Он щелкает кремнем треснутой, начинающей травить газ зажигалки, подносит огонек к концу сигареты, выжидает пару мгновений и затягивается. Ловит себя на мысли, что курит не от нервов, не для табачного привкуса и не самоуничтожения ради; соображений касательно того, зачем же ему в таком случае коптить небеса, как назло, не рождается.
Вся его жизнь, в общем-то, сводится к «делаю, просто чтобы быть».
Юноша отмечает этот плод мыслительной деятельности пренебрежительным фырканьем, сопряженным с клубочком дыма. Раньше он и носом кольца пускать умел – до возникновения хронического, чтоб ему икалось, насморка, следствия абы как залеченного гайморита. Младшему брату нравилось: недоросль увлекался индейцами и все лепетал про какой-то дым из трубки великого вождя, но не той, что воскуривают в знак мира, а нечто круче, возносящее частички душ к небесам; просил научить пускать кольца и его – старший отказал, даром что подзатыльник не отвесил. Нравится, мол, глядеть, как другие губят себя – пожалуйста, сам – не сметь!
Да и не лучший он, мальчик, пример: душу свою распустил по волокнам, пеплом развеял по ветру и дымным змеем отпустил в небеса. Ни к чему тебе, малец, так же сущность свою в обозримых далях растворять.
Разум возбужден размышлением, но взгляд ленив: скользит-плывет по двору, ощупывает карнизы над выходами и побитые дождевой водой ступени под ними, с тусклых хребтов скамеек на крыши прыгает; не умеет он, черт возьми, концентрироваться. Выручают извечные очки, такая же неотделимая его часть, как и въевшийся в трещины на пальцах пепел: окружающим неведом суетливый, беспрестанно рыскающий взор, для них он человек за стеклами, непознанный, чуждый, заторможенный для зрячего, слишком самостоятельный для слепого.
Боковое зрение ловит пятно, изогнувшееся и увеличенное на срезе линзы, заползшее куда-то за дужку и скрывшееся в синеватых бликах. Юноша поворачивает голову и возвращается к проплывшей по стеклянному ребру кляксе.
Пятно обретает черты и покрывается пятнами, оборачивает пегие лапы облезлым хвостом и щурится безмятежно, прижавшись мохнатым боком к нагретому шершавому камню, такому же пестрому, щерящемуся надписями и улыбающимися растянутыми в гримасе яркими ртами карикатурных чудовищ.
Говорят, бездомные кошки – ожившие, плоть обретшие тени подвалов и чердаков, молчаливые хранители городской изнанки. А все, что говорят в Городе, имеет толику правды, думает молодой человек, зацепившись взглядом за посеревшие клоки на разноцветной шее. Кошка пестра и неоднородна, как место ее жительства: смесь многоэтажек-свеч и вросших в землю изб, широких проспектов и березовых рощ, осыпающихся хрущевок и новомодных торговых центров...
Курильщик вскидывает голову, выпускает струю дыма, что тут же путается в низких проводах, и зачем-то подзывает животное процеженным «ксс-ксс!», приподнимая губы и будто в гримасе обнажая потемневшие зубы. Кошка дергает рваным ухом с бугристой коркой, но попытки сдвинуться с места не предпринимает; юноше и самому не нравится, как прозвучал собственный голос, брезгливо-снисходительно, точно подачку швырнул. Зовет снова, уже мягче, и кошка поворачивает голову, потягивается, смешно растопырив лапы, прежде чем неторопливо, вразвалочку приблизиться.
Будто честь оказала: совсем иначе бегут к человеческим рукам голодные бродяги, не так вальяжно проходятся по бордюрным бровкам недоверчивые завсегдатаи помоек, и периферией рассудка молодой человек понимает, что животина куда старше, чем кажется на первый взгляд. Своя для разомлевшего под сочной зеленью крон двора, своя для богом забытого поселения на отшибе страны, такая же естественная его часть, как живые, беспрестанно сменяющиеся, наползающие и пожирающие друг друга рисунки на стенах, как осыпающаяся штукатурка на побуревшем от влаги и времени кирпиче.
Приближаясь, кошка растекается по блику линзы, на пару секунд расширившись до целого мира. Юноша, оскалившись, заносит ногу для пинка, но тут же ставит ее на стену, облокачивается спиной о нагретый камень и выдыхает. Животное дергает ушами, но траекторию не меняет.
Кошки проницательны и видят людей насквозь, видят так, как не способен никто иной; кошки хранят местные истории и приходят, когда им угодно, на Другую Сторону, край сквозняков и ветхих преданий, просачиваются в нутро города, сумрачное и отсыревшее, притаившееся за пеленой подвальной пыли, под переплетением вен-корней сквозь треснутый фундамент.
Кошки мудры: коль подошла - доверяет, значит.
Значит, ты представляешь из себя нечто большее, чем выменянные у ватаги недорослей сухие, сорящие табачным сором сигареты, пыхтящие летучим подобием сажи заместо дыма.
Значит, ты чуточку реальнее горькой взвеси, облепившей провода и перекинувшейся на карнизы, чтобы затеряться в белеющей от полуденного зноя вышине.
Он усмехается, неизвестно зачем пожевывая фильтр. Собирает языком накрошившуюся труху, сплевывает в сторону и чешет, будто мазнув небрежно, жмущуюся к ноге, гудящую утробным рокотом кошку.
Каждой из них, говорят, по девять жизней отсчитано; это, наверное, сближает юношу с кошачьим родом куда как более, нежели с крысами, пусть ассоциировать себя с последними гораздо привычнее и легче. Он проживаю вторую жизнь – а какую, интересно, она? Уходя обратно, скроется ли в тени косяков, впитается ли во вздувшуюся облицовку дома, оставив снаружи оболочку, что рассыплется семенами одуванчика надвое с пылью над детской площадкой? Прыгнет ли в щель-прореху на шершавой, пачкающей пальцы мелом стене, чтобы духом рябым пробежать до труб водосточных, дыхание камню на миг подарить? Памятью новым поколениям станет или молчаливым хранителем минувших дней, сказок давно уехавших в большой мир уроженцев Города?
Быть может, кошки не только из теней да легенд рождаются: ткет их Город из таких вот душ, развеянных табаком, отравленных горечью никотина. Хранит зверье истории чумазых детей, хозяев настоящих сокровищ: крышек с зазубренными краями, орехов причудливой формы, камней точеных, теплых, в отличие от золота и серебра; хранит наравне с унесенной ветром печалью в вихрах седой копоти.
Юноша отлепляется от стены, поправив очки, и смотрит поверх оправы. Кошка пестра и с глазами распахнутыми, большими, точь-в-точь линзы его, а шерсть под лучами искрится, прозрачным колышется маревом, как если бы перо или растянутый клок ваты к лампе поднесли и на свет посмотрели.
Быть может, в следующей жизни его собственная тень однажды дернет кошачьим ухом.