— ...ты идиот, Теодор! ...
Жёлтая лампочка на алюминиевой проволоке под низким небосводом гаража напоминает крохотную звезду, заточённую в стеклянную клетку. Она свисает до самого пола и покачивается каждый раз, когда поток холодного воздуха врывается через распахнутую форточку и приносит с собой горько-сладкий запах июньской тьмы, обжигающей, бурлящей свободы и прогулок по пыльным дорогам и автострадам на другой конец спящей Вселенной. Каждая такая ночь пропитана духом пьянящей молодости; ночными посиделками у костра под заливистые песни девяностых; теплотой старого вязаного пледа на чьих-то плечах; обжаренным клубничным зефиром и звучным голосом гитары, тревожившим небеса.
Миг, длиною в вечность, время сходит со своей оси, расчерчивает млечные пути и падает на землю кометой. Хонсу улыбается, голубой свет луны изливается из его распахнутых глазниц, и он заводит маленький будильник у изголовья Солнца.
В эти минуты все точки космоса сходятся на тебе, ты смотришь в лицо галактики, и она крутится вокруг сверхновой орбиты, пока килогерцы незнакомой вечности проносятся мимо и исчезают, соприкоснувшись с ломаной линией горизонта. Пуруша рассыпается на частицы и ты вдыхаешь его нутро в свои лёгкие.
Это утро — томительное ожидание конца времён и начала дня.
И звёздные тени, будто маленькие дикие зверьки, прячутся в провалах окон и дверей; за старинными чемоданами, побывавшими в каждом уголке земного шара и хранящими в своих надутых животах анх, мьелнир и вегвизир; за резными шкатулками с речными камушками, раскрошенными ракушками, алмазными капельками росы и корабликами в стеклянных колбах; за коробками, набитыми гирляндами и планетами внутри ёлочных шариков.
Они, любопытные и наглые, подбираются всё ближе и ближе, вытягивают свои мягкие лапки из провалов в стенах, шепчут сказки опавших листьев и скачут по пожелтевшим страницам записных книжек, в которых кто-то давным-давно припрятал чёрно-белые фотографии об осени и нарисованные от руки карты с неизвестными маршрутами.
И каждое их движение напоминает танец.
Лампочка покачивается, отбрасывает чернильные кляксы, в которых тонут незваные гости. Лимонный свет ложится на крохотный островок гаража и раскалывает эту маленькую вселенную пополам. Там — в объятиях беснующегося мрака — остаётся ночь, бескрайнее море первородной тьмы, леденящий январский холод, подкроватные монстры и чудовища из кошмарных сновидений и Вритра, скалящий свои клыки; здесь — на маленьком самодельном кораблике с пробоинами, далеко от дома, в шаге от края реальности — остаются лишь двое и лисёнок, прячущий мокрый нос в звёздной россыпи своего хвоста.
У девушки болезненно худые руки и микрокосмос в больших встревоженных глазах. Она пахнет подснежниками и февральским снегом, красит волосы в бирюзе, в полночь гуляет часами по звёздным дорогам и затягивает красную атласную ленту на своём запястье в священный узелок дружбы.
— Это было неразумно, Теодор. И опасно. Я терпела всю жизнь, так что одно чудесное спасение точно бы ничего не изменило. Мои проблемы — это только мои проблемы, и нечего вмешиваться туда, куда тебя не просят, — у неё ясный, журчащий голос со вкусом мятной жвачки, она волнительно обкусывает до кровавых лабиринтов кожу на нижней губе, говорит быстро, задыхаясь, и каждое её слово похоже на заклинание. Девушка укрывает лисёнка курткой и хмурится, когда взгляд касается угловатого лица слишком родного человека напротив. — Если бы прошёл мимо, ничего бы этого сейчас не было. Я маленькая и быстро бегаю, у меня всё было под контролем.
Юноша выразительно сохраняет молчание. Эта роль даётся ему легче всего. У него фарфоровая кожа в трещинах и весенние закаты в глубоких ссадинах на кукольном лице. Алмазные капли росы в запутанных паутинках волос и неприкаянно-нежный взгляд аметистовых глаз. Он таскает с собой сборник любимых стихов, вручную переписанный в библиотеке, прячет апельсиновые корки и фантики в карманах, боится чужих объятий и прижимает к губам крест прежде, чем заснуть.
— Тебе больно? Или не очень? Может, тебе плохо, а ты просто не хочешь мне рассказать? — бормочет Роксана, щурится по-кошачьи, живая вода растекается перламутром, омывает бледные кисти рук, вливается в голубые дорожки вен. — Ох, ну и молчи, упрямец. Вечно ты такой.
Девушка сердится, опускает ладони в пластиковую тару и отжимает воду. Но бинт на щёку Теодора, поверх уродливой багряно-красной царапины, словно хвоста исчезнувшей кометы, она накладывает мягко: садится на сбитые в кровь колени, выпрямляется в позвоночнике и дует на ушибленное место, потому что так правильно, потому что он сделал точно также, когда нашёл её одну, блуждающую по сети чужих галактик, подул на глубокие впадины от вырванных крыльев и снова научил летать.
Лампочка покачивается, маленький кораблик дрейфует на волнах. Лисёнок поднимает голову, смешно фыркает длинным черненьким носом и перелезает на колени Теодора.
Безжалостный Хонсу наблюдает за ними с крыш многоэтажек и поворачивает время вспять: песочные часы в его руках рассыпаются на осколки отражений этого мира.
Роксана пытается не вспоминать: прячет прячет подробности минувшего вечера в карманах джинсовой куртки вместе с пропуском в университет.
Роксана пытается не вспоминать: наивное безрассудство и свой донельзя бессмысленный протест, проигнорированные звонки и выключенный телефон; стыдливое чувство вины под кожей расходится сотнями кривых, отголосками совести сжимается внутри каждый раз, когда Теодор пытается выловить её взгляд (есть люди, в существование которых Роксана до сей поры не верила, готовые протянуть тебе обе свои руки, если потребуется, вдохнуть жизнь одним прикосновением пальцев-иголок, проложить путь в небо, нарисовав его кисточкой на серебряном блюдце, и ничего не потребовать за это взамен).
Роксана пытается не вспоминать: безлюдные вечерние улицы, страх, нанизывающий её на позвонки, стремительная погоня и разбитые колени, надломившийся каблук оставленных на пешеходном переходе туфель и следы, расчерченные кровью на асфальте. Как она бежала, не разбирая дороги, толкала равнодушных людей в спину дрожащими ладонями и кричала навзрыд, чтобы всё поскорее закончилось, иначе единственным её рубежом снова станут перила моста и бурлящее нечто на самом дне.
И он, схвативший её, бегущую к нему навстречу, под руку.
Роксана пытается не вспоминать: киноварь демонических глаз, настойчивый шёпот Теодора и его плечо, живое кольцо, сомкнувшееся вокруг них и звучные голоса, режущие слух. «Урод», — и Теодор бьёт первым, потому что это единственное слово, которое он не умеет воспринимать с ледяным спокойствием. Безликие тени мелькают перед глазами, и свой крик Роксана слышит в ушах хрустом сломанных переносиц. Разворот, удар по солнечному сплетению и сдавленный стон Теодора, прокатившегося по асфальту на добрых пару метров. То, как он хрипел, отплевываясь кровью, хлынувшей из носа, лежал, будто мёртвый. А потом ослепляющий свет фар и свист тормозов, обречённое «Как дети малые!» встревоженного Алексиса с битой в руках, пламенная дружеская забота и поездка в его маленький гараж за пределами душного города.
Роксана пытается не вспоминать, но ничего не получается. Она убеждает себя лишь в том, что вот оно, это лицо, под её ладонями и наложенными бинтами, вот эти руки, защитившие её, а ей нужно лишь вернуть ему этот долг.
— Пожалуйста, — просит Роксана, как просила сотню раз до этого, и касается его запястья. — Не делай так больше.
Теодор практически не дёргается, лишь с любопытством склоняет голову. Он научился понимать, когда Роксана бурлит пеной непокорного моря, когда она успокаивается, когда чувствует сожаление и острое желание оказаться в чужих объятиях. А Роксане страшно поднимать голову — высчитывает бусинки на кармашке его рубашки, следит за каждым вздохом-выдохом приподнимающейся груди, ждёт.
Она боится, что, взглянув туда, где заканчивается космос и начинается бытие, увидит его настоящего. Ей знакомо всё это: созвездия рыб и скорпионов в аметистовом свете его глаз, белеющие костяшки, безжалостная нежность в каждом прикосновении и почти привычная осторожность выверенных слов.
Так знакомо, ведь она видит это практически каждый день на протяжении года, коротая январские ночи в его крохотной квартире — единственной точки города, откуда можно увидеть Млечный путь и тысячу Вселенных; зализывает собственные раны чужим теплом, носит мужские рубашки, прячется от ночных кошмаров в его комнате, сворачиваясь бесхозной кошкой в ногах; ставит их общую фотографию на заставку телефона. И чувствует себя защищённой.
Всё это похоже на слишком красивую сказку.
Маленькая наивная принцесса без имени, прошлого и будущего, заточённая во дворец с неприступными стенами и огненной бездной вокруг. В этой сказке врата охраняет не дракон и не монстр, которого обязан убить бравый рыцарь — рядом с принцессой, держа её ладонь в своей, тысячелетиями возвышается Минотавр в облачении серебряных доспехов.
Это место нельзя разыскать на картах, в нём отсутствует понятие времени и пространства, а героиня этой неправильной сказки с плохим концом довольна своим положением.
Роксана становится этой маленькой принцессой, однокомнатная квартира Осгета — башней с неприступными стенами, а сам Теодор — её вечно грустным Минотавром.
Когда юноша говорит, его слова приобретают солёно-сладкий привкус и долго хранятся на языке, а когда он открывает глаза — это похоже на пощёчину.
Роксана почти отшатывается — но мешает его взметнувшаяся быстрее змеи рука. И холод обжигает её кожу так серьёзно, как будто оба они олицетворение двух стихий.
— Почему?
— Что?
— Почему я не должен так делать?
— Тео, повязка....
— Почему, я спрашиваю?
Теодор спрашивает сухо, и его голос сливается с шёпотом теней по другую сторону гаража. Тысячу раз после того случая у университета она брала у него это обещание: если станешь свидетелем, если это случится снова, ты не будешь вмешиваться и подставляться. Тысячу раз его лицо искажалось точно также, как и сейчас, он выразительно молчал и одаривал её коротким кивком.
Такие ответы, как первый лёд поздней осенью на лужах.
Она прекрасно знала, какой ценой ему давались эти обещания.
Маленький Теодор заставлял себя безжалостно лгать ей.
Роксана смотрит на него через не прошенные слёзы.
— Потому что это опасно. Ты можешь пораниться. Покалечиться. Потому что ты мой друг, в конце концов, и я не хочу, чтобы тебе было больно.
— И что с того? Пройдет. Не стеклянный.
Роксана давится его словами. Море выходит из берегов, кто-то хватает её за шкирку и опускает с головой в самый эпицентр бури. Она захлебывается, сливаясь с непокорной стихией.Парад глухих планет. Третья фаза перевоплощения и оглушающая тишина. Дежа вю.
Эти же слова произнесла она в первый день их встречи. Стыдливо вспоминает, как поднимала воротник слишком большой рубашки и прятала налившуюся синеву: «Не стеклянная, справлюсь!» — говорила она и отбивала его пальцы от своей кожи.
— Тео.
— Может, мне так хочется. Может, мне это нравится. Может, я другого мнения об этом? Ты сама сказала. Я твой друг. Друзей принято бросать в беде? Мужчина должен защитить девушку.
— Нет.
— Да почему? Ро, — юноша говорит, и в его взгляде умирают старые и взрываются новые звёзды, летят кометы, рассыпаются карамельными блёстками. — Я просто хочу помочь. Что в этом плохого?
— Господи, потому что "это" неправильно!
Пальцы обращаются в стекло, идут трещинами, Роксана теряется меж нескольких граней и щупает выше. Запястье. Рукава, локти. Ей кажется, что иллюзия рассыпается, оставляет после себя лишь пару лепестков голубых орхидей — слёзы капают на шерсть лисёнка, и он поднимает голову, смотрит на девушку, ведёт ухом.
Роксана захлёбывается плачем в одну ладонь. Вторую держит Теодор — ей практически больно от того, что в этом его прикосновении ни боли, ни хруста, ни треска — ничего из того, что она ожидает услышать.
— Неправильно, потому что ты хороший! — надрывается Роксана дрожащим голосом, вся планета вздрагивает в одно мгновение, как и крохотный мир маленькой принцессы, спрятанный в грудной клетке. Вавилонские башни, Помпея, легендарные стены Атлантиды рушатся там, где-то внутри, за ограждением из битого фарфора и хрусталя. — Хорошие люди не должны страдать. Не должны.
Роксана мягко касается чужой груди ладонью, подаётся вперед и прижимается щекой к плечу, шмыгает носом и вдыхает запах свежей рубашки и лимонного мыла. Теодор скрещивается с её пальцами и улыбается. Прикосновение отдаёт горечью и жаром, таким, что им можно кипятить воду.
— Не должны.
Роксана знает, что за этим кроется: она потребует от него дать обещание ещё тысячу сорок один раз, а он тысячу сорок один раз нахмурится и нарушит данное слово, чтобы не видеть, как ночь оставляет свои чернильные поцелуи на её плечах.
Они смотрят друг на друга, и жёлтая лампа над их головами покачивается в такт дыханию. Лисёнок перебирается на подоконник и опирается лапами о стекло, в его глазах отражается бессмертие, херувимы, шум ракушек, Млечные пути и малиновые рассветы.
Хонсу прискорбно смеётся, собирает бисеринки разбитых песочных часов, складывает из них символ конечности космоса.
Сотня бабочек разлетаются по погружённой в полумрак комнате.
Конец времён и начало дня.
На кораблике с пробоинами, у самого края мира, остаются лишь двое.
Утро всё-таки настаёт.