Часть 4

Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2019/05/26/1473


Фредерик думал после встречи с мадам Дейрас, что дни до четырнадцатого декабря будут для него тянуться раздражающе медленно или, наоборот, промелькнут пугающе быстро. Однако уже в понедельник в редакции «Курьера» он забыл и об Амьеле, и о литературной гостиной, на которой должен был наконец-то встретиться с ним.
 
Господин Питоре с утра закрылся в своем кабинете для ежемесячного священнодействия – подведения бухгалтерского баланса. Через какое-то время выглянул и отрывисто бросил: «Декарт, зайдите ко мне». Под внимательными взглядами коллег Фредерик прошел через всю редакционную комнату, стараясь держать спину прямо, а голову высоко. «Жаль, ни одного урока я пока так и не нашел», – единственное, о чем он подумал, открывая тяжелую резную дверь в кабинет патрона.

– Я сопоставил количество присоединившихся в декабре подписчиков с количеством корреспонденции, которую почта теперь доставляет на ваше имя, Декарт, – сухо сказал патрон. – И решил, что ваш странный упорный интерес к европейской политике может принести некоторую пользу для газеты.
 
Фредерик понял, что прямо сейчас увольнять его не собираются. Он стоял, опершись на палку, и смотрел то на патрона, то на карниз над его головой, узкий деревянный выступ, который отделял темные панели от обоев в широкую полоску – цвета старого золота и бордовую с тонким узором. Тоже бордовым с неприметным узором был по странному совпадению и галстук господина Питоре. Владелец газеты откинулся на спинку кресла и внимательно изучал выражение лица своего служащего, которого он, конечно же, заставил поволноваться.

– Почему вы никогда не носите нормальные галстуки, Декарт? – внезапно бросил он. Видимо, перехватил взгляд, устремленный на широкую полосу бордового, мягко переливающегося шелка.

Вместо ответа Фредерик отодвинул край своего шейного платка.

– Во всяком случае, патрон, не для того, чтобы сойти за представителя б-богемы.

– Вы что же, теперь, – он подчеркнул голосом слово «теперь», – стыдитесь того, что воевали за Францию?

В это мгновение Фредерику показалось, что господин Питоре знает о нем гораздо больше, чем он сам счел нужным рассказать. «Нет, – успокоил он себя, – того, что я не скрывал с самого начала, для подобного вопроса вполне достаточно».

– Не стыжусь и не жалею, однако и п-предмета для гордости не нахожу. Для большей части событий нашей жизни, и даже для войны, – а может быть, особенно для войны – существует пословица: «Делай, что должно, и будь что будет».

Бледно-голубые глаза патрона быстро окинули его напряженную фигуру и остановились на его трости.   
 
– Где-то не так давно я слышал эту пословицу… Ладно, к делу. Берите стул и садитесь.

Фредерик принял приглашение.

– Прошу вас подумать вот о чем. Не торопитесь с ответом, но и не медлите слишком долго. До завтра я подождать могу. Вы смогли бы написать большую статью, на целую полосу… ну, скажем, о современной политической обстановке во Франции? Если она получит успех, можно будет опубликовать целую серию таких статей – не только о французских делах, но и о германских, австрийских, британских, итальянских, испанских…

– Полагаю, – ответил Фредерик, не раздумывая ни секунды, как будто язык успел опередить его сознание, – о Франции я бы такую статью написал, и даже не одну. Я и так уже п-публиковал и комментировал много материалов о положении страны после военного разгрома и о политических процессах, которые в ней идут. Наверное, я мог бы сделать некоторые п-прогнозы и относительно судьбы нынешней республики.

– За сколько дней справитесь? – глаза патрона остро и проницательно блеснули.

– За неделю.

– Почему именно за неделю?

– П-потому что текст в общем виде у меня будет готов до пятницы, а в субботу я проведу вторую половину дня в библиотеке и п-проверю некоторые факты, даты, имена, за которые я без картотеки под рукой не могу поручиться. В следующий понедельник статья будет у вас на столе.

– Так, так… Ну а что вы скажете о серии статей, посвященных другим странам?

– Здесь я не эксперт, патрон. О г-германских делах знаю чуть больше, об австрийских, испанских и итальянских – меньше. Для этих статей может п-потребоваться время. Тем более если при этом заниматься ежедневным обзором новостей, моей прямой обязанностью.

– Для журналиста вы хотите слишком много. Больше чем за неделю ни одна статья не пишется.

– Но ежедневные газеты п-политической аналитикой обычно и не занимаются, – возразил Фредерик. – В лучшем случае такие материалы выходят раз в неделю. Даже из рук экспертов. А я, как успел уже п-признаться, не эксперт.

– Любой из них, – господин Питоре вдруг кивнул на дверь, за которой притихла в ожидании развязки вся редакция, – начал бы в ответ на такое предложение юлить, метаться между страхом и соблазном и набивать себе цену. Вы же, как я успел заметить, цену себе никогда не набиваете, хотя прекрасно ее знаете. «Да будет слово ваше: «да, да», «нет, нет», а что сверх того, то от лукавого». Усвоили это с детства, не так ли?

– Стараюсь п-поступать именно так, патрон.

– А вы не боитесь показаться самоуверенным и самонадеянным? Не боитесь обмануть мое доверие? – Владелец газеты уже почти смеялся. – Ведь я рискую репутацией, поручая безвестному переводчику, бывшему учителю статью, за которую возьмется не каждый профессор. Если вы по-дилетантски подойдете к теме, которая вам не по плечу, и все провалите, Академия нас так освищет, что даже «Современный Филемон» «Курьер» не спасет.

– Мне не показалось, что к профессорам Академии вы относитесь с таким уж пиететом, патрон, – ответил Фредерик и вернул ему ироническую улыбку.

– Стадо ослов! – фыркнул господин Питоре. – Но все-таки жаль, что нам нечем будет крыть, если ваша статья кому-то из них не понравится.

– До сих пор в д-дилетантстве меня как будто бы никто не упрекал. В неуместном для простого обозревателя «Курьера» интересе к большой политике – да, в сочувствии ссыльным коммунарам – да. Но не в том, что я т-тенденциозен, небрежен с фактами или все пытаюсь измерить собственным опытом, как это обычно свойственно дилетантам...

– Довольно, довольно! – Господин Питоре встал, давая понять, что аудиенция окончена. – Дилетантство – это одна из опасностей, которой вы должны избежать, но кроме этой Сциллы у нас есть и Харибда, имя которой – скука. Скучную, пусть даже тысячу раз выверенную статью я не опубликую. Вернетесь обратно к переводам, теперь уже на веки вечные. Всего хорошего, проф… то есть мсье Декарт.



Он все знает, и весь разговор был игрой в кошки-мышки? Или это случайная оговорка? Репортер Клавье и так называл его за глаза – «наш профессор», подчеркивая его репутацию человека странного. Скорее всего, намеки ему почудились. Но Фредерик вышел из кабинета господина Питоре с видом несколько более озабоченным, чем он хотел бы показать коллегам.

Главной причиной его озабоченности было, конечно, поручение патрона. Фредерик уже фактически согласился, но до завтрашнего дня еще имел право передумать. Ему было ясно, что если он откажется взяться за аналитическую статью, никто не станет больше его будоражить и тащить в большой тревожный мир из его уютного угла за столом, заваленным иностранными газетами. Смирив амбиции, он проведет в этом углу и год, и два, а может, и все годы, пока будет существовать «Западно-Восточный курьер», пока он сам не состарится и не ослепнет. Он станет частью редакционной обстановки, вроде коврика у порога – одиноким стариком, прибившимся сюда в незапамятные времена в результате какой-то бури, о которой никто уже и не вспомнит, кого, когда и почему она вышвырнула из Франции в Швейцарию. Даже имя его все позабудут. Он останется только мсье Декартом, унылым, дотошным, звезд с неба не хватающим, но все-таки годным на то, чтобы переводить на французский чужие слова. Здесь у него всегда будут хлеб, крыша над головой и свежие газеты... А вот если он возьмется за статью и провалит задание, то назад пути уже не останется, что бы там ни говорил господин Питоре. Получится статья слабой и не пройдет цензуру патрона, либо выйдет и навлечет на «Курьер» ядовитую критику историков и политических философов из Академии, – в обоих этих случаях ему придется уволиться. Наверное, тогда он сразу уедет из Женевы. Что он станет делать? Сначала съездит в Потсдам, проведет Рождество у Картенов, получит маленькую передышку, а потом… Бог знает, что будет потом.
 
Он сошел со ступеней омнибуса и заторопился домой. Это был первый по-настоящему морозный день, с неба летела снежная крупа, ветер подгонял его в спину резкими порывами. Издали Фредерик заметил, что возле дома на улице Руссель взад и вперед прохаживается какой-то молодой человек, одетый элегантно, но слишком легко для сегодняшней погоды, с непокрытой головой, в тонких лаковых ботинках, в шелковом кашне. «Синьор Декарт?» – он тут же подбежал к Фредерику, видимо, сверившись с описанием. И быстро заговорил на французском. Его зовут Гвидо Антонелли, он родом из кантона Тичино, но его отец, виноторговец, открыл здесь магазин и дела пошли так хорошо, что вся семья недавно перебралась из Тичино в Женеву. Пока он помогает отцу в его торговле и планирует в конце лета уехать учиться инженерному делу в Германии. Но его немецкий просто ужасен: он-то, может, и будет понимать профессоров, а они уж точно не поймут из его речи ни слова. Вчера он узнал от синьоры Дейрас из библиотеки на улице Вильгельма Телля, что в Женеве есть отличный учитель, который преподает классический немецкий язык и сам говорит как гейдельбергский профессор. И он, Гвидо, не теряя времени побежал к этому учителю.

– Так вы согласны давать мне уроки, синьор Декарт?

Фредерик смотрел, как снежинки запутываются в темных растрепанных волосах молодого человека, а подметки его щегольских ботинок выбивают дробь, и думал о странностях этого мира – итальянец во франкоязычном швейцарском кантоне хочет брать уроки немецкого языка у француза, чтобы учиться в Германии.

– Долго вы меня ждали? – спросил он. – Неужели мадам Дейрас не п-предупредила, что я хожу на службу?

– Я никак не думал, что в шесть вас еще не будет дома… Ох, простите, вы ведь, наверное, еще не ужинали?

– Не успел.

– Так давайте поужинаем вместе! Представьте, я тоже еще не ужинал.

– Почему бы и нет? Заодно обсудим наши п-предполагаемые занятия. Я отвечу на ваши вопросы, вы – на мои.

– Вот это по-деловому, – одобрил Гвидо.

Фредерик чуть-чуть улыбнулся. Его не сердила непосредственность этого юноши, граничащая с нахальством. Что-то в нем было от молодого Алонсо Диаса, друга детства, такого, каким он был, пока не обзавелся большой семьей и не растерял свою живость под грузом взрослых забот.   

Они пришли в ресторан мадам Лювель. Гвидо помешкал на пороге, втянул ноздрями воздух: «Похоже, у них есть раклет! О, как мне повезло! Это самое лучшее во франкоязычной Швейцарии! И единственное блюдо, которое моя мать готовит хуже, чем в ресторане».

«Избалован, конечно, – подумал Фредерик, искоса наблюдая, как он расточает улыбки мадам Лювель, и как у сдержанной, невозмутимой швейцарки розовеют щеки и появляются особые воркующие ноты в голосе. – Любимец всей семьи, особенно матери. Ну что ж, хочет у меня учиться – пусть пеняет на себя, бездельничать я ему не дам».

Тарелки опустели, теперь можно было поговорить. Молодой итальянец взял себе кружку пива, Фредерик, неукоснительно выполняя данное Максимилиану обещание, – чашку кофе.

– Итак, господин Антонелли, – обратился Фредерик по-немецки к своему спутнику, – просто расскажите мне, что вас побудило учиться инженерному делу, как на это смотрит ваша семья, и почему вы остановили выбор на Германии. Нет-нет, не по-французски. Я хочу услышать ваш немецкий.

Немецкий у Гвидо, как и ожидал Фредерик, был чудовищный. Это был один из тех швейцарско-немецких диалектов, который за пределами родного кантона почти невозможно понять. И даже на нем итальянец говорил с ошибками, часто ему не хватало слов и он начинал помогать себе руками, умоляюще глядя на своего будущего учителя. Но суть донести ему удалось. Он хотел стать горным инженером и строить машины для добычи полезных ископаемых, облегчая по возможности ручной труд шахтеров. Подходящая для него специальность есть в Иене и в Марбурге, он уже узнавал. Можно еще подумать об учебе в Англии, но это дороже, а семья Антонелли не настолько богата. К тому же по-английски он не знает ни слова и за полгода уж точно не выучит английский на сносном для университета уровне.

– Есть еще политехнические школы во Франции, – сказал Фредерик.

– Нет, на Францию отец никогда не согласится, – вздохнул Гвидо, с облегчением переходя на французский. – Боится, что я ввяжусь в политику. Он считает, что в немецких университетах, в отличие от французских, студентам бездельничать не дают.

– Ну что ж, не так плохо, – подытожил Фредерик. – Вы понимаете мои вопросы и даете адекватные ответы. П-правда, временами и местами, чтобы вас понять, нужно владеть философской герменевтикой на уровне Шлейермахера. Мне было непросто. Но я берусь за полгода подготовить вас к университету, если мы сойдемся во времени и в цене.

– Я могу платить вам пятнадцать франков в час, – заявил Гвидо, – если вы меня научите говорить так, чтобы меня понимали марбургские профессора! Сколько уроков для этого понадобится?

– Заниматься нужно хотя бы два раза в неделю. Пока в этом главная проблема. У меня свободен только вечер субботы. – И тут он вспомнил о статье, а потом о литературной гостиной у Дейрасов. – Б-более того, молодой человек, сожалею, но следующие две субботы я как раз буду занят. Если вы не хотите ждать так долго, лучше вам поискать себе другого учителя.

– Нет, я не хочу никакого другого. Вы мне сразу понравились. И потом, если вы всю неделю на службе, а в субботу заняты, есть ведь еще воскресенье, синьор!

– Вы не ходите к мессе?

– Разумеется, нет! – Гвидо широко улыбнулся, как будто это действительно было что-то само собой разумеющееся. – Мои родители всегда поддерживали Гарибальди, понимаете, что это значит? Даже моя мать не ходит к мессе, а мы с отцом – тем более.

– Я п-понимаю, что это значит. Но сам я воскресных богослужений не пропускаю.

– Чужие привычки, даже самые странные, заслуживают уважения, синьор, –
серьезно кивнул Гвидо и этим сразу завоевал расположение Фредерика.

– Где вы живете, господин Антонелли?

– На улице Роны, дом восемнадцать. Это недалеко от…

– От моей редакции. Бедняга, вам совсем не обязательно б-было ехать ко мне в такую даль и мерзнуть в ожидании. Вы могли написать мне письмо, и мы назначили бы место встречи рядом с вашим д-домом.

– Никакого терпения, правда? – засмеялся Гвидо.

– По-вашему, это смешно? Терпением п-придется запастись. – Фредерик оставался невозмутимым. – Если хотите, я могу два раза в неделю прямо из редакции приходить к вам домой. А между уроками вы будете делать д-домашнее задание и сдавать мне на проверку.

– Начнем завтра?

– Если вы готовы, то начнем. Ровно в шесть. Только не забудьте п-предупредить своих родителей. Кстати, сколько вам лет, молодой человек?

– Двадцать. А вам?

«Сорок», – хотел сказать Фредерик, он уже давно привык думать о себе как о сорокалетнем. Но он заметил, что Гвидо Антонелли склонен к преувеличениям и неточностям – не самый подходящий склад ума для будущего инженера! – и решил подать пример правдивости даже в мелочах. Строго говоря, сорок ему исполнится только через месяц и одну неделю.

– Т-тридцать девять. Когда вы окончили школу?

– В прошлом году.

– Почему так поздно?

– Родители забирали меня из школы и учили дома, – нехотя ответил он. – Я сдал экзамены экстерном, аттестат у меня в порядке. Ну что ж, рад был познакомиться с вами, синьор Декарт, а теперь мне пора, пока мать не начала беспокоиться.

Они вышли из ресторана. Гвидо пылко пожал руку будущему учителю и убежал ловить экипаж или запоздалый омнибус. Фредерик торопливо зашагал домой. Все произошедшее за этот день с трудом поддавалось пониманию. Еще вчера он был бы счастлив заполучить первого ученика. Не прошло и двух суток после разговора с Натали Дейрас, как ученик появился. Но утренние события все изменили, теперь ему непросто будет выкроить даже два дня в неделю на эти занятия. Допустим, обзорную статью о современной политической ситуации во Франции он напишет и так. Не зря же он с начала осени внимательно следит за событиями на родине. Посидеть в библиотеке Академии в и выверить готовый текст он сможет за один раз. А если результат его работы понравится патрону и он закажет всю серию о зарубежных странах? Тогда придется проводить в библиотеке все вечера после службы. Прощайте, прогулки вдоль набережной, прощайте, долгие вечерние часы в кровати за чтением современных романов. У него никогда в жизни не было столько свободного времени, он долго не мог к нему привыкнуть, и понял, как это приятно, в тот самый миг, когда оно снова уплывало от него.
   
Что, если отказаться от уроков? Но ведь он уже согласился. Нельзя обмануть доверие этого юноши, нельзя подвести мадам Дейрас, которая поручилась за него. Что ж, по крайней мере, если он потерпит неудачу со статьей и его уволят, у него останутся хотя бы два урока в неделю. Конечно, если этот взбалмошный молодой человек настроен серьезно. Вдруг Фредерик придет завтра на улицу Роны, дом восемнадцать, и окажется, что никакие Антонелли там не живут, а если и живут, никто из них никогда не собирался брать уроки немецкого?

Будь что будет, – подумал он в который уже раз за сегодняшний день. И прибавил шагу. Сегодня вечером стоило хотя бы набросать план, о чем он будет писать, напомнить самому себе ход событий от объявления войны Пруссии и низложения Наполеона до нынешней развилки, на которой оказалась страна. И обдумать два главных вопроса. Первый – почему монархическое большинство в Национальной ассамблее, несмотря на возможности, плывущие, казалось бы, прямо в руки, до сих пор не добилось реставрации монархии. И второе – уменьшаются или растут шансы радикальных республиканцев? То, что Фредерик читал черным по белому и между строк в газетах разных политических лагерей, давало ему основания думать, что конституция Третьей республики все равно будет принята. Он не хотел предаваться безосновательным надеждам и связывать в мыслях победу республики с пересмотром своего дела и оправданием, но это получалось само собой.
 
Фредерик зажег лампу, достал чернила и бумагу. Первый раз за все время, которое прошло после отъезда из дома на улице Руссель Аманды, Пети и супругов Гурьевых, он по ним не тосковал. Они не успели стать его друзьями, он и в молодости нелегко сходился с людьми, но в них, во всех четверых, таких разных, было что-то очень искреннее, чистое и непосредственное. И на это с готовностью откликнулось его собственное сердце. Пока они были здесь, он не нуждался больше ни в чьей дружбе, спокойно переносил вежливое равнодушие или пренебрежение всех остальных, не думал о том, что чего-то лишен. Теперь эти люди, которыми он так мало дорожил, исчезли, их случайно скрестившиеся дороги навсегда разбежались. И он чувствовал себя немного виноватым, как будто мог, но не захотел их удержать.

Через час или два Фредерик понял, наконец, что хотя он не переоделся в домашнюю одежду и сидит в пиджаке, он весь дрожит, а пальцы свело от холода. Так и есть, забыл разжечь камин, растяпа! Без колебаний он выдвинул ящик комода и вынул жилет из толстой крученой шерсти, который прислала Клеми. Никакие досужие мысли теперь не могли ему помешать надеть этот жилет под пиджак и вернуться к работе. Не зря же мать, отец и дедушка Михаэль Картен любили повторять: человеку некогда не только грешить, но и даже просто думать о грешном, пока он трудится.   



Белый каменный фасад двухэтажного дома на улице Роны, изящный и строгий, украшенный скромной резьбой вдоль карниза и над входной дверью, до странного напомнил Фредерику ла-рошельские дома. Окна первого этажа были освещены. Он поднял дверной молоток и постучал. По крайней мере, хозяева дома. Возможно, что вчерашний разговор с этим мальчиком, Гвидо Антонелли, ему не почудился.
Открыла немолодая сухопарая женщина в переднике. Ее маленькие черные глаза, похожие на ягоды паслена, с изумлением уставилась на гостя:

– Добрый вечер, синьор, кто вы и к кому?

– Моя фамилия Декарт. Я учитель немецкого языка. Меня ожидает господин Антонелли. Гвидо Антонелли.

– Я ничего про это не знаю, – растерялась служанка. – Синьора! Синьора!
Он успел увидеть тисненую кожу с позолотой, которой были обиты стены, и мозаичный пол, отмытый и натертый до блеска, успел смутиться из-за мокрых следов, оставленных его ботинками, и подумать, что дом его будущего ученика выглядит гораздо богаче и чопорнее, чем можно было вчера представить по его виду и манерам, и что если Антонелли-отец действительно торгует вином, то, несомненно, самым лучшим и крупными партиями. И тут в переднюю стремительной походкой вошла очень красивая дама средних лет, с крупными бриллиантами в ушах и на пальцах, в алом бархатном платье. Ее вьющиеся черные волосы были собраны в тяжелый узел и окружены тонкой золотой сеткой. Лоб у нее был, пожалуй, слишком низкий, чтобы считаться классической красавицей, но большие темно-карие глаза, тонкий нос с аристократической горбинкой и яркий, красивой формы рот сделали бы ее внешность запоминающейся даже без драгоценностей и дорогого бархата. Дама была наряжена и причесана как для выхода, однако лицо ее не казалось оживленным, оно было очень серьезным. Зато, по крайней мере, не злым.

– Вы пришли давать уроки моему сыну? – спросила она по-французски без всяких следов итальянского акцента. Гвидо тоже говорил бегло и свободно, но у него акцент все-таки был.

– Да, мадам.

– Пройдемте в гостиную. Мой сын скоро явится. Лючия Антонелли, – протянула она руку.

– Фредерик Декарт.

– Вы француз?

– На четверть, мадам, – ответил он, чтобы не вдаваться в объяснения, которые в присутствии этой ослепительной синьоры неизбежно будут звучать как оправдания. – Немецкий язык мне родной, т-так же, как и французский.

– Хорошо, что вы не швейцарец, – бросила она. – Немцы не понимают Гвидо после его обучения в швейцарской школе. Для кантона Тичино он, может, и сносно говорит по-немецки, но для Марбурга или Иены это unmoeglich. Вы согласны со мной?

Немецкое слово прозвучало в ее устах безупречно, трудный звук, по которому узнаются носители «высокого немецкого», был достоин лучшей драматической сцены Мюнхена или Франкфурта. Лючия Антонелли внимательно посмотрела на Фредерика, словно бы ожидая комплиментов.

– Разумеется, в учебном процессе понимание должно быть обоюдным, – ответил Фредерик. Он не стал переходить на немецкий – понял, что дама от него ждет именно этого, и решил не доставлять ей удовольствия покрасоваться перед ним.
Гостиная в доме Антонелли была обставлена модно и дорого. Синьора Антонелли опустилась в бело-золотое кресло с гнутыми ножками, над которым висел ее собственный портрет, и указала Фредерику стул напротив.

– Попросить принести вам что-нибудь выпить?

– Нет, благодарю вас. 

В комнате, полной зеркал и предметов из стекла и хрусталя, отражающих свет нескольких десятков свечей, можно было бы увидеть даже самую маленькую соринку на полу, если бы эта соринка укрылась от бдительных глаз горничной. Зато Фредерик чуть не сгорел со стыда, когда заметил бахрому на своих брюках. И манжеты лучшей сорочки совсем обтрепались, к тому же они серые даже после стирки, типографская краска от газет въелась в них несмываемой грязью. И на трости снизу облупился лак. Это ведь все та же трость, с которой он почти два года назад вышел из госпиталя.

– Мы условились с вашим сыном, что урок начнется в шесть, – сказал он, взглядывая на часы.

–  Я знаю. – Мать Гвидо в первый раз чуть-чуть улыбнулась. – Правда, узнала я об этом лишь незадолго до вашего прихода. Не беспокойтесь, вы закончите урок ровно в восемь, и два часа, о которых вы условились, будут вам полностью оплачены. Я бы хотела присутствовать на первом занятии – надеюсь, господин Декарт, мое желание вам не покажется чрезмерным.

– Сочту за честь, мадам.

– Но именно сегодня мы с мужем идем в театр. Фьоретти дает только один сольный концерт, не расстраивать же наши планы потому, что я была не в курсе вашей договоренности с Гвидо. На сегодня я оставляю вам кредит доверия. Надеюсь, вы справитесь. Мой сын хороший мальчик, но с ним нужны скептический ум и твердая рука. 

– Вчера я уже начал об этом д-догадываться.

– Вот как? А по-моему, вы под впечатлением от контраста между увиденным сегодня и тем, что вы представили с его слов вчера. Ну хорошо, – она легко поднялась и дернула шнурок звонка. – Сейчас София проводит вас в комнату Гвидо.


Вид у молодого Антонелли был слегка пристыженный. Фредерик застал его лежащим на диване с растрепанной книжкой, но он тут же отшвырнул ее, вскочил и бросился к письменному столу, начал судорожно перекладывать бумаги, книги, мраморные и серебряные предметы из письменного прибора, еще какие-то безделушки, освобождая место для занятий.

– До того, как мы с вами официально вступим в д-деловые отношения, мсье Антонелли, – сказал Фредерик, едва горничная вышла, – я хотел бы понять, что все это значит. Ваши родители были не в курсе, что вы нашли себе учителя?

– Я собираюсь платить вам из собственных денег, синьор Декарт, – насупился Гвидо. – Их это не касается.

– Пока вы живете под их крышей, их это касается. Второй вопрос: откуда у вас собственные д-деньги? Вчера я еще мог поверить, что вы помогаете отцу в магазине, но сегодня я жду от вас легенды поубедительнее.

– Дед выписал мне некоторую сумму, чтобы я покупал себе книги и готовился в университет.

– Хорошо. Д-допустим. И третий вопрос: для чего вам понадобился вчерашний спектакль?

– А неплохо получилось? – засмеялся молодой человек. – Когда я сказал о том, что раклет – единственное блюдо, которое не удается моей матери, вы представили себе кругленькую итальянскую мамашу над плитой, где пузырится полента и летят брызги масла от жарящихся melanzani, не правда ли?

– Ну, не до такой степени. Вы все-таки неважно замаскировались. Непокрытая голова, небрежно распахнутое п-пальто, ботинки на тонкой подошве... Бедняк и простолюдин не станут так ходить, им приходится б-беречь тепло. Если дома тебя не ждут у очага, ты поневоле застегнешься, повяжешь шарф и не забудешь о шляпе, выходя зимой на улицу.

Гвидо бросил быстрый взгляд на Фредерика.

– Простите. Я думал, улица Руссель – это где-то близко, перепутал с улицей Руссо. Вскочил в омнибус налегке, предупредил кондуктора, куда мне надо. И вот мы едем и едем, а он все молчит и молчит. Что за чертовщина такая? Наконец кондуктор сказал: «Выходите!» И я словно бы совсем в другой Женеве очутился. Даже не поверил, что здесь могут жить образованные люди вроде вас. Но синьора Дейрас отправила меня сюда, а она женщина добрая, к таким шуткам не склонная. Поэтому когда я увидел ваш дом и людей, которые входили и выходили, то решил вам немножко подыграть. Притвориться таким же, как они…

– Вы покраснели? Тогда, наверное, с вами еще не все потеряно. Вы д-действительно собираетесь стать инженером? Я сейчас уже не удивлюсь, если окажется, что на самом деле вы хотите учиться на певца или музыканта.

– О! Попали в десятку, синьор Декарт. Моя мать очень хотела, чтобы я стал пианистом, но увы, способностями я пошел не в нее. Она только недавно с этим смирилась. Ладно, скажу вам правду. Я не то чтобы сплю и вижу себя инженером, просто отец настаивал, чтобы я пошел учиться банковскому делу. Но я-то точно знаю, что банки и я – с разных планет, и если все банки собрать, скажем, на Луне, то я предпочел бы оказаться где-то на Юпитере. Тогда я предложил выучиться на инженера, и притом в Германии. На эту замену мой старик согласен.

– Значит, д-дело не в шахтерах и не в облегчении их ручного труда?

Юноша покраснел еще сильнее.

– Просто к слову пришлось, – признался он.

– А откуда вы знаете мадам Дейрас?

– У них отличная библиотека, вы же сами знаете. Все новинки появляются у Дейрасов одновременно с парижскими читальнями. Вам теперь трудно мне поверить, но я буквально глотаю книги. Даже мать подтвердит, что я не лгу.

– Дайте-ка посмотреть, – Фредерик показал на растрепанную книжку, лежащую на валике дивана. – Да, п-примерно это я и подозревал. «Похождения Леграна, частного сыщика».

– А вы никогда не читаете полицейских романов? – поразился Гвидо.

– Там, где не было д-других книг, читал и их, и по-моему, все они в большей или меньшей степени ужасны. Из легкого жанра я больше люблю романы о п-путешествиях в дальние края. Но давайте-ка еще кое в чем внесем ясность. Ваши родители вряд ли имеют отношение к движению Гарибальди?

– Отец не «краснорубашечник», конечно, но деньгами он Гарибальди помогал. Мы не эмигранты, а коренные швейцарцы, однако наш родной язык итальянский, и нам не все равно, что будет с Италией.

– И я не так уж ошибусь, предполагая, что вы все-таки ходите к мессе?

– А вот тут как раз ошибетесь! – торжествующе воскликнул Гвидо. – Отец не верит в бога, ему хватило католической школы, чтобы выйти на свободу и навсегда забыть про всю эту ерунду. Ну а мать вообще не христианка. Она из еврейской семьи, очень богатой, образованной и уважаемой. Наверное, перед свадьбой она формально крестилась, но я, думаю, ей удалось этого избежать. В мире нет такой силы, которая способна заставить мою мать делать то, что ей кажется бессмысленным.

Напольные часы в гостиной издали шипение, готовясь отбить семь ударов. Фредерик сделал ученику приглашающий знак занять место за столом.

– Почему мы проговорили целый час по-французски? – спросил Гвидо.

– Потому что я не возьму оплату за два часа. Вы заплатите мне только за оставшийся час, хотя первый мы п-потеряли именно по вашей милости.

– Не возьмете?!

– Не возьму.

– О господи. Мать меня убьет.

– Это ваши проблемы.

Когда Гвидо решился на него взглянуть, он увидел, что Фредерик улыбается.

– Я, конечно, не в восторге оттого, что вы сделали из меня д-дурака вчера и выставили в неприглядном свете перед вашей матерью сегодня. Но на мои вопросы вы, похоже, ответили искренне, и я предлагаю начать с чистого листа. Если бы нашей посредницей не была мадам Дейрас, я тоже первым делом рассказал бы о себе. Однако я п-полагаю, мою историю вы знаете.

– То, что вы осуждены за преступление, которого не совершали? Да, знаю. И мои родители сегодня тоже узнали. Это не имеет значения. Мы не любим Тьера, так что враг Тьера – наш друг!

– Неверный силлогизм, молодой человек. В обе стороны он не работает, и среди врагов Тьера немало настоящих шпионов, которых я не назвал бы своими д-друзьями. Довольно, к делу. Откройте эту книгу. Это «Путешествие по Гарцу» Генриха Гейне. Пока пропустите стихотворный пролог, мы к нему вернемся позже, и прочтите мне вслух начало первой главы. Не спешите, вникайте в смысл, правильно выговаривайте каждое слово, следите за интонацией. Непонятные слова спрашивайте у меня. Что собой представляет ваш немецкий, я понял еще вчера. Теперь попробуем разобрать его на структурные элементы и сложить их заново, красиво и правильно.
 
– Город  Геттинген,  прославленный   своими  колбасами  и  университетом, принадлежит королю Ганноверскому,  – забормотал Гвидо, с каждой строчкой, впрочем, все более и более увлекаясь. – В нем имеются девятьсот девяносто  девять домашних   очагов,   разнообразные   церкви,   один   родильный   дом,  одна обсерватория,  один  карцер, одна  библиотека и  один винный  погребок,  где отличное  пиво.  Протекающий через него  ручей называется  Лейна  и  летом служит для купанья; вода в  нем очень холодна, и он местами настолько широк, что  действительно  пришлось хорошенько разбежаться, чтобы  через этот ручей перепрыгнуть. Сам  город красив,  но  он лучше всего,  если  станешь  к нему спиной. Вероятно, он построен очень давно, так как, помнится, когда пять лет назад  я был зачислен в местный университет, а затем вскоре оттуда отчислен, город  уже казался седым и нравоучительным и  в  нем уже  имелись  в избытке педеля, пуделя, диссертации, th; dansants, прачки, компендиумы, жареные голуби, гвельфские ордена, профессорские кареты, головки для трубок, гофраты,  юстицраты,  релегационсраты,  профессора,  проректоры,  пробелы  и прочие пустые  места…

Фредерик понимал, что многое между ними еще предстоит выяснить. Главный вопрос, почему эта состоятельная семья женевских коммерсантов согласилась нанять сыну учителя вроде него – эмигранта, судимого, нищего, без рекомендаций. Мадам Дейрас, конечно, женщина достойная, но одного ее поручительства явно не хватило бы для таких людей, у которых любая безделушка в гостиной стоит не меньше сотни франков. Лючия Антонелли в следующий раз, наверное, хоть что-то объяснит. Хотя он предполагал, что причины, по которым их выбор остановился на нем, скорее всего, ему не понравятся.
 
И все же, когда урок закончился, учитель и ученик остались довольны друг другом. Гвидо воодушевили доброжелательность и терпение господина Декарта. Он явно не привык к такой манере и сразу почувствовал себя увереннее, убедившись, что учитель хоть и ставит перед ним высокие цели, но не заставляет хватать руками пустоту, и ведет вперед, только убедившись, что ученик понял, запомнил и может это сделать самостоятельно. Фредерик со своей стороны отметил, что юноша многое ловит на лету, но трудиться, очевидно, не любит. Фредерик дал ему большое домашнее задание и очень подробно объяснил, что и в какой последовательности нужно делать: он уже понял, что логика и дисциплина представляют самую большую проблему для этого ума. Гвидо с энтузиазмом воскликнул, что едва за синьором Декартом закроется дверь, он опять возьмется за работу. Фредерик с улыбкой покачал головой:

– Это разумно – пока вы все помните, повторить то, что мы делали с вами, но уже без меня. Однако я буду особенно рад узнать, что рабочее настроение не покинуло вас ни завтра, ни послезавтра.
 
Он не постеснялся заглянуть в поданный ему конверт, пересчитать деньги и вернуть половину суммы сконфуженному Гвидо. Вышел он из дома Антонелли, чувствуя себя чуть-чуть спокойнее.

В восемь вечера даже на центральных улицах Женевы было совсем безлюдно. Город напоминал театральную декорацию, которая отдыхает после спектакля, укрытая занавесом, постепенно погружаясь в тишину и темноту. Из-за угла на улицу Роны вывернул омнибус. Фредерику захотелось поскорее оказаться дома, и он чуть не взмахнул рукой, но сильный голод заставил рассудить иначе. Необходимо было срочно что-нибудь найти. Дома не найдется даже кусочка хлеба, а пока он доберется до улицы Руссель, ресторан мадам Лювель закроется. Чтобы не столкнуться с родителями Гвидо, которые вот-вот должны были вернуться из театра, он пошел в противоположную сторону. Кажется, на соседней улице есть какое-то заведение с вывеской в виде огромного серебряного рака. Не «Отель де ла Флер», но дорогое, сразу видно, даже если пить воду вместо вина. Плохо, что он забыл накануне сходить в лавку. Он совсем забросил свое хозяйство и едва вспоминает, когда нужно заплатить за уборку мадемуазель Брюа. Если бы она жила рядом и могла каждый день еще и топить его камин и покупать для него хлеб, молоко и другие продукты, он бы удвоил ей жалованье. Нет, после Рождества, если он не потеряет этот урок и если его не уволят из «Курьера», надо переезжать в пансион, например, в тот, о котором он уже наводил справки, на улице Теодора Беза, в доме с двумя башенками. Кажется, он так и называется – «Две башни». Теперь он занят почти так же, как в Коллеж де Франс, и холостяцкий быт ему в тягость. Пусть хотя бы за деньги кто-нибудь другой о нем заботится и ждет его у теплого очага…



Господин Питоре получил обещанную статью утром в понедельник. Он пробежал глазами заголовок: «Выбор для Франции: монархия без короля или республика без республиканцев», кивнул: «Работайте, я вас позову», и ушел в свой кабинет. Фойо удивленно посмотрел на Фредерика. Что это еще за бумажки, что за тайные дела с патроном за спиной у него, главного редактора? Но странная ситуация обещала разрешиться очень скоро, и слишком явно показывать свое недовольство Фойо не стал.

Фредерик пытался работать спокойно и сосредоточенно. Он переводил статью из «Таймс» о предпосылках к тому, что в следующем году на мировых биржах может начаться паника. Не все нюансы и детали были ему хорошо понятны, приходилось то и дело справляться со словарем. В какой-то момент он действительно забыл и о своей статье, и о патроне. Редакционная жизнь вокруг него шла по-прежнему. Секретарь Моспен переписывал колонку главного редактора. Фойо стоял у окна с очеркистом Растулем и вполголоса обсуждал муниципальные выборы, которые состоялись в это воскресенье: одному новоизбранный мэр нравился и давал повод для оптимизма, второму – наоборот. Клавье распекал двух своих помощников-хроникеров, «нерадивых болванов», за то, что никто из них не сумел попасть на единственный в Женеве сольный концерт Фьоретти – звезды Венской оперы. Те оправдывались, что был аншлаг и их не пустили на места для журналистов. Бержере, тот из хроникеров, который был моложе и напористее (патрон его за это ценил), едва не попал за кулисы после спектакля. Но когда капельдинерша, подкупленная коробкой конфет, провела его мимо других капельдинеров и охраны, оказалось, что звезда упорхнула. Самое обидное, что возвращать бонбоньерку старуха оказалась. «Будем считать, что ты заплатил аванс, но поторопись взыскать с этой дамы ответную услугу, – поучал Клавье. –  На рождественской неделе будет выступать парижский театр Гэте, и только попробуй на этот раз оставить нас без театральной хроники!»

Фредерик невольно подслушивал эти знакомые, привычные, по-своему уютные беседы. И дрова в голландской печке трещали тоже уютно, и венок Адвента с двумя зажженными свечами мерцал на буфете. Все вокруг дышало покоем и сияло какой-то особенной, не будничной чистотой, в каждой мелочи угадывалось приближение Рождества. Утром в почте Фредерик нашел письмо от тети Адели и дяди Райнера. «Дорогой наш блудный почти что сын, надеемся, ты не передумал? Вот это будет Рождество так Рождество! Мы и комнату для тебя уже приготовили, хотя до сих пор ведем с Эберхардом и Лолой войну с переменным успехом за право тебя принять. Что бы там тебе Эберхард ни писал, чем бы тебя ни соблазнял, отправляйся с вокзала сразу к нам на Путтгартнер-штрассе и никуда не сворачивай!» Тетя Адель не скупилась на восклицательные знаки. Как шутил дядя Райнер – это потому, что она родом из Пфальца, а там всех новорожденных окунают при крещении не в воду, а в вино. Фредерик незаметно улыбнулся. Разве не счастье, что пока еще у него остались люди, которые так его любят и ждут? Люди, с которыми он имеет право увидеться, в отличие от тех, других, кто его любит и ждет в Ла-Рошели...

Скрипнула дверь. Патрон вышел, окликнул Фойо, что-то негромко ему сказал и передал исписанные листы бумаги. Фредерик замер над раскрытой «Таймс». И вскоре на его стол упала большая тень. Господин Питоре стоял рядом с ним, уже в пальто и в цилиндре, и нетерпеливо постукивал по крышке его стола указательным и средним пальцами. 

– Составите мне компанию, Декарт?

Вид у патрона был непроницаемый. Фредерик ответил: «Разумеется» и пошел одеваться, стараясь ничем не выдать своего волнения. Во рту у него пересохло. «Спокойно», – сказал он себе. Его судьба решается вовсе не здесь, и не господин Питоре – ее вершитель. По крайней мере, если патрон собирается его уволить, он сделает это не в присутствии всей редакции.

– Я предпочитаю говорить с деловыми партнерами у себя в бюро за письменным столом, – сказал господин Питоре, когда они вышли на улицу. – С друзьями – дома или в приличном ресторане. С врагами – в зале суда или нигде. Но есть такие разговоры, которые не подходят ни под одно определение. Поэтому прошу вас, – и он толкнул маленькую полуподвальную дверь под вывеской «Роза ветров». Название заведения блестело чеканными серебряными буквами на черненом щите, который поворачивался по ветру, как флюгер.

– Здравствуйте, Малон, – сказал господин Питоре хозяину. – Мне пастис, как обычно, а для мсье… – и он вопросительно взглянул на Фредерика.

– Пино де Шарант у вас, наверное, нет?

Обещание, данное Максимилиану, Фредерик держал, но прослыть еще более странным человеком, чем он и так выглядит в глазах патрона, ему не хотелось.

– Есть, представьте себе, – немного обиженным тоном ответил лысоватый хмурый мужчина за стойкой. – Поставщик привез первую бутылку на пробу этой осенью вместе с партией коньяка и красных вин из Бордо. Мои завсегдатаи оценили. С тех пор всегда держу про запас бутылку-другую.

– Что это такое? – приподнял бровь господин Питоре, глядя, как в бокал из бутылки льется рыжевато-янтарная жидкость.

– Кровь и почва моей родины, – ответил Фредерик.

Они сели у окна за маленький стол с круглой мраморной столешницей на толстой чугунной ноге-колонне и сделали по глотку. Фредерик за два месяца полного воздержания от вина и крепких напитков прочувствовал в себе этот глоток слишком явно. Тепло разлилось во рту и начало расходиться кругами: вот порозовели щеки, вот чуть-чуть отпустило дыхание. Выражение лица патрона, между тем, ничего хорошего не обещало. Господин Питоре отодвинул пастис, посмотрел на своего сотрудника в упор и заговорил злыми, тугими, рублеными фразами:

– Статья выйдет в четверг. Вместо вашей полосы с обзорами новостей. Поэтому в среду вам в редакции делать нечего. Со стороны содержания у меня нет вопросов. Мне непонятно другое. Как долго вы собирались сидеть в своем углу этаким смиренником?

Фредерик расценил этот вопрос как риторический и молчал.

– Продолжаете запираться? Ну хорошо. Где вы учились? В Сорбонне?

– Да.

– Факультет словесности? История и филология?

– Да.

– И стали школьным учителем?

– Да.

– Вы не лжете, но и не говорите всей правды. Не так уж трудно было навести справки и узнать, кто вы такой. Не станете же вы отрицать, что это ваше имя и ваш портрет, а стало быть, книга тоже ваша? – и он движением фокусника извлек из портфеля «Старый порядок и новое время», предвоенное издание, последнюю его крупную научную работу шестидесятых годов.

– Свою фамилию я не скрываю, – сказал Фредерик, – хотя она, конечно, сразу обращает на себя внимание. Я допускал, что мою личность можно установить, и этого не боялся. Но то, о чем я умолчал, – мне к-казалось, это касается только меня и не будет интересно никому.

Он смотрел в сторону, пока господин Питоре переводил любопытствующий взгляд с фотографии элегантно одетого, улыбающегося мягкой, умной, чуть рассеянной улыбкой профессора Декарта на лицо своего визави – с шершавой от холодной воды и дешевого мыла кожей, с парой тонких порезов опасной бритвой прямо возле губ, с заострившимися чертами, с новым выражением в глазах – равнодушия, силящегося прикрыть страдание. Э т о т  человек только по странной случайности звался так же, как и  т о т, но между ними не было почти ничего общего. Профессор Декарт никогда не знал той жестокой борьбы за существование, которая отнимала все силы у  п р о с т о  Фредерика Декарта. 

– Я вам сразу же сказал, что живу без гражданства и в своей родной стране считаюсь государственным п-преступником, и объяснил, за что, – добавил он. – Все свидетельствовало о том, что после этого п-признания работу я не получу. Но я понимал, что  о б  э т о м  солгать не имею права.

– И тем не менее, вы ее получили. Вы могли рассказать мне все остальное перед тем, как подписать постоянный контракт. Вас должна была обязать к этому элементарная благодарность и присущая нормальным людям потребность отвечать доверием на доверие. Не надо было ставить меня в глупое положение. Теперь в назидание другим я просто обязан вас уволить.

– Вы – хозяин газеты, вы в своем праве, – безразлично ответил Фредерик. – Но мне д-действительно очень жаль.

– Почему вы сдаетесь, почему не пытаетесь бороться? – патрон так и впился в него глазами. – Объясните хотя бы, почему вы так поступили. Мне действительно интересно. Я не знаю больше никого, кто преподнес бы своему работодателю на блюдечке самую порочащую информацию о себе, не скрыл бы ни одного позорного пятна на своей одежде, но умолчал о том, что было когда-то его честью и гордостью. Вы что же, заодно со своими гражданскими неприятностями потерпели поражение и как ученый?

– И да, и нет, – сказал Фредерик. – Нет, потому что никто до сих пор не предъявил мне обвинений, что мои книги содержат недостоверные факты или бездоказательные выводы. Да, потому что в нынешних обстоятельствах, когда я лишился своего положения и должен зарабатывать на хлеб чем п-придется, да еще перенес мозговую горячку и не уверен, что обошлось без последствий, больше мне уже ни одной книги не написать. Я был с вами искренен, патрон. Мне хотелось п-перевернуть эту страницу и все начать заново.

– Плохо вам это удалось, – заявил господин Питоре. – Ex ungue leonem pingere*, знаете? Ну еще бы, господин доктор филологии, профессор Коллеж де Франс, конечно, знаете. Вы мне лучше вот что скажите. Как это вы оказались шпионом, вы, человек, меньше чем кто-либо способный на двойную игру? Стоп, не горячитесь, я знаю, что ваше дело сшито на живую и притом гнилую нитку. Мне интересно, что за повод вы смогли им подать. Считайте это профессиональным любопытством лиценциата права, готовившегося когда-то стать адвокатом.

Фредерик отпил немного из своего бокала, чтобы смочить губы. Он уже почти успокоился. Ему стало безразлично, чем закончится эта беседа. Все равно он уже уволен, господин Питоре ему больше не патрон, они просто сидят и разговаривают как двое случайных знакомых. Можно было признаться и в том, о чем он особенно не любил вспоминать.

– За год до войны я был в научной командировке в Германии, читал курс о Реформации в Гейдельберге. Один гейдельбергский п-профессор познакомил меня со своим коллегой из Берлина, и когда я закончил свои лекции и уже хотел было вернуться во Францию, тот, второй профессор предложил мне перебраться в Берлинский университет. Мой новый знакомый был историком, как я, но гораздо более талантливым. По крайней мере, как лектор. Я думал, что имею представление о германском П-просвещении, но после первой же его лекции мне показалось, что не знаю почти ничего. Этот человек потряс меня широтой и п-парадоксальностью своих научных воззрений. Я не думал, что смогу когда-нибудь стать его другом, блеск его ума казался мне совершенным и недосягаемым, хотя я сам был уже к этому времени профессором и автором нескольких книг. Но рядом с ним я чувствовал себя мальчишкой, студентом. Не сразу я понял, что его великолепным лекциям недоставало... даже не глубины, а простой научной честности, умения слышать других и сомневаться в себе. До прозрения мне было еще очень д-далеко. Когда он удостоил меня своей дружбы, я был на седьмом небе от счастья. Мы провели несколько недель в почти ежедневных встречах и беседах, а потом, когда я вернулся во Францию, и в переписке. В конце 1869 года я получил от него письмо: он хотел п-приехать в Париж и просил ввести его в наши научные круги, чтобы иметь возможность беспрепятственно работать в государственных архивах. Я употребил все свое влияние, чтобы этот п-профессор был принят везде, где принимали меня самого.
 
– Он оказался шпионом?

– И п-притом не рядовым, из самой верхушки немецкой резидентуры во Франции. Через меня он попал в высшие университетские и академические круги, а оттуда оставалось всего пол-ступеньки и до Генерального штаба. На своем судебном процессе я узнал, что стараниями его агентов была сорвана не одна наша наступательная операция в Эльзасе и Лотарингии.

– Но он действительно был ученым?

– Великолепным. В том-то и беда. Как агент он теперь, конечно, б-бесполезен, но на его научной репутации это не отразилось. Он по-прежнему п-преподает, все в том же университете, на той же кафедре.

– И при чем же здесь вы? Где тут ваша вина?

– А разве в юридических терминах моя роль не называется «пособник»?

– Не думал, что в юриспруденции вы до такой степени младенец. Когда вы вводили его в  парижские научные круги, вы знали, что он шпион? Вы помогали ему не только в научной, а именно в шпионской деятельности? Что-нибудь в его речах вызывало у вас подозрение? Может быть, он говорил вам о великой Германии, о нации, которая должна господствовать над миром, и вы соглашались?

– Нет, разумеется. На эту тему мы никогда не говорили. Если он так думал, то был достаточно умен, чтобы не п-показывать этого мне.

– Но вам легче было согласиться с тем, что вы пособник шпиона, чем признать, что ваш блистательный друг использовал вас втемную.

Фредерик молчал. Это было правдой.

Господин Питоре поправил галстук. Сегодня он был не бордовым, а темно-изумрудным.

– Что вы теперь будете делать, Декарт?

– Попробую давать уроки немецкого и французского языка. Удачно, что я уже п-почти уже не заикаюсь.

– Да, очень удачно… 

Владелец «Курьера» замолчал. Молчание длилось минуту, другую, третью. Оно становилось все более тягостным. Фредерик решил, что больше ему здесь делать нечего, и встал. Но следом за ним поднялся и господин Питоре.

– Так вот, господин профессор Декарт. Еще одна ложь, даже самая ничтожная, самая бескорыстная, самая невыгодная для вас, как нынешняя, – и мы расстанемся с вами.

– Но я думал, мы уже расстались...

– О, нет. Сначала я хотел написать вам рекомендацию, чтобы вы смогли перейти в «Новую Женеву». Они бы вас взяли, не сомневайтесь. А потом я решил, что буду глупцом, если отдам им своего политического обозревателя.

Рука Фредерика, протянутая за шляпой, замерла. «Новая Женева»! Самый влиятельный еженедельник кантона! Разговор все больше напоминал качели. Там, где, казалось, он бездарно сдал все свои карты, он мог бы оказаться в выигрыше. А в тот момент, когда он подумал, что выиграл, выяснилось, что все-таки проиграл.

– Вы бы хотели перейти туда? – усмехнулся господин Питоре.

– Зависит от жалованья, которое вы мне назначите в связи с моими новыми обязанностями, – Фредерик поднял голову и посмотрел ему в глаза. Терять было нечего, но можно было еще сохранить хоть какое-то достоинство. – Я готов п-поторговаться.

– Вот таким вы мне нравитесь. Поменьше уныния, побольше нахальства, молодой человек. Восемьдесят франков в неделю вас устроит?

– Сто.

– Девяносто.

– Д-девяносто пять.

– Девяносто до конца года. В январе, возможно, я пересмотрю эту сумму. Но до Рождества вы должны будете дать мне еще одну статью. Германия, Италия, Австрия или даже снова Франция – что хотите. Обзоры зарубежных газет и комментарии остаются за вами. Субботу я вам освобождаю для библиотеки. В другие дни тоже можете уходить сразу после того, как подготовите полосу.
 
– А кто будет читать гранки?

– Вы их ждете до пяти вечера, а до этого выполняете мелкие поручения Фойо, верно? Пусть Фойо сам их и читает и подписывает номер в печать. 

Того же мнения был и Фредерик, но раньше он спорить с таким порядком не осмеливался.

– В эту субботу вы свободны, – напомнил патрон, – но я вам кое-что поручу. Вы знаете библиотеку Дейрасов на улице Вильгельма Телля? Ах, даже абонированы? Прекрасно. Там нынче будет половина Женевы. Какие-то литературные чтения, поэтические состязания, философские беседы и прочие времяпровождения людей, богатых свободным временем. Присмотритесь к молодым литераторам, возможно, кое-кто из них нам пригодится, когда истечет контракт с Казнёвом. Теперь все, у меня через полчаса деловая встреча. Возвращайтесь в редакцию.



Наступила суббота, 14 декабря. Собрание в библиотеке Дейрасов было назначено на пять часов вечера. Из-за того, что этот день у Фредерика теперь был свободен от служебных обязанностей, он успел гораздо больше, чем обычно ему удавалось.
Утром он занимался новой статьей об истории проблемы французских репараций, думал о германских требованиях и о позиции Тьера, и очень удивился, когда услышал звук поворачивающегося в двери ключа. На пороге стояла мадемуазель Брюа. Он совсем забыл, какая она из себя, потому что видел ее всего один раз, и то вместе с Амандой. А в присутствии Аманды трудно было разглядеть кого-то другого. Наверное, Клодин Брюа рядом с его бывшей соседкой показалась ему незаметной, как мышка. Сейчас же он увидел, что она молода и недурна собой: стройная, с мягким овалом лица и прямым коротким носом, с легкими светло-пепельными волосами. Клодин Брюа тоже с трудом помнила, как выглядит ее наниматель, и теперь смотрела на Фредерика с веселым удивлением.

– Мне казалось, в это время вы в редакции, мсье Декарт. Может быть, мне уйти? Я вам помешала?

– Нет, нисколько. Делайте свое дело, а когда дойдете до письменного стола, скажите мне.

Она принялась за уборку, мурлыкая под нос какую-то песенку. Фредерик снова ушел в работу, но какая-то часть его сознания одновременно получала искреннее удовольствие от ее присутствия на его маленькой кухне, от ее спокойствия, уверенности, от хорошего настроения, которое пришло вместе с ней в этот дом.

– Теперь мы постоянно будем видеться с вами по субботам, мсье Декарт? – неожиданно спросила она.

– В ближайшее время – да, но только до января, – он поднял голову от бумаг. – После Рождества я отсюда перееду.

– Как? Почему? – в ее голосе было удивление и огорчение.

– Я переселяюсь в пансион. Прибавилось обязанностей на службе, и теперь мне сложно справляться с этим хозяйством даже с вашей помощью.

– Но... но...

– Мне жаль, мадемуазель. П-поверьте, искренне жаль.

– Но я могла бы…

– Это решено, мадемуазель.

Клодин Брюа вернулась к уборке и больше уже не пела. Фредерик тоже попытался снова заняться статьей. Получалось плохо. Через пять минут он встал и начал одеваться. Пожалуй, лучше использовать это время для того, чтобы сходить в баню на улице Монблан. Работа подождет. Он вернется и до пяти часов все сделает. Присутствие мадемуазель Брюа его отвлекает, он к такому не привык, и его благоразумие кричит, что не нужно привыкать.

– Я вспомнил об одном срочном деле. Всего хорошего, мадемуазель. Вот ваша плата за работу, – и положил на стол несколько денежных купюр, больше, чем было оговорено. Вчера он уже получил в кассе «Курьера» свое новое жалованье.

В четверг в «Курьере» появилась его статья о республике без республиканцев. Патрон разговаривал с ним сухо, правда, тему военных репараций для следующей статьи одобрил сразу и без замечаний. Фойо, Клавье, Растуль, Бержере и Моспен его поздравили и намекнули, что его новый статус и внезапно появившуюся ученую степень неплохо чем-нибудь сбрызнуть. Он ответил, что не хочет подавать преждевременных надежд самому себе, но после второй публикации  сделает это обязательно.

Состоялся и его второй урок с Гвидо Антонелли. Синьора Антонелли действительно пришла в комнату сына и устроилась в кресле с вышивкой. Нельзя было сказать, что она это сделала скромно и незаметно. Ее черное шелковое платье было почти таким же нарядным, что и прошлое красное. Шею обвивала нитка жемчуга, крупные жемчужины блестели и на шпильках, которые держали прическу. Гвидо заметно волновался, но Фредерик решил не обращать на хозяйку дома больше внимания, чем этого требовала простая вежливость. Они снова читали вслух, затем разбирали текст и дословно его переводили, а затем по этому выверенному, отшлифованному переводу Гвидо пытался воспроизвести немецкий оригинал. У него сразу все получилось, и Фредерик не поскупился на похвалу. Потом они использовали слова и выражения из «Путешествия по Гарцу» для составления диалогов на самые разные темы. Один раз Гвидо замешкался в действительно очень трудном месте, и за него тотчас ответила синьора Антонелли. Фредерик на первый раз ничего не сказал, но для себя отметил, что если это повторится, он поставит Лючию на место. Лучше всего, конечно, если впредь вместо присутствия на его уроках у нее найдутся другие дела.

Потом его пригласил к себе хозяин дома, Пьетро Антонелли. Он много улыбался, пытался шутить и вообще не выказал по отношению к Фредерику ни тени надменности или пренебрежения, но не стал скрывать, что ученик ему достался нелегкий. С осени в доме Антонелли сменилось уже трое учителей. Мальчик с энтузиазмом берется за любую работу, но через две-три недели остывает, столкнувшись с первыми трудностями. Он просто не может работать упорно и методично. «Моя супруга, – сказал синьор Антонелли, – успела рассказать о вашей манере преподавания. Она была немного удивлена. Должен признаться, я тоже не понимаю, почему вы начали сразу с чтения, и притом довольно сложного, а не с грамматики. Но после того как классическая манера ваших предшественников потерпела поражение, мы готовы, не вмешиваясь, подождать и посмотреть, к чему это приведет».

Мотивы Антонелли стали чуть более понятны. Просто-напросто он – последний шанс обучить их сына литературному немецкому, и пока неважно, насколько чисты и безупречны его документы, важен только результат. Фредерик допускал, что это тоже не вся правда, и первый легкий успех не должен его очень сильно обнадеживать, но позволил себе успокоиться. Гвидо, конечно, ленивый и избалованный фантазер, однако при этом славный мальчик, в нем нет ни подлости, ни сознательной жестокости, с ним можно иметь дело. Уроки у Антонелли оказались ценны не только новым опытом и деньгами, они давали возможность вернуться к той профессии, которую Фредерик считал по-настоящему своей.


Когда Фредерик вернулся домой с улицы Монблан, мадемуазель Брюа там, конечно, уже не было. Она взяла только заранее оговоренную плату за работу, «лишние» купюры отодвинула на край стола, и они там лежали с какой-то даже, ему показалось, укоризной. Он убрал их в бумажник. Вчера по пути из редакции он зашел в пансион на улице Теодора Беза, переговорил с хозяйкой и уже посмотрел свою будущую комнату. Как будто бы все в порядке. На следующей неделе он внесет залог, а когда вернется из Потсдама – перевезет свои вещи. Он будет немного скучать по улице Руссель, потому что здесь остались дорогие сердцу воспоминания: о приезде Максимилиана, об их ночном кутеже, о незримо присутствовавшей здесь Клеми, о соседях, благодаря которым он почти не испытывал одиночества. Жаль, Вера и Николай не догадаются написать ему из Парижа – они и думать о нем забыли, а вот он их помнит, одно горе ему от этой памяти... А еще он помнит о том, как в его дверь тихонько скреблась Аманда, о прогулке с ней по осеннему лесу, о Гейне и о Шумане, об ее соленых от пота и сладких от сидра щеках...  Все-таки она ему по-настоящему нравилась. И теперь он чуть-чуть жалеет о том, что повел себя с ней тогда как бревно. Здесь как будто до сих пор иногда воздух, потревоженный ее присутствием, принимал ее форму, и этот мираж вызывал у него сладкие воспоминания, иногда целомудренные, а иногда вовсе нет... но делиться этими воспоминаниями он ни с кем не собирался.

Намеченное на сегодня он сделал, и как раз подошло время собираться и ехать на улицу Вильгельма Телля. Он может опоздать, если омнибус подойдет не сразу. Но так даже лучше. Фредерик не любил опаздывать и обычно никогда никуда не опаздывал. И все-таки он по опыту знал, что на такие вечеринки лучше приходить позже, когда уже разгорятся беседы, чем пунктуально явиться к самому началу и сидеть там, страдая от своей неуместности среди хорошо знакомых друг с другом людей. Поэтому он не спеша выбрал и надел самую белую из своих сорочек, перевязал шейный платок, провел внутренней стороной запястья по своим щекам – покалывало, но терпимо, смахнул несколько бог знает откуда взявшихся перьев со своего сюртука. Посмотрел на убогую комнату почти с нежностью, как будто уже сегодня ему не суждено было больше сюда вернуться. Он, оказывается, привязался к этим стенам, а есть ли что-то более опасное, что может произойти в чужой стране с эмигрантом? Нельзя обрастать вещами и воспоминаниями. Да и людьми – едва ли... Ничего не ожидая от литературной гостиной у Дейрасов и от встречи с Амьелем, когда-то такой желанной и долгожданной, а теперь уже почти пугающей, он медленно вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.



Все столы из читального зала сегодня были вынесены и составлены в линию чуть поодаль, возле дверей. Столы мадам Дейрас накрыла скатертями и расставила на них тарелки с печеньем, несколько кофейников, сахарниц и молочников, бутылки лимонада и оранжада. Здесь же были выставлены стаканы и кофейные чашки с блюдцами, почти все разномастные, многие очень старые, судя по всему, остатки сервизов, которые служили не одному поколению Дейрасов и Лантье (это была девичья фамилия Натали). На своем месте остался длинный, твердый, обтянутый темной кожей диван в глубине зала, под большими настенными часами и подлинной гравюрой семнадцатого века, на которой был изображен проповедующий Жан Кальвин. Стулья, сдвинутые по два, по три и по четыре – для парочек и дружеских компаний – теснились возле карточных столов, только сейчас на столах были не карты, а книги и бумаги. Пять-шесть глубоких кресел Натали расставила тут и там по всей комнате. Одно из них, полускрытое старинным книжным шкафом, было как раз не занято, и Фредерик опустился в него. Он сразу понял, какой хорошей позицией сумел завладеть. Отсюда было удобно рассмотреть весь зал, оставаясь до поры до времени никем не замеченным.

Здесь пахло книжными переплетами, кофе, подтаявшим снегом, который гости принесли на своей обуви и на пальто, старомодными духами, свечным чадом, и еще немного – поношенной одеждой, публика здесь явно собралась не самая богатая и не самая лощеная. Просторная комната была полна. Фредерик редко встречал у Дейрасов больше одного-двух человек, когда приходил обменивать книги, и даже не подозревал, что их библиотека пользуется такой популярностью. Несколько пожилых мужчин, среди них сам Шарль-Даниэль Дейрас, и одна седая, невидная собой дама сидели на диване, стулья были заняты в основном молодой публикой, а кресла по какой-то странной случайности занимали люди средних лет, такие же, как он. Есть ли среди них профессор Амьель, пока было непонятно. Натали тоже не показывалась. Возможно, вместе с единственной служанкой она носила дополнительные стулья из жилых комнат и вынимала из буфета запасные чашки: тех, что она выставила, не могло хватить на всех. Новых приходящих никто не встречал, и они так же, как Фредерик, протискивались между книжными шкафами и группами гостей, которые явились заранее. Все громко и оживленно разговаривали – и с ближайшими соседями, и через весь зал. Похоже, только Фредерик не знал здесь никого, кроме мсье Дейраса.

– Вы будете сегодня читать новый рассказ, Шоде? – послышался чей-то голос. И кто-то совсем рядом отозвался громко, звучно, с интонациями дамского угодника и любимца публики:

– Разумеется, я готов, но где наша прекрасная хозяйка? Я начну не раньше, чем получу высочайшее разрешение!

– На-та-ли! На-та-ли! – проскандировало несколько молодых голосов.

Натали вошла торопливо, но степенно. Волосы ее в кои-то веки были уложены в прическу вместо растрепанного пучка, а длинное чернильно-синее платье, старомодное, как все ее наряды, и сидящее на ней колом, украшала кокетливая пелерина. Хозяйка библиотеки улыбалась и приветливо кивала то одной компании, то другой. Увидела Фредерика, и лицо ее осветилось особой, только ему предназначенной лаской. Потом она повернулась к Шоде и проговорила спокойно и весело, совсем чуть-чуть насмешливо:

– Когда это вы нуждались в моем разрешении, мой дорогой Шоде? Если песня рвется наружу, прошу вас, не стесняйтесь! Алексис, голубчик, не могли бы вы пересесть из этого кресла вон туда, на свободное место рядом с моим супругом? Ужасно неудобно вас беспокоить, но это у нас треножник пифии, место автора.

Алексис, видимо, новичок, торопливо встал, и из передних рядов к «треножнику пифии», трехногому столику перед креслом, прошествовал крупный, с гладким румяным лицом господин лет шестидесяти. Он развязал тесемки кожаной папки, вынул несколько исписанных листов и положил перед собой. Потом неторопливо извлек из портфеля футляр, а из футляра – очки в роговой оправе. Публика зааплодировала. Кто-то принес стакан воды и осторожно поставил на столик перед чтецом.

– Мой новый рассказ называется «Георг и Жанетта», – объявил автор, деликатно откашлявшись в белоснежный платок. – Он о любви двух молодых людей, которые никогда бы не встретились, если бы с их странами не случилось большое несчастье – франко-прусская война. Он – молодой прусский офицер, она – француженка, дочь помощника мэра небольшого городка в Бургундии. Это очень трогательная история, надеюсь, что дамы ее особенно оценят.

Шоде начал читать с выражением, по-актерски, наделяя каждое действующее лицо своим характерным голосом и интонациями. Сначала Фредерик внимательно слушал, но скоро заскучал. Рассказ был сделан профессионально, и придраться было не к чему, кроме всепроникающей банальности. Все в этом рассказе было именно такое, каким должно быть, чтобы понравиться среднему читателю. Он – мужественный и честный, хоть и немного ограниченный служака, она – трепетная и прелестная, разрывающаяся между своей страстью и долгом французской патриотки, не позволяющим ей полюбить врага. Георг убеждает Жанетту, что не питает вражды ни к Франции, ни к французам, но он человек военный и должен выполнять приказы своего командования. Благодаря особому расположению прусского гарнизона, которым командует Георг, тяготы оккупации семейство помощника мэра переносит без особых лишений, и родители Жанетты понемногу меняют свой гнев на милость. Молодые люди признаются друг другу в любви и заключают помолвку, разумеется, тайную, потому что отец Жанетты все-таки боится, что его обвинят в сговоре с пруссаками и предательстве. Тем временем в одном из домов, где расквартирован гарнизон, прусский унтер-офицер утром найден мертвым. Пожилые хозяева твердят, что даже пальцем не трогали своего жильца. Дом обыскивают и находят початую бутылку стрихнина. Несчастные старики (к тому же крестные родители и дальние родственники Жанетты) напрасно плачут и клянутся, что всего лишь травили крыс. Георгу приходится заключить их под стражу. Жанетта умоляет своего жениха об их спасении. Георг колеблется. Дело в том, что другой унтер-офицер, узнавший о помолвке своего командира с французской девушкой, шантажирует его и грозит донести генералу. Если Георг отдаст приказ о расстреле, то потеряет Жанетту. Но если не отдаст, а унтер донесет, что командир помиловал отравителей, то его ждет трибунал, он потеряет и Жанетту, и военную карьеру, и даже, скорее всего, свободу. Он вызывает унтера и диктует приказ. Стариков расстреливают. Жанетта швыряет в лицо Георгу кольцо с бриллиантом и убегает из дома. Она бежит сама не знает куда. На площади ее окружают мальчишки и начинают дразнить «прусской шлюхой» и кидаться в нее камнями. Жанетта понимает, что ей нет пути назад. Будто загнанная лань, она выбегает на берег речки Йонны, бросается на мост, перелезает через перила, падает, и тяжелая свинцово-серая вода смыкается над ее головой.

Автору долго аплодировали. Несколько дам признались, что промочили свои платочки. «А ваш Георг, почему вы не написали ни слова о том, что с ним стало?» – проскрипел со своего места Шарль-Даниэль Дейрас. – «Ну, тут все ясно, он-то вышел из всей этой истории, простите мне невольный каламбур, сухим из воды, –  возразил еще один старик с круглой лысиной и очень черными и густыми бровями. – Чист перед командованием, свободен от обещания, данного сомнительной девушке и сомнительному семейству. Если только его потом не убьют где-нибудь под Дижоном или под Орлеаном, вернется домой, отпразднует свадьбу с белокурой Гретхен, возьмет за ней хорошее приданое. Из французских репараций тоже, наверное, что-нибудь досталось. Сейчас уже должен быть при поместье, в чинах…» – «Совершенно верно, совершенно верно, – закивал Шоде. Автору еще похлопали, и «треножник» перешел к следующей «пифии».

Высокая, статная женщина с красивым разворотом плеч и неожиданно тонкой талией, читала стихи. Они были сложными, замысловатыми по ритму и рифме, их смысл порой ускользал, а звучание немного раздражало ухо, так, как раздражает язык своим вяжущим соком недозрелый плод. Но Фредерик нашел в этих стихах что-то привлекательное. Они оставляли после себя не пустоту, как рассказ Шоде, а печаль и нежность. Интересно, эти стихи опубликованы? Может быть, львиную долю их очарования вносит голос автора? Он не узнал фамилии поэтессы, ее здесь все называли только по имени или по псевдониму – Гризельда, но решил, что спросит о ней у мадам Дейрас.

Третий автор был снова прозаиком. Он прочитал небольшой рассказ под названием «Semper Idem»**, о старом холостяке, живущем в маленьком семейном пансионе в неназванном городе. Город и страна могли быть каким угодно, и пансион мог быть каким угодно. Рассказ был о вечной круговерти жизни, в которой все меняется, и только главный герой, сорокапятилетний Жан-Филипп Леду, остается на одном и том же месте. Меняются жильцы за стенами его комнаты, меняются соседи за табльдотом, на его глазах разыгрываются какие-то житейские драмы, но Леду живет словно бы на острове, который огибают бурные течения, к которому никогда не пристает ни один корабль. Его единственная платоническая попытка флирта обрывается, так и не дойдя до объяснения, и жизнь опять превращается в сон наяву – без начала, без конца, без страстей, без горя, без надежды.

Вот здесь Фредерик слушал жадно, напряженно, стараясь не упустить ни одного слова. Рассказ был интересно задуман и мастерски написан. Писателя звали Родольф Тепфер, и он был, видимо, известным литератором, потому что при его появлении у «треножника» замолчали даже самозабвенно беседовавшие старики. Когда Тепфер закончил, зал зашумел: «Браво!» «Браво!»

– Признайся, Родольф, это с меня ты списал своего Жана-Филиппа? – раздался негромкий, мягкий, чуть надтреснутый голос. Фредерик оглянулся. Слева от него со стула поднялся немолодой мужчина в глухом черном сюртуке. Очень высокий лоб, еще больше подчеркнутый залысинами, длинный тонкий нос, глубоко запавшие глаза, густая темно-русая борода, усы и бакенбарды показались ему знакомыми. Фредерик напряг память. Да ведь это же тот самый господин, который встретился им с Амандой в Ланси в тот вечер, когда они спускались со склона и пели на два голоса «Wenn ich ein Voeglein waer»!..

– Ну что ты, Анри, неужели я посмел бы злоупотребить нашей дружбой и изобразить тебя в таком карикатурном виде? – ответил Родольф Тепфер. – Это собирательный человеческий тип, который можно встретить где угодно. Но сорокапяти-пятидесятилетний холостяк, живущий в семейном пансионе, являет собой прямо-таки воплощение безнадежности.

– Да, мы таковы, – согласился Анри-Фредерик Амьель, это, несомненно, был он. – Но я думаю, что твой рассказ на самом деле не о том. Он о том, что единственный смысл этой жизни заключен в самой жизни. В нашем собственном существовании. Бессмысленно искать опору и во внешнем мире, и внутри себя, ибо tempora mutantur et nos mutamur in illis***. Но если отринуть всякую мысль об опоре и погрузиться в поток времени, плыть с ним туда, куда он тебя несет, не привязываться ни к чему, знать о каждом мгновении, печальном или счастливом, что оно больше не повторится, – тогда, возможно, и мы в конце жизни не пожалеем ни о чем. 

– И куда же принесет нас поток? – спросила Гризельда.

– Как куда? К Богу, разумеется.

Мадам Дейрас вместе с горничной заменила пустые кофейники на полные и призвала молодых людей не стесняться. Почти все столпились вокруг большого стола. В центре внимания были, конечно, Шоде, Тепфер и Гризельда. Амьель почему-то не присоединился к ним, он взял тоненькую книжку с одного из столов и погрузился в чтение. Фредерик не решился его беспокоить и сначала подошел к Родольфу Тепферу. Захотелось поблагодарить писателя за удовольствие, которое доставил ему рассказ. Контраст между монотонным существованием Жана-Филиппа Леду и обычной жизнью, которая течет мимо, его заворожил. Фредерик заметил, что не случайно вокруг героя не происходит никаких потрясений – ни революции, ни войны. Это просто ленивое, неторопливое провинциальное бытие, тоже, в сущности, всегда одинаковое. Однако темп внутренней жизни Леду настолько замедлен, что даже это сонное колыхание вокруг него кажется ему таким же стремительным, каким улитке, наверное, должен казаться бег черепахи. Интересно, – спросил Фредерик, – что могло заставить Леду стать таким? Трагедия, пережитая в детстве? Физическое нездоровье? Душевная болезнь? В обычном человеке все-таки слишком сильна воля к жизни, а в сорок пять лет еще далеко до старости.

– Все, что угодно, – сказал Тепфер. – Иногда силы просто заканчиваются. Я знал таких людей. К примеру, отпущено было на двадцать пять, но вот уже исполнилось сорок, а человек все еще живет – вовремя не подвернулось ни баррикады, чтобы на ней героически погибнуть, ни дуэли, ни еще чего-нибудь в этом роде. Мой друг Амьель сразу решил, что герой списан с него, только это, конечно же, неправда. В нем достаточно и жизни, и воли к жизни. Хотя ему пятьдесят один, и он как раз живет в семейном пансионе, мало кто из нас путешествует столько, сколько он, читает столько, сколько он, и мало кто умеет радоваться дарам судьбы, какими бы скромными он ни были.

– K;sse gab sie uns, und Reben,
Einen Freund, gepr;ft im Tod****, – раздался рядом с ними голос Амьеля.

– А мы как раз о тебе сплетничаем, Анри, – отозвался Тепфер. – Познакомься с господином Декартом из «Западно-Восточного курьера». Вы политический обозреватель, верно? Я читал и ваши комментарии к мировым новостям, и недавнюю статью о республике во Франции. Ваша личность с некоторых пор возбуждает любопытство в кругах пишущей и читающей братии. Странно, что раньше я вас здесь не встречал.

– Я ведь не так давно в Женеве, – сказал Фредерик. – Только начинаю осваиваться и знакомиться с людьми.

Амьель протянул ему руку и едва собрался назвать свое имя, и тут его рука застыла в воздухе. На его худом, болезненном лице появилась улыбка.

– Ланси, начало ноября? – спросил он.

– Вы тоже меня узнали? – Фредерик чуть-чуть смутился.

– У вас приметная внешность, – Амьель улыбнулся уже смелее.
 
Он помолчал, разглядывая Фредерика и словно бы еще что-то припоминая.
– «Западно-Восточный курьер»... – сказал он. – Я отправлял туда осенью одну свою безделку. Не надеялся, что господин Питоре ее опубликует, и правильно.

– Господин профессор, я должен кое-что объяснить. Я читал этот материал. Когда редактор его отклонил, я чувствовал себя перед вами виноватым, хоть и не имею никаких полномочий за пределами своей полосы. Но я б-благодарен судьбе за то, что ваша статья ненадолго попала мне в руки. Слишком редко встречаешь людей, которые на твой внутренний монолог отвечают именно так, как ответил бы самый близкий друг, хотя сами даже не подозревают о твоем существовании.

Тепфер деликатно отошел в сторону, и его сразу подхватила под руку какая-то дама. Кто-то спросил: «А вы, господин профессор, будете читать? Может быть, прочтете нам «Греми, барабан!»? Или что-нибудь из нового?» Но Амьель покачал головой: «Нет, я думаю, на сегодня чтения уже достаточно», – и снова повернулся к Фредерику.

– Насколько я помню, я писал о том, что только долг может быть противопоставлен страданию. Не слишком оптимистично по нашим временам.

–  Как знать. Меня именно это утешило и вернуло на путь, с которого я думал было сойти. А ведь я пробовал справиться со страданием и по-другому, можете мне поверить.   

– Натали Дейрас мне о вас рассказывала, – проговорил Амьель. – Я ждал этой встречи, пришел сюда сегодня главным образом ради вас, думал заранее о том, что я вам скажу, но когда увидел вас и вспомнил – нарисованный в моем воображении образ поплыл, мне сложно начать с того, что было заготовлено. А думал я о том, что оба мы с вами – потомки гугенотов, бежавших из Франции на восток, для обоих ортодоксальный кальвинизм представляет собой скорее форму, корсет личности, чем ее содержание, оба любим Германию как вторую свою духовную родину, обоим Шиллер должен быть ближе, чем Гете... Но мне оказалось трудно совместить с той сценой в Ланси то, что я о вас навоображал заранее. Должно быть, это обычная зависть, простите меня.

– Гейне мне ближе, чем Шиллер. А завидовать нечему, абсолютно нечему. Это был случайный эпизод в моей размеренной и б-бедной событиями жизни. Я такой же старый холостяк, который вот-вот переедет в семейный пансион, и если бы я раньше был знаком с господином Тепфером, я бы решил, что герой его рассказа списан и с меня тоже.

– Но вы еще довольно молоды.

– Это поправимо.

Амьель рассмеялся.

Больше никто ничего не читал, и беседы стали постепенно затухать, гости потянулись к выходу. Мадам Дейрас увидела, что Фредерик и Амьель познакомились без ее помощи, и не подходила к ним, только изредка едва заметно кивала.

– Вас и зовут так же, как меня, – продолжал Амьель. – Мое полное имя Анри-Фредерик, хотя для друзей я просто Анри. Второе имя мне дали в честь моего дяди, который потом меня и воспитал вместе со своими детьми, когда мать умерла от туберкулеза, а отец набил полные карманы камней и утопился в Роне, оставив меня, брата и сестер на милость родственников.

– Утопился?

– Именно. «И тяжелая свинцово-серая вода сомкнулась над его головой», – лицо Амьеля исказилось.

– Глубоко сочувствую вам.

– Сорок лет прошло, а я от этого так и не оправился и никогда, наверное, не оправлюсь. А ваши родители живы?
 
– Умерли. Мать – недавно, отец – давно.

– Примите и мои соболезнования, – он посмотрел так мягко и участливо, что Фредерик даже испытал маленькое угрызение совести за то, что для него смерть родителей не стала такой же трагедией всей жизни, как для Амьеля. 
 
Последние гости по очереди подходили к Натали и Шарлю-Даниэлю, пожимали им руки и благодарили за прекрасный вечер. Амьель кивнул Фредерику:

– Вы еще останетесь, господин Декарт?

- Нет, мне тоже пора.

На улице Амьель спросил:

– Куда вы переезжаете?

– В п-пансион «Две башни» на Теодора Беза.

– Хороший район. А я живу на Таконнери, на последнем этаже дома, стоящего на вершине холма. Чувствую себя почти Симеоном Столпником. Мне нравится, что с моего холма видна вся старая Женева… Но позвольте узнать, где вы живете сейчас?

– В меблированных комнатах на улице Руссель. – И, опережая удивление Амьеля, пояснил: – Я п-приехал в Женеву почти без денег. Решил, что останусь там, пока не найду работу, но сам не заметил как задержался на целых четыре месяца.

– Давайте я провожу вас до угла. Там легче поймать экипаж. В этот час омнибусы уже не ходят. И вот что, господин Декарт… Мне хочется продолжить наше знакомство, а вам? В сущности, я очень скучный человек, тихий, застенчивый и склонный к депрессиям, но изредка в малых дозах тоже могу быть терпимым…

Во взгляде Фредерика было искреннее удивление.

– Даже если бы я не читал ни кусочка из ваших текстов, я бы и тогда в это не поверил. Хотел бы я знать, кто вам внушил такое мнение о себе и п-почему, – сказал он.

– Нет, это неинтересно.

– Тогда, может быть, в следующий раз п-поговорим о Гете? Вы верно предположили, Гете мне не близок, хотя я восхищаюсь им и считаю одним из величайших гениев, когда-либо явившихся на свет. Но, повергая в восторг мой разум, он почти не трогает мое сердце. Я люблю «Красную розочку», «Мальчика с сурком» и еще что-нибудь такое же простое. А вот самые гениальные его вещи заставляют меня т-трепетать, но не греют, не радуют…

– Вчера и позавчера я как раз читал его письма и эпиграммы. Лишний раз убедился, что это чтение  не возбуждает любви к нему. Знаете, почему? Потому что в нем мало души. Его понимание любви, религии, долга, патриотизма имеет что-то мелочное и отталкивающее. Ему недостает горячности, великодушия. Сухость, плохо скрываемый эгоизм проглядывают сквозь этот богатый и гибкий талант... Кто я такой, говорю я себе, чтобы судить о гении? Но я так думаю, и, как сказал Мартин Лютер, не могу иначе.

– Мадам Дейрас говорила, у вас есть п-перевод на французский язык «Песни о колоколе» Шиллера. Я читал два ваших поэтических сборника, «Ячменные зерна» и «Край мечты», но там его не нашел. Вы п-позволите как-нибудь взглянуть?

– Конечно. – Амьель так смутился, когда услышал о своих двух томиках стихов, что даже не осмелился спросить его о впечатлении. Эти книги были его тайной болью – он возлагал на них слишком много надежд, и его ранило равнодушие критики. – Вы бываете в Академии? У нас хорошая библиотека, беллетристикой не так богата, как у Дейрасов, но научные фонды очень хороши. Если вы туда запишетесь, мы неизбежно будем часто встречаться.

– Как раз собирался это сделать.

– А вот и карета. Жаль, что слишком быстро. До своего дома я дойду пешком, здесь недалеко. Доброй ночи, господин Декарт, рад был познакомиться.
 
– Доброй ночи, господин Амьель. Надеюсь на новую встречу.


Кучер отъехал уже довольно далеко, но Амьель все еще стоял на тротуаре, глядя вслед экипажу. Профессор женевской Академии пока еще не был уверен, что они станут друзьями с Фредериком Декартом. И не потому, что Декарт ему не понравился. Наоборот. Он представлял его чуть-чуть другим: более меланхоличным и нервным, более нелюдимым и замкнутым, более ранимым – немудрено после всего того, что он пережил, со слов Натали Дейрас. А в нем были спокойствие и стойкость, восприимчивый, но очень дисциплинированный ум, несомненная доброта. Festen Mut in schweren Leiden*****. И то, что при своих качествах он был еще и скромен, только добавляло ему обаяния. Амьель решил, что этот человек лишь по случайности за четыре месяца в Женеве не обзавелся более полезными и блестящими друзьями, и раз уж он начал выходить в свет, в ближайшие недели это упущение будет исправлено.

– Поживем – увидим, – сказал вслух Амьель и пошел вверх по улице к себе на Таконнери, в дом на вершине холма. Там ждал единственный друг, который не мог его предать или покинуть. Друг был заключен в небольшую книжку в коленкоровом переплете, содержал в себе две сотни страниц гладкой и плотной бумаги цвета яичной скорлупы и назывался дневником. Анри-Фредерик Амьель вел дневник уже больше тридцати лет и только на его страницах становился по-настоящему собой и жил той жизнью, которая не казалась ему бессмысленной. Всю свою мудрость, знания и смелые мечты, всю душевную чистоту, которая теперь, в пятьдесят один год, уже казалась ему чем-то вроде изъяна, всю свою вечную неудовлетворенность, иллюзии и горькие сомнения он отдавал дневнику. Свободный, никому не подсудный, он рождал и отпускал в никуда удивительные по глубине и ясности мысли о Боге, о добре и зле, о судьбе, о предназначении человека, об одиночестве, о браке и о воспитании, он делился своей тоской и сам же ее исцелял. У него не оставалось ни сил, ни времени, ни смелости быть этим настоящим Амьелем в реальной жизни.


Фредерик ехал домой с очень похожими мыслями. За робостью и сдержанностью Амьеля он почувствовал напряженность его духовной жизни и подумал, что трудно будет решиться его еще раз потревожить без крайней необходимости. Но он попробует, и если встретит его в библиотеке Академии – ни за что не пройдет мимо. Слишком долго в его окружении не было никого, даже отдаленно напоминающего таких людей, как Амьель.

Страница его жизни переворачивалась прямо в это мгновение, он чувствовал дуновение освежающего ветерка на своей коже, сияющую белизну перед глазами, как бывает, когда долго смотришь на чистый лист бумаги, странную музыку, чем-то похожую на стихи Гризельды, которая возникала в его голове. Теперь его круг общения поменяется, и жизнь тоже поменяется. Он еще толком не видел Женевы, кроме трех-четырех улочек, на которых бывал необходимости ради, ему до сих пор было не до прогулок. Но теперь он, конечно, обойдет весь город пешком и увидит все то, на что здесь стоит посмотреть. Ла-Рошель – «Западная Женева»… Найдет ли он в Женеве, у самого края германского мира, свою новую Ла-Рошель? Теперь он позволит себе более комфортабельное жилье, теперь без необходимости самому вести хозяйство и без долгих поездок на окраину города у него станет больше свободного времени. Может быть, летом он получит отпуск и съездит в Интерлакен, теперь-то курорт пойдет ему на пользу, потому что он не будет мучиться и сравнивать изменения в своем состоянии (иллюзорные и субъективные) с потраченными деньгами не в пользу первых. Теперь у него будет почти все, что было в Париже.

П о ч т и  все...

Когда-то, в семнадцать лет, он решил, что будет жить только для науки – так же, как жил его кумир Луи-Бенжамен Флерио де Бельвю. Почти девяностолетний старец, известный ла-рошельский минералог и натуралист, представитель знаменитой и богатой семьи военных, политиков, судовладельцев и хозяев огромной плантации сахарного тростника на Сан-Доминго, в свое время выбрал собственный путь, отличный от семейного: ездил в научные экспедиции, делал открытия, собирал и описывал коллекции минералов, публиковал научные труды, основал Общество друзей естественных наук и музей в Ла-Рошели, возглавлял Академию наук Ла-Рошели, был избран действительным членом парижской Академии наук. За всеми этими делами он позабыл или не захотел жениться и остался на семейном древе единственной голой веткой без отростков рядом с пышными, кустистыми ветвями – остальными своими родственниками. После смерти родителей он успешно управлял своей долей наследства, но жил очень скромно и на благотворительность, науку и нужды города тратил гораздо больше, чем на себя. Флерио тоже был протестантом, и Фредерик имел возможность разговаривать с этим человеком каждое воскресенье после богослужения. Бывший депутат от Нижней Шаранты, кавалер и офицер ордена Почетного Легиона, ученый, меценат, человек, пользовавшийся в Ла-Рошели непререкаемым авторитетом, он был по сравнению с Декартами почти небожителем. Но Жан-Мишель Декарт тоже состоял в Обществе друзей естественных наук и много сделал для атрибуции редких насекомых в собрании будущего музея. Так что Флерио относился с большой симпатией к пастору Декарту и его старшему сыну. Однажды подросток поделился со стариком своими планами. Тот положил руку ему на плечо и сказал со всей серьезностью: «У тебя получится, я знаю». В это мгновение судьба его была решена. Через год Луи-Бенжамен Флерио умер, и среди многочисленных бенефициантов его завещания, к огромному изумлению пастора и всей его семьи, оказалось имя Фредерика Декарта. Великий гражданин Ла-Рошели отписал ему сумму, достаточную для того, чтобы оплатить курс обучения в Сорбонне на факультете словесности.   

И внезапно Фредерик вспомнил о том, что ему рассказал Флерио в тот самый день, когда они сидели на скамье в прохладном церковном зале, а за стенами храма стояло в зените июньское солнце и город был осыпан лепестками увядающих розовых и красных шток-роз. Отец ходил по залу на цыпочках и собирал богослужебные книги. Он делал это нарочито медленно, сгорая от желания узнать, о чем там Флерио говорит с его сыном, и ни за что бы не напомнил самому великому из своих прихожан, что церковь пора закрывать. А Флерио тихим, дребезжащим старческим голосом поведал историю, как после смерти отца, знаменитого Эме-Бенжамена, того самого, кто уехал в Новый Свет сыном банкрота, а вернулся одним из самых богатых людей Пуату-Шаранты, – он получил наследство и смог отправиться в научные экспедиции по Германии и Италии, занимался изучением неоткрытых минералов в Тироле вместе со знаменитым Деодатом Доломьё, но потом семейные дела потребовали его немедленного возвращения в Ла-Рошель. Ему было тогда тридцать два года, и он был уверен, что больше в его жизни уже ничего не случится. «Как же я ошибался! – улыбнулся он, разлепив свои тонкие сухие губы. – Даже прогулка по улицам города может стать подходящей научной экспедицией для беспокойного ума».

Воспоминания о Флерио странным образом были связаны с Женевой. Фредерик не сразу догадался, что, конечно же, старый ученый со своими рассказами всплыл в его памяти не случайно. «Протестантский Рим», вот как называли Женеву в Ла-Рошели, и раньше состоятельные семейства посылали, да и теперь еще иногда посылают своих сыновей изучать здесь теологию, философию, естественные науки. И Флерио тоже изучал естественную историю в Академии Женевы. Там, где преподает Амьель. Там, где в библиотеке наверняка хранятся и его, Декарта, книги (патрон ведь где-то разыскал его «Старый порядок»!), и сейчас он уже может думать об этом спокойно, без страха и без сожаления.

Он понимал, что для него настал новый период ученичества, хоть он уже давно учил других и привык считать себя слишком взрослым, чтобы самому еще чему-нибудь учиться. Но судьба повернулась так, что он должен был теперь научиться быть журналистом, политическим обозревателем: для этого требовались немного другие умения, и он оказался к этому не готов. Разве это не «подходящая для беспокойного ума» экспедиция на незнакомую землю?

Небо заволакивал туман, гасли уличные фонари, ночь и зима вступали в свои права. Заканчивался год, второй год его изгнания, если мерить в календарных годах, год и семь месяцев, если быть совсем точным и отсчитывать от момента ареста. Год и два месяца он за границей. Четыре с половиной месяца – в Женеве. Впереди два Адвента и Рождество в Потсдаме. А потом?.. И дорога, по которой он шел вслепую, вдруг как будто осветилась ясным пониманием смысла и цели, он ее узнал, это была все та же дорога, он с нее никогда и не сходил. Первый раз за все это время он действительно поверил: ничего еще не закончилось.


____

*Льва узнают по когтям (лат.)
** Всегда один и тот же (лат.)
*** Времена меняются, и мы меняемся с ними (лат.)
**** Нам друзей дала в несчастье, гроздий сок, венки Харит... (нем.; цитата из стихотворения Ф. Шиллера An die Freude в переводе Ф. Тютчева).
***** Мужество в несчастье (нем.).