Усадьба

Усадьба

…где-то
В глухом предместье дом уединённый,
Где холодно зимой, а летом жарко,
Где есть паук и пыль на всём лежит…

 Заброшенная усадьба привлекала Аню Тулякову с очень давних пор. Наверное, с того самого дня, когда двенадцатилетней девочкой она спросила у своего дяди, чей это дом.
 Дядя, не замедляя скорости автомобиля, и, не отрываясь от сигареты, засмеялся:
 - Да бог его знает. Пушкина, наверное.
 А затем, нахмурившись, добавил:
 - Если судить по тому, как твой отец с ним носился…
 Аня знала, что папа собирал информацию о старинных домах, и старался спасти их от сноса или разрушения временем, но это было едва не единственное, что она о нём знала и поэтому, если речь заходила об отце, не могла удержаться, чтобы не расспросить подробнее. Хотя заранее понимала, что разговор не сдвинется с обычной мёртвой точки.
 - Папа изучал этот дом?
 Дядя неохотно протянул:
 - Наверное, изучал. Во всяком случае, боролся за то, чтобы его не снесли… Бегал по всем этим инстанциям, писал во все газеты…
 С полминуты дядя помолчал, затягиваясь сигаретой, и едва слышно закончил свою мысль:
 -  И это, видимо, его и сгубило.
 - Почему это? – Задала вопрос Аня, на который предсказуемо не получила никакого ответа. Дядя молча курил и, как будто бы и хотел сказать больше, но строгий взгляд тётки, сидящей по правую руку, не позволял ему высказывать вслух свои теории.
 Папа умер, когда Ане не исполнилось и десяти. Официально – инфаркт, усугубленный алкогольным злоупотреблением. А в разговорах родственников ей доводилось слышать разное: чаще всего, что он перешёл дорогу какому-то чиновнику, помешав тому приобрести земельный участок на месте исторической постройки. Неужели этого самого особняка?   
 Дядя был простой работяга, занимавшийся установкой противопожарных сигнализаций, и, в отличие от её отца, не вникал в тонкости старинной архитектуры, однако в одном оказался прав: увиденная Аней усадьба была построена ещё в XIX веке, хотя и во второй его половине. Построенный в эклектичном стиле неизвестным архитектором двухэтажный особняк резко отличался от всех построек, имевшихся в их провинциальном городе. И одним только своим видом привлекал к себе внимание любознательных мальчишек и порождал истории о живущих внутри привидениях. Всё это, равно как и три перенесённых пожара, не сопутствовали его сохранности, но усадьбу спасало от полного разрушения одно обстоятельство – она находилась вне черты города, и добраться туда без транспорта было несколько проблематично.
 В тот день, а точнее вечер, когда Аня впервые увидела это строение, в июньских сумерках, они как раз возвращались с дачи. А было это два года спустя после смерти отца, и спустя ровно год, после того, как её мать в очередной раз определили в психиатрическую клинику, и мамин брат забрал племянницу в свою семью.
 Эти приступы начались у матери после папиной гибели. Когда Аня спрашивала что-нибудь о нём у мамы с ней каждый раз случался приступ - истеричные нервные припадки, в конце концов приведшие её в больницу.
 Каким Аня помнила папу? Только то, что в нём не было злости или какой-то грубости. Мама однажды сказала, что когда они познакомились, он был скромный и интеллигентный парень, интересующийся биографиями выдающихся людей и историей, и, видимо, сам мечтавший об открытиях или изобретениях. Получив техническое образование, он отслужил в армии, и кое-как устроился в какой-то НИИ. Но потом в одночасье всё рухнуло. В 90-е НИИ скоропостижно закрылся, всё, что ценного в нём было, быстренько растащили, а сам отец запил от безденежья и от невозможности принести какую-то пользу обществу, как ему мечталось. В то же время, сидя без работы, и выходя из очередного запоя, он решал, что надо что-то делать и как-то менять свою жизнь. Эти вспышки озарения здравого смысла привели его в городской, а затем и в областной архив, где он изучал всю доступную литературу, подшивки газет и даже те документы, которые ещё пару лет назад были засекречены. Отец аккуратно и педантично выписывал в тетрадь те крупицы информации, которые интересовали его: главным образом они касались дореволюционного облика родного края. Известные горожане, внешний вид города, его постройки. Последняя тема, судя по всему, особенно сильно увлекла его, и он стал яростным защитником старинных построек от дальнейшего разрушения, разворовывания или искажения исторического фасада. Эта деятельность не приносила денег, а только одну головную боль, но мать, видимо, считала, что лучше так, чем если он окончательно сопьётся. Однако два-три года – и его не стало. Как быстро всё началось, так же быстро и завершилось. И Аня не успела толком запомнить отца, и росла без него, с неуравновешенной матерью. Нет, Марина Андреевна не была плохим человеком, но время от времени с ней случались упомянутые истеричные припадки, в ходе которых она была способна нанести ущерб как попавшим под руку предметам интерьера, так и живым существам: будь то кошка или родная дочь.
 Пару слов о кошке: Ксюшу дядя и тётя взять не разрешили, и её пришлось оставить на улице. Даже сейчас вспоминая об этом, на глаза Ани наворачивались слёзы. Но стоит полагать за прошедшие с той поры шесть лет она уже умерла. На улице животные столь долго не живут.
 Шесть лет, которые она уже прожила в семье дяди, оставили в памяти – нет, не боль или страдание, а просто какую-то пустоту. Словно она и не жила все эти долгие годы.
 И несправедливо  было бы сказать, что дядя, родной брат мамы, и тётя – его жена, плохо относились к ней. Вовсе нет, но у них были свои дети: взрослый сын и маленькая дочь. И были свои заботы. Сын Лёша был гулякой, и, кое-как окончив школу, не хотел ни учиться, ни работать, целыми днями и даже ночами зависая где-то с друзьями и подругами. Для Ани он и стал главным ужасом в семье дяди, от которого ей хотелось быстрее бежать, но приходилось терпеть его вечные подколы и грубоватые шуточки. А младший ребёнок рос слабеньким и болезненным, и нуждался в постоянном присмотре со стороны матери. Тогда, как и сама Аня не отличалась отменным здоровьем, с её-то зрением в минус семь и вечной простудой, и не меньше нуждалась в заботе и простой человеческой нежности. Впрочем, она знала её только в детстве, и свыклась с тем, что ей приходится быть выносливой и самостоятельной. Свыклась, и, тем не менее, остро, хоть и тихо, переживала нехватку любви.
 Какими бы ни были дядя с тётей, но Аня чувствовала, что она чужая. Раз в неделю, а то и в две навещала маму, засиживалась в библиотеке после школы, и мечтала, поскорее достигнув совершеннолетия, вернуться в их старую квартиру, которая пустовала с тех пор, как маму определили в клинику, а ключи от неё передали дяде.
 А пока она не достигла восемнадцати лет, и не могла укрыться в собственной своей квартире, ей приходилось ежедневно слушать склоки тёти с дядей, детский плач и галдёж друзей двоюродного брата за стеной. От всего этого она бежала в книги, которые брала в библиотеке, особенно увлечённо читая романтическую литературу девятнадцатого века. В книги и – свои фантастические сны…
 В день, когда Ане исполнилось четырнадцать, она убедила двух своих постоянных подруг посетить этот дом, который вот уже более двух лет не выходил у неё из головы. Известные с детских лагерей истории о привидениях, населяющих усадебный участок, только подогревали интерес к нему. Особняк находился в паре километров от речки, которые они преодолели на велосипедах. Однако добравшись до густо заросшего бурной растительностью строения, они наткнулись на другую преграду: железная дверь высокого ограждения словно вросла в землю, и никакие усилия трёх девчонок не сдвигали её с места. Пришлось, расцарапывая руки и коленки, перелезать им через ржавый забор. Но когда Аня вблизи увидела скрытое за ним и обильной листвой здание, у неё перехватило дыхание.
 Не обветшалый и местами обрушившийся дом произвёл на неё столь сильное впечатление, но чувство чего-то до боли знакомого, как будто она бывала здесь прежде. И, когда они отворили старую облупленную дверь, она поняла, что да, бывала, - во снах.
 Цветовая гамма интерьеров (коричнево-бежевый тон), узкие проходы коридоров, витые лестничные перила – всё казалось знакомым до ощущения дежавю.
 Аня смутно припоминала те свои сны, где она видела этот дом. В этих снах она оказывалась в усадьбе самыми невероятными способами: например, через какие-то потайные двери на подъездной площадке, или через лаз в стене своей старой квартиры. Как в эдакую Нарнию, о которой она любила в детстве читать: приоткрываешь шкафчик, и вот ты в фантастическом мире. Только этот мир снов вдруг оказался реальным. И как такое объяснить? Аня копалась в памяти, пытаясь найти ответ: вероятно, она уже была здесь некогда, в очень раннем детстве, и совсем забыла о том, но в мозгу сохранились общие впечатления. Этим могло объясняться также то, что в её снах обстановка была не настолько запущена. Или она могла быть в ином поместье такого рода, которое по внутренней обстановке походило на это. Только в каком? В их-то краях все бывшие помещичьи жилища давно превратили в музеи или какие-либо муниципальные учреждения. Одному этому не повезло из-за отдалённости. Или, наоборот, повезло: в нём ещё сохранялись следы былого изящества. Хотя, конечно, скоро и им было суждено превратиться в прах.
 Из состояния отчуждённых размышлений её вывел шёпот Полины:
 - Ань, идём, посмотрим, что за той дверью…
 Девочки переговаривались так тихо, будто боялись, что их застигнут, словно воришек, нарушивших границы частной собственности.
 В действительности постройка не охранялась, и так влияло лишь окружающее безмолвие: предметы застыли, казалось, навечно в том положении, каком были оставлены около столетия назад. Слышны были только скрипы половиц под их ногами. Прикосновение к любому предмету также отдавалось скрипом или стоном, заставляющим невольно вздрагивать, поэтому они старались ничего не трогать лишний раз.
 Широкая двустворчатая дверь также громко застонала, когда детские руки отворили её.
 Перед ними раскинулась гостиная, почерневшая от копоти и покрытая не только пылью, но и золой. Её затронул пожар, который вспыхнул здесь лет семь или восемь назад от пылавшего рядом леса. Однако говорили, что дом горел и прежде. Более всего пострадал правый флигель, хотя кажется вообще удивительным, что дом не выгорел целиком. Вероятно, тушившие лес бригады быстро отреагировали на возгорание постройки, и ликвидировали начавшийся пожар. В конце концов, этот дом, усилиями её отца, предполагали включить в объект культурного наследия края. Но так и не включили, и теперь, в его нынешнем состоянии, очевидно, что не станут. Слишком много средств необходимо для его реконструкции, а, учитывая удалённость поместья и от города и от дач, едва ли окупится и превращение его в музей или какой-либо департамент.
 Пол гостиной покрывал распадающийся под их ногами широкий ковёр, в центре которого опрокинулся стол (именно опрокинулся, так как, лишившись одной ножки, он пребывал в диагональном положении), вокруг которого были разбросаны кресла и стулья, стоящие как-то невпопад либо поваленные набок. На полу можно было различить крупные стеклянные осколки аквариума, который, должно быть, лопнул от жара огня, и осколки помельче, - вероятно, от посуды. Облупившийся круг на потолке с торчащим из центра крючком оставался единственным напоминанием о массивной железной люстре, некогда украшавшей потолок стеклянными гирляндами. В углу давно остыл камин с выцветшей и также облупившейся фреской, на которой ещё можно было разобрать орнамент ветвей и листьев. А разломанное пианино в углу чернело провалами диезов.
 Весь вид широкой комнаты выражал такую степень упадка и распада, что девочки не стали даже проходить внутрь гостиной, чтобы осмотреть всё внимательней. Им казалось, что любое лишнее движение способно окончательно разрушить каждый предмет, находившийся в ней, а то и весь дом, центром которого и была гостиная.
 Кроме всего прочего, духота, царившая в доме, в выгоревшей гостиной, словно пережимала дыхание.
 Они вышли, аккуратно прикрыв вновь застонавшую дверь.
 Оглядевшись, Настя предложила посмотреть комнаты в левой части здания, поскольку правая не вызывала доверия тянущейся оттуда чернотой копоти.
 Но Аня вдруг заявила, что хочет пойти на второй этаж.
 - Ты что, Анька? Лучше не подниматься туда. – Ужаснулась Поля.
 - Я помню, как говорили, что именно на втором этаже происходят разные страшные вещи. – Добавила Настя.
 - Какие, не помнишь? – Прошептала Полина.
 - Помню. – Обиделась Настя. – Всяких призраков там видели. Девушки в белом платье. И ещё… кота.
 - Кота? – Переспросила Полина. – Живого?
 - Нет, конечно. Тоже привидение.
 Аня, казалось, не слушала их:
 - Как хотите, я пойду.
 - Да что там интересного может быть? – Заволновалась Настя.
 Аня уже подошла к лестнице, которая полукругом поворачивала на второй этаж дома, когда Полина решилась.
 - Постой, Ань, я с тобой.
 Анна поднималась наверх, осторожно ступая по трещавшим под её ногами ступеням, и одной рукой держась за перила. Чтобы её нагнать Полина побежала наверх, оставив взволнованную Настю одну. Однако не успела Полина сделать и несколько шагов по ступеням, как две из них проломились под ней. Она испуганно спустилась обратно.
 - Ладно, Ань, мы подождём тебя здесь. – Так громко прошептала Полина, что испугалась своего голоса. После воспоминаний об историях о привидениях любой шорох теперь вызывал у девочек внутреннюю панику.
 Аня, наконец, поднялась на второй этаж, и теперь пред ней разветвлялся коридор. Не колеблясь и не сомневаясь, она пошла в левую сторону. Минуя все встречающиеся двери, она направилась прямо к самому концу длинного коридора, словно зная, куда идёт. В действительности, она не знала, почему её тянет именно туда. Возможно, она просто собиралась начать осмотр с конца, как в художественной галерее иногда быстро проходят до конца всех залов, и затем начинают внимательно разглядывать представленные объекты с конца экспозиции, а не с её начала.
 Духота внутри здания, пыль, выбиваемая ногами из голых досок пола, общее ощущение затхлости и какой-то гнилостности (должно быть, гнили эти самые доски) вызвали у Ани чувство лёгкого головокружения. И чем ближе она приближалась к двери в конце коридора, тем оно становилось сильнее. В ушах стоял какой-то странный звук, напоминающий скрип кровати. В какой-то миг перед глазами всё помутнело, и она остановилась, чтобы прийти в себя. Сняв очки, она прикрыла глаза. Когда в следующее мгновение Аня открыла их, то увидела прямо перед дверью, к которой приближалась нечёткий белесый силуэт. Голова окончательно пошла кругом, и, лишившись сознания, она сползла по стенке, выронив очки.
 В тот же  момент, громко закричав, Полина с Настей бросились вон из этого дома.
 Опустевшая усадьба поглотила их крик, и погрузилась в привычное безмолвие.
 Придя в себя, Аня ничего не увидела. Даже нащупав очки, она не сразу смогла разглядеть что-либо в окружающем мраке. Ей стало страшно от всё объемлющих темноты и тишины... Она побежала прочь из коридора, и эхо от её шагов напугало её ещё сильнее. Добравшись до лестницы, девочка постаралась успокоиться, и аккуратно спуститься вниз, хотя ногой всё равно угодила в образовавшиеся от Полины проломы, оцарапав ногу и загнав пару заноз в щиколотку.
 Вспомнив о подругах, она рискнула окликнуть их, но дом оставался всё так же беззвучен. Точнее, он ответил невнятными перешёпотами и шипениями, словно волна от её голоса как о камни разбилась о каждый предмет, и как морская волна, распадающаяся на брызги, рассыпалась на гулы и шумы.
 Аня выбежала в уже наступившие на улице сумерки, и кое-как перебравшись через ограду, расцарапав в кровь всё, что было можно, порвав зацепившуюся юбку, нашла свой велосипед и в слезах помчалась домой. Она плакала не от боли царапин, а от страха и от обиды, что подруги бросили её одну в этом страшном доме.
 Позже они, конечно, оправдывались тем, что, вскоре, после того, как она поднялась на второй этаж, они услышали доносившееся оттуда зловещее шипение, а следом - глухой стон.
 Со стоном всё было очевидно: застонала сама Аня перед тем, как лишиться сознания. Но что за шипение? Откуда? Наверное, они приняли за него звуки снаружи или какой-нибудь скрип изнутри, которых немало в старом и дышащем на ладан доме.
 Доме, который с того дня занял все её мысли. Потому что, анализируя по памяти свои ощущения, испытанные внутри него, она всё острее испытывала чувство своеобразного дежавю. Такое чувство, какое иногда возникает во сне, когда нам грезятся неизвестные, но как будто знакомые места, люди и события. Когда кажется, что всё это уже переживалось тобой, и эти сны лишь воспроизводят воспоминания из столь далёкого твоего прошлого, что уже невозможно сказать точно, было оно или нет.
 Но какое далёкое прошлое могло быть у четырнадцатилетней девочки? Что-то из совсем раннего детства? Быть может, когда ей было года четыре или даже три? Могла ли она в том возрасте бывать в этом поместье? Может, её водил туда отец? Ведь он мог, ведь он изучал его.
 Аня не знала. Она не помнила, и спросить было не у кого. Потому что спрашивать мать, провоцируя болезнь, было просто нельзя.
 Но сны… Сны, которые с того дня снились ей, были и странные, и чарующие. Они снились и прежде, однако после посещения усадьбы начали видеться чаще. Их трудно было рассказать: зыбкие, рассеянные, состоящие будто из множества отдельных фрагментов, тем не менее, они казались связанными между собой, как части огромной мозаики. И ей хотелось собрать её воедино.
 Это не давало ей покоя.
 Анна желала вновь посетить этот дом. Ей было безумно страшно идти туда, но это желание пересиливало и иррациональный страх, и разумные опасения. Поначалу она пыталась убедить подруг, но ни Полина, ни Настя не высказали желания вновь отправиться туда. В некотором смысле, это даже успокоило её, на время отсрочив решение. Только на время. Затем она решила отправиться туда одна.
 Нерешительность и сомнения передвинули посещение ею заброшенного дома на два месяца.
 Когда решение было окончательно взвешено и принято ею, Аня едва дождалась субботнего дня. Предупредив дядю и тётю, что, вероятно, задержится, потому что после уроков идёт в библиотеку, она отправилась в школу. Не дойдя до неё несколько дворов, она свернула в противоположную сторону и направилась к остановке, чтобы на загородном автобусе доехать до дачных участков. Дальше ей предстоял долгий путь пешком. Конечно, она неоднократно преодолевала такие – двух и трёхчасовые расстояния и прежде, но обычно это случалось летом, а сейчас холодный ветер раннего октября неприятно пронизывал всё тело и крутил из стороны в сторону длинный хвост её светло-русых волос.
 В рюкзачок, помимо книг и тетрадей, Аня предусмотрительно положила бутылку с водой, бутерброд и яблоко (так когда-то мама собирала её в школу), а также фонарик и фотоаппарат. Сейчас она жалела, что не взяла шарф или тёплый платок. Но отступать было поздно.
 Зато холод притупил страх. И, направляясь к таинственному особняку, она менее всего думала, что там будет делать и что её там ждёт. Стиснув зубы, и обхватив руками плечи, она шла сквозь порывы ветра, ступая по пожухлой листве, метавшейся под ногами. Солнце светило тускло, как перегорающая лампа.
 Время от времени до неё доносились звуки проезжающих по трассе автомобилей, но люди не встречались, чему она была, скорей, рада. Летом здесь можно было встретить дачников, рыбаков или грибников, но сейчас жизнь здесь умерла. Только птицы понуро перекликались в осенней тишине.
 Наконец, сквозь полуголые деревья, выступили очертания дома. Прежде Аня видела особняк только летом, и в этой осенней хмари он показался ей зловещим призраком – фата-морганой, неуместной в этой чаще леса.
 Прежде чем войти в дом, она взглянула на часы: время подходило к одиннадцати часам утра. После чего она решила обойти строение вдоль забора, в надежде отыскать разломанные или спиленные прутья, однако он оказался в целостности, и даже со сгоревшей стороны дома не затронут пожаром.
 Однако это позволило ей со всех сторон осмотреть здание, к тому же сейчас не скрытое за бурной летней растительностью. Кирпичную усадьбу повсюду рассекали глубокие трещины и разломы, штукатурка повсеместно обвалилась, и сквозь стены прорастали кусты и даже деревья. С правой стороны огонь полностью разрушил фасад.
 Глубоко вздохнув и, словно с воздухом, набравшись смелости, Аня перелезла через ограду и направилась к входу.
 Входная дверь оказалась приоткрыта, и поначалу это насторожило Анну. Быть может, здание облюбовали бомжи, хотя в прошлый раз она не заметила их присутствия, но с наступлением холодов они ведь могли найти здесь ночлег. Однако почти сразу она сообразила, что этот дом находится слишком далеко от города, где можно найти себе какую-либо пищу или выпросить подачку, а дверь осталась открытой после её позднего бегства отсюда два месяца тому назад. Она была слишком плотной, чтобы её мог поколебать ветер или какое-нибудь мелкое животное. Войдя внутрь, Аня убедилась, что в доме действительно всё осталось неизменным с её последнего посещения. Разве что листьев и грязи намело за порог. Подаваясь не вполне рациональному порыву, она прикрыла за собой дверь, оставив только узкий проём. Когда скрипучие отзвуки растворились в пространстве, Анна всмотрелась и прислушалась, будто анализируя все свои ощущения. Дом отразился в них чувством щемящей тоски по чему-то безвозвратно ушедшему.
 Тихо ступая, Аня отворила двери в гостиную. Сгоревшая и разрушенная, она, к удивлению, оказалась освещена солнечным светом, который проникал сюда сквозь лопнувшие от жара провалы окон. Зайдя туда, девушка прикоснулась к каждому находившемуся там предмету: опрокинутый стол почему-то обдал её болью, а от клавиш разбитого пианино тихо отлетели фальшивые ноты…
 Неожиданно ей стало так плохо, что хотелось зарыдать – то ли от непонятной тоски, то ли от смутных воспоминаний, то ли от всепоглощающего одиночества. С чего-то ей сразу вспомнились родители, которых она потеряла: неизвестно от чего умерший отец и мать, запертая в больнице. Она бессильно опустилась на почерневший и местами прожжённый ковёр, опустив голову, и смотря на пол перед собой. В таком положении она пребывала несколько минут, во время которых где-то в закоулках её памяти возникали непонятные звуковые не то воспоминания, не то галлюцинации: шаги, крики, выстрелы… Вдруг она поняла, что то место на ковре, в которое она всё это время всматривалась, не обгорело, несмотря на то, что тоже почернело. Почернело не только от сажи – от него вёл заметно более тёмный след прямо к ней. Как будто что-то глубоко впиталось в ковёр за это время. Быть может, пролитое вино? А, быть может, пролитая кровь.
 Озадаченная этой мыслью, Аня пришла в себя, и, поднявшись, ещё раз окинула взглядом гостиную, после чего покинула её, плотно закрыв двустворчатую дверь.
 Выйдя в коридор, Анна обернулась направо, вглядываясь в чернеющий от осевшей сажи проём. Она не собиралась идти туда, хотя эта неизвестная мгла пугала сильнее прочего. Однако интересовала её другая часть дома – тянувшая к себе неведомой силой, и если Аня откладывала её посещение, то только потому, что боялась тех ощущений, которые могла испытать, придя туда. К тому же, белый силуэт…
 Медленно Аня поднималась по лестнице наверх. Каждая ступень под её стопой отдавалась болезненным стоном, грозясь провалиться.
 Разветвление. Поворот направо. Утопающий во мраке коридор. И, наконец, - та самая дверь.
 Анна шла тихо, слушая скрип под ногами, и усиливающееся биение сердца в груди. Сейчас ей не было душно. Наоборот, в неотапливаемом доме явственно ощущался холод.
 Подойдя к двери, она остановилась в нерешительности: что может ждать за ней? Почему эта дверь столь настойчиво тянула её к себе? А вдруг она заперта?
 Дверная ручка повернулась с таким неохотным скрипом, что казалось, её не отпирали последние сто лет. Дверь подалась под напором руки, но почти сразу обо что-то запнулась. Аня надавила сильнее, и она отворилась. Помешавшим предметом оказался стул, почему-то поставленный у входа.
 Она увидела его сразу. После полумрака коридора комната казалась слишком яркой. Свет проникал в чудом уцелевшее и наглухо запертое окно. Пройдя в комнату, Аня осмотрелась. Помещение, очевидно, являлось спальной комнатой: небольшой и уютной.
 Почти половину её занимала массивная дубовая кровать, стоявшая напротив двери. Близ неё книжный стеллаж. С другой стороны комнаты находился двустворчатый шкаф, а в пространстве между ними, прильнув к стене, расположился туалетный столик с высоким зеркалом. На стене над ним – романтичная картинка со старинным замком у ручья. На столике стояли нетронутыми личные вещи неизвестной  хозяйки: гребешок, шпильки и различные флаконы. На нём же, как, впрочем, и на всём остальном лежала плотным слоем пыль и - печать неприкосновенности. И стоял терпкий запах застарелой затхлости.
 Придвинув стул к туалетному столику, Аня присела, вслушиваясь в тишину и в свои ощущения.
 Почему-то ей всё казалось знакомым и родным, как если бы она здесь жила. Когда-то давно, ещё до своего рождения. Быть может, это она – хозяйка этой спальни?
 Кем была эта девушка? Сколько ей было лет? Когда и почему она покинула эту комнату и этот дом? Где закончила свои дни? Хоть бы найти портрет или какую-либо зацепку…
 Аня открыла шкафчик под столиком: пудры, помады, румяна и другие косметические средства. Соседний – письма и другие бумаги. Пробежав их глазами, она поняла, что это письма от возлюбленного, который ушёл на фронт. Письма, полные тревоги и ожидания возвращения. В ящике также оказалась небольшая шкатулка, оформленная в сказочном стиле под палех, открыв которую Аня ахнула от восхищения: в ней хранились серьги, браслеты и кольца. В тот миг, она не задумывалась над тем, какую ценность могут иметь все эти украшения, но, охваченная волнением, примерила к шее широкое колье с синими камнями. Она протёрла рукой замутнённое зеркало, и посмотрела на своё отражение в стеклянной поверхности. Она увидела четырнадцатилетнюю девушку, ещё почти девочку, с невзрачной мышиной внешностью, и собранными в хвост волосами в окружении интерьера, который больше подошёл бы музею или сценическому оформлению театральной постановки, а вовсе не к её лицу. И вместе с тем к горлу белой водолазки она прижимала старинное колье, которое неожиданно ей очень шло.
 Повинуясь порыву, Анна резко встала и отворила шкаф. Вещи в нём оказались нетронуты. Ряды платьев, юбок и блузок, аккуратно сложенные, мирно покоились на своих полочках. Отворив вторую створку, она увидела многочисленные лифы, чулки и пеньюары. Никогда Аня не видела столько красивых вещей, словно сошедших с полотен художников Прекрасной Эпохи.
 Странное и неуместное в данной обстановке возбуждение овладело юной девушкой. Оно обладало такой силой, что Анна не могла совладать с ним, и полностью ему подчинившись, скинула с себя куртку, и принялась снимать всю остальную – такую скучную и непримечательную - повседневную одежду.
 И вот она уже прижимает к юной обнажённой груди изящное бархатное платье. И после, как одурманенная, ищет подходящее к нему нижнее бельё, аксессуары, рассыпающуюся и высохшую косметику…
 И вот, полчаса спустя, она вновь смотрится на своё отражение, и видит – сошедшую с картин вековой давности Незнакомку, одаривающую снисходительным и чуть насмешливым взглядом восторженных студентов и обожествляющих её поэтов.
 Длинное коралловое платье, обрамлённое меховой оторочкой по воротнику, перчатки, синее колье на открытом декольте, звонкие браслеты, узорчатые чулки… Она берёт гребешок и расчёсывает им свои длинные тёмно-русые волосы. Присев у столика, она затем смотрит на своё отражение. Обыгрывает различные позы, виденные в историческом кино. И, наконец, просто любуется собой. И всё равно, что все эти вещи дышат на ладан, готовые разорваться от малейшего неосторожного движения. И всё равно, что от всех этих вещей исходит удушливый запах разложения. И всё равно, что высохшая косметика может быть опасна для здоровья… Ей кажется, что она обрела себя. Ей кажется, что впервые в жизни она увидела себя – настоящую. И она наслаждалась этим ощущением.
 …Сколько времени она наслаждалась им? Час или два? Целых три!
 Три часа Аня пребывала в состоянии то ли призрачного наваждения, то ли наркотического дурмана. В полудрёме, головой и руками лёжа на туалетном столике, она пришла в себя, только тогда, когда в тишине опустевшего дома раздался какой-то громкий и чуждый - ужасный звук: звонок мобильного телефона.
 Дядя волнуется: она уже два часа как должна вернуться со школы.
 - Где ты пропадаешь? – Кричит дядя сквозь шумы и помехи (здесь, за городом, связь всегда плохая).
 - Всё в порядке. Я ещё в библиотеке.
 - Где? Почему так плохо слышно?
 - Через час приду. Пока.
 Через час. До дома пешком добираться не менее двух часов. Аня в спешке стягивает с себя старинное платье и рвёт чулки, следом надевая свои водолазку и джинсы. Кое-как стирает косметику – впрочем, та сама осыпается сухими комьями. Собирает свои длинные волосы в тугой хвост. Вот она снова обычная, ничем не приметная четырнадцатилетняя девчонка. Но теперь у неё есть секрет.
 И этот секрет не будет давать ей покоя ближайшие за тем полгода, в которые она не могла посетить этот дом вновь. Дом, казавшийся ей давно знакомым, и эту комнату неизвестной девушки, к которой она чувствовала такую странную притягательность, как если бы то была её комната: где всё ей по-родному привычно.
 А в том доме, где она была вынуждена жить, её наказали. Давным-давно дядя не обходился с ней так строго. Оказалось, что он уже позвонил двум её близким подругам, и, кроме того, нескольким одноклассницам. Одна из которых, конечно же, проговорилась, что её вовсе не было в тот день в школе. Разумеется, она сделала правильно: подросток уходит в школу, но не является туда, а потом в течение двух часов не возвращается домой, - впору забить тревогу. Конечно, дядя также звонил и Анне, но она не услышала эти пять пропущенных вызовов... Она была не здесь.
 И она рассказала, где была. Врать она не умела, да и любая ложь, как ей казалось, будет хуже этой правды. Да, она посетила этот заброшенный особняк. Да, ей было интересно. Да, никто больше не захотел идти, и она отправилась туда одна. Да, ей было страшно, но любопытство победило страх. Да, дядя, я хочу пойти ещё раз.
 Он строго-настрого запретил ей. Даже не столь он, сколь тётка. Они сказали, что это опасно, что там живут бомжи, и могут скрываться преступники. Что так и пропадают дети и подростки. Что там наверняка уже кого-нибудь убили, и где-нибудь в закрытых комнатах, в шкафах и под кроватями, несомненно, можно обнаружить чьи-нибудь скелеты.
 Испугало ли это Аню? Она уже не была маленькой, и понимала, что, в принципе, что-то из этого вполне могло так и быть, но в то же время она ведь была там, и она не чувствовала там страха. Она не замечала вообще чьего-нибудь присутствия в этом доме: ни бутылок, ни шприцов, ни куч говна. Он казался изолированным от нашего суетного мира, и в нём царил только тихий покой. Уютный покой, где нет места ничему живому.
 Тем не менее, следующие полгода она не могла вернуться в тот дом. И дело было даже не в запрете дяди с тётей, и не в том, что они стали чаще звонить ей, осведомляясь о том, где она и когда вернётся, а лишь в том, что наступила зима. Стояли обычные для этих мест морозы, лежали глубокие сугробы, и идти пешком к усадьбе в подобных условиях казалось гиблым решением.
 Однако за ближайшие шесть месяцев влечение к этому месту не исчезло. Напротив, оно обострилось, приняв форму некоей мании. Она сосредоточенно вспоминала свои ощущения, испытанные внутри усадьбы, пыталась припомнить все детали увиденного в ней. И каждый раз при этом необыкновенное чувство захватывало её. Как будто обрывало дыхание, как будто уносило куда-то прочь… Куда-то в былые времена, наверное. И она попыталась хоть что-нибудь разузнать об этом доме и его владельцах.
 К её удивлению, это оказалось не так просто. В Википедии не оказалось и слова даже в статье про её родной город. Другие энциклопедические интернет-источники тоже молчали. И только в паре статей, касающихся архитектуры русской эклектики можно было встретить ничего не дающие в плане информативности упоминания об этом особняке. Кроме одного нюанса: она узнала, кому он принадлежал, поскольку его называли Усадьбой Потанина.
 Конечно, фамилия была не из редких, но путём упорного поиска в сети ей всё же удалось выяснить личность хозяина. Им был родственник известного в Сибири этнографа, купец Иннокентий Архипович Потанин, сын вольноотпущенника, сумевший сколотить небольшое состояние на торговле пушниной. Больше интернет ничего не знал, поскольку личность была слишком местечковой, и никому не интересной. Потому более подробные сведения Ане пришлось откапывать в городской библиотеке, листая подшивки советских журналов и газет, и немногих сохранившихся дореволюционных изданий. Она выдумала легенду, по которой она писала школьную работу по архитектуре родного края, этим объясняя свой интерес к старым изданиям библиотекаршам, которые неизменно удивлялись тому, что молодая девчонка вместо прогулок с парнями предпочитает копаться в пожелтевших газетных листках. В которых - увы - тоже ничего не было. Она уже отчаялась и готова была обратиться в архив, хотя сомневалась, что туда допустят девочку её лет, как неожиданно ей повезло: она наткнулась на статью конца девяностых годов, написанную не кем иным, как её покойным отцом.
 И почему она сама не догадалась? Ведь отец уделял внимание именно старой, дореволюционной истории края и города, и стремился защитить старинные постройки от окончательного разрушения. Она мало интересовалась исканиями отца, потому как была слишком мала, и самого его уже плохо помнила. Потому и не подумала обратиться к его трудам, да, впрочем, она и не знала, где он публиковал их.
 Её отец, Иван Иванович, в той статье сетовал на то, что усадьба находится в частично руинированном состоянии, и ей необходима тщательная реконструкция, а также настаивал на том, чтобы присвоить ей статус объекта культурного наследия. Возмущался глухотой и слепотой чиновников, каждый раз получая отписку от мэрии или комитета по делам архитектуры и градостроительства о том, что в краевом бюджете нет средств на соответствующие мероприятия. После чего задавался патетическим вопросом, что оставим мы своим предкам, какую память о прошлом мы можем сохранить, если не ценим и то немногое, что уцелело после почти столетия забвения собственной истории, и так далее и так далее. Важнее были не эти возгласы, выдающие лицо старой интеллигенции, над которой в девяностые все открыто посмеивались (в конце концов, всем было очевидно, что денег на культуру нет, как и нет до неё никому дела), сколь краткие исторические сведения, которые её отец приводил ниже.
 Из них становилось ясно, что над хозяином особняка вместе со всей его семьёй, включавшей супругу и дочь, учинили зверскую расправу в восемнадцатом году. Зажиточная семья попыталась бежать в Китай, но встретившиеся на пути революционные солдаты развернули их, отвели обратно в особняк, где устроили погром, а всю семью расстреляли как буржуазные элементы, жирующие на народном труде, без суда и следствия.
 Очевидно, это были те крупицы информации, которые он сам сумел отыскать в местных архивах. Потому что даже о дальнейшей судьбе усадьбы ничего достоверно ему не было известно. Судя по всему, она так и не была никем занята, и единственная, преимущественно фасадная реконструкция, включавшая также укрепление опор здания, была предпринята только в середине шестидесятых годов.
 О своём открытии она никому не рассказала, да, впрочем, никому оно и не было интересно, но задалась целью выяснить, не сохранились ли какие-нибудь ещё статьи отца, или его черновые записи. Просмотрев все имеющиеся номера той газеты, где была опубликована упомянутая заметка, Аня обнаружила ещё пару коротких статей, подписанных именем её отца, но ни в одной из них речь более не шла об интересующем её строении.
 Спрашивать у дяди она не решилась, поскольку старательно делала вид, что занята историей и обликом родного города в целом, потому и проводит столько времени в библиотеке (пишет сочинение для школы, да-да), а вовсе не этим конкретным зданием.
 Однако спросила маму. Ане было очень боязно напоминать ей об отце, потому что с мамой в такие моменты случались самые разные неконтролируемые припадки: то она заливалась слезами, то впадала в истерику, то замыкалась и молчала. Во время очередного посещения, как могла, витиевато, и как бы невзначай, Анна сказала, что ей нужны для работы над школьным заданием некоторые материалы о старинной архитектуре, и спросила не сохранилось ли что-нибудь у них дома. Марина Андреевна как-то поникла лицом, и Аня мысленно приготовилась к худшему, но затем мама спокойно проговорила:
 - В тумбочке отца, возможно, что-нибудь есть. Попроси ключ от дома у дяди. Надеюсь, они хоть иногда заглядывают туда?
 - Да, были осенью. -  С облегчением перевела тему Аня. - Говорят, за лето намело много пыли, хотя все окна закрыты.
 - А могилу отца навещали? – Вдруг задала мать никогда прежде не произносимый ею вопрос.
 - Да. – Растерянно солгала Аня, хотя точно не знала. – Летом красили там. И сорняки убирали.
 - Хорошо. Надеюсь, за моей тоже будете ухаживать. Сколько мне тут ещё осталось?
 Аня промолчала. Мама казалась старой и замученной. Даже когда с ней случались припадки истерики, она не казалась такой жалкой, как сейчас. Аня смотрела на неё с болью и состраданием, но ничего не могла ответить ей в качестве утешения. Она понимала, что едва ли её мать выйдет из этих стен полностью излечившимся человеком, но сколько человек может жить в больнице, она тоже не знала. Наверное, даже всю жизнь – как и в тюрьме.
 Только неделю спустя после разговора с матерью Аня решилась попросить у дяди ключи от квартиры. На вопрос “зачем тебе туда?” она честно ответила, что ей нужны отцовские  книги и записи. Дядя ответил, что поедет вместе с ней, но не сейчас, а позже, когда там будет нужно прибраться.
 - Мы там недавно были. Полгода ещё не прошло. Весной.
 Вот так. Весной. И никакие аргументы, что это нужно для работы, которую необходимо сдать через месяц, и что это важно для её оценки и успеваемости, не убедили. Кажется, дядя просто не верил ей, а быть может, даже смутно подозревал, для чего на самом деле, ей нужны все эти записи и документы. И, наверное, тайно надеялся, что к весне она выбросит всё это из головы, и найдёт другой предмет интереса. Мальчика, например.
 Зима закончилась. Прошёл и март. Растаял снег. Стало теплеть. Но дядя, каждый раз, когда Аня робко напоминала ему об этом, откладывал посещение квартиры под предлогом, что ещё рано, сейчас занят и тому подобными явно надуманными причинами.
 Зато она вновь начала посещать особняк. Редко, тайно, ссылаясь на то, что была в библиотеке (ведь в библиотеке телефон требуют выключать – я не слышала). Она пробовала найти какие-то документы внутри него, но так и не решилась пройти в сгоревшую часть усадьбы. Только те письма, которые хранились в ящичке под зеркалом. Анна читала их, надев ветхие платья из гардероба, и впадая в полудрёму на большой дубовой кровати. И каждый раз перед ней вырисовывались всё более яркие и чёткие картины тех, сто лет назад минувших дней.
 И всё ясней проступал перед ней образ той неизвестной девушки, которая жила в этой комнате, и чьи платья она надевала, и чьи украшения примеряла перед туалетным столиком. На чьей кровати лежала часами, погружаясь в мир сладостных видений. В которых сама была той девушкой…
 - Аня, Аня, очнись. – Донеслось словно из-за завесы. – Василий пришёл попрощаться. Он уходит на фронт.
 Сон как рукой сняло, сердце Анны рухнуло. “Как на фронт?”
 Как только высокий крепкий юноша в форме показался на пороге её комнаты, она вскочила с кровати, и подбежала к нему, плача, обнимая и одновременно с тем, ударяя кулаками по широким плечам.
 - Ты же обещал мне! Ведь ты же сам говорил, что война – игра за интересы буржуазии. А ты социалист, Вася. Ты же этому меня учил. Как ты мог так поступить со мной?!
 - Прости меня, Аня. Война идёт уже второй год, и мы несём большие потери. Я не могу смотреть на это, Аня, на то, как мою страну унижают все подряд: австрияки, турки. Я должен быть там. Даже ценой своей жизни, если необходимо. Ты должна понять меня, Аня.
 - Нет, Василий, не могу понять, не могу! И простить…
 Видение меняется.
 Она видит гостиную залу. Весело трещит украшенный ветвями и листьями камин. Горят свисающие с потолка массивной люстры стеклянные гирлянды. Вся зала залита ярким светом, хотя за большими окнами царит ночь. И люди. Много людей. Одни кружатся под звуки вальса, которые выводит пианист. Другие выпивают. Третьи беседуют, образовав небольшие кружки по интересам. Но там и тут, среди этой чудной обстановки до неё доносятся слова “война”, “фронт”, “немцы”. И вся чудная атмосфера полусказки рушится под тяжестью этих слов.
 И каждый раз, приходя в этот дом, каждый раз Аня видела эти смутные сны, более похожие на отрывки из старого фильма.
 Некоторые из них были прекрасны, и ради них хотелось приходить сюда снова и снова. Другие – тревожны и полны смутного беспокойства. Однако и они вызывали желание узнать, что же в итоге здесь произошло.
 Школа отошла в её жизни на задний план. Подруги. Семья дяди со стервой-тёткой и глупым двоюродным братом. Всё это померкло и, скорей, отвлекало от главного: узнать, что же случилось с той девушкой и всей её семьёй.
 Сны походили на разрозненные сцены, вырезанные из киноленты, но, казалось, имели вполне логичную последовательность. И сюжет постепенно выстраивался в цельное повествование. Как память выдаёт нам воспоминания фрагментами, одни из которых настолько отчётливы, что кажется были только вчера, даже если минуло с десяток лет, а другие настолько смутные, будто вовсе приснились, а не случились месяц назад, так и сны, виденные ею, порой были настолько правдоподобны, что, приходя в себя, Аня какое-то время не могла осознать, спит ли она ещё или нет. Она ли это или та, другая Анна - из прошлого.
 Стоял поздний апрель. Был ясный солнечный день. За окном громко пела птица.
 Аня ощущала привычное чувство знакомого и родного ей места. И испытывала – умиротворение. Поддавшись этому чувству неги и ностальгического томления, она легла на большую кровать. Привычно закрыв глаза, чтобы погрузиться в мир чудных видений, она внезапно почувствовала лёгкий холодок из открытого окна. Анна села на кровать, и вдруг на коленки к ней запрыгнула большая серо-чёрная кошка. Пристроившись в складках старого платья, Ксюша тихо замурчала. Только её мерное мурлыканье нарушало мертвенную тишину дома. Да пение птицы за окном.
 Прислуга бежала два дня назад. Родители и сестра уехали накануне. С болью и беспокойством в сердце она отдала им годовалого Ванюшу, однако, несмотря на все их уговоры, осталась, чтобы дождаться с фронта Василия, клятвенно пообещав выехать за ними, как только он вернётся. Ведь война окончена – он должен вернуться со дня на день!
 Поглаживая густую шерсть кошки, Анна заплакала. Вся её жизнь рушилась в один миг из-за какой-то нелепой революции. Хотя ведь она сама убедительно говорила об её необходимости. О том, что угнетение человека человеком должно прекратиться, что у всех людей должны быть равные права. А теперь она чувствовала себя беспомощной и потерянной, не зная, что будет дальше с ней, её семьёй и её сыночком.
 Только бы дождаться Василия. Ведь должен же он вернуться не сегодня, так завтра! И они сразу уедут – в Париж, в Берлин или в Америку, всё равно, - подальше от этой страшной страны.
 Неожиданно за окном, нарушив одиночное пение, громко закричали птицы. Анна прислушалась. Следом за шелестом крыльев, она услышала звуки шагов, смех и ругань. Она похолодела. Кошка перестала мурчать, и, насторожившись, приподняла голову. Поднявшись с кровати, Анна на негнущихся ногах подошла к окну и слегка отодвинула занавеску. К их дому подходила небольшая группа вооружённых солдат. Очевидно, они были навеселе: громко смеясь и чертыхаясь, они вели под узду лошадь с телегой, на которой она увидела своих родителей, и их скудный скарб, собранный в спешке.
 Анна ахнула, и поспешила задёрнуть занавеску. В отчаянии она вновь опустилась на кровать, и уронила лицо в ладони. Ей хотелось выбежать им навстречу, но в то же самое время рассудок подсказывал, что нужно сидеть тихо, не привлекая к себе внимания, и, быть может, обойдётся. Что им сделают эти солдаты? Унизят, изобьют, ограбят. Главное – отдать им всё, что можно. Они удовлетворятся этим и уйдут дальше пьянствовать. А если нет?.. Страшные мысли о всевозможных слухах, как прислуга жестоко расправлялась со своими господами и о том, как демобилизованные солдаты чинили зверское насилие над начальством, приходили к ней в голову. Однако Анна гнала их от себя: ну не может же, не может же такого быть, чтобы в один миг человек потерял всякие представления о собственной чести и превратился в животное, не умеющее сдерживать свои инстинкты? Но всё же лучше переждать…
 Дверь с грохотом отворилась, и тихую усадьбу огласила громкая брань. Анна прислушалась.
 Смутно из гостиной до неё доносился голос отца – он был жалок в своём бессилии, и его заглушал рёв и смех толпы. Слов она разобрать не могла, но ей казалось, что отец о чём-то умоляет, просит, увещевает. Наконец, до неё донёсся громкий удар, как будто что-то тяжёлое упало на пол, сопровождаемое очередным взрывом смеха, и страшная мысль пронеслась в её мозгу: то упал отец. Мама громко всхлипывала, но как будто молчала. Затем фальшиво треснули клавиши пианино. Более всего её беспокоило то, что среди всех этих звуков она не слышала детского плача – страх за сына был сильнее всех остальных. Анна уже собралась с духом, чтобы отворить дверь комнаты и спустится вниз, - будь что будет, но она должна быть с ними! – как услышала гулкий топот сапог, поднимавшихся по лестнице. Как Лотова жена, обернувшаяся соляным столпом, она застыла у двери, не смея пошевелиться. Сапоги, поднявшись на второй этаж, сейчас размеренно шагали по коридору. Не было сомнений – в направлении её комнаты.
 Почти инстинктивно Анна придвинула к двери стул, как будто он мог каким-то образом преградить вход разъярённым солдатам.
 В этот же миг ручка двери повернулась, но дверь, запертая на ключ, не открылась. Анна перестала дышать. Может быть, они решат, что никого нет, и уйдут. Может быть. С несколько секунд она напряжённо вслушивалась, но человек за дверью не уходил. Словно после минутного колебания, на дверь надавили, и защёлка сорвалась...
 Широко распахнутая дверь сбила стул, и в дверном проходе показалась статная фигура, одетая, несмотря на тёплую погоду, в шинель, и как будто в лёгком недоумении взиравшая на нелепую преграду…
 Анна в остолбенелом ужасе взирала на вошедшего солдата, после чего воскликнула:
 - Василий!
 Солдат не пошевелил бровью, но, казалось, что по его лицу пробежала нервная судорога.
 - Василий… - Уже неуверенней повторила Аня. – Вася…
 - Ну чё, Васька? - Вошедший следом слегка сутулый человек был одет в кожаные куртку и фуражку, что выдавало в нём командира либо комиссара. Кивнув на Анну как на неодушевлённый предмет, он спросил - Супруга твоя?
 Солдат молча кивнул.
 - Ну вот и встретились, наконец. – Вошедший подошёл ближе к Анне. – Встречайте гостя дорогого, Анна Иннокентьевна. Али не рады? Бледны аж. Как смерть. Да, ребята?
 Следом за комиссаром в комнату вошли ещё трое подвыпивших солдат. Они согласно закивали:
 - Точно так, товарищ комиссар. Как есть смерть.
 - Вот видите, Анна Иннокентьевна. Мы-то её, смерть эту, много повидали. Вы же нас послали на её, смерть-то эту. За ваши мещанские интересы умирали и – убивали за них же. Теперь вот наша очередь свои интересы отстаивать. - Говоривший выдержал то ли многозначительную, то ли задумчивую паузу, и продолжил. - Ну да, я представиться забыл. Собственно, комиссар Красной гвардии Павленко Роман Михайлович. Непосредственный, так сказать, начальник вашего мужа – Василия Тулякова. Слышал от него, ребёнок у вас есть маленький. Так вот…
 - Где сын? – Вдруг глухо, но твёрдо спросил у неё супруг.
 Анна вздрогнула. С одной стороны, от подзабытого голоса мужа (хотя он и прозвучал непривычно холодно) и, с другой, от сформулированного вопроса. Ведь это значило, что Вани не было с родителями!
 - Подожди, Васька, подожди. – Подняв ладонь, обернулся в его сторону комиссар. - Я обрисую даме ситуацию.
 Павленко подошёл ближе к Анне, и, жестикулируя, принялся ей объяснять, как неразумной.
 - Дело в том, что мы хотим взять к себе вашего сына на воспитание. Вырастить из него достойного мужчину, защитника отечества и стойкого коммуниста. Вы ведь уже ничего дать ему не сможете всё равно.
 - Я его мать! – Невольно вырвалось из самой груди Анны. – Никакая армия не даст ребёнку того, что даст мать.
 - Ну это мы ещё посмотрим. – Отрезал комиссар. – Ваши буржуазные пережитки в прошлом. Теперь всё общее. И дети, и жёны.
 - Где Ваня? – Так же глухо, но более настойчиво повторил Василий.
 - Я не знаю… - Глядя ему в глаза, честно ответила Анна.
 - Ты лжёшь, сука! – Неожиданно рассвирепев, Василий бросился на супругу с занесённым кулаком.
 - Василий! Вася!.. – Взмолилась Аня. – Я не знаю. Правда, не знаю. Его увезла Настя…
 Солдат, бывший её мужем, опустил кулак и понуро отошёл к окну. Отдёрнув занавеску, он молча и мрачно уставился на деревья. На них молчали птицы.
 - Ваш супруг очень переживал за вас, Анна Иннокентьевна, вы должны отдать ему должное. Как только наш отряд демобилизовали, он первым же делом направился к вам. Не к родителям своим, а к вам. Он очень боялся, что не успеет, и ваш дом сожгут, а вас всех убьют прежде, чем мы дойдём сюда. Он очень любит вас. Точнее, любил. Всегда вот носил с собой этот портрет. Как талисман, как оберег.
 Комиссар протянул ей кулончик, в котором была заключена фотография Ани. На ней она была запечатлена совсем юной – такой, какой была, когда они только познакомились. Сейчас эта пятнадцатилетняя девушка имела мало общего с заплаканной и усталой восемнадцатилетней женщиной.
 - Но мы выбили всю эту дурь из него. Все эти предрассудки о кулончиках на счастье. О том, что буржуйка может искренне сочувствовать трудовому народу и принять нашу революцию. Поставили перед ультимативным выбором “или-или”. Компромисс в нашем деле невозможен. Сытый голодного не разумеет. А дело наше большое и долгое. Так сразу класс эксплуатирующих не ликвидировать. А о перевоспитании и речи идти не может. – Павленко театрально развёл руками. - Так что вот, дорогая наша Анна Иннокентьевна, попрощайтесь с супругом вашим. Жаль, конечно, что сынишку не застали. Но ничего. Родителей вот ваших встретили, не дали бежать в эти самые Германии. И на след сестрицы вашей выйдем. Здесь уж не волнуйтесь. Сынок ваш не пропадёт. Хотя, кто мать была, никогда, разумеется, не узнает.
  Комиссар присвистнул и, подняв упавший стул, сел на него, сложив руки перед собой на спинке: явно подготовившись к зрелищу.
 - Давай, Васька, выполни свой “интернасиональный” долг в последний раз, а товарищи за дверью переждут.
 Василий повернул голову, оторвавшись от окна. Анна всмотрелась в его лицо в надежде увидеть следы тщательно скрываемой муки, застывшей влаги в уголках глаз, или хотя бы  сочувствия во взгляде. Но он просто не смотрел на неё. А лицо оставалось будто высеченным из камня.
 - Не могу, товарищ комиссар. – Отрапортовал он. – Противна она мне. Делайте, что хотите, но я не могу.
 - Как скажешь, как скажешь… – Павленко звучно засвистел.
 В тот же миг снизу громко раздались фальшивые аккорды пианино. Перебивая их прозвучали выстрелы. А следом Аня услышала крик мамы. Она стала бледней полотна и почувствовала, что пол уходит у неё из-под ног.
 - Ваше слово, товарищ Туляков. – Павленко с насмешкой протянул Василию маузер.
 Невозмутимо приняв из рук комиссара, он направил его на подкосившуюся у изголовья кровати Анну. Она находилась в каком-то полубеспамятстве. Отчётливо осознавая, что только что убили её родителей и сейчас последует её смертельный выстрел, она как будто отказывалась поверить в это, предпочитая считать всё происходящее то ли дурным сном, то ли болезненной галлюцинацией. Ей всё казалось, что она вот-вот сейчас очнётся, и окажется, что она по-прежнему сидит на кровати с Ксюшей на коленях. И из всех звуков в доме будет только её мерное мурлыканье. Да пение птицы за окном.
 Сквозь полуприкрытые веки она видела наставленный на неё пистолет. Ещё более смутно она видела лицо того, кто держал его. Её сознание просто отказывалось признавать то, что супруг, с которым они хоть и прожили вместе всего полтора года, сейчас намеревался хладнокровно пристрелить её. Всё это показалось ей бесконечно затянувшимся дурным сном.
 - Стреляй. – Услышала оно откуда-то из другого мира голос комиссара. - Это просто буржуйская ****ина.
 В реальность её вернула та самая Ксюша: до того где-то спрятавшаяся кошка неожиданно набросилась и вцепилась в ногу Василия. Тот отшвырнул её резким взмахом ноги. Отлетевшая на расстояние кошка вскочила, изогнув спину и подняв дыбом шерсть, и зловеще зашипев, приготовилась к новому прыжку. Тогда Василий одна за другой выпустил в неё две пули. В то же время Анна, вскочив, бросилась на Василия, и вцепилась в руку, пытаясь вырвать маузер.
 - Я не прощу тебе этого, Вася. Не прощу, слышишь! Будь ты проклят навек!
 Комиссар махнул рукой, другой прикрывая лицо, словно стыдясь нелепости происходящего.
 - Прекратите этот цирк с котами!
 Ближайший к Ане солдат сорвал с плеча ружьё, и, приблизившись вплотную, пронзил её штыком. Анна сползла, цепляясь за распахнутую шинель Василия, и устремляя на него взгляд, полный горькой обиды. Он с каким-то почти суеверным ужасом оттолкнул от себя тело, и, сплюнув, поспешил покинуть комнату.
 - Пусть идёт. – Устало ответил комиссар на повисший в воздухе немой вопрос солдат. – Человек не может так сразу избавиться от буржуазных предрассудков. Любовь, брак.  Ничего. Скоро всё общее будет. Жёны, дети, дома… А сейчас помогите-ка мне.
 Комиссар и двое солдат приподняли тяжёлую дубовую кровать, под которую Павленко пинками затолкал тело Ани.
 - Товарищ комиссар, а что делать с теми, внизу?
 - Прикопайте во дворе. Берите ценности и деньги. Мебель не трогайте. Этот дом ещё послужит для нужд пролетариата.
 Павленко покосился на громоздкую кровать. Из-под неё, как из-под крышки массивного саркофага доносился слабеющий предсмертный стон Анны. В руке она всё ещё сжимала подаренный Василию кулончик со своей фотографией…
 - Аня! Аня! Очнись! - Приходя в себя, Анна поняла, что громко стонет. - Идём домой, Аня! Уже поздно.
 С трудом открыв глаза, словно после смертного сна, она постепенно осознавала, где находится. Анна лежала у подножия кровати. За окном совсем смеркалось.
 - Идём домой. – Алексей помогал ей подняться. – Только сначала тебе надо переодеться. Зачем ты нацепила на себя эти тряпки? Они распадутся на куски, пока ты дойдёшь до дома. – Он пытался шутить, но было очевидно, что брат не на шутку встревожен.
 - Нет, погоди. Лёша, помоги мне!
 - Что такое? – В замешательстве спросил Алексей, очевидно предполагая, что Анна окончательно помешалась.
 - Помоги мне поднять эту кровать.
 - Что? – Прыснул Алексей. - Зачем?
 - Просто помоги мне. Пожалуйста. – Взмолилась Аня, и видимо, её страдающе-просящий вид произвёл на него впечатление.
 Приложив немало усилий, они вдвоём сумели оторвать заскрипевшую всеми досками кровать от пола. И едва сразу же не уронили обратно.
 - Твою мать! – Вырвалось у Лёши. – Что там такое, Аня?
 - Держи крепче. – Она ответила с усилием, сама едва справляясь с наваливающимся подобно тяжести кровати ужасом.
 - Ответь. Я не могу понять. – Алексей всматривался в смутные очертания, выглядывающие из-под кровати, и всё яснее различал привыкшими к полумраку помещения глазами, в них скелетированные останки.
 - Держи крепче. – Сквозь зубы повторила Анна. – Просто поверь мне и помоги.
 - Да я верю тебе. Верю…
 С неимоверным трудом поставив кровать на бок, они склонились над кажущимися бесформенной грудой двумя мёртвыми телами: девушки в разорванной ночной рубашке и крупного домашнего животного, вероятно, кота.
 - Кто она?
 - Она… - Анна запнулась, добавив после секундной паузы: - Мы должны похоронить её во дворе. С остальными.
 - Мы? Да какого чёрта? Мы должны вызвать ментов или скорую. Это их дела.
 - И тех, и других вызывать уже поздно.
 - Всё равно, нужно сообщить.
 - В последний раз прошу тебя поверить и помочь мне.
 Алексей опустил руки.
 - Отец ждёт в машине за забором. У него должны быть инструменты.
 Когда они переносили останки девушки на снятое с кровати покрывало, из её истлевших пальцев с гулким звоном выпал кулончик, раскрывшись при падении. Подняв его, Анна увидела внутри него маленькую фотографию, очевидно вырезанную из группового снимка. Поднеся кулончик к окну, в тусклых отблесках сумеречного света она всмотрелась в неё, и… застыла, будто околдованная. Укутав кости в покрывало, как в саван, брат подошёл к ней, и, приблизив глаза к фотографии, сразу же непонимающе перевёл их обратно на Анну.
 - Ведь это ты?
 Аня отрицательно закачала головой и показала на надпись с обратной стороны крышки.
 «Моему любимому Василию Тулякову. На вечную память от Анны Потаниной».

Послесловие
 Неделю спустя дядя вместе с Анной отправились в старую пустую квартиру, где она, наконец, смогла ознакомиться с тетрадными записями отца, и узнать подробности этой истории, а также дальнейшую судьбу участников разыгравшейся сто лет назад трагедии. Одной из многих, повсеместно случавшихся в те времена всеобщего распада. Распада привычного уклада жизни, распада межчеловеческих отношений, распада самой страны.
 Одна из кратких официальных записок, составленных им незадолго до смерти, гласила следующее:
 “Жестоко убитая красноармейцами Анна Иннокентьевна (в девичестве Потанина) - моя бабка. Ей было на тот момент не более восемнадцати лет. Никакой информации о ней найти не удалось. Всё, что имеется - осторожные указания на то, что купец Потанин и вся его семья погибли в ходе революционных волнений.
 Однако мне удалось выяснить судьбы убийц, и здесь я не могу сдержать холодного удовлетворения: судьба наказала их всех.
 Роман Михайлович Павленко, комиссар Красной гвардии, как и многие другие бойцы революции, расстрелян в 1937 году за шпионаж, реабилитирован в 1953.
 Василий Геннадьевич Туляков, супруг Анны, погиб на фронтах Великой Отечественной войны. Имеет награду.
 Их сын Иван Васильевич Туляков был вывезен сестрой Анны Анастасией Иннокентьевной (в девичестве – Потаниной) во Францию, где проживал до 1955 года, являясь членом Коммунистической партии. После смерти тёти, вернулся в Советский Союз, чтобы найти родовую усадьбу. Она оказалась национализирована государством, при этом находясь в крайне запущенном и заброшенном состоянии. До конца жизни он проработал сварщиком на сталелитейном заводе. Вскоре после переезда он женился, и родился я. Про Францию отец мне никогда не рассказывал, и большую часть информации я узнал от своей матери, его супруги Галины Туляковой (в девичестве Покровиной).
 В данное время я, Туляков Геннадий Иванович, занимаюсь систематизацией обнаруженных мной сведений, и сохранением родовой усадьбы, для чего обращаюсь в соответствующие инстанции с предложением внести её в список культурного наследия краевого значения. Числюсь внештатным корреспондентом двух областных газет. Женат, имею дочь девяти лет, которую назвал в честь её прабабки”.
 Окончив школу, Анна Геннадьевна Тулякова поступила на факультет “музейное дело и охрана памятников”, чтобы продолжить дело отца.

Август 2018 – июль 2019