Казалось, что после каждого, мучительно пройденного этажа бесконечные лестничные пролёты становились всё длиннее и круче. Сердце бешено колотилось, ноги подкашивались, хотелось остановиться, перевести дух, поставить на старый, побитый кафель ставший неподъёмным, пакет. Но Катя молча шла впереди, мерно шурша синтетической тканью пальто, не останавливаясь и не оглядываясь, и я почему-то старался также безостановочно идти за ней, совершенно не понимая, куда ползу из последних сил в свои пятьдесят пять и что ожидает меня в конце этого тяжкого, безмолвного подъёма? Гулко пульсирующая голова понимала одно - там должно быть жильё, и на всё остальное ей было уже глубоко наплевать.
К моему великому счастью четвёртый этаж оказался последним, заканчиваясь выходом на чердак. Катя подошла к самой дальней двери, зазвенела ключами. Я встал на последнюю ступеньку, упёрся свободной рукой в шершавую, крашеную стену и, с трудом переводя дух, попытался немного отдышаться. Она глянула на меня с откровенным волнением.
-- Эй, Вам плохо?
-- Нет, ничего. Неделю переболел на ногах, теперь жуткая слабость.
Она укоризненно качнула головой, почти насильно вырвала у меня из руки пакет и, распахнув огромную, обитую тёмными деревянными рейками дверь, пригласила в непроглядную черноту.
После жгучего холода и бесконечного городского шума в длинной, просторной прихожей было очень тепло и невероятно тихо. Щелкнул на стене выключатель, высоко над головой вспыхнул старый, словно явившейся из давнего детства, молочно-матовый шар на неказистой железной трубке-подвеске. В его мягком, уютном свечении всё сразу сделалось призрачным и безразлично далёким, словно я очутился в кино или в глубоком сне. Я понимал, что нахожусь в тёплом помещении, и весь мир отодвинулся от меня далеко за грань осязаемой реальности.
Катя сняла пальто и шапку, оставшись в коротком, выше колен, платье из мягкой сине-голубой ткани, машинально поправила у зеркала тёмные волосы и красивые жемчужные бусы на аккуратной груди. Повернулась, взяла у меня куртку и шапку, повесила в шкаф, на секунду нагнулась над длинной обувной полкой.
-- Извините, домашних тапочек я Вам вряд ли найду.
-- Ничего, обойдусь...
Я поплёлся за ней вглубь прихожей мимо большой, тёмной кухни. Она вошла в следующую дверь, включила свет, картинно обводя взглядом небольшой зал с такими же, непомерно высокими потолками.
-- Как видите, здесь ничего почти не изменилось...
Я промолчал, не в силах возражать ей и вообще что-либо говорить. Взгляд упал на большой современный диван у стены под огромным пёстрым ковром и не желал от него отрываться. Невыносимо хотелось лечь, на немного, хоть на пару минут. Вытянуть ноги, закрыть глаза, заткнуть уши, не шевелиться, ничего не видеть, не слышать, не думать, раствориться в небытии, вычеркнуть себя из времени и пространства.
Катя молча присела перед раскрытой дверцей массивного книжного шкафа и, посильнее нагнувшись, полезла в самую глубину нижней полки. Мягкая ткань недлинного, приталенного платья натянулась, откровенно облегая все изгибы и округлости молодого женского тела. Но взгляд скользнул по соблазнительным прелестям спокойно и равнодушно, словно передо мной сидела настоящая, взрослая дочь.
Она достала прозрачную пластиковую папку, внутри которой виднелась тёмная тетрадь и какие-то фотографии. Долго разглядывала их сквозь пластик, словно сомневаясь, надо ли мне всё это показывать, наконец встала, поправляя бусы и поясок на тонкой изящной талии, положила папку на стол.
-- Вот... Читайте... Можете не стесняться, здесь всё про Вас...
Я опустил себя на спасительно выдвинутый стул и, бесцеремонно вытянув под столом дико гудящие ноги, закрыл в невероятном блаженстве глаза.
Немного постояв за спиной, Катя отошла к двери.
-- Ладно, пойду обед приготовлю. Вы ведь тоже с работы?
-- Да. Обо мне не беспокойся, аппетита нет, есть совершенно не хочется... Я так посижу немного...
Строгий, по-хозяйски возмущённый голос раздался уже из прихожей.
-- Ну, вот ещё! У меня куриный бульон с вермишелью. Вам самое оно после болезни.
-- Хорошо, Кать. Спасибо...
Веки тяжело открылись, руки послушно вытряхнули на полированную гладь стола всё содержимое папки и тут же замерли, вцепившись немолодыми пальцами в жёсткий пластик. Передо мной лежали мои фотографии, старые, институтские, из колхозов, с базы отдыха, но в основном с наших бесчисленных студенческих вечеринок, одиночные и групповые, очень знакомые и никогда ранее не виденные, а может быть, просто забытые за все прошедшие годы? Сознание замерло, пытаясь понять, почему они здесь, где я сейчас и что, вообще, со мной происходит? Всё окружающее казалось каким-то странным, абсурдным сном. Незнакомая квартира, уютная тихая комната, зима, знойный мороз за окном, молодая, красивая женщина в праздничном синем платье и я, ещё совсем молодой, бесшабашный, где-то слишком серьёзный, где-то - не в меру весёлый и не всегда трезвый.
Глаза заскользили по чёрно-белым, непривычно юным и почти забытым лицам, пытаясь найти среди них Валю. Наконец мелькнуло что-то, смутно похожее. Большая, до боли знакомая групповая фотография притянулась поближе и ладонь привычно хлопнула через тонкую шерсть пуловера по карману рубашки в поисках очков, забыв, что я не дома и не на работе, и лишних очков никогда с собой не ношу. Валя Савицкая, без всяких сомнений - она, скромная, очень милая, радостно улыбающаяся, в белой пуховой шапочке и узорчатом свитере... Надо же, оказывается она стояла тогда прямо позади меня, такого же юного, озорного, весело позирующего в свой собственный объектив. Сердце ёкнуло, вспомнив второй курс, зимнюю институтскую базу отдыха, куда всех второкурсников оправляли потоками на неделю, отдыхать, сдавать зачёт по лыжному кроссу и слушать по две пары в день общие для всего потока лекции. Вспомнилось, как фотографировал группу однокурсников после очередного лыжного забега, как просил кого-то из преподавателей нажать на спуск, чтобы самому сфотографироваться со всеми, как печатал и проявлял потом несколько десятков листов большого формата, на которые потратил половину стипендии, ради одной-единственной девушки, той, что стоит вот здесь с краю, картинно опираясь на поднятые лыжи и лыжные палки.
Светка, моя первая настоящая любовь и первая нешуточная страсть, дикая, неожиданная, совершенно безумная, но абсолютно неразделённая. Страсть, дотла спалившая мою душу и сердце, разбившая половину жизни и оставшаяся в сердце мучительной, долго не заживающей раной. Большой палец потянулся в её сторону, закрывая знакомое до последней чёрточки лицо и точёную фигуру, не желая вспоминать всё, что было и чем так внезапно закончилось...
Взгляд замер на себе и стоящей позади Вале, заметив над моими молодыми, ещё крепкими плечами два небольших светлых пятнышка. Это же её руки, лежащие на моих плечах! Да, это не соринки и не дефекты негатива. Это её руки, которые она положила тогда на мои плечи! Надо же, а я никогда и не знал этого.
Сил на волнение и переживания уже не осталось. Я закрыл глаза, прогоняя всплывающие в них видения тридцатипятилетней давности, снова открыл их, обнаружив под кучей маленьких чёрно-белых фотографий одну цветную, напечатанную на большом форматном листе современной компьютерной бумаги. Передо мной неожиданно появился я, крупным планом, уже немолодой, почти старый, всего лишь трёхлетней давности, когда-то красовавшийся пару дней на моей страничке в популярной соцсети. Сердце попыталось сжаться, но не смогло, оставшись почти равнодушным к увиденному. Та же зима, та же куртка, которую ношу сейчас, та же кожаная на меху зимняя шапка с козырьком. Надо же, оказывается, я хожу в этом уже три года, а казалось, покупал всё только вчера. Только вчера закончил строить дом и осознал вдруг, стоя у новенького замёрзшего окна, что ни этот дом, ни я сам никому не нужны уже в этой жизни. Именно в тот печальный момент заехавшая на пару часов дочь весело и бесцеремонно щёлкнула меня на свой новый смартфон.
Наконец-то стало понятно, почему Валина дочь, никогда не видя меня, так легко узнала в городском транспорте. Наверное, я точно также стоял недавно у троллейбусного окна и с той же обречённой грустью смотрел в замороженное стекло, мало изменившейся за прошедшие три года, разве что морщин на лице стало заметно больше?
Отодвинув в сторону фотографии, я взял в руки тощую, изрядно подраную тетрадь, в которой из стандартных девяносто шести листов осталось на вид не более десятка. На шершавой виниловой обложке разгляделись сильно расплывшиеся, едва заметные цифры "1980". Пальцы привычным институтским жестом перекинули её назад, открывая уставшему до полного безразличия взору сильно пожелтевшую за тридцать девять лет бумагу, сплошь исписанную красивым девичьим почерком.
==============================
Часть 4: http://proza.ru/2019/07/16/1036