ВСЕ ГРАНИ ОСЕНИ роман
Часть четвертая
ДВОЕ УНИЖЕННЫХ МУЖЧИН
I
Вечером после ужина в голове у Моти Шумякина родилась гениальная идея. Когда-то его за это ценили, считали генератором небольших гениальных идей в документалистике. Он задумал ввести в их фильм новую линию – колоритную чешскую красавицу, расцветить кадр ярким национальным типажом. Их прелестная кухарка буквально родилась на эту роль. А Яне пока ничего знать было не обязательно. Она ему потом спасибо скажет. Подгоняемый такой благой целью и приятными мыслями, Мотя быстро побрился, надушился, нарядился, надел чистое исподнее, и с камерой в руках и штативом подмышкой явился на кухню, где раскрасневшаяся от духовки Лэнка пекла яблочный штрудель. Сладко пахло ванилью и яблоками. Лэнка планировала подать штрудель не к чаю, а в качестве десерта, с мороженым и шоколадом, украсив его несколькими зелеными листиками мяты. От обилия стойких запахов у Моти пошла кру;гом голова. Он мысленно возвел очи к небу и без лишних слов расставил штатив. Он знал, как грамотно кадрить девушек на камеру. Пробы были его коньком. Лэнка мило улыбнулась и заправила под поварскую шапочку упавший на высокий лоб тяжелый блестящий завиток. У нее были непослушные вьющиеся волосы цвета золотой металлик. Что было дальше история умалчивает, но уже через несколько минут Мотя выскочил из кухни как ужаленный, ворвался в гостиную, где сидели с гаджетами молодые люди и скучал перед телевизором Андрей Юрьевич и ликующе возгласил:
– Так, полчаса на кухню не входить! Кто будет подглядывать – убью! Юрьич, будь другом, проследи!
И снова убежал.
– Нашел занятие. Как раз по уровню, – резюмировала Настя, не отрываясь от планшета. – Будет хвастаться перед собутыльниками. Полчаса. На кухне. С кухаркой! Если я когда-нибудь умру из-за этого мужчины, то только от смеха.
– А чем хэ? Один раз живем, – флегматично вступился Костя, пальцем листая страницы в телефоне.
– Ну да. Все наши злоключения начинаются именно с этой фразы.
– Мне твердят каждый день, не ищи легкой жизни. А смысл мне искать тяжелую?
Настя хмыкнула. В это время на кухне шел процесс вынимания штруделя из духовки. Работала камера. Мотя капал слюной и сочился вожделением. Когда штрудель был вынут, обложен на блюде шариками сливочного мороженого и залит топленым шоколадом, восхищенный кулинарным искусством чешки Мотя приобнял ее за талию, оказавшуюся неожиданно тонкой и гибкой под одеждой. Ответ был незамедлительным и ошеломляющим. Лэнка вдруг всем телом страстно качнулась в его сторону, порывисто привстала на цыпочки, по-кошачьи лизнула его в рот длинным горячим языком и мгновенно оттолкнула. Это было так чувственно, грубо и откровенно, что Мотя сначала опешил, потом бросился к ней и схватил за бедра. Она уперлась ему в грудь обеими руками. Руки у нее были сильные, белые, холенные, по локоть обнаженные, с крепкими запястьями, мягкой бархатной кожей и идеальными длинными ногтями, поблескивающими бесцветным лаком. Такие руки могли быть у королевы, но никак не у кухарки. Мотя поймал одну руку и поцеловал. Лэнка рассмеялась.
– Дас ист фантастиш! – с чувством сказал Мотя. Он знал немецкий в пределах порнофильмов. Она снова рассмеялась. Этот смешной русский режиссер уже пытался сегодня объясняться с ней жестами, хотя она знала три европейских языка, кроме чешского и родного моравского, но он так и не догадался, что с ней можно общаться, к примеру, на французском или на португальском языке. Человек, не понимающий по-русски, казался ему глухонемым.
Она отворила кухонную дверь и певуче крикнула в гостиную, что десерт готов. Пригласила к столу. Волшебные запахи ванили и выпечки волной вырвались из кухни, ворвались в гостиную и коснулись их ноздрей, наглядно демонстрируя смысл ее певучих слов. Ее звонкий голос ни разу не подвел, не сбился, не прервался, хотя Мотя жадно ласкал ее под юбкой. Она повернулась к нему. Глаза ее уже хмелели, а лицо пылало. Мотя тоже был весь в поту. Объектив камеры, устремленный на них, неустанно запечатлевал подробности этого сладкого момента. Она с трудом оторвала одну его руку от себя, вынула ее из-под юбки и повернула ладонью вверх, чтобы посмотреть, почему ладони и подушечки пальцев у него такие непередаваемо нежные и гладкие, как у белоручки. У нее еще никогда не было мужчины с такими необъяснимо приятными, нежными как живой шелк руками. Женщина для достижения подобного эффекта должна была бы затратить массу усилий и денег на дорогие крема и примочки. Она вся таяла от его прикосновений. Он был ей очень симпатичен, весь, даже его небольшая полнота. Он был высок, ее макушка доставала ему лишь до подбородка и он был гораздо сильней, чем казался. Но больше всего ее заводили его выразительные умные глаза с темными кругами, какие бывают от бессонницы, красиво удлиненные к вискам. С первого дня она просто обмирала, когда они смотрели на нее.
– Момэнт, момэнт, – шептал ей на ухо Мотя, отнимая свою руку и возвращая ее в тепло под юбку. – Дас ист фантастиш!
Она с силой оттолкнула его от себя и сказала, что нужно уходить. Сейчас сюда придут люди. Ткнула пальцем в штатив и камеру. Мотя понял, кивнул. Пора сворачиваться. Они вышли во двор через заднюю кухонную дверь и вдохнули полной грудью живительную вечернюю прохладу. Почти совсем стемнело, в разрывах туч зажглись звезды. Лэнка безжалостно и быстро влекла его через двор, сомкнув пальцы вокруг его левого запястья и сжимая их с такой силой, словно у нее были не пальцы, а тиски. У него онемела сдавленная рука. Он с трудом поспевал за ней, следя только за тем, чтобы в темноте не разбить себе лоб или камеру. Очень мешал штатив под мышкой. Возле калитки в заборе, огораживающем дом, они приостановились, и Лэнка, отпустив его руку, отперла дверь своим ключом. Они очутились в маленьком дворике позади дома, у одноэтажной пристройки, примыкающей к большому дому. Она тоже была покрыта грубой коричневой черепицей и составляла с домом единый стилистический ансамбль. Клумбы, разбитые у входа, оголившиеся плети вьюнков, сплошь оплетших забор, указывали на то, что летом этот укромный уголок утопал в цветах и зелени. Аккуратная брусчатка была чисто подметена, жухлые листья собраны в черные пластиковые пакеты. Тут уже Мотя, почувствовав свободу, смог с облегчением переложить камеру в одну руку, штатив в другую, но Лэнка вновь крепко взяла его, только уже не за руку, так как обе руки были заняты, а спереди за брюки, за его возбужденное добро и, ничуть не смущаясь, потащила к пристройке. Мотя не знал радоваться ему этой многообещающей бесцеремонности или оскорбляться. Ее бесцеремонность и возбудила и покоробила его. Пока он раздумывал что предпринять, чем ответить, дверь в пристройку открылась, и его за гульфик буквально втащили внутрь. Включился свет. От вспышки в глазах сразу потемнело. Через секунду, когда зрение восстановилось, его уже жарко целовали в губы с языком, удивительно длинным и знакомым, который лизнул его на кухне. Страшно мешали штатив и камера, но бросить он их не мог, а аккуратно поставить на пол не давала висящая на шее Лэнка. Вдруг она рассмеялась и отпрянула. Смех ее звенел хрустальным колокольчиком, но было в нем уже что-то нездоровое и кровожадное, указывающее на то, что прелестная маленькая королева с блестящими золотыми волосами начала превращаться в свою полную противоположность – в ведьму. Что она меняет кожу.
Мотя огляделся. Он стоял на пороге просторной комнаты-студии персиковых тонов, точь-в-точь повторяющей декор их большой гостиной. Все предметы обстановки были ему уже знакомы, как будто дизайнер интерьера внезапно лишился ума и фантазии и использовал в доме и в пристройке одинаковые элементы. Это произвело на него ошеломляющее и жуткое впечатление. Он словно попал в зазеркалье, из которого волшебным образом исчезли его молодые коллеги и Андрей Юрьевич, хотя еще десять минут назад он видел их вот на этом диване перед этим настенным большим телевизором. Но тут он заметил и различия, и его вытолкнуло из зазеркалья.
Он услышал, как Лэнка говорит ему что-то с нежным придыханием, и увидел, как она в глубине комнаты у барной стойки наливает ему в хрустальный бокал-тюльпан на тонкой ножке искрящийся красно-коричневый напиток. Ее движения были точны, грациозны, красивы как у кошки. Его мгновенно затрясло, вспотели ладони. Чтобы справиться с этой позорной дрожью, он стал устанавливать посреди комнаты штатив и камеру, не глядя на нее и на журнальный столик с ожидающим его бокалом.
– Милый, – сказала по-чешски Лэнка. – Не скучай, я сейчас вернусь.
Он продолжал возиться с камерой, не поднимая головы. Она обожгла его смеющимся взглядом и исчезла в смежной комнате, оставив приоткрытой дверь из мутного матового стекла. Он тотчас бросил камеру и поспешил к фотографиям в рамках, висящим на стенах, к серебряным спортивным кубкам, выставленным в витрине полированного шкафа. На всех фотографиях была Лэнка, спортсменка-лыжница, в окружении красивых парней. Швейцария, Альпы, горнолыжные курорты. О ее спортивном прошлом и былых победах свидетельствовали кубки и медали. Мотя был смущен. Люди совсем не те, кем кажутся и за кого они себя выдают. До него стало доходить, что Лэнка, которую он ошибочно принимал за домработницу, скорее всего является хозяйкой дома и это ее бизнес, умело налаженный и процветающий. Нужно было выпить, чтобы хорошенько это осознать. Он вел себя как последний недоумок, иначе не скажешь. Мотя с размаху рухнул в кресло и понюхал красно-коричневый напиток, налитый в хрустальный бокал. Он не понял, что это такое, но это было как раз то, что ему сейчас было необходимо.
Она вошла так неслышно, что он даже не заметил. Смаковал второй бокал. Вздрогнул и смутился. Она приближалась. От ее мягкой вкрадчивой походки, которую невозможно описать словами, по спине забегали сладкие мурашки, замерло внутри, захотелось вжаться в кресло и в предвкушении зажмуриться. Глазок камеры внимательно следил за ними. Это была уже не Лэнка, а тигрица. На ней была дранная белая мужская майка с безобразно вытянутым низом и растянутыми лямками, надетая на загорелое крепкое тело. Под майкой ничего не было. Волосы были распущены по плечам, ноги предельно обнажены, груди торчали как торпеды, оттопыривая лямки. У нее были красивые сильные руки и ноги, по-женски гладкие, округлые. Мотя оробел. Ведусь как пацан, упрекнул он себя, и в тот же миг одним движением Лэнка разорвала на себе одежду и осталась обнаженной. Майка скользнула по ногам, упала на пол и она мягко переступила через нее. Из ее глаз лился дивный свет. Такой он ее еще не видел. Невысокая, ладная, крепко сбитая, с золотыми волосами. На вид ей было не больше тридцати лет, хотя на самом деле наверняка больше. От нее исходил чарующий тонкий миндальный аромат, словно она без вреда для себя наглоталась цианистого калия и сама стала этим разящим наповал ядом. Мотя перевел взгляд на ее плоский упругий живот, который слегка подрагивал, и видимо что-то изменилось в его лице, потому что она вдруг, бросив свою игру в тигрицу, заливисто расхохоталась. Тут он не выдержал, словно сошел с ума от переизбытка чувств: вскочил, схватил ее в охапку и на руках отнес в спальню, где бросил на кровать и навалился. Он уже готов был праздновать победу, когда на его руке сухо защелкнулся наручник, и он оказался прикован к изголовью. Это был крепкий стальной наручник, обшитый синим бархатом и опушенный по краю змейкой искусственного розового меха. Мотя дернулся и выругался. Лэнка ловко вывернулась из-под него и села рядом, поджав под себя ноги, с видом пай девочки во всем розовом, хотя груди ее стояли торчком, а тело так налилось женской силой, что казалось, проведи по нему ладонью и оно заскрипит. Она посмотрела долгим взглядом в эти волнующие ее мужские глаза, красиво удлиненные к вискам, гибко нагнулась и по-кошачьи лизнула Мотю в щеку, захватив языком правый угол рта. Звякнул наручник. Он был целиком в ее власти. Законная добыча. За ее спиной на стене Мотя увидел две висящие крест-накрест плетки. Ночь только начиналась. И она обещала множество сюрпризов.
II
На ту же ночь Яна Львовна сняла номер-сюиту в роскошном отеле «Будда-бар» в центре Праги, в двух шагах от Староместской площади и заказала два места в ресторане отеля. Она ждала Ленарда, приготовив ему маленький сюрприз. За три дня знакомства она окончательно и бесповоротно утонула в его глазах, как муха в вишневом сиропе. Для него она каждый день одевалась на съемки с особым старанием, для него говорила, даже когда разговаривала в его присутствии с другими людьми, для него красилась, смеялась, дышала, жила. Она не подозревала, что еще способна на все это.
Он пришел. Шел, оглядываясь по сторонам, скользя рассеянным взглядом по столикам, по всей этой позолоченной варварской роскоши смешения культур современной Европы и древней Азии, по красным стенам, китайским фонарикам, золотой фигуре Будды. Ресторан был заполнен и тонул в желто-красном полумраке. Ленард был в своей повседневной английской куртке, как будто кроме нее ему было нечего надеть. Он принес прекрасные цветы, красота которых совершенно исчезла, растворилась в цветном свете ресторана, но Яна Львовна все же попросила официанта принести для них вазу с водой. Они поцеловались. Так друзья целуются при встрече. Ленард был смущен. Яна Львовна была в прелестном вечернем платье, которое подчеркивало ее великолепные природные данные. Он был достаточно умен, чтобы понять, как бледно выглядит на ее фоне, унижая ее своим видом, поэтому быстро снял куртку и остался в рубашке, достаточно стильной, чтобы при его росте, широких плечах и стройном стане исправить положение. Теперь он стал похож на молодого красавца с деньгами, слишком уверенного в собственной неотразимости, чтобы придавать большое значение одежде. Женщины украдкой поглядывали на него. Они тоже хотели утонуть в его глазах.
Они вкусно поели. Цены были астрономические. Ленард хотел заплатить, но она даже слышать об этом не пожелала. Это был ее вечер для него. Она ссорила деньгами. Таких денег у него не было. Ленард старался выглядеть естественно, но счет его поразил. Она заказывала только самые лучшие блюда. Номер-сюита добил его окончательно. Этот номер стоил его месячной зарплаты. Он видел всякое, но за все привык платить сам. Если что-то было ему не по карману, он старался обходиться без этого. Он не был избалован. Это был редкий пример, когда красивый мужчина одновременно являлся хорошим человеком. Они были прекрасной парой, сплошным исключением из правил: она красивая и умная, он красивый и честный. Но тут Яна Львовна вспомнила, что его букет остался стоять в вазе на столе.
– Боже мой! Ленард! – с ужасом воскликнула она. – Я забыла цветы в ресторане!
Он рассмеялся и притянул ее к себе. Сказал что-то по-чешски, по тону утешительное.
– Какая я дура! Прости, прости, я сейчас туда схожу!
Он напрочь забыл все русские слова. Смеялся, целовал и не отпускал ее от себя. В его объятиях было так уютно, что она подумала: черт с ним, с букетом. Если Ленард на нее не в обиде…
Ее сюрприз ждал его в спальне на кровати. Красивая коробка в подарочной упаковке. Ленард долго шуршал цветной бумагой, так долго, что у нее закралась мысль, не боится ли он заглянуть внутрь. Наконец оттягивать дальше стало невозможно, и подарок был развернут. Это был великолепный студийный микрофон немецкой фирмы «Ньюман» в специальном деревянном ящичке для хранения. Яна Львовна не очень разбиралась в микрофонах, ориентировалась в первую очередь на цену, и баснословная цена его была известна Ленарду, профессиональному звукорежиссеру. Микрофон стоил своих денег и выглядел серебристым инопланетным монстром, на голову выше тех микрофонов, которыми он пользовался до сих пор. Он мечтал о таком, но разница между стоимостью его букета и ее подарком была непристойно велика. Кровь бросилась ему в лицо, руки задрожали. Он поднял на нее свои прекрасные виноватые глаза.
– Яна, нет! Это слишком. Я не могу его принять.
– Дурачок, – сказала она нежно. – Какой же ты еще дурачок!
И, взъерошив рукой его шелковистые волосы, прижала его голову к своей груди.
Атласные простыни, прохладные и скользкие, словно льняное семя, смялись под их горячими телами, все больше и больше сбиваясь к изголовью. Тела бурно сплетались и расплетались, перекатываясь по ширине кровати. Облако ее волос окутывало его, когда она наклонялась над ним, чтобы прикоснуться губами к губам, потереться щекой о колкую щетину на подбородке. Он жадно ловил снизу ртом ее острые сосочки. Две страстные флейты вели негромкий диалог, то заходясь в переливчатом экстазе, то замирая и заставляя замирать слушателя в ожидании волшебного продолжения. Сочный объемный звук из шести динамиков заполнял помещение сюиты. Он был единственным мужчиной, который обратил внимание на дивный запах ее тела и с наслаждением вдыхал его жадно раздутыми ноздрями. Она радовалась, что натерлась благовониями, от терпкого запаха которых у нее самой сладко кружилась голова. Все остальные мужчины до него не обращали никакого внимания на запахи.
Красные блики живого огня, горящего в черной каменной вазе, огороженной с двух сторон жаропрочным изогнутым стеклом, играли на мебели. Все вокруг было черным, бордовым и ярко-красным, лампочки в красных и желто-коричневых абажурах почти не рассеивали таинственный полумрак. Рум-сервис уже заработал, и они, сделав перерыв, заказали в номер рябчиков и ананасы. Им принесли малиновое тирамису и чизкейк «Нью-Йорк». В личном баре нашелся апельсиновый ликер и хорошее шампанское. Они ели и пили, совершенно не стесняясь своей наготы. У Ленарда был великолепный торс с четкими кубиками пресса и маленькие круглые ягодицы, он в юности профессионально занимался хоккеем. Худощавое тело Яны Львовны было красиво от природы. Романтический вечер удался. Глаза Ленарда становились все задумчивей и задумчивей. Яна Львовна не позволила ему дать чаевые официанту, сыграла на опережение. Ее чаевые, по его мнению, были чересчур щедры, и официант ушел совершенно окрыленным, виляя задом как собака.
Он слишком долго стоял под душем с дождевым эффектом. Она терпеливо ждала его в джакузи. Ее соски сделались каменно-твердыми за время ожидания. Наконец он пришел, бледный, суровый, задумчивый. Что здесь было его заслугой? За все уплачено. Может и за него тоже?
Их тела сплетались еще не один раз. Флейты рыдали с нежным придыханием, поднимаясь все выше и выше к истеричному всхлипыванию и диссонансному повизгиванию на грани ультразвука. К утру Яна Львовна в изнеможении отключилась на атласных простынях, а он лежал, подперев рукой щеку, и задумчиво глядел на нее. Во сне она томно потянулась, как тянется сытая кошка, и все мышцы ее красивого худощавого тела напряглись и заиграли. Он смотрел на эту пластическую игру мышц, пока не задремал.
Потом она проснулась и смотрела, как он спит. Ее сердце таяло. Дурачок. Его уязвил ее подарок. По его мнению, он был неприлично дорог и ставил его в неловкое положение, поскольку он не мог ей ответить адекватно. Он еще не знал, что она готовилась сделать ему несравненно более щедрый подарок, чем какой-то там микрофон – поднести на блюдечке свою жизнь и карьеру, налаженные связи. Бросить Москву и работу, лишиться всего, чтобы переехать к любимому мужчине. Что, по сравнению с этим добровольным и бескорыстным безумием могло значить все остальное? Она никак не ожидала от себя, что такая декабристка.
– Милый, любимый, единственный, – шептала она. Он не просыпался. До утра она, лежа на спине, слушала в наушниках Ирину Дубцову и сердцем вторила ей в унисон:
Расставляю все мечты по местам,
Крепче нервы, меньше веры,
День за днём, да гори оно огнём,
Только мысли все о нём и о нём,
О нём и о нём.
Я к нему поднимусь в небо,
Я за ним упаду в пропасть,
Я за ним, извини, гордость,
Я за ним одним, я к нему одному…
Утром из Москвы позвонил Марк, и Яна Львовна долго отчитывалась перед ним о проделанной работе. Одновременно она шутливо боролась с рукой Ленарда, который лежал рядом на кровати. Она играла его пальцами. Он пытался уловить смысл разговора, но понимал только отдельные слова. Она слишком быстро говорила, и у нее было незнакомое, немного заискивающее лицо. Он счел это удобным моментом, чтобы улизнуть, не возвращаясь к вопросу о подарке, который он твердо решил не принимать, но не успел одеться, как разговор закончился.
– Я закажу для нас завтрак в номер.
Он не был уверен, что это возможно, рум-сервис заканчивал свою работу в шесть тридцать, а сейчас было уже восемь часов утра, хотя для русских мало что было за гранью возможного. С ее-то деньгами и напором…
– Может ты слышал, мы начинаем подготовку большого чешско-российского телевизионного проекта. В перспективе возможно трехстороннее сотрудничество: к нам обещали подключиться американцы. Если тебе это интересно, бумаги лежат на столе, возьми экземпляр, ознакомься с идеей, только не затягивай. Вопрос, кто будет представлять чешскую сторону, еще не решен. Думаю, на данном этапе ты смог бы занять с нашей помощью хорошую позицию. Это шанс для тебя. Хватит уже заниматься ерундой, в профессии ты не новичок.
Он замер на одной ноге, засовывая вторую ногу в брючину. Ему это было интересно, еще как интересно! Это открывало такие горизонты!
– А пока проверь свой новый микрофон, я хочу, чтобы звук был самого лучшего качества. Сегодня два больших интервью. Ну не хмурься, милый. Это действительно для дела.
Ее голос снова стал нежен и полон елея. Он возвратился с небес на землю. Они поцеловались. Чуть не плача, он вышел из номера с коробкой подмышкой и спустился на лифте. Оставил коробку с запиской у портье для пани Млинской из Будда-сюиты. Это был разрыв. Вышел, сел за руль своего Ситроена и… вернулся к портье. Теперь у него был проект, который мог круто изменить его жизнь. Имел ли он в чем ее упрекнуть? Она такая, какая есть и вольна поступать как угодно, а вот он не мог аналогично поступить с ней. Его гордости придется потерпеть.
III
Тот же вечер, такой богатый на интимные события, молодежь как всегда провела за гаджетами, а Андрей Юрьевич страдал от скуки перед телевизором с выключенным звуком и украдкой поглядывал на красивые Настины колени. Она делала вид, что не замечает этих взглядов и тихонько улыбалась. На экране мелькали какие-то картинки. Оговоренные Мотей полчаса прошли, но Мотя к ним так и не вернулся. Во дворе приглушенно хлопнула калитка.
– А все же жаль, – ни с того ни с сего вздохнула Настя, не сводя глаз с планшета и ни к кому собственно не обращаясь.
Они не спросили, чего ей жаль. Но как-то напряглись.
– Мы снимаем кино. Мы все можем. Тогда ответьте: почему Карел?! – продолжала она с возмущением, откладывая в сторону планшет. – Давайте заменим ему имя! Чем плох, к примеру, Павел? Вдумайтесь, как по-разному звучит «Павел Андреевич» и «Карел Андреевич»! Зовите его Павел, Андрей Юрьич, ему же все равно.
Костик рассмеялся.
– Точно! А еще можно красивым актером заменить, он даже не заметит. Ленардом можно заменить, да, Настя?
– Да! Возьми конфетку.
– Рад, что ничто человеческое тебе не чуждо. Не слушайте ее, Андрей Юрьевич, ее в детстве аист уронил. Она у нас фантазерка, голливудская сценаристка. У нее ноги выросли, а мозги еще нет.
Андрей Юрьевич изменился в лице, проглотил все, что имел им сказать в нецензурных выражениях, гневно побледнел и отвернулся.
– Вы бы покричали на нас, Андрей Юрьич, – опомнившись, сочувственно предложила Настя. – Не молчали. Мы вас так до инфаркта доведем.
– Спасибо за разрешение, – ядовито поблагодарил он. – Сейчас воспользуюсь.
– Ну не обижайтесь! Вы уже два часа молчите, я за вами наблюдала. О чем-то вспоминали?
Он промолчал.
– О плохом или о хорошем? У вас в жизни были счастливые денечки?
– Когда-то были.
– А когда? Расскажите.
– Когда из Уссурийска в Ленинград перевелся. Я ведь родом из Ленинграда, десять лет добивался перевода. Жил сначала в офицерской общаге с женой и дочкой, потом дали отдельную квартиру. Все только начиналось, и родители были еще живы.
– Так вы были офицером?!
Андрей Юрьевич понял, что проговорился, но решил не отнекиваться.
– Ну и что с того?
– А я гадала, почему с вами тогда так круто обошлись! Вы тут в разведке служили?
– При штабе.
– А ваша Марта была американской шпионкой?
– Красивая версия. Ты успевай записывать, а то забудешь, – посоветовал Костя. – А потом прилетели инопланетяне.
Андрей Юрьевич побелел и взорвался. Это предположение его задело.
– Что ты болтаешь?! Девушкой она была, молодой и красивой, об остальном мне не ведомо.
– А вы сами чем в штабе занимались?
– Андрей Юрьевич тут морально разлагался, – любезным тоном сообщил Насте Костя. – Родина послала его на передний край защищать рубежи социализма от всяких супостатов, а он тут местных баб брюхатил да врагам детей плодил.
– Ты сам-то служил, паренек? – стервенея, спросил Андрей Юрьевич.
– А я пацифист. Мне в вашей армии делать нечего.
– Пацифист? Ловко. Мы раньше таких, как ты тоже на «п», но по-другому называли.
– Смешно. Вы когда снова будете острить махните рукой, чтобы я знал, где смеяться.
– Я махну, – пообещал Андрей Юрьевич. – Обхохочешься до слез и штаны обмочишь.
– На самом деле Костя не так уж неправ, Андрей Юрьич, – вмешалась Настя, снова отложив в сторону планшет. – Много дала вам ваша армия?
– А я много не просил.
– Это конечно похвально и делает вам честь, но все же, если разобраться, вам сломали жизнь и вашей Марте тоже. Никто даже не извинился. Никто не понес за это наказание, а расхлебывали только вы один. И вот даже теперь, через столько лет, один расхлебываете.
Андрей Юрьевич досадливо дернул плечом. Разберусь!
– Постарайтесь взглянуть на свою жизнь с нашей точки зрения, молодых. Чтобы ясно увидеть какое-то событие и его последствия, нужно уметь абстрагироваться. Не заморачиваться, откинуть прошлый опыт. Если мне что-то нужно понять, я все упрощаю и представляю людей в виде хомячков. Мне так удобнее. Обнажается скрытый смысл человеческих поступков. Попробуйте.
– Это как?
– А вот так. Я смотрю на вас, включаю хомячка, и вижу подоплеку ваших действий. Люди всегда поймут людей, найдут, как их обелить, оправдать, пожалеть, а к хомячкам отношение другое. Мы не можем логически обосновывать их поступки, нам кажется, что они чаще всего бестолково суетятся. И мне их ничуть не жаль. Когда люди в виде хомячков продолжают вести себя как люди, из-за этого чудовищного несоответствия становится очевидна и скрытая сущность их поступков. Хотите пример? Представьте себе трамвайную кондукторшу, которая замечает, что какой-то парень в ее вагоне не уступил место пожилой женщине с тяжелыми пакетами в руках и начинает громко стыдить его. Чуть ли не насильно сгоняет с места и продолжает еще несколько минут возмущенно частить скопом все молодое поколение, обвиняя его в душевной черствости, хамстве, невоспитанности и еще Бог знает чем, и вспоминает, как было в ее время. И хотя она говорит какие-то правильные вещи, которые всем близки, ты вдруг на секунду представляешь ее хомячком и перестаешь понимать смысл ее слов. Слышишь только крики. И вот тут сразу выясняется, что эта крикливая большая хомячиха с сумкой на боку, набитой мелочью, просто хабалка, которая рада возможности перехамить хама и показать всем, какая она правильная. Она не унимается, а вокруг стоят и молчат люди, которым уже стыдно за нее. И особенно стыдно той пожилой женщине, за которую она якобы вступилась и которой уже не хочется садиться. И моральной ценности от ее поступка ноль.
Или представьте себе, как сто белых хомячков садятся в парусник и, терпя страшные лишения, жажду, непрерывную качку и голод, несколько месяцев подряд упорно переплывают бурный океан в поисках неизведанной земли. Дома у них остались хомячихи и хомячата, которых они, быть может, никогда больше не увидят. Зачем они их покинули трудно объяснить, но они это сделали. И вот на горизонте появляется земля. Они высаживаются на берег, те, кто не погиб во время перехода. Что они делают дальше? Наслаждаются видом сочной зелени, которую не видели много месяцев, едой, которую никогда в жизни не пробовали, заморскими фруктами? Удивительно, но ничего подобного. Их не интересуют заморские красоты, они упорно ищут и находят среди большого леса других хомячков. Это их цель. Эти лесные хомячки уже чуть-чуть другие, к примеру, черные или желтые, неважно, но другие. Их много сотен, они спокойно спят и не знают, что их селение окружили белые хомячки, прибывшие из-за моря. И белые хомячки их всех убивают. Это ночное избиение очень жестокое, кровь льется рекой, не щадят даже самых маленьких черных хомячков, не говоря уже о взрослых. А потом уже вы сами, не хомячок, а взрослый человек, мысленно идете по полю битвы, усеянному трупиками, перешагиваете большими шагами через их окровавленные тушки, и не можете поверить своим глазам. За что? Неужели все эти тяжкие месяцы морского перехода были нужны только ради этого? Где здесь логика? Чего не хватало этим милым пушистым зверькам у себя за морем? И вам начинает казаться, что они просто сумасшедшие маньяки, раз они так упорно и долго среди невообразимых красот и разнообразия незнакомого мира стремились найти лишь себе подобных, для того чтобы подчинить или убить всех без разбора, причин и объяснений. И вы не находите им оправдания или логического объяснения, какое нашли бы для людей. Вам понятно? Я вам только что вкратце изложила историю Великих географических открытий. Когда я вот так смотрю на вещи, мне открывается истина.
Андрей Юрьевич криво усмехнулся. Помедлил немного.
– А как насчет меня?
– Вас жалко. Вами всю жизнь вертели, как хотели. Вы слишком терпеливый.
– Точно! К гадалке не ходи, – подтвердил ее слова Костик.
– А Марта?
Настя улыбнулась себе под нос и ответила непонятно.
– Жизнь удалась. Золушка стала королевой.
– И ты всех людей видишь хомячками? – недоверчиво спросил Андрей Юрьевич.
– Не все время конечно, только когда необходимо. Стариков представляю хромыми кобелями с облезлой шерстью, ввалившимися боками и просвечивающимися ребрами. Я однажды видела такого в детстве. Он еле плелся, волоча ноги. И мне было одновременно и страшно и жалко его до слез. Не хотела бы я дожить до его возраста и состояния. На всю жизнь запомнила.
Костя рассмеялся и громко хлопнул себя по коленкам. Упруго поднялся с дивана, потянулся, посмотрел сверху вниз снисходительно. Сказал по-хамски, но по-доброму:
– Вот так, старина. И хомячки могут служить плохим примером. Дальше нам Мотю ждать бессмысленно, айда на кухню чай пить. Руководство гуляет и нам велит. Рыба гниет с головы. Чую, накроется скоро наш фильм медным тазом, а из кухни нерусским духом вкусно пахнет. Ванилью и выпечкой. Поспешим, пока можно, жить так, как другие стесняются!
IV
В девять утра в их жизнь как сумасшедшая ворвалась Яна Львовна. Они сонными мухами уныло сидели вокруг стола. На кухне был погром. Пахло кофе и гренками. От трех сигарет тянулись вверх тонкие струйки дыма. Пепельница была полна окурков, пустая бутылка местного рома стояла на полу, стыдливо спрятанная за ножку стула. Еще две валялись в раковине.
– Та-ак, – угрожающе протянула она, обведя взглядом это безобразие и их кислые физиономии. – Где Мотя?
– У Ленки. Наш Мотя втюрился в чешку.
– Ясно. Свято место без дела не простаивает. Сюда его, немедленно! Мы опаздываем!
– От вас так приятно пахнет, Яна Львовна, – льстиво заметил, потянув носом, Костик. – Вы что вчера пили?
– Хам, – заулыбалась Яна Львовна. – Не лезь в мою жизнь, не разочаровывайся в своей. Настя, где Мотя?!
– Уже звоню, Яна Львовна.
– Всех уволю. Живо сделай мне кофе!
Она села. Небо было безоблачным. День предстоял наипрекраснейший, даже если бы грянули гром и молния. Явился Мотя с камерой в руках. Помятый и счастливый.
– Как спалось?
– Мало.
– Мелко плаваешь, – сообщила ему Яна Львовна. – Впрочем, я не удивляюсь, ты всегда мелко плавал. У тебя пять минут на сборы. Надеюсь, тебя там покормили?
Мотя криво усмехнулся. Он хотел ей сказать, что в их фильме наконец появился чешский колорит, но то, что он ночью наснимал, годилось разве что для личного пользования. Пришлось промолчать. Пока он, мурлыкая что-то, не спеша принимал душ и завтракал, Яна Львовна гоняла молодых. Она вся кипела энергией.
– Андрей Юрьевич, вы сегодня не в деле. У нас другие планы. Останетесь дома, отдохнете. Ленка о вас позаботится.
– Яна, я тут подумал. Давай подпишем твой новый договор.
– Решили не заморачиваться с сыном? – Она остановилась перед ним и с любопытством уставилась на него в упор. Так энтомолог через лупу рассматривает незнакомую букашку. В глазах сверкали льдинки иронии. – Понимаю, обуза неслабая: горшки за убогим выносить.
– Да какая из меня нянька? – с досадой сказал Андрей Юрьевич, вздрагивая и отводя взгляд. – Живу на таблетках. Сами видите.
– Вижу. Я ждала, что вы выберете деньги канала, а не чешские миллионы и рада, что не ошиблась. Хорошо, вы услышаны, Андрей Юрьич, считайте, что старый договор между нами аннулирован. Новый подпишем позже, сейчас мы и так опаздываем. Не скучайте. Попросите Ленку рассказать вам парочку свежих чешских анекдотов. Уверена, что после сегодняшней ночи с Мотей ей есть над чем посмеяться.
Они уехали, оставив крайне раздраженного Андрея Юрьевича в гостиной. У него горело пунцовое лицо. Грубость Яны Львовны задела его за живое, сделала ему больно. Он жалел, что не смог ответить ей достойно. Не сразу среагировал. Да что они, черт возьми, о себе думают и что снимают, когда снимают не его? Чью вообще жизнь они экранизируют? Ответа он не искал, его это не интересовало. Внутри кипело. Да кто они такие? Моралисты нашлись! Обличители!
Вошла Лэнка, сияя как солнышко, звонко поприветствовала его по-своему. Включила телевизор, уже заметив нежную привязанность Андрея Юрьевича к этому изобретению человеческого гения, убавила громкость, принесла ему чашку ароматного черного чая и вазочку с орешками. Занялась уборкой. Андрей Юрьевич рассеяно наблюдал за ней одной частью своего сознания, но думал о другом. Бесконечно оправдывался неизвестно перед кем, что-то доказывал, сам нападал. Обвинял. Лэнка, заметив его равнодушный мужской интерес к своей персоне, молча улыбалась. На экране мелькали картинки. Говорящие головы на все лады повторяли легкоразличимые на слух слова «Руско, Украйна, санкцэ, оккупацэ Крыму». Отстраненно и осторожно, без всякой горячности и накала страстей, словно речь шла о какой-то чужой планете, а не о близких соседях, велись на чешском телевидении политические дебаты. «Лукавый народец!» всплыли в памяти давние гневные слова заместителя начальника политотдела, участника операции «Дунай», с которым у него, молодого офицера, сложились наиболее доверительные отношения в штабе. Их роднила обида. Они видели затаенную радость словаков, молча встречающих на своей земле советские бронетанковые колонны; радость, потому что все лучшие места в Чехословацком государстве давно были расхватаны чехами и словаки чувствовали себя в собственной стране гражданами второго сорта. И они видели Прагу, буквально заклеенную листовками, плакатами и лозунгами антисоветского и антирусского содержания: «Демократия без СССР и коммунистов», «Захватчики – вон из Праги», «1938 год равен 1968 году». И огромный медведь, нарисованный на одном из домов в центре Праги, озадаченно смотрел на колючего маленького ежа, словно раздумывая, что с ним, колючим, теперь делать. Аллегория. СССР и ЧССР. «Медведь никогда не сможет съесть ежа!» гласила гордая надпись на доме. А ниже от руки была сделана язвительная приписка углем: «А мы его побреем!».
– Лукавый народец! Я поражаюсь, как у них ловко все выходит! Прикинулись обиженными и все их жалеют! Мы год за годом теснили позиции догматиков из Политбюро, осторожно меняли ситуацию в стране, поворачивали социализм лицом к народу после страшных военных потерь, после разрухи и голода Великой Отечественной войны, плодами которой, между прочим, чехи воспользовались на полную катушку, несмотря на то, что всю войну верой и правдой работали на Вермахт. А они за нашей спиной вдруг встали во весь рост и громко крикнули «Ура!» Ну и кто они после этого? Теперь конец всем нашим преобразованиям. И после этого ты думаешь, что они не сознательно расшатывают нашу общую социалистическую лодку?!
Молодой лейтенант краснел и бледнел от этих слов. Они тянули как минимум на отправку в Союз и служебное несоответствие. Несмотря на организованное вторжение, Политбюро СССР продолжало рассматривать чехов исключительно в качестве дружественного народа.
– Запомни, – кричал ему чернявый офицер по прозвищу Философ, командир танкового дивизиона, у которого в горячей армянской голове сложилась уже целая теория на этот счет. – На земле живут народы гибкие и народы несгибаемые. И одним народам помогает сохраниться их гибкость, а другим – несгибаемость. Возьми, к примеру, армян. Разве смогли бы мы выжить в тысячелетней исламской войне, ведущейся против нас, если бы не были несгибаемыми? А евреи гибкие – и тоже сохранились. А сколько народов исчезло с лица земли, не будучи ни гибкими, ни несгибаемыми!
Рощин кивал, мысленно постанывая. Он был далек от философских обобщений.
– Вы тоже несгибаемые.
– Кто это «вы»?
– Русские. Русские тоже несгибаемые. Потому так много жертв. А чехи гибкие. Они не дадут серьезного отпора, им легче сдаться. Гибкие тоже выживают, а потом еще живут почище нашего.
Рощин кивал. Это он понимал. Чехи и правда жили «почище нашего». Хорошо жили.
– Вот только гибкие, когда исчезнет опасность, страшно мстят своим обидчикам за тот звериный страх и унижение, которые им пришлось пережить, а несгибаемые совсем не так суровы, как кажутся, и склонны прощать своих врагов, не смотря на то, что заплатили страшную цену за победу.
Андрей Юрьевич слышал его голос словно воочию. И снова в сон врывался заместитель начальника политотдела.
– Мы лжем сами себе, – с досадой кричал он, подвыпив и стуча по столу пудовым кулаком. – Замалчиваем очевидное в угоду политической конъюнктуре, пока не получим очередной предательский удар в спину и опять ничему не научимся, помяни мои слова. Что мы за дураки такие, скажи ты мне? Воспитываем наших детей в духе дружбы и пролетарского интернационализма, вместо того, чтобы на уроках истории резать им правду-матку в глаза. Все ждем мифической благодарности за спасение мира от «коричневой чумы». Ее не будет! Нам суют в спину нож, стоит нам только отвернуться! Ох, настрадаемся мы еще с нашими «братьями» и союзничками!
Вот такие речи слышал Андрей Юрьевич от старших офицеров, но они почему-то не делали его умнее. Все люди продолжали казаться ему хорошими. Равными. Таким он был воспитан родителями и школой. Вперемешку с телевизионными дебатами на чешском языке эти воспоминания перенесли его в странный лживый мир политики, который его никогда не интересовал. Он крепко спал в обнимку с зомбоящиком, как дразнил его Костя. Это была главная защитная реакция его организма, способ борьбы с виной, скукой и одиночеством. Срабатывал способ безотказно, да и годы брали свое.
V
В обед его, спящего на диване в неловкой позе, растолкала Яна Львовна.
– Собирайтесь, Андрей Юрьич! У нас ЧП благодаря Моте. Спасибо! Догулялся!
Мотя был бледен и смотрел волком, но не оправдывался. «Ты сидел без работы, кричала Яна Львовна. Я вытащила тебя из запоя, пристроила к делу – и вот твоя благодарность?! Не заставляй меня пожалеть о своей доброте. Еще один косяк и ты пробкой вылетишь с работы». Настя и Костя ходили на цыпочках, как нашкодившие мышки. Ночью Мотя стер весь материал встречи Андрея Юрьевича с Карелом в кафе-кондитерской, снятый второй камерой, и записал на нее «чешский колорит» с Лэнкой в главной роли. Требовалась пересъемка эпизода.
– Хорошо, что Костя вовремя заметил, – бушевала Яна Львовна. – А если бы обнаружилось в Москве? Ты же знаешь, как нам важны сроки! Марк обо всем договорился. Американский заказчик готов уже не глядя выложить денежки за фильм, а у нас впереди еще монтаж и английская озвучка.
– Круто, – вмешался Костик, который впервые это слышал. – Марк крутит любовь с золотой рыбкой? Вот почему он обещал Насте загнать ее сценарий в Голливуде.
Настя побелела. Болтун находка для врага, но Яна Львовна пропустила его слова мимо ушей. Зато отреагировал Андрей Юрьевич.
– Это правда? Яна, кто там мной интересуется?
– Андрей Юрьич, миленький, давайте побыстрей. Не забивайте себе голову всякой ерундой. Мне с трудом удалось уломать Петру на сегодня. Злющая баба, такую и за деньги нигде не купишь, а тут подсунули бесплатно! Ну, Мотя, припомню я тебе этот день!
Они выехали. Йожик молча вжимал в пол педаль скорости. Он уже жил проблемами киногруппы. Андрей Юрьевич угрюмо смотрел в окно, задумчиво играя желваками. На коленях у него сидела кукла с лицом Есенина. Предстояло трудное объяснение с Карелом насчет повторного дарения папе вчерашнего подарка. Поди, объясни птичке, почему она должна спеть еще раз свою песенку на той же ветке для второго дубля. Надеялись только на Петру.
Все прошло хорошо. Никто не нервничал. Работали так, как должны были работать каждый день. Счастливый Карел ел змрзлину. Андрей Юрьевич смотрел на него и жалел, что опять был без ответного подарка. Петра хмуро поглядывала на часы. Подчиняясь внезапному порыву, Андрей Юрьевич полез в карман и вынул колечко с ключами, протянул Карелу. Придется заказывать в Питере еще один комплект, подумал он с некоторой досадой. Ладно, не обеднею.
– Цо е то? – настороженно спросила Петра.
– Ключи от моего дома. И от домофона.
– Зачем они ему?
Но Карел уже крепко сжимал их в кулаке, расплываясь в широкой улыбке. Он рассматривал синий пластмассовый ключ с электронной металлической таблеткой и два плоских потертых, от квартиры и комнаты Андрея Юрьевича, как будто видел чудо. Теперь папин дом стал его домом, он в любой момент мог войти в него как в свой собственный. Отворить дверь своим ключом. То, что эта дверь находилась за тысячи километров отсюда, до него не доходило. Это был фантастический символ единения, подарок-пустышка, за которым ничего не стояло. Андрей Юрьевич создал его по наитию в одно мгновение. Обе камеры с разных ракурсов сделали наезд на их стол, жадно сгрудились над ним, как коршуны над добычей. Новый микрофон Ленарда, на который сегодня все обратили особое внимание, тоже в стороне не остался.
– Кличе, – с восторгом сказал Карел Петре. Так коза радуется колокольчику, мелодично звенящему у нее на шее.
– Ну и что? Зачем они тебе? – спросила Петра.
– Тата кличе.
Он с такой нежностью посмотрел на Андрея Юрьевича, что Петра отвернулась. С ключами он больше не расставался. Поминутно вытаскивал их из кармана, показывал всем и гордо объяснял:
– Тата. Тата кличе.
– Как-то я вас не до конца разглядела, Андрей Юрьич, – неприязненно сказала Яна Львовна по дороге в Шеберов. Она прервала долгое гнетущее молчание, нарушаемое только шуршанием шин на поворотах. Почему-то никто не хотел сегодня зубоскалить. Возможно, впервые до них дошло, что они делают. Насмехаются над слабоумным.
– Вы предстали передо мной совсем в ином свете.
– В каком? – безразлично спросил Андрей Юрьевич, сохраняя угрюмое лицо.
– Вам не понравится, если я скажу.
– Ну и промолчи.
– А очень хочется сказать. Прямо руки чешутся.
– Яна, – на всякий случай вмешался Мотя.
– Что – Яна?! – возмущенно воскликнула она. – Знаешь, сколько я Яна? А вы… вы, Андрей Юрьевич!
– Что – я?! А ты? – сорвался он в ответ. – Думаешь, я ничего не понимаю? Ты снимаешь про нас фильм, чтобы продать его в США, потому что она была американской шпионкой и только поэтому со мной связалась! А я дурак! Я всю жизнь ее…
Он махнул рукой.
– Да вы тот еще выдумщик!– поразилась Яна Львовна. – Вот от кого не ожидала! Вы с Настей в одной психушке не лежали?
– А что, скажешь, нет?
– Нет, конечно!
– Тогда кто там интересуется моей личной жизнью, как будто я Мерлин Монро? – ехидно спросил он, однако лицо его уже обмякло и внутреннее напряжение сменилось долгожданным облегчением. Ночь, проведенная под Настиным влиянием, не прошла для него даром. Она посеяла тяжелые сомнения, подтолкнув к критическому осмыслению былого, и теперь он страдал от мысли, что Марта когда-то всего лишь использовала его в своих целях.
– Никто вами не интересуется, – резко ответила она. – Уверяю вас: никому вы в этой Америке даром не нужны. Могу побожиться, если вы не верите.
Андрей Юрьевич поежился. Он верил. Это соответствовало его мироощущению, но что это меняло? Понимания по-прежнему не было.
– Зачем в таком случае вы меня снимаете?
– Хотим сделать вам приятное. Вы же не против приятного, Андрей Юрьич?
Он промолчал. В это он уже не верил. Если его жизнь никому не интересна, а в жизни Марты не было никаких белых пятен, какого лешего они тратят на них свои деньги? Не из-за слабоумного же Карела и полусвихнувшейся старухи поднялся такой сыр-бор? Эх, лучше бы Яна Львовна перестала темнить, да рассказала все как есть, он поймет.
http://www.proza.ru/2019/07/16/1542