Миф о насильственном Крещении Руси берёт своё начало ещё в 19-ом веке. Однако, особенно популярным он стал в советское время, т.е. в то время, когда было модно клеймить всё, что так или иначе связано с религией и, в первую очередь, с христианством. Но и в наше «самостийное» время этот миф не хочет умирать своей естественной смертью, в силу чего он всё ещё продолжает жить в умах «лучших» представителей светской, антицерковной интеллигенции, в большинстве своем культивирующей неоязыческие мифы о верованиях наших пращуров – древних славян.
И всё же, справедливости ради, мы вынуждены отметить тот факт, что версия о насильственном крещении жителей Киева и всего славянского населения Древней Руси не выдерживает ни малейшей критики:
«И хотя «в литературе о крещении Руси стала общим местом мысль о том, что христианизация встретила упорное сопротивление масс», в действительности «количество свидетельств этого сопротивления в источниках невелико». В связи с этим показательны соответствующие данные по Русскому Северу, который обычно воспринимается как наиболее «архаичный» и языческий регион. При раскопках поселений и могильников «ни разу не удалось обнаружить каких-либо следов насильственного введения христианства и религиозного антагонизма, расколовшего общество на две части» (1).
Таким образом, сам по себе факт Крещения древнерусского государства является уникальным событием в истории христианства, событием, во многом не вписывающимся в рамки обыденных идеологических схем (тем более что, как мы это видели ранее, в других странах процесс христианизации протекал далеко не так мирно, как в Древней Руси).
Уникальность Крещения Руси состоит ещё и в том, что люди древности были гораздо более принципиальны в отношении своих религиозных убеждений, нежели наши современники. Жизнь древних, в принципе, была более суровой и трудной: войны, междоусобицы, эпидемии, стихийные бедствия были не так уж редки, поесть досыта уже считалось за счастье. Вот почему людей, воспитанных в столь трудных условиях жизни, не так уж и легко было запугать. Именно поэтому страх вряд ли мог стать главным стимулом в принятии христианства.
Впрочем, если внимательно посмотреть на действия князя Владимира, можно заметить, что в его замыслах не было ни намёка на то, чтобы угрозою или насилием склонить своих подданных к принятию веры Христовой. Скорее всего, будущий равноапостольный князь понимал, что угрозы принесут больше вреда, нежели пользы, т.к. в них всегда содержится риск подрыва своего великокняжеского авторитета в глазах собственных граждан. Так что все разговоры о том, что и сам Владимир, и его ставленники насильно заставляли людей креститься, не выдерживает ни малейшей критики с позиции здравого смысла. И хотя, как мы уже отмечали, в своё время:
«И. Я. Фроянов предположил, что на сыновей князя Владимира, посланных им в отдалённые от Киева городские центры, «возлагалась обязанность утверждения христианства среди управляемого ими населения любыми мерами и средствами»… источники не дают оснований для такого рода категоричных заключений. Очевидно, при наличии обязанностей по приведению населения к новой вере сыновья Владимира не должны были применять репрессивно-карательные меры, опасаясь вспышек политического протеста и народных волнений» (2).
В этой связи было бы серьёзной ошибкой воспринимать как угрозу слова великого князя о том, что те, кто откажется от Святого Крещения, более не будут ему друзьями. Дело в том, что если бы эти слова действительно были угрозой то, вряд ли ещё очень долгое время языческие верования древних славян существовали бы параллельно с христианской религией. Причём существовали они в чистом виде, а не в виде так называемого «двоеверия», как это должно было бы быть в случае принятия христианства под страхом наказания и при наличии постоянных репрессий.
История говорит нам о том, что в этот период языческие волхвы ещё продолжали совершать свои обряды и магические ритуалы, а кое-где они чувствовали себя так свободно, что даже пытались настроить население против набирающего силу христианства. И хотя, в некоторых случаях, это кончалось для них насильственной смертью, всё же, было бы слишком наивно расценивать данные (редчайшие) факты расправы над бунтовщиками как признак гонений. Скорее это были действия по усмирению народных волнений, грозивших закончиться бунтом и неподчинением законным властям. Так что, фактически, большинство расправ над волхвами были мерами административного, но ни в коем случае не идеологического, характера, ибо нет на земле такой власти (вне зависимости от исповедуемой в государстве религии или власти атеистической), которая потакала бы беспорядкам и бунтам, ставя тем самым под угрозу мирное существование граждан и целостность государства.
Усмирение народных волнений в Древней Руси
Этот вывод подтверждается ещё и тем, что после расправы над волхвами власти не предпринимали каких-либо мер в отношении тех, кто симпатизировал бунтовщикам. Впрочем, история сохранила лишь единичные случаи народных волнений, возглавляемых волхвами:
«Вот любопытное известие об этом из так называемой Иоакимовой летописи: «Когда в Новгороде узнали, что Добрыня идет крестить, то собрали вече и поклялись все не пускать его в город, не давать идолов на ниспровержение; и точно, когда Добрыня пришёл, то новгородцы разметали большой мост и вышли против него с оружием; Добрыня стал было уговаривать их ласковыми словами, но они и слышать не хотели, вывезли две камнестрельные машины (пороки) и поставили их на мосту; особенно уговаривал их не покоряться главный между жрецами, какой-то Богомил, прозванный за красноречие Соловьем. Епископ Иоаким с священниками стояли на торговой стороне; они ходили по торгам, улицам, учили людей, сколько могли, и в два дня успели окрестить несколько сот. Между тем на другой стороне новгородский тысяцкий Угоняй, ездя всюду, кричал: «Лучше нам помереть, чем дать богов наших на поругание»; народ на той стороне Волхова рассвирепел, разорил дом Добрыни, разграбил имение, убил жену и ещё некоторых из родни. Тогда тысяцкий Владимиров, Путята, приготовив лодки и выбрав из ростовцев пятьсот человек, ночью перевезся выше крепости на ту сторону реки и вошёл в город беспрепятственно, ибо все думали, что это свои ратники. Путята дошёл до двора Угоняева, схватил его и других лучших людей и отослал их к Добрыне за реку. Когда весть об этом разнеслась, то народ собрался до 5000, обступили Путяту и начали с ним злую сечу, а некоторые пошли, разметали церковь Преображения Господня и начали грабить домы христиан. На рассвете приспел Добрыня со всеми своими людьми и велел зажечь некоторые дома на берегу; новгородцы испугались, побежали тушить пожар, и сеча перестала. Тогда самые знатные люди пришли к Добрыне просить мира. Добрыня собрал войско, запретил грабёж, но тотчас велел сокрушить идолов, деревянных сжечь, а каменных, изломав, побросать в реку. Мужчины и женщины, видя это, с воплем и слезами просили за них, как за своих богов. Добрыня с насмешкою отвечал им: «Нечего вам жалеть о тех, которые себя оборонить не могут; какой пользы вам от них ждать?» — и послал всюду с объявлением, чтоб шли креститься. Посадник Воробей, сын Стоянов, воспитанный при Владимире, человек красноречивый, пошёл на торг и сильнее всех уговаривал народ; многие пошли к реке сами собою, а кто не хотел, тех воины тащили, и крестились: мужчины выше моста, а женщины ниже… Разметанную церковь Преображения построили снова. Окончив это дело, Путята пошёл в Киев; вот почему есть бранная для новгородцев пословица. «Путята крестил мечом, а Добрыня – огнём» (3).
Остальные инциденты с участием волхвов относятся ко времени сильно отдалённому от событий Крещения Древней Руси и вызваны они были по большей части сугубо экономическими причинами.
Мы приведём два характерных примера «восстания волхвов», которые в большинстве источников подаются исключительно как примеры борьбы язычества с христианством, хотя на самом деле в основе их лежат либо экономические трудности, постигшие людей, либо наивные, языческие представления древних славян религиозно-бытового характера о причинах постигших их бедствий. Так:
«под 1024 г. «Повесть временных лет» содержит следующую запись. «Ярославу сущю Новегороде тогда. В се же лето въсташа волъсви в Суждали, избиваху старую чадь по дьяволю наущенью и бесованью, глаголюще яко си держать гобино. Бе мятеж великъ и голодъ по всей той стране; идоша по Волзе вси людье в болгары, и привезоша жито, и тако ожиша. Слышав же Ярославъ волхвы, приде Суздалю; изьимавь волхвы, расточи, а другыя показни, рекъ сице: «Богъ наводитъ по грехомъ на куюждо землю гладом, или моромъ, ли ведромъ, ли иною казнью, а человекъ не вестъ ничтоже». И възвративъся Ярославъ, приде Новугороду» (4).
Необходимо заметить, что даже историки советского времени не смогли рассмотреть в этом конфликте (который воспринимался ими исключительно в категориях классовой борьбы) религиозной подоплёки, вызванной недовольством волхвов христианизацией русского населения. Тем более, в наше время (время, когда можно, при желании, освободиться от идеологических штампов), нужно обладать очень буйным воображением, чтобы расценить события в Суздале, события, вызванные сугубо социально-экономическими причинами (в первую очередь, неурожаем и голодом) как борьбу язычества с христианством.
При этом нужно отметить, что протест восставших волхвов и тех, кто им симпатизировал, был направлен не на церковные власти и вообще не на лиц христианского исповедания, а на “старую чадь”, под которыми принято чаще всего понимать либо зажиточных людей, укрывавших собранный урожай, либо старых женщин, виновных (по мнению лиц языческого исповедания) в колдовстве и разного рода вредительстве, вызвавшем массовый голод.
В отличие от событий в Суздали, описанных в летописи довольно скупо, «восстание волхвов» на Верхней Волге в 1070-х годах удостоилось весьма подробного рассказа. В «Повести временных лет» он помещен под 1071 г. Летописец начинает своё повествование о произошедшем на берегах Волги и Шексны «восстании волхвов» с указания на наступление голода в Ростовской земле — в обширном регионе, центральной частью которого являлось Волго-Клязьминское междуречье. Здесь (точно так же, как в Суздали) волнения были вызваны сугубо экономическими факторами, а волхвы выступали лишь в роли неких хранителей тайных (магических) знаний, с помощью которых, по их мнению, возможно было установить причины наступившего голода и прочих неприятностей.
Итак, вполне допуская возможность борьбы язычества с христианством на территории Древней Руси, мы должны признать, что ни летописи, ни народная литература не сохранили об том определённых указаний. И потому вполне допустимым будет вывод о том, что активные выступления древнерусских язычников были скорее редким исключением, нежели правилом. Да и, к слову сказать, в задачи Владимира, который с принятием христианства снял с себя сакральные обязанности совершителя жертвоприношений (обязанности «верховного жреца»), явно не входили планы кровавой расправы над приверженцами языческих культов:
«По-видимому, разрушение святилищ в других городах и местах Руси подразумевало лишение их служителей привычных для языческого общества обязанностей и функций. Но это не обязательно означало, что конкретные люди (жрецы, волхвы и т. п.) должны были быть казнены, выдворены в леса и болота. Важнее было то, что именно культ богов, именно политеистическая мифология были главным объектом, подлежащим уничтожению, исключению из сферы общественной жизни и идеологии. Аналогичное явление фиксируют источники, отразившие процессы христианизации народов Западной Европы. И здесь Церковь беспрекословно уничтожала наиболее зримые атрибуты язычества (священные рощи, капища) и осуждала языческие верования в их наиболее общественно-значимых и поэтому неприемлемых для Церкви формах (жертвоприношения, массовые праздники)» (5).
Реальные факторы мирного Крещения Руси
В отличие от версии о насильственном Крещения Руси и последующим за этим религиозным противостоянием между язычеством и христианством (версии, не выдерживающей ни малейшей критики и не имеющей под собой реальных исторических оснований), реальными факторами, послужившими основой для мирного процесса христианизации, являлись:
Во-первых, реальный авторитет великого князя в глазах своих подданных, в том числе и потому, что в дохристианской Руси княжеская власть носила не только чисто административный, но ещё и некий сакральный характер. Об этом, кстати, свидетельствует и первая (языческая) религиозная реформа Владимира, которая указывает на то, что в данную эпоху общий контроль над религиозной жизнью народа находился именно в его руках.
Во-вторых: христианство действительно раскрывало людям значение, смысл и цель их земного существования, а также открывало перспективу, доселе не виданную в язычестве. В конечном итоге, деградация языческого мировоззрения привела к тому, что религия древних славян стала всего лишь унитарным средством для удовлетворения человеком своих земных, бытовых потребностей и желаний. Вот почему многим людям действительно пришлиcь по сердцу евангельские идеалы жизни, которые не только принципиальным образом изменяли отношения людей к жизни земной (т.е. отношения к друг другу, к своим социальным и государственным обязанностям и т.д.), но и возводили человека (причем, вне зависимости от его социального положения) на более высокий уровень духовного развития, чем фактически придавали иное качество всему человеческому существованию.
Третьим фактором, который послужил мирному принятию христианства нашими предками, является общинно-родовое устройство древнерусского общества, определявшее качество и формы общественных отношений того времени, а также религиозное сознание древних славян (сознание, во многом отличающееся от устройства сознания современного человека). В психологии мышления этот феномен получил название «Первобытное мышление». Само по себе оно характеризуется тем, что:
«…Оно совершенно иначе ориентировано. Там, где мы ищем вторичные причины, устойчивые предшествующие моменты (антецеденты), первобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду. Оно без всяких затруднений допускает, что одно и то же существо может в одно и то же время пребывать в двух или нескольких местах. Оно обнаруживает полное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум. Вот почему позволительно называть это мышление, при сравнении с нашим, пралогическим» (6).
В этом смысле, люди древности ощущали себя в большей степени членами (клетками) единого организма – ОБЩИНЫ, главой которого является князь, и поэтому от него во многом зависит жизнь и деятельность каждого члена общины. При этом подобная ситуация касалась не только религиозной жизни (точнее сказать, всей жизни древнего человека, т.к. у древних религиозная жизнь была в принципе неотделима от быта).
Современному человеку порою довольно трудно понять, что всё это могло означать на деле? Ибо в отличие от древних людей индивидуализм современного человека нередко доходит просто до крайних пределов. В результате чего большинство людей, поставив себя в центр мироздания и воспринимая мир исключительно через призму собственной «неординарности» и гордыни, ощущают себя эдакими «мини-императорами», «властелинами мира» и «носителями объективного знания» одновременно. В итоге всё это приводит к тому, что каждый отдельный индивидуум направляет все усилия своей личности на ублажение себя, любимого, и удовлетворение всех своих мыслимых и немыслимых желаний, что неминуемо заканчивается ещё большим отдалением от других людей, как следствие этого удаления рождает непреодолимые страдания в человеке.
Сознание же наших далеких предков было устроено по-другому; несмотря на грубость нравов, царивших среди древних славян, наши предки не были индивидуалистами в той степени, в которой ими являемся мы, современные люди. Попросту говоря, они менее, нежели мы осознавали себя отдельными индивидами и были больше ориентированы на так называемое коллективное сознание. В этом смысле:
«…коллективные представления первобытных людей не являются продуктом интеллектуальной обработки в собственном смысле этого слова. Они заключают в себе в качестве составных частей эмоциональные и моторные элементы, и, что особенно важно, они вместо логических отношений (включений и исключений) подразумевают более или менее чётко определённые, обычно живо ощущаемые, "партиципации" (сопричастия)» (7).
В итоге, это живо переживаемое ощущение сопричастности к единому коллективу, по всей видимости, помогло нашим предкам органично войти в систему ценностей христианства и вполне могло способствовать искреннему принятию христианской веры, т.к. ощущение себя органическим членом единого организма ОБЩИНЫ очень близко к понятию Церкви как ЕДИНОГО ТЕЛА ХРИСТОВА, вступлением в которое не заканчивается, но, наоборот, начинается христианская жизнь для каждого конкретного человека. Начинается вступление новокрещенного в Церковь и пребывание в ней, пребывание в единстве евхаристического общения с другими членами Церкви.
Ссылки:
1. А.В.Карпов «Язычество, христианство, двоеверие». Алетейя. СПб., 2008. С.73.
2. Там же. – С.72.
3. С.М.Соловьев. История России с древнейших времен. Том 1. Глава 7.
4. А.В.Карпов «Язычество, христианство, двоеверие». Алетейя. СПб., 2008. С.94.
5. А.В.Карпов «Язычество, христианство, двоеверие». Алетейя. СПб., 2008. С.74.
6. Л.Леви-Брюль. Первобытное мышление. Психология мышления. М: Изд-во МГУ, 1980. С. 130-140. Правда, здесь нужно заметить, что этот фактор имеет значение лишь в совокупности с двумя другими, вышеназванными, причинами мирного принятия христианства. Т.к. сам по себе (т.е. в отрыве от исторического контекста) он не способен ничего объяснить. И действительно, вряд ли сознание восточно-славянского населения так уж сильно могло отличаться от сознания которым обладали западные славяне и вообще жители средневековой Европы, а ведь в других странах процесс христианизации происходил далеко не так мирно, как в Древней Руси.
7. Там же.