Конкурс Копирайта -К2
Автор - Алиса
Десять лет назад я перестала быть Адой и переехала в дом на краю мира. Десять лет назад началась моя третья жизнь.
Уединение стало моей целью, а ведь раньше я никогда, ни на мгновенье не оставалась одна. В первой жизни у меня была Яна. Во второй были дети, целый выводок детей, и как только я начинала чувствовать, что один из них перестаёт безраздельно нуждаться во мне, так сразу же рождался другой, и в его глазах я снова видела своё отражение, и от этого мне становилось спокойно, и мир был пусть и без Яны, но всё же в порядке. Теперь же у меня есть только дом, одиночество почти на краю света, разве что иногда в туче пыли промчится мимо заблудившийся велосипедист или прогремит по обочине трактор. Но даже и тогда я не выйду на порог, не предложу трактористу стакан воды, не перекинусь парой незначительных слов. Десять лет подряд я учусь смотреть в глаза только себе самой и не завожу даже собаку.
Два лица есть у моего дома, две равные силы, какая главнее? Одно лицо повёрнуто к полю, другое – в розовый сад.
Сами по себе розы оставляют меня равнодушной, даже подростками не украшали мы их затейливой вязью страницы любовных стихов, стихов наивных, но пронзительных, уже тогда строгих и лишённых кокетства. Мой розарий – настоящий монастырский сад, в нём царит порядок и гармония, структура его подчинена законам садоводства, а форма отвечает строгой эстетике чистого разума. Каждому растению отведено единственное, выверенное и продуманное место, ничто в моём саду не подчиняется случаю.
***
В детстве мы не знали ни садов, ни полей, в детстве нас окружали кафельные стены университетских клиник, а томографы заменяли нам стрекот цикад. «Ада и Яна – сёстры-близнецы от двух матерей», «Медицинская сенсация – мёртвая женщина дарит жизнь»; «Учёные бросили вызов богу»; «Так кто же их мать на самом деле?» – мало кто сейчас помнит эти заголовки, но было время, когда наши имена звучали повсюду. Яна и Ада: прорыв в медицине, наверняка, наша живая мать до сих пор хранит все эти газетные вырезки. Уж не знаю, чем она наслаждалась больше – счастьем такого желанного материнства или этим безграничным вниманием общества, бесчисленными интервью жёлтой прессы, бесконечными научными конгрессами, обследованиями у титулованных профессоров. В первые годы вокруг нас постоянно крутились журналисты и щёлкали фотоаппараты, в каждом нашем шаге, в каждой мелочи искали предвестье или подтекст – уж не знаю, стала бы без этого другой наша судьба.
Чего только не выдумывала наша мать, чтобы объяснить газетчикам даже такую малость, как наши имена: Ада и Яна, как первая и последняя буква алфавита. «А» как альфа, как жизнь, и «Я» как омега, как смерть – альфа и омега, жизнь и смерть объединились в судьбе моих детей. По милости божьей, они – драгоценное украшение нашего с мужем семейного счастья, эти девочки – венец признания извечной женской стойкости и гения человеческого разума... Никто, даже она сама, не смог бы теперь сказать, где тут вымысел, а где – правда. Да, мы пошли ей на пользу, и не только потому, что появились на свет – прелестные малышки, похожие как две слезинки на щеках нашей мёртвой матери, распластавшейся на серых булыжниках под взлетающим ввысь мостом. Мы подарили ей троекратное вдохновение: восторг от собственной упорности, счастье от достижения невозможной цели и радость творчества, чтобы изо дня в день создавать блистающий антураж для первых двух.
С первых минут жизни мы ощущали свою необычность, ещё слова такого не понимали, но всё равно чувствовали, что мы – особенные, другие, интереснее и важнее остальных. Главным ударом по этому искрящемуся миру, положившим начало нашей первой жизни, было осознание, что ценны не сами мы, Ада и Яна, а усилия каких-то там учёных, которые позволили нам появиться на свет. У нашей живой матери не было матки, но врачи пересадили ей матку трупа, нашей мёртвой матери, и так она выносила нас. После рождения мёртвую матку похоронили, а нас принялись исследовать как плодовых дрозофил или крысёнышей с двумя хвостами. В тот день, когда мы поняли, что миру нужны не мы сами – уникальные, исключительные личности – а всего лишь шумиха вокруг технических проблем борьбы с бесплодием, наша жизнь изменилась в первый раз.
Ада и Яна, девочки-зеркало. Это уже не стало заголовком в крупных газетах, но вся округа была наслышана о наших трюках. Ада и Яна, близняшки, говорящие на птичьем языке – нам даже не пришлось его придумывать, и когда одна из нас начинала фразу, похожую на треск сороки, вторая заканчивала её щебетом дрозда, и никто нас не понимал, а нам и не было ни до кого дела. Мы перестали смотреть на мир и глядели только друг другу в глаза. Когда я поднимала правую руку, Яна тянула вверх левую, и если она поворачивалась направо, то я в тот же момент смотрела налево. В этой симметрии мы добились поразительной ловкости, во время одевания нам больше не требовалось зеркало: глядя Яне в глаза, я натягивала чулок на правую ногу, и она следовала моим движениям на левой, и если бант в её волосах сползал на ухо, то одновременно я поправляла и свой. За обеденным столом мы всегда сидели напротив друг друга, и каждое наше движение совпадало до сотых долей секунды. Университетские аспиранты – бедняги, которые всё ещё надеялись прогреметь в учёном мире с нашей помощью – снимали нас на видео, делали замеры. Вот мы подняли стакан, вот протянули руку за хлебом, промокнули салфеткой уголки губ, подняли глаза на нашу живую маму и одним голосом попросили добавки ванильного пудинга. Аспиранты доказали, что это производило гипнотическое действие, и в груди у человека, долго наблюдавшего за нами, начинала разливаться холодная пустота, почти ужас. «Прекратите, прекратите, хватит, сколько можно вам повторять!» – кричала тогда наша мать. Ведь даже она, выносившая нас в себе и живущая с нами бок о бок с тех первых минут, как мы покинули утробу нашей мёртвой матери и ясными, сразу зрячими глазами посмотрели ей в лицо – ведь даже она не в силах была нас отличить. Мы были идентичны, абсолютно одинаковы, ни пятнышко, ни единая складочка не разнились на наших телах. Мы рано замкнулись в своём единстве, и никому уже не позволяли быть уверенным, Ада перед ним или Яна. Нам надевали разную одежду, но уже в младенчестве мы научились менять её, неуклюже помогая друг другу. Мы мгновенно скидывали ботинки с разноцветными шнурками, разрывали пёстрые браслеты, которыми пытались пометить нас, как щенков. Все царапины заживали у нас без шрамов, локоны закручивались одинаковыми витками, даже число ресниц и веснушек было у нас равным. Школьные учителя подумывали сделать нам татуировки, но после того как парикмахер попытался по-разному нас постричь, а мы заперлись в ванной и обрили друг другу головы налысо, больше никто нам не докучал.
Так прошло наше детство, так прошла наша юность – Яна и Ада, всегда вместе, всегда вдвоём, и чёрт их разберёт, кто из них кто. Позже о нас забыли, сенсация устарела – хотя мы так и остались единственными, кому удалось появиться на свет от двух матерей, живой и мёртвой. Мы снова повернулись лицом к миру, начали говорить на нормальном языке и общаться со сверстниками. Ада и Яна, всегда неразлучны, всегда полны ненормальных идей, начитаются книжек и подбивают остальных на сумасшедшие дела. В шесть лет мы перелезли в сумерках через ограду зоопарка и ушли жить к волкам, как Маугли, в восемь украли с пастбища лошадей и ускакали как Тариэл в горы, в десять, как Бомбар, уплыли на надувной лодке в Америку, и с каждым разом ловить нас приходилось всё дальше и дальше – до тех пор, пока в четырнадцать мы не прочли про Сиддхартху и не поняли, что мир нужно искать внутри себя. С тех пор мы часами сидели без движения на выступе отвесной скалы над рекой, а когда открывали глаза, то перед нами ввысь взлетал крутой мост, а под ним грудились покрытые мхом серые булыжники, и мы говорили о том, что никогда не оставляло нас в покое:
– Интересно, какой она была.
– Хорошо, что мы не знакомы, скорее всего, еще одно разочарование.
– Мы родились, потому что она спасовала перед жизнью.
– Только она и в состоянии была бы нас понять.
Мы вовсю пользовались своим сходством и умением перевоплощаться. Как и чем мы отличались на самом деле, знали только мы одни. Даже мать, выносившая нас в своём теле и давшая нам половину себя, не смогла почувствовать сквозь тело мёртвой женщины, кем же мы являемся по-настоящему. Сегодня я была Адой, а завтра Яной, а послезавтра – то так, то эдак, пять раз на дню. Эта вечная игра не надоедала нам, мы исследовали мир вокруг и внутри нас, вглубь и в ширину, и когда повзрослели, игра только набрала обороты, и если на первое свидание шла Ада, то на второе Яна, и ни разу никто не смог нас раскусить. Нежные слова для Яны попадали в мои уши, предназначавшимися мне ласками наслаждалась она, мне не знали ревности, ведь мы были едины, Ада и Яна, сёстры-близнецы, зачатые в пробирке и родившиеся от двух матерей. И казалось, так будет всегда.
***
– Помнишь, как ты его увидела в первый раз?
– Как я могу забыть.
Дети катались на лугу на пони, из окна доносись их крики и смех. Яна сидела за столом напротив меня, в правой руке она держала пахнущую жасмином чашку, а другой поправляла падающую на глаза чёлку, пока я левой подносила к губам чай и заправляла волосы за ухо правой, и в точности наших зеркальных движений не приходилось сомневаться, как будто и не прошло столько лет разлуки.
– Он стоял под вывеской своей пропахнувшей сыростью оружейной лавки, длинный и тощий, в синей клетчатой рубахе с подкатанными рукавами.
– Я увидела его и оцепенела.
– Ты сказала: «Я выйду за него замуж».
– И вся наша компания согнулась от смеха, держались за животы и хохотали, такое у нас в тот момент сбыло настроение, что ни скажи, всё смешно.
– «Замуж, наша Ада выходит замуж за оружейного хмыря!», – повторяли они, как будто это была отменная шутка.
– А ты взяла меня за плечо и выдохнула: «Нет!», и на лице у тебя был ужас.
Я снова посмотрела на него. Он стоял чуть сутулясь, скрестив на груди руки, за спиной его виднелись диски дартса, изгибы луков, соломенные мишени, на вешалке перед входом висели охотничьи плащи – наверное, он вышел расправить их как следует, а может, это и было его главное развлечение: разглядывать прохожих, в непогоду – сквозь мутную витрину, упираясь в прилавок жилистыми руками, весной – как сейчас, стоя под дождём из лепестков отцветающей вишни. Я видела хозяина лавки и всю его подноготную, он же, ослеплённый низким апрельским солнцем, разве что наши силуэты мог различить. Стёкла очков в скучной оправе делали его глаза огромными и наивными, как у доброй коровы, и сквозь вялые кучеряшки на его затылке расползалась плешь. «Да, – сказала я, – я выйду за него замуж», и Яна посмотрела на меня с тоской и мукой, а на следующий день уехала, и все эти годы, до сегодняшнего дня, до этой чашки отдающего рыбой и жасмином чая, я ничего не слышала о ней.
– Я занималась живописью и фотографией, и все до единой мои выставки были успешны. В Гренландии, работая на переработке креветок, я видела, как из-за потепления эскимосы не могут больше ездить на собаках и убивают их, чтобы не кормить впустую. Я была волонтёром в заповеднике Масаи Мара, гиены принимали меня за свою, и я играла с ними и львами, как с котятами. А вчера вернулась с Крыши мира. Прямо сюда.
Я же свою вторую жизнь без Яны заполнила пухлыми чмокающими ротиками, крошечными детскими пальчиками, неистово сжимавшими мои руки, мутными младенческими глазами, с благоговением следящими за каждым моим движением – всем этим теплом прильнувших ко мне маленьких тел с вялыми кучеряшками на затылке.
Дети гурьбой влетели в комнату, но Яна уже скрылась в спальне. «Не нужно, чтобы они видели нас обоих»,– сказала она. Дети рассказали, как брыкался пони, и снова убежали кататься на роликах.
– Там, на Эвересте, я видела мёртвых людей. Я искренне думала, что подъём превратится в торжество моей воли, кульминацию всей моей жизни, но там, наверху, на крыше мира, не существует морали, вдоль тропы там лежат замёрзшие трупы, и лежат уже так долго, что служат ориентирами для проводников, никто никогда не спустит их вниз. Когда они умирали, мимо них продолжали идти такие же покорители вершин, как я, и никто не оказал им помощи. Я шла мимо обглоданных ветром тел и всё думала о нашей мёртвой матери, о том, что её смерть была такой же бессмысленной, но всё же дала жизнь нам, пусть и случайно, по везению. Тела этих глупо погибших альпинистов тоже вроде бы дарят жизнь, указывая путь и предостерегая от безумств: мол, сделай хоть шаг в сторону, отвлекись на упавшего товарища, и сам навечно ляжешь рядом с ними. Мистер Зелёные ботинки, я видела и его тоже, отмечает высоту и создаёт предвкушение успеха. Там, в горах, это было нормальным – и это ужасно, ужасно, мне всё время казалось, мне до сих пор кажется, что моя человеческая суть расползается, ускользает, а на её месте пустота, дыра, сквозь которую видны поросшие мхом булыжники под взлетающим ввысь мостом. Я сделала селфи на крыше мира и поняла, что дальше идти мне некуда, что обязана вернуться, пока дыра не поглотила меня целиком. И вот я тут.
Яна сидела, плотно сжав колени, сложив как в молитве руки. В её глазах я видела, как от страшной догадки расширяются мои зрачки.
– В детстве мы слишком с тобой заигрались. Мы перекрутили роли настолько, что в какой-то момент всё перепуталось окончательно, и ты на самом деле забыла, кто есть кто. Я молчала, столько времени молчала, но там, на вершине, глядя на весь мир сразу, поняла, что дальше так не могу. Ты вспоминаешь? На самом деле Ада – это я, а не ты. И я вернулась домой, Яна. Я вернулась домой, и теперь снова займу своё место.
***
Вот так, десять лет назад, в третий раз изменилась моя жизнь.
Теперь я живу в одиночестве и называю его краем света, в доме моём нет зеркал, и чтобы узнать, как выглядит мир, я просто заглядываю внутрь себя.
Нет, я не стала снова той безудержной Яной, и мне не снятся ни хохот гиен, ни красные лица шерпов. Но и та Ада, которой была я, чьей судьбой я прожила по ошибке столько лет, кажется мне теперь далёкой и чужой. Грущу ли я о детях? Вспоминаю ли долговязого мужчину и смешного пузатого пони? Нет, они для меня такие же химеры, какой я сама являюсь для этого мира. Яна и Ада, сёстры-близнецы, родились из холодной мёртвой матки, и смерть изначально отделяла их от тесного круга живых. Нас не должно было существовать, Ада и Яна всего лишь эксперимент – плод амбиций врачей и эгоизма выносившей нас матери. Мы никогда не принадлежали миру мужей, гиен, детей и любителей изящных искусств, мы всегда принадлежали только друг другу.
Два лица есть у моего дома, обычно говорят: правая сторона и изнанка, но тут проявления равной силы, какое из них главнее? Одно лицо моего дома повёрнуто к полю, другое – в розовый сад.
Весной перед домом рапсовые листья всё сильнее пахнут подгнившей капустой. Сладковатый и приторный запах пропитывает всё кругом, забивается в платяные шкафы с выдохшимися за зиму подушечками лаванды, вместо вина заполняет пустые подвалы, желтой патиной украшает забытые на чердаке пучки мелиссы. Невозможно скрыться, негде спрятаться от великолепия рапса, по ночам поле светится мистическим светом, днём режет глаза. И от всего этого роскошно-жёлтого на фоне глубокого синего неба, взмывающего ввысь прямо от порога, я ухожу на другую сторону, в сад, к розам, и провожу всё время на тёмной коричневой земле, среди колючих черенков с едва раскрывшимися багровыми листками, заставляющих даже апрельское небо потерять свою нервную буйность.
К августу на месте скошенного рапса вырастает грозно шепчущая кукуруза, в ноябре бледным мхом прорастает сурепка, иногда мелкими бусинами дрожит на ветру овёс, иногда собирает толстых пчёл до пояса высокий клевер. Чем бы ни засадили поле, всё бурно стремится вверх, к солнцу, к небу. Розарий мой возник в противовес этому неистовству и иступлённой яркости, он возник от противного, как геометрическое доказательство, но теперь стал лицом самостоятельным. Он не изнанка, не обратная сторона поля, он – творение разума, моё сознательное творение. Он призван аскезой возвыситься над инстинктом, над невнятным, всепоглощающим чувством жизни, которое против воли то и дело накатывает на меня.
Все мои розы – осенние, они поздно просыпаются, поздно цветут, весной необходимости в них нет. Цветки сами по себе оставляют меня равнодушной, они нужны только как убежище, как укрытие, как якорь, привязывающий меня к царству человечности и строгой воли, в нём нет места случайности, нет места игре и спонтанности.
Десять лет подряд я ищу гармонию и покой, умиротворённость в своей душе, и одной только грани не хватает мне для её достижения. С одной стороны моего дома – край мира, с другой – бесконечно неизменное в своём буйстве поле, с третьей – торжество разума, монастырский розарий. Что принесёт четвёртая сторона – вот, что часто беспокоит меня. Будет ли она у меня – эта четвёртая новая жизнь в гармонии с собой, думаю я, пока иду к входной двери. Дверной колокольчик звонит с непривычки надрывно и глухо.
Сквозь матовое стекло двери восходящее солнце чётко очерчивает силуэт звонящего. Некоторое время я стою без движения, пытаясь унять смятение, прижимаю левую руку к груди – и вижу, как силуэт на пороге одновременно со мной прижимает к груди правую. Как будто одним желанием быть зеркалом, бесконечно отражающим тебя самого в малейших деталях, можно изменить положение сердца.
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2019
Свидетельство о публикации №219053001328
http://www.proza.ru/comments.html?2019/05/30/1328