Полигон памяти с эпицентром у Палихи
Вот он, наш ареал Мзгвы-Москвы, на зыбкой карте, то пропадающей, то наливающейся красками в приговорённом мозгу.
Дед мой Хаим Залман Евнович Вайман прибыл сюда в канун февральской революции 1917 года из города Лепель, по высочайшему распределению. Войска кайзеровской-цезаревской Германии теснили армию царской-цезаревской России с её наполовину немецким генералитетом; ремесленное училище ОРТ, где учительствовал дед, было эвакуировано из Витебской губернии к порфироносной вдове с её спокойным Садовым кольцом и безпокойными мануфактурами.
Часть пятого поколения, вытекшего из витебских Вайманов, всё ещё проживает в Москве, эдакой громадной мандале. Мандельштамовские буддистские монахи горней Москвы всё рисуют и рисуют струйками цветного песка, наводят узоры, а потом их смахивают и смахивают, чтобы, в самом конце, ничего не осталось ни от людей, ни от Москвы, ни от стихов.
«Всем известно, буква "Я" в азбуке последняя. А известно ли кому, отчего и почему?»
Но Сущёвская полицейская и пожарная часть стоит-красуется. Вот туда-то, в январе 1917 года, и пошёл дедушка за видом на жительство для семьи из четырёх человек. Но они не упомянуты в документе. Лишь дед Хаим Залман Евнович, бывший бомбардир императорской артиллерии, отличавшийся “трезвой жизнью и примерным поведением” смотрит с улавливаемой мной сумасшедшинкой на фотографии, уже там и тогда внедрённой в бюрократический аппарат гигантского государства под эгидой самодержавного двуглавого орла.
После военной службы Хаима женили на его двоюродной сестре Хасе Моисеевне Шлейфер. Никто её замуж не брал, потому что старшая сестра поступила в университет, а младшая убежала из черты осёдлости Витебской губернии с казаком на Дон и перешла, изгойка, в православие. Прямо предтеча Элины Быстрицкой, а?
Каланча-то на Селезнёвской улице вздымается-высится, хотя и неуверенно, в окружении многоэтажных домов, восстановленных церквей, антенн и новых рослых людей.
А в двух шагах от башни-каланчи библиотека имени Сурикова была, там я выпрашивал у библиотекарши-еврейки Марии Семёновны (может, Мирьям бат Шимон) роман Фейхтвангера "Иудейская война", но так и остался с носом. Не велено было давать пионэрам, хучь и еврейчикам, такое чтиво.
Рядом с б-кой длинный дом, где одноклассник Толик Альтшулер проживал на первом этаже. А теперь всё здание как бы элитное жильё. Толик считал, что евреи произошли от славян. Это вызывало у нас, братьев-славян Вайманов, безудержное веселье и лавину насмешек. Толик был толстый и очень наивный.
В Суриковской и юная Юнна Мориц выступала. Как-то сразу эта великорусская еврейка, родом с Украины, вышла на высокий уровень стихотворчества и получила признание при жизни.
«Мы существуем однократно,
Сюда никто не вхож обратно.
Бессмертье— это анекдот,
Воображаемые сети,
Ловящие на этом свете
Тех, кто отправится на тот.»
Теперь библиотеку достроили-расстроили-перестроили и переименовали в библиотеку Боголюбова. Цвет вроде тот же, что и в середине прошлого века, но светлее, не такой грязноватый и тёмно-жёлтый. (Туда, в последние годы, повадился геокультуролог караимо-еврей Миша Сигалов шастать. Он в годах, но по мероприятиям горазд носиться. Жаль, он не пишет, некогда ему. Но в близком прошлом много книг издал Мишелиус и по Сибири, и по Европейской России. Вместе с Родоманом, который пишет и для стихи.ру иногда.)
Куда же двинуться от Суриковской б-ки имени А. П. Боголюбова?
Пойду по Сущёвской улице к дому деда, а?
Налево кремовый пятиэтажный домок из советского керамического кирпича, при мне построили.
Вот бы нашей семье квартирку там! Рядом метро Новослободская, беломраморный выступ среди дореволюционных латаных-перелатаных сооружений. Справа от входа находились автоматы газированной воды со стеклянными стаканами и булочная, где, во времена хрущёвских недостач, можно было купить за 13 копеек батон со вкраплениями жёлтой кукурузной муки.
А в конструктивистском здании издательства “Молодая гвардия” был и исток газеты “Пионерская правда”.
Как-то удалось подняться на самый высокий этаж слева. Дяди показали, как из горошин пластика может формоваться всякая всячина и мне показалось, что нас будут часто приглашать в редакцию на разные муроприятия. Но больше никогда не позвали, а из тонких пластинок я соорудил математическую модель, что-то вроде квадратуры круга.
Совсем рядом была фабрика с полукружьем высоченной проездной арки, а на другой стороне улицы наша школа №200, потом ставшая школой №43 с техническим уклоном. Остались ли там метлахские плитки на лестничных площадках, где я подкарауливал прельстительную иудейскую принцессу с русским именем Таня?
Спортивный зал в школе был ликвидирован, расставили монтажные столы с паяльниками.
Приятно пахло канифолью, её янтарные кусманы ломались и крошились в пальцах.
Надо было впаивать проволоку в ушко клеммы. При застывании полусферка припоя теряла свою блестящесть.
Лудить так лудить.
Я вспоминал своего приятеля Лёву Назарова, умудрявшегося делать карманные приёмнички в мыльницах: «Лучший теплоотвод— это рука».
Школа теперь перекрашена, возведён полупрозрачный плексигласовый забор, но соседствующий с нею сквер, где мы сшибали друг друга с кентавров, ещё есть. Говорили, что там была церковь.
Скверная история, но не для всех.
Местоположение сквера выигрышное: конец Сущёвской, с запада подходит Палиха, с севера— Тихвинская, с востока— переулок, ведущий к Новосущёвской улице и на площадь Борьбы, распахивающейся для Божедомки.
За чугунным советским забором таилось министерство лесного хозяйства.
В крыле старой больницы был крошечный музей Достоевского, а за ним громада театра Советской армии и пологий спуск к парку и к Дому Коммуны. Так называли во времена социализма Екатерининский дворец.
Весной 1959 года я ловил в саду дворца пчёл и в спичечных коробочках нёс их на Тихвинку. Пчёлы бились в коробках и оставляли в них жёлтый налёт, пахнувший мёдом, пергой и, может, мужской пыльцой тычинок, толпившихся вокруг пестика.
За этим занятием меня и арестовал милиционер и привёл в участок, где я назвался Сумароковым и начал вживаться в роль.
(продолжение, может, и следует)