искусство предельно высокое, и представить трудно, и тут ему в голову пришла мысль:
«Демон!»

Решив, что это черт, в сознании прошла волна холода, он ненадолго замер, а потом взглянул в воду ручья еще раз. Воды ручейка струились, отражение было нечетким в призрачном свете луны, но он разглядел два отражения в мешковатых одеждах с широкими рукавами – это было женское платье, у обоих фигур волосы были собраны в узел над головой, так, что и не отличишь, словно он обрел двойника.

Лин-ху Чун испугался еще больше, от ужаса даже сердце словно перестало биться, но вдруг, непонятно откуда, пришла волна мужества, он мгновенно развернулся, и посмотрел в глаза «оборотню».

Он увидел отчетливо, и невольно охнул, увидев женщину средних лет, узнав в ней ту самую глухонемую прислужницу из «Висящего в Пустоте» храма. Но как же она могла подкрасться к нему сзади так, что он совершенно не заметил, вот ведь чудо. Его страх рассеялся, но потрясение осталось в полной мере, он произнес:

Немая матушка, оказывается… оказывается это ты, ну… ну ты меня и напугала».

Но он услыхал свой собственный дрожащий голос, и слова застряли у него в глотке. Он увидел, что узел волос на голове Немой Матушки покрыт такой же серой тканью, как и у него, и проколот такой же шпилькой – все было совершенно одинаково. Он собрался с духом, делано рассмеялся: «Ты не удивляйся. Барышня Жэнь обладает очень хорошей памятью, запомнила твою одежду и головной убор, мы теперь с тобой, как сестры-близнецы».

Но вид у Немой Матушки был, как у истукана, не выражал ни гнева, не радости, неизвестно было, что у нее на уме, подумал: «Это очень странная личность, я принял ее облик, она меня увидела, не стоит тут долго задерживаться». Он поднялся, сложил руки перед грудью: «Время позднее, засим прощаюсь». Развернулся, и пошел к тропинке.

Прошел семь или восемь шагов, обнаружил впереди человека, преграждавшего путь – это снова была Немая Матушка, ничего себе у нее были методы передвижения – он и не почувствовал ни ее движения, ни звука шагов.

Дунфан Бубай, бесспорно, в бою передвигался, как молния, но признаки его движения все же присутствовали, а эта Немая Матушка будто из-под земли вынурнула. Ее «методы тела» по скорости уступали Дунфан Бубаю, но незаметность была такой, словно это не человек, но призрак.

Лин-ху Чун перепугался, поняв, что этим вечером столкнулся с превосходящим его мастером, вот угораздило его замаскироваться не под кого-нибудь, а именно под нее, разумеется, она разгневалась, он тут же снова сложил руки в поклоне: «Матушка, ничтожный проявил дерзость, сейчас же отправлюсь переодеться, и снова явлюсь в монастырь «Висящий в Пустоте» просить прощения». Но Немая Матушка по-прежнему стояла с лицом идола, ни на шелковую ниточку не обнаруживая ни гнева, не радости. Лин-ху Чун произнес: «А, точно! Ты же меня не слышишь!»

Он склонился, и пальцем написал на земле: «Прошу прощения, больше не осмелюсь». Поднялся, и обнаружил, что та стоит по-прежнему, совершенно не обращая внимания на написанные на земле иероглифы. Лин-ху Чун, указывая на них пальцем, прокричал:
 «Прошу прощения, больше не осмелюсь!» Но Немая Матушка не шелохнулась. Лин-ху Чун вновь и вновь кланялся, жестами показывал, что сменит одежду, обниманием кулака выказывал сожаление, но эта матушка так и не проявила своих эмоций. Делать нечего, Лин-ху Чун поскреб голову: «Ты не понимаешь, у меня выбора нет». Метнулся в сторону, обходя эту женщину.

Едва он двинул левую ногу, как та легонько колыхнулась, и снова загородила ему путь. Лин-ху Чун вздохнул: «Виноват!», – шагнул вправо, оттолкнулся, и внезапным прыжком полетел снова влево.

Едва его левая нога коснулась земли, как та женщина снова оказалась перед ним, загораживая дорогу.

Он несколько раз пытался прорваться, каждый раз все быстрее, но Немая Матушка постоянно оказывалась у него перед лицом, преграждая путь. Лин-ху Чун разволновался, левой рукой толкнул ее в плечо, чтобы убрать с дороги, но та матушка так рубануло его ребром ладони по запястью, что он почувствовал сильную боль. Понимая, что неправ, он отдернул руку, не смея с ней драться, приготовился метнуться миммо нее, но в этот миг раздался свист ветра – Матушка ребром ладони уже рубила от своей головы вниз.

Лин-ху Чун уклонился, но эта ладонь была слишком быстра, раздался хлопок – она попала ему в плечо. И тут же та матушка снова сместилась – оказывается, Лин-ху Чун невольно применил «великий метод звездного дыхания» «Си син да фа», чтобы высосать ее энергию из ладони. Та матушка тут же нанесла удар худыми и длинными пальцами левой руки, напоминавшими два куриных когтя, которые тут же ударили его прямо в глаза.

Лин-ху Чун перепугался, опустил голову, пряча глаза, в этот миг он подставлял незащищенную спину под удары, но она не рискнула бить его по точкам спины, опасаясь, что он высосет ее энергию, используя «Великий метод звездного дыхания». Изогнув пальцы правой руки она наесла по его глазам удар снизу. Каким бы ни был сильным его навык «звездного дыхания», но он не мог применять его глазами – она бы точно его ослепила.

Лин-ху Чун вытянул руку в блоке, но она убрала правую руку, и сложенными в форму когтей пальцами левой атаковала его глаза с другой стороны. Он снова пошел блокировать, но матушка снова сменила атаку, и вытянутым тонким пальцем засадила ему в правое ухо. Эти атаки были стремительны и внезапны, необычайно причудливы, внешне они были похожи на драку сварливой деревенской бабы, но каждый удар был столь коварен, что Лин-ху Чун был сбит с толку и непрерывно отступал.

На самом деле, боевое искусство этой матушки не дотягивало до ее мастерства бесшумных перемещений. Если сравнивать с такими бойцами, как Юэ Бу-цюнь, Цзо Лэн-чань или даже Ин-ин – то они все превосходили ее. Но Лин-ху Чун рукопашным боем владел очень посредственно, так что, если бы она не опасалась его искусства «Си син да фа», и не смела вступать в контакт с егог конечностями, то он бы уже давно получил несколько крепких ударов ладонью.

Разобрали еще несколько приемов, и Лин-ху Чун понял, что без меча ему не отбиться. Он сунул правую руку за пазуху, где был спрятан короткий меч, но успел только нашарить рукоятку, как та матушка необычайно ускорила темп, и с быстротой молнии провела подряд семь атак, так что Лин-ху Чуну пришлось беспорядочно отбиваться – он так и не успел выхватить оружие.

Приему Немой Матушки становились все более опасными – было очевидно, что между ними раньше не было ни вражды, не мести, но она упорно стремилась вырвать ему глаза. Лин-ху Чун закрыл глаза ладонью левой руки, рассчитывая правой выхватить меч из-за пазухи, он нанес удар ладонью, и пнул ногой, чтобы получить шанс выхватить меч.

В этот момент его дернули за волосы, ноги потеряли землю и тут все стало вращаться – оказывается, Немая Матушка сдернула его в горизонтальный полет, и стала вращать, держа за волосы, все быстрее и быстрее.

Лин-ху Чун вскричал: «Эй, ты чего творишь!» Он стал лихорадочно отбиваться, стараясь достать ее руки, но в этот миг в его левую подмышку прилетело зернышко, заблокировав точку. Затем несколько зернышек ударили его в поясницу и грудь, попали в шею, он обмяк, и больше не мог пошевелиться.

Та матушка по-прежнему не рисковала остановиться, раскручивая его. У лин-ху Чуна ветер свистел в ушах, он подумал: «Вот сколько удивительных историй со мной случалось, но вот такого невезения, когда тебя в юлу превращают – прежде со мной такого не было».

Та матушка кружила его до тех пор пока у него в глазах не вызвездило, он почти сознание потерял и только тогдаона отпустила руки, раздался шлепок – он рухнул на землю.

Лин-ху Чун изначально чувствовал себя виноватым, совершенно не воспринимал ее как врага, но сейчас, когда она его так до полусмерти разделала, он рассердился, и начал ругаться: «Проклятая баба, не отличаешь доброе от плохого, если бы я сразу достал меч, то уж точно несколько сквозных дырок тебе пробил».
Та матушка холодно взглянула на него, с прежним лицом деревянного истукана, не показывая ни гнева, не радости.

Лин-ху Чун подумал: «Драться не получилось, ругаться конечно, весело, но не стало бы хуже. Она сейчас меня одолела, если поймет, что я ее ругаю – туго мне придется».

Но тут ему в голову пришла идея, он стал с улыбкой и смехом поливать ее ругательствами: «Преступная баба, противная старуха, Владыка Неба знал твое гадкое сердце, и поэтому ты и глухая, и немая, не можешь смеяться, не можешь плакать, как слабоумная, уж лучше бы тебе быть свиньей или собакой – и то было бы лучше».

Он ругал ее все более злобными словами, сохраняя улыбку на довольной физиономии. Изначально он прикидывался веселым, чтобы она не заподозрила, что он ее ругает, увидев, что она никак на его слова не реагирует, понял, что план удался, и невольно обрадовался, рассмеявшись теперь уже непритворным смехом. Та матушка медленно подошла к нему, взяла за волосы, и потащила за собой.

Она тащила его все быстрее, точки у Лин-ху Чуна были заблокированы, двигаться он не мог, а чувствовал все – его и било, и царапало, он непрерывно ругался, хотел улыбнуться, да не получилось. Та матушка тащила его вверх по горе, Лин-ху Чун крутил головой, изучая рельеф местности, и понял что она волочет его на запад, к монастырю  Сюанькун – «Висящему в Пустоте».

Лин-ху Чун уже понял, что хэшан Бу Цзе, Тянь Бо-гуан, Пара медведей с Северных пустошей, Цю Сун-нян и остальные, скорее всего, пострадали из-за нее. Вот так, чтобы духи не узнали, черти не почувствовали, внезапно схватить людей, кроме нее мало кто мог сделать. Он сам уже бывал в монастыре Сюанькун, видел эту глухонемую матушку, но ведь ничего не заподозрил – воистину глупец.

Даже великий наставник Фен Чжэн, даос Чун Сюй, Ин-ин, Шан-гуань Юнь и другие опытные мастера, увидев ее, ничего бы не заподозрили, эта Немая Матушка великолепно скрывало свое умение. Он снова задумался: «Эта баба, если бы подвесила меня на высоком дереве гинкго, в долине Постижения Изначального, повесила бы на меня надпись, что-нибудь вроде «Первый Безудержный Шест Поднебесной», а ведь я же наставник клана Северная Хэншань, к тому же вырядился в женскую одежду, вот сраму-то будет!» Счастье еще, что она меня тащит к монастырю Сюанькун, повесит там и отшлепает, не позоря прилюдно – беда невелика».

Подумал о том, что, хотя ему сегодня и не повезло, но все же, по сравнению с подвешиванием на высоком дереве на Внешнем Дворе, это еще терпимо, снова задумался: «Может быть, она осознает мое положение, как главу клана, потому и сделала частичное снисхождение?»

Всю дорогу камни рвали его и ранили, хорошо еще, что лицо было сверху и не пострадало. Достигли Висящего в Пустоте храма, та матушка затащила его на мостик Висящий над Бездной, и потащила в терем Священной Черепахи на третий, самый верхний этаж. Лин-ху Чун выкрикнул: «Ой, беда!»

Рядом с теремом Священной Черепахи был мост, «Летящий над Бездной», а внизу – бездонная пропасть. Если она подвесит его под этим мостом, то дело станет совсем плохим. Местность эта безлюдная, люди приходят редко, он тут и десять дней может провисеть, и полмесяца, да тут при полном здоровье от голода помереть можно, дело-то совсем скверное.

Она бросила его в тереме, а сама спустилась вниз. Лин-ху чун валялся на полу и размышлял, кем же она была в клане Хэншань? Зацепок у него не было, он предположил, что она прежде, как, например, Ю Сао, прислуживала великим наставницам Дин Сян или Дин Цзин. Подумав так, он немного расслабился: «Раз я глава школы Северная Хэншань, она должна ко мне с благоговением относиться, не может мне вредить». Но тут же подумал другое: «Я так замаскировался, что она теперь считает, что я, подобно госпоже Чжан и другим проник сюда с секретной целью, не на пользу клану Хэншань, в таком случае она точно будет относиться ко мне совсем иначе, ох, мне и достанется – вот беда».

Та матушка вновь появилась совершенно неслышно, принесла веревку, связала Лин-ху Чуна, и повесила ему на шею желтое полотнище с иероглифами. Лин-ху чуну было очень любопытно, что же там написано, он скосил глаза, но в этот момент она закрыла ему оба глаза черной повязкой.

Лин-ху Чун подумал: «А эта матушка сметлива, понимает, что я хотел иероглифы прочитать, но не дала мне взглянуть». И опять задумался: «Лин-ху Чун – ветреный повеса, об этом вся Поднебесная знает, на этой надписи уж точно не похвала, можно и не смотреть».

Тут он почувствовал, что его за кисти рук и лодыжки потянуло вверх – он оказался подвешен высоко в воздухе, под потолочной перекладиной. Гнев ударил ему в грудь, он тут же начал ругаться, но поразмыслил и решил: «Я только глупо ругаюсь, это меня не спасет, нужно выждать удачный момент, пробить точки, избавиться от обездвиженности, завладеть мечом, и тогда можно будет сладить с этой бабой. Я ее тоже подвешу повыше, повешу ей на шею желтую ленту с иероглифами, но что же я напишу? «Первая в Поднебесной злая баба!» Нет, не пойдет, если я напишу «Первая в Поднебесной», та наоборот, наверняка обрадуется, я напишу

«Восемнадцатая в Поднебесной злая баба», пусть она голову себе поломает, кто же эти семнадцать, что выше ее стоят».

Он прислушался, не уловил звука дыхания, и решил, что она снова спустилась вниз.

Он провисел так две стражи, его живот уже урчал от голода, но, на счастье, запечатанные точки стали понемногу открываться. Он дернулся всем телом, и тут же рухнул на землю. Оказывается, эта матушка снова неслышно подошла и ослабила трос, а он снова не смог ее почувствовать. Она сорвала с его глаз черную повязку, он попытался опустить голову, чтобы прочесть надпись, но точки шеи еще не отошли, и он сумел увидеть только самый нижний иероглиф: «нян» – «женщина».
[в разных сочетаниях он входит в состав слов: «матушка», «женщина», «девушка», «баба»]
Он только и подумал: «Беда!»

Он подумал, что, раз она написала этот иероглиф, значит, считает его женщиной! Ну, написала бы «развратник», «повеса», «бродяга» – это бы еще ничего, но она же меня бабой сделала, это же совсем плохо.

Тут в руках у этой женщины появилась чаша, он подумал: «Она мне воды даст попить, или супа? Эх, вот бы вина!» Но вдруг его голову окатило жаром – она вылила ему на макушку горячей воды. Он закричал: «Ай-йо!» Вода была почти кипяток, тут же вся голова намокла, Лин-ху Чун ругался: «Преступница, ты чего творишь?» Но тут та вынула из-за пазухи бритву, Лин-ху Чун испугался, но раздался скребущий звук, стало больно – ему брили голову. Лин-ху Чун не мог предположить, что еще может прийти на ум этой сумасшедшей, он и рассердился, и испугался, но довольно быстро был обрит начисто. Он подумал: «Ну ладно, Лин-ху Чун сегодня станет хэшаном. Ой, неверно, я же женщиной одет – монашкой стану».

Но тут же похолодел: «Ин-ин шутила, что нарядит меня монашкой, вот шуточка и сбылась, все дело я завалил. Наверняка эта злая баба знает, что я за человек, полагает, что мужик не может женским кланом управлять, не только мне голову остригла, но еще и хочет… …она же меня кастрировать хочет, сделать, как Бу Ке Бу Цзе, чтобы я не осквернял чистую землю буддийского учения. Эта баба предана клану Хэншань, да к тому бешеная, да она все что угодно может натворить. Ай-йо, Лин-ху Чун, сегодня величайшее бедствие в твоей жизни, «Чтобы место первого героя-воина получить, самого себя следует оскопить», как бы мне сегодня не стать последователем меча, «Отвергающего зло»!»

Та матушка закончила с бритьем, смела упавшие волосы, навела чистоту. Лин-ху Чун понял, что ситуация критическая, собрал все силы, чтобы распечатать заблокированные точки, и ему удалось частично их разблокировать, но тут в него снова полетели зернышки, и все точки были заблокированы заново. Лин-ху Чун только охнул, даже ругнуться не смог.

Та матушка сняла с его шеи ленту с иероглифами, и отложила в сторону. Только теперь Лин-ху Чун сумел разглядеть, что там написано: «Первый в Поднебесной слепец, не мужчина не женщина, злая баба». Он тут же втайне застонал: «Оказывается, эта матушка вовсе не глухонемая, она все слышит, иначе как бы она могла узнать, что великий наставник Бу Цзе называл меня Первым слепцом в Поднебесной? Возможно, она подслушивала, когда великий наставник Бу Цзе говорил это дочери, может быть, она подслушивала, когда И Линь говорила это мне, а скорее всего, она подслушивала оба раза».

Он тут же громко произнес: «Не надо притворяться, ты вовсе не глухая». Но та матушка не обращала на него внимания, протянула руку, развязывая его одежду. Лин-ху Чун перепугался, закричал: «Ты чего творишь?» Раздался треск – эта матушка разорвала пополам его женскую одежду, и стянула вниз. Лин-ху Чун со страхом вскричал: «Хоть волосок у меня тронь, я тебя на мясной соус изрублю!» Но тут же задумался: «Она мне начисто голову обрила, разве уже не повредила волосок?»

Та матушка взяла маленький точильный камешек, смочила его водой, и стала натачивать на нем бритву. Наточив, попробовала пальцем, и осталась удовлетворенной. После этого достала из-за пазухи фарфоровый флакончик с надписью: «Небесный аромат, склеивающий разрывы».

Лин-ху Чун множество раз был ранен, и всегда использовал это волшебное лекарство клана Северная Хэншань, едва увидел этот флакон, ему и не нужно было иероглифы читать, он и так знал, что это лекарство от ран, еще имелось также лекарство для лечения внутренних ран – «Пилюли храма Белых Облаков из желчи медведя».

И действительно, та матушка вытащила из-за пазухи еще один флакон именно с этим средством.  Она снова полезла за пазуху, и вытащила сверток чистой белой материи – бинт для перевязывания ран. У Лин-ху чуна все старые раны зажили, новых не было, своими действиями эта матушка дала ему ясно понять, что собирается добавить ему пару разрезов, и ему оставалось только горько стенать в сердце своем.

Та матушка закончила приготовления, обоими глазами пристально уставилась на Лин-ху Чуна. Прошло немного времени, она подняла его, и переложила на стол, по-прежнему сохраняя свою непроницаемую маску на лице. Лин-ху Чун прошел через множество боев, не раз был тяжело ранен, противостоял могущественным противникам, но ни перед кем не испытал он такого страха, как перед этой старой женщиной. Та взяла бритву, огонек свечи блеснул на лезвии, и капли холодного пота закапали со лба Лин-ху Чуна на его воротник.

В этот миг в его сердце ударила мысль, он не успел ее додумать и сразу выпалил: «Ты жена хэшана Бу Цзе!»

Та матушка вздрогнула, отступила на шаг, с трудом произнесла: «Ты… как…у…знал?» Голос был сухой, с паузой после каждого слога, будто это было малое дитя, только что начавшее говорить.

Когда Лин-ху Чун только сказал эти слова, он еще не успел их тщательно обдумать, и только с ее вопросом стал размышлять, а откуда, собственно, это ему стало известно, холодно усмехнулся: «Эх, разумеется, узнал, давно уже знаю», – а в сердце лихорадочно размышлял: «Откуда же мне это стало известно? Как я это узнал? Точно! На шею великому наставнику Бу Цзе она повесила надпись «Первый в Поднебесной непостоянный ветреник, ненасытный развратник». Эту характеристику из восьми иероглифов, кроме великого наставника Бу Цзе, во всем мире знал только один человек – его собственная жена».

Он громко сказал: «Ты в своем сердце все еще питаешь чувства к этому «Первому в Поднебесной непостоянному ветренику, ненасытному развратнику», иначе зачем было перерезать ему веревку, когда он хотел повеситься? А когда он зарезаться захотел, зачем было красть у него нож? Раз уж он такой ужасный развратник, не лучше ли было дать ему покончить с собой, мир бы стал только чище?»

Та матушка просипела: «Дать ему…умереть…так быстро… разве не… дать легко… отделаться?»

Лин-ху Чун ответил: «Ну да, надо было дать ему, с объятым огнем сердцем, искать тебя от самых дальних скитов за Великой Стеной до Тибета, от Северных Пустошей Гоби до Западного Края, обшаривать каждый женский скит в поисках тебя, когда ты тут жила в чистоте и спокойствии – да, он определенно легко отделался». Та матушка ответила: «Он за преступление… отвечать должен, он взял меня в жены, почему… с женщинами заигрывал?» Лин-ху Чун ответил: «Кто сказал, что он с женщинами заигрывал? Человек посмотрел на твою дочку, он посмотрел на человека – да что тут такого?»
Та матушка возразила: «Взял жену, на других – не смотри». Лин-ху Чун увидел в ее логике изъян, и ответил: «Ты замужняя женщина, почему на других мужчин смотришь?»

Матушка разозлилась: «Да когда это я на мужиков смотрела? Что за чушь!» Лин-ху Чун заметил: «А вот сейчас ты что, на меня не смотришь? Или я не мужик? Хэшан Бу Цзе только взглянул несколько раз на женщину, а ты меня за волосы таскала, голову мою гладила. Я тебе скажу, мужчина и женщина, передавая что-то, друг друга не касаются, дотронуться до тела – это большой запрет. А ты трогала мою голову, это мелкое, но нарушение, а вот если бы ты до моего лица дотронулась – это был бы большой грех, бодисатва Гуанъинь уж точно бы тебя не пощадила».

Он полагал, что у этой женщины кругозор ограниченный, следует ее хорошенько припугнуть, а то еще начнет в истерике полосовать его бритвой.

Та матушка отвечала: «Я тебя колесую, руки, ноги и голову отрублю, даже к телу не прикасаясь». Лин-ху Чун согласился: «Ну, руби голову – грех не велик».

Та матушка рассмеялась холодным смехом: «Если решу тебя убить, то это будет не так просто. У тебя сейчас две дороги, даю тебе самому выбирать. Первый путь – ты быстренько берешь в жены И Линь, пока она не умерла от тоски. Будешь свою вонючую спесь показывать – я тебя кастрирую, станешь ту уродом, чудовищем, не мужчиной - не женщиной. Не возьмешь в жены И Линь – так и никакую иную бесстыжую потаскуху за себя не возьмешь».

Она не говорила более десяти лет, притворяясь глухонемой, поначалу слова ей давались с трудом, но она поговорила немного – и речь полилась рекой.

Лин-ху Чун спросил: «Безусловно, И Линь – хорошая девушка, но неужели в этом мире, кроме нее, все остальные девушки – бесстыжие потаскухи?»  Та матушка ответила: «Да какая разница, от добра добра не ищут. Так ты согласен, или нет, быстрее говори».

Лин-ху Чун ответил: «И Линь сяошимей – мой хороший друг, если она узнает, что ты меня так принуждаешь, ох она и рассердится». Матушка ответила: «Если ты возьмешь ее в жены, она очень обрадуется, весь гнев растает». Лин-ху Чун возразил: «Она отреклась от мира, принесла клятву в брак не вступать. Едва вспомнит о мирском – провинится перед Бодисатвой». Та матушка ответила: «А если ты станешь хэшаном, то Бодисатва не только ее одну будет обвинять. Я тебе голову обрила, думал, просто так?» Тут Лин-ху Чун не утерпел, и расхохотался: «Оказывается, ты мне голову обрила, чтобы хэшаном сделать, чтобы хэшан взял в жены монашку. Твой муженек так тебя заполучил, так ты меня заставляешь его примеру последовать».

Та матушка ответила: «Именно так». Лин-ху Чун смеялся: «В Поднебесной и бритоголовых, и лысых – предостаточно. Не каждый бритоголовый – хэшан». Матушка возразила: «Так это легко, я тебе сейчас сделаю на черепе прижигания. Лысый – не обязательно хэшан, а вот на лысой голове шрамы от прижиганий – это вот точно хэшан». Сказала – и взялась за дело. Лин-ху Чун торопливо заговорил: «Подожди, подожди. Чтобы стать хэшаном, нужно добровольное согласие, где это видано – силой постригать?» Матушка ответила: «Ну, не хочешь быть хэшаном – станешь евнухом».

Лин-ху Чун подумал: «Эта баба безумна, она что угодно может натворить. Следует использовать стратагему «задержки солдат» – время тянуть: «Ну, сделаешь ты меня евнухом, а вдруг после этого мои пристрастия изменятся, я воспылаю чувствами к И Линь, захочу взять ее в жены, как тогда быть? Ты ведь так две жизни погубишь».

Та матушка разгневалась: «Мы – люди, изучающие боевое искусство, делать дело – так быстро, слово даем сразу, откуда у нас «три сердца, две мысли», как могут у нас пристрастия меняться? Монах – так монах, евнух – так евнух! Настоящий китайский парень, Великий Муж, разве может волокиту разводить, глину месить, водой поливать?» Лин-ху Чун рассмеялся: «Как стану евнухом, уже не буду настоящим китайским парнем, Великим Мужем». Матушка рассердилась: «Мы с тобой серьезные вещи обсуждаем, кто тебе велел смеяться?»

Лин-ху Чун подумал: «Характер младшей сестры-наставницы И Линь – мягкий и теплый, она прекрасна внешностью, ко мне у нее глубокие чувства, но я уже полностью сговорился с Ин-ин, разве можно ее предать? Если эта матушка будет настаивать, принуждая к женитьбе, то благородный муж лучше умрет, чем покорится».

Сказал: «Матушка, я тебя спрошу, если настоящий китайский парень становится ветреником, ненасытным развратником – это хорошо, или плохо?»
Матушка отвечала: «Ну к чему столько вопросов? Такой человек хуже свиньи и собаки, его и человеком назвать нельзя». Лин-ху Чун ответил: «Ладно. И Линь сяошимэй обликом прекрасна, почему бы не взять ее в жены? Да вот только я уже женился на одной девушке. Эта девушка сделала мне добро высотой с горные вершины, даже если ты Лин-ху Чуну все тело изрежешь в труху, я все равно ее не предам. А если предам, то разве не стану Первым в Поднебесной изменником, ненасытным развратником?

Тогда звание хэшана Бу Цзе «Первый в Поднебесной» как раз ко мне и перейдет».

Та матушка спросила: «Эта девушка, наверняка барышня Жэнь из колдовского учения, когда тебя здесь окружили люди из колдовского учения, это она тебя спасла, так?» Лин-ху Чун ответил: «Именно так, ты ее собственными глазами видела». Та матушка заметила: «Да это все дело простое, я заставлю барышню Жэнь от тебя отказаться, это не ты ее предашь, вот и все дела». Лин-ху Чун ответил: «Она никогда меня не бросит. Она за меня жизнь отдаст, а я — за нее. Она меня не предаст, и я ее не предам».

Та матушка произнесла: «Боюсь, что от нее уже ничего не зависит. На внешнем дворе школы Хэншань довольно подлецов, найдется и для нее муженек». Лин-ху Чун заорал: «Что за ересь ты несешь!»

Та матушка ответила: «Хочешь сказать, я этого не сделаю?» Вышла за двери, послышался звук открывания дверей в соседнюю комнату, и она вернулась, волоча женское тело, связанное по рукам и ногам – это была Ин-ин. Лин-ху Чун перепугался, он никак не ожидал, что Ин-ин тоже попадет в руки этой чертовке, но увидел, что она, вроде, не ранена, немного успокоился:
«Ин-ин, ты тоже пришла!» Ин-ин вымучено улыбнулась: «Я слышала ваш разговор. Ты сказал, что не предашь меня, и я очень этому рада».
Та матушка прикрикнула: «Не смейте передо мной такие бесстыжие слова говорить! Девчонка, тебе хэшан нужен, или евнух?» Ин-ин покраснела: «Вот это как раз твои слова весьма неподобающие».

Та матушка произнесла: «Я все тщательно продумала. Этот мерзавец Лин-ху Чун отказывается бросить тебя и жениться на И Линь». Лин-ху Чун радостно воскликнул: «Вот первые здравые слова из этого рта!»

Та матушка продолжила: «Эх, пожилая женщина вам добро делает, так и быть, уступлю на один шаг, повезло мальцу, пусть женится на обеих. Он становится хэшаном – получает двух жен, станет кастратом – ни одной не получит. Главное, чтобы после свадьбы ты мою послушную дочурку не обижала. Вы двое постарше будете, старшинство не разделено. Но, раз ты старше на несколько лет, так и быть, моя дочка тебе поклонится, как старшей сестре». Лин-ху Чун произнес: «Я…» Только он успел слово «Я» произнести, как та матушка метко пущенным зернышком попала ему в точку немоты, он больше уже и слова не смог вымолвить. Затем матушка и Ин-ин точку немоты заблокировала: «Хватит болтать, мудрая женщина все уже решила, этот мелкий хэшан получает в жены двух красавиц, подобных цветам и яшме, о чем тут еще нужно разговаривать?

Эх, Бу Цзе, старый лысый дурак, какая от тебя польза? Видел, как доченька от несчастной любви умирает, как не бился – все впустую, а мудрая женщина едва приступила к делу, – тут же добилась успеха». Сказала, и величественной походкой вышла из комнаты.

Лин-ху Чун и Ин-ин переглянулись с горькими ухмылками, сказать ничего не могли, даже рукой не могли двинуть. Лин-ху Чун внимательно вгляделся в нее, в это время первые лучи восходящего солнца пробились сквозь окно, красная свеча на столе еще не догорела, пламя трепетало, легкий белый дымок струился, рассеивая солнечные лучи, и в этом свете лицо Ин-ин становилось подобно белоснежной яшме, еще прекраснее, чем обычно.

Увидел, что ее взгляд скользнул по валяющейся на полу бритве, перешел на лавку, где были расставлены бинты и лекарства, в ее лице отразилась издевка, будто она хотела ему сказать: «Пронесло, едва вывернулся!», – но тут же опустила взгляд вниз, и ее лицо залилось краской – она осознала, что о таких вещах не то, что говорить, но даже и думать никак не подобает.

Лин-ху Чун увидел ее очаровательную сконфуженность, будто она застала его за чем-то неприличным, его сердце колыхнулось, и он не сдержал своих мыслей: «Эх, был бы я сейчас свободен, тут же подошел бы к ней, обнял, и расцеловал».

Но тут он увидел, что ее взгляд потихоньку начал подниматься, готовый пересечься с его взглядом, но тут же отпрыгнул обратно, розовая краска сошла с ее щек, но вдруг уши вспыхнули ярко-алым цветом. Лин-ху Чун подумал:

«Я предан Ин-ин полностью и безраздельно. Эта чертовка принуждает меня жениться на И Линь, чтобы избавить ее от страданий, пока лучше ей не перечить, а вот разблокирует она мне точки, доберусь до меча, то она уже и не страшна мне будет. У этой чертовки гунфу рукопашного боя хорошее, но, если сравнивать с Цзо Лэн-чанем, или главой учения Жэнь Во-сином, то до них ей далеко. Против моей техники меча она не соперник. Она победила меня, используя гунфу легкости и способность незаметно подкрадываться, напала врасплох, когда я не ожидал. В честном бою ее и Ин-ин сумеет одолеть, и великий Наставник Бу Цзе тоже посильнее ее будет.

Он приободрился, обвел взглядом вокруг, и обнаружил, что Ин-ин снова смотрит на него. На этот раз она уже не конфузилась, очевидно, уже не думала о беде с кастрацией. Ее взгляд скользнул немного вверх, и в уголках рта появилась смешинка – она смеялась над его лысой головой, она уже не думала о евнухе, но смеялась над хэшаном.

Лин-ху чун рассмеялся, но ни звука не вырвалось из его уст, однако, он увидел, что улыбка Ин-ин стала еще радостней, она начал поворачивать глазами в сторону, и дважды ему подмигнула. Он не понял ее мимику, подумав: «Подмигнула дважды, что это значит? А, она имеет в виду, что я двух жен себе беру».

Он мигнул глазом один раз, придав лицу строгое выражение, что должно было означать: «Беру одну, и точка». Ин-ин еле заметно кивнула, и опять дважды подмигнула, словно говоря: «Две жены – так две, бери уж обоих!»

Лин-ху Чун покачал головой, и снова мигнул один раз. Он всеми силами вложился в покачивание готовой, но из-за заблокированных точек эффект получился слабым, однако лицо его выдавало абсолютную решимость. Ин-ин кивнула в знак согласия, но ее взгляд снова упал на бритву, и она снова медленно покачала головой. Лин-ху Чун пристально уставился на нее, но взгляд Ин-ин медленно-медленно дрогнул, показывая, что она с ним не согласна.

Они находились в сажени друг от друга, могли общаться только взглядами, но и без слов каждый читал мысли друг друга. уже не важно было, будет женитьба на И Линь, или нет, станет он монахом или скопцом, или они вместе умрут в ближайший час – все потеряло значение. Был только этот уходящий в бесконечность миг полного взаимопонимания, пусть в эту минуту Небо обрушилось и Земля треснула – они бы не обратили на это внимания.

Двое безотрывно смотрели друг на друга, не замечая течения времени, утопая в волнах любви, как вдруг на лестнице послышались шаги и только тогда они вышли из любовного наваждения. Послышался чистый девичий голосок: «Немая Матушка, зачем ты меня ведешь сюда?»


Это был голос И Линь. Послышались ее шаги в соседней комнате, она присела. Немая Матушка явно была с ней, но от нее вообще ни звука не было слышно. Прошло некоторое время, и та матушка произнесла: «Не нужно звать меня Немой Матушкой, я вовсе не немая». И Линь взвизгнула от неожиданности, и дрожащим голосом спросила: «Ты… ты… ты не… ты не немая? ты излечилась?»

Та матушка ответила: «Да никогда я не была немой». И Линь пролепетала: «Зна… значит, ты не была и глухая, слышала… все, что я говорила?» В ее тоне были ужас и потрясение. Та матушка ответила: «Дитя, чего ты боишься? Я слышала твои слова, разве это не к добру?» Лин-ху Чун только в этот миг, когда она разговаривала с родной дочерью, наконец услышал в тоне ее голоса эмоции – ее переполняли любовь и нежность.

Но И Линь все еще была в панике, ее голос дрожал: «Нет, нет! Я хочу уйти!» Та матушка ответила: «Посиди немного, мне нужно сказать тебе кое-что важное».И Линь отказывалась: «Нет, я… я не хочу слушать. Ты меня обманывала, я считала, что ты ничего не слышишь, поэтому и говорила тебе все эти слова, а ты меня обманула».


Ее горло перехватили слезы, и она разрыдалась.

Та матушка хлопнула ее по плечам, мягким голосом увещевая: «Славное дитя, не беспокойся. Я тебя не обманывала, я боялась, что ты зачахнешь от тоски, давала тебе выговориться, чтобы тебе на сердце легче стало. Я пришла на Хэншань, притворялась глухонемой, чтобы меня никто не узнал, вовсе не для того, чтобы дурачить тебя».

И Линь только всхлипывала, продолжая плакать. Та матушка произнесла мягким голосом: «Я хочу тебе сказать об одном самом прекрасном деле, ты услышишь, и бязательно обрадуешься». И Линь спросила: «Это касается моего батюшки?» Та матушка фыркнула: «Твой батюшка, эх, да мне до него дела нет, я о Лин-ху дагэ».

И Линь дрожащим голосом произнесла: «Не… не говори о нем, я… я никогда тебе не позволю о нем говорить. Мне нужно идти читать сутры!» Матушка остановила ее: «Подожди немного, дай мне договорить. Твой Лин-ху дагэ мне сказал, что в сердце очень любит тебя, в десять раз сильнее, чем ту барышню Жэнь из колдовского учения».

Лин-ху Чун переглянулся с Ин-ин, в сердце ругаясь: «Отвратительная ведьма, вот ведь разовралась!» И Линь вздохнула, и прошептала: «Не морочь мне голову. Когда я впервые с ним встретилась, он всем сердцем был влюблен в свою сяошимей. Он любил ее больше жизни, и она одна была в его сердце. Но она бросила его, и вышла до другого. После этого он полюбил барышню Жэнь, и тоже любит ее больше жизни. Она для него – единственная».

Лин-ху Чун встретился глазами с Ин-ин, по сердцу у них разлилась медовая сладость. Та матушка произнесла: «На самом деле, он всегда был тайно влюблен в тебя, да только ты была отрекшейся от этого мира, к тому же он стал руководителем фракции Хэншань, и не мог открыть свои чувства. И только сейчас он, наконец, решился, твердо решил взять тебя в жены, для чего принял постриг, и стал хэшаном».

И Линь снова охнула от неожиданности: «Не.. не… невозмжно, да как же это, так не пойдет! Ты вели ему… не становиться хэшаном». Та матушка вздохнула: «Эх, не успела, он уже принял постриг. Он говорит, неважно, как, он любой ценой хочет взять тебя в жены. Если свадьба не состоится, он руки на себя наложит, а то и хуже – решится стать евнухом».

[Слово Тайцзян в китайском языке обозначает пост первого министра в ранних династиях, и звание евнуха. В начале романа эта игра слов уже имела место во время пересказа И Линь спора Лин-ху Чуна с Тянь Бо-гуаном.]

И Линь охнула: «Стать Тайцзяном? Шифу говорила мне, что это дурное слово, нам, удалившимся от мира, его произносить нельзя». Матушка ей ответила: «Тайцзян – это вовсе не ругательство, это прислужник, обслуживающий императора и императрицу». и Линь произнесла: «Лин-ху дагэ всегда был гордым и независимым, никогда не соглашался себя ограничивать. Он бы и императором не захотел стать, не то, чтобы прислуживать императору и императрице. Да никак он не может стать Тайцзяном».

Та матушка ответила: «Стать Тайцзяном вовсе не обязательно означает прислуживать императору и императрице. Это образное выражение. Стать Тайцзяном – значит быть не в состоянии рожать детей». И Линь ответила: «Я не могу поверить в это. Лин-ху дагэ потом встретится с барышней Жэнь, и женится на ней, и конечно, у них появятся славные маленькие сокровища. Они оба очень красивые, и у них обязательно будут красивые дети».

Лин-ху Чун отвел глаза в сторону, но краем глаза успел заметить, что щеки Ин-ин запылали румянцем, а за выражением смущения проявилась непобедимая радость.

Та матушка очень рассердилась, закричала: «Я сказала, что он не сможет родить детей, значит – не сможет. Не то что детей иметь, он и жену не сможет завести. Он поклялся, что кроме тебя, ни на ком не женится».

И Линь произнесла: «Я знаю, что он всем сердцем любит только барышню Жэнь». Та матушка ответила: «Так он и на барышне Жэнь собрался жениться, и на тебе. Поняла теперь? Сразу двух жен возьмет. Да сейчас мужики имеют по три жены, четыре любовницы, о двух что говорить».

И Линь ответила: «Невозможно. Если человек влюблен, то он и утром, и вечером думает о своей любви, даже во сне, даже за едой он всегда думает только об одном любимом человеке. Как можно еще о ком-то другом думать?

Взять моего батюшку, с тех пор, как мама ушла, он обошел все потаенные скиты, повсюду искал ее. В Поднебесной женщин полно, если бы можно было жениться на двух, отчего же мой батюшка не взял себе в жену другую?»

Та матушка долго молчала, потом вздохнула: «Он… с тех пор, как сделал ошибку, потом очень раскаивался, терзался, такое тоже случается». И Линь произнесла: «Мне нужно идти. Матушка… если ты посторонним будешь рассказывать о Лин-ху дагэ, нести всякий вздор, чтио он хочет взять меня в жены… я тогда жить не буду».

Та матушка забеспокоилась: «Это отчего же? Он сказал, что не может не взять тебя в жены, отчего же ты не рада?» И Линь ответила: «Нет, нет! Я постоянно о нем думаю, постоянно молюсь за него Бодисатве, чтобы Бодисатва дала ему счастливую вольную жизнь, надеюсь, что он избегнет страданий и гибели, сможет осуществить все свои чаяния, и жениться на барышне Жэнь. Матушка, Я только хочу, чтобы он был счастлив. Я никогда не желала, чтобы он взял замуж меня».

Та матушка покачала головой: «Если он не женится на тебе, не будет в его жизни никакой радости. Даже если он живым останется, то радоваться ему будет нечему». И Линь ответила: «Все это моя вина, я тебя глухой считала, оттого так много говорила с тобой о Лин-ху дагэ. Он великий герой этого мира, благородный рыцарь, а я ничего из себя не представляю, я просто никчемная маленькая монашка. Он же говорил:
- Увидишь монахиню, не видать удачи.
Повстречался со мной – и посыпались беды, как он может в жены меня взять? Я вошла в чертоги Будды, мой ум должен быть подобен успокоившейся глади воды, мне больше нельзя думать о таких делах. Матушка, ту впредь меня не беспокой… а я впредь не буду с тобой общаться».

Матушка забеспокоилась: «Деточка, ты сама не понимаешь, что говоришь. Лин-ху Чун уже ради тебя стал хэшаном, он сказал, что не может не жениться на тебе, если Бодисатва будет обижена, то пусть обижается на него».

И Линь тихонечко вздохнула: «Чтобы он рассуждал так же, как мойбатюшка? это немыслимо. Моя мама была умной и красивой, с покладистым характером, с людьми общалась с исключительным уважением, она была лучшей женщиной на свете. Ради нее мой батюшка стал хэшаном, это понятно, а я… я… я иногтя ее недостойна».

Лин-ху Чун только посмеивался про себя: «Ну, насчет того, что твоя мама умна и красива – об этом судить не могу, а вот о покорном характере лучше бы было не упоминать. По сравнению с тобой, твоя мама твоего ногтя не стоит».

Та матушка удивилась: «Откуда ты знаешь?» И Линь ответила: «Мой батюшка, каждый раз, когда встречался со мной, всегда говорил о том, какая хорошая была моя мама, какая она была нежная и воспитанная, никогда не бранилась, никогда не раздражалась, за всю свою жизнь даже муравья не растоптала. Если сложить вместе всех лучший женщин Поднебесной – и то им не сравниться с моей мамой».

Та матушка переспросила: «Он… он правда такое говорил? Боюсь только… боюсь, что это неправда». Когда она это говорила, ее голос дрогнул, было очевидно, что она несколько взволнована. И Линь ответила: «Конечно, это правда. Я же его дочка, разве батюшка мог меня обманывать?»

Сразу после этого в тереме Священной черепахи установилась гполная тишина – было ясно, что та матушка погрузилась в глубокие думы.

И Линь произнесла: «Немая матушка, я пойду. С этого дня я больше не буду видеться с Лин-ху Чуном, только буду молить Богиню милосердия помогать ему».
Послышались шаги – она легкой поступью спускалась с лестницы. Прошло очень долгое время, та матушка, похоже, будто пробудилась ото сна, и тихо прошептала, говоря сама с собой: «Он говорил, чтоя – самая лучшая женщина в Поднебесной? Он обошел самые дальние края, и повсюду искал меня? Тогда получается, что он вовсе не является беспутным ветреником, ненасытным развратником?»

Она вдруг возвысила голос, крича: «И Линь, И Линь, ты где?» Но И Линь уже давно ушла очень далеко.
Та матушка позвала ее еще дважды, не услышала ответа, и быстро метнулась вниз по лестнице. Она мчалась очень быстро, но шум производила не больше, чем кошка, почти на пределе слышимости.