ПРЕДЫСТОРИЯ
Выходя в коридор киностудии, Роско Арбакль — «Толстячок» — случайно столкнулся с проходившим мимо мужчиной весьма серьёзного вида. Невозможно было с первого взгляда не узнать эти близко посаженные пристальные глаза, этот ястребиный нос, эти плотно сжатые губы, знавшие только тень улыбки. Вот так удача! Арбакль отступил назад, сделал знак товарищам: «Ребята, есть дело!» и торопливо вышел обратно.
—Эй, Билли-Ковбой! На пару слов.
Уильям С.Харт, прославленная звезда героических вестернов, оглянулся и с любопытством остановился.
— В чём дело?
Роско медленно подошёл к нему и пару секунд помолчал, подбирая слова.
— Так вот, Билли… Если ещё хоть раз моя партнёрша придёт на студию в синяках…
Ковбой только усмехнулся уголком рта и бесстрастно, с лёгкой хрипотцой произнёс:
— Работа у вас такая, ребята. Опасная. Что же поделать. Я ей давно говорю: «Бросай ты этих чокнутых — сиди дома, детей рожай…»
У Роско чуть дёрнулся глаз. В следующее мгновение его тяжёлая рука накрыла плечо ковбоя. Тот вздрогнул и попытался вывернуться, но тщетно.
— Значит, так! — проникновенно, почти ласково начал Арбакль. — У тебя ведь работа тоже… опасная... Всё больше с конями, да? С людьми разучился?
Из раскрытой двери один за другим вышли Бастер и Эл и словно невзначай встали за спиной товарища, посматривая в стороны и, как бы совершенно случайно, засучивая рукава пиджаков.
— А то смотри, как бы самому дома посидеть не пришлось, — без выражения обронил Роско.
Глаза Харта засверкали животной ненавистью.
– Я тебе это запомню, — глухо прорычал он, почти выплюнув унизительное: — ТОЛСТЯЧОК!
— Надеюсь, — внушительно ответил Роско и, разжав ладонь, презрительно вытер её о брючину. — Но если что, я освежу твою память… Билли-Ковбой.
Тот попятился, открывая и закрывая рот, словно рыба на берегу, споткнулся о собственный ботинок, стукнулся плечом о внезапно открытую кем-то дверь и, наконец решившись показать свою спину, ретировался.
Друзья переглянулись, расхохотались и, тут же выбросив неприятную сцену из головы, пошли по своим делам.
ГОДЫ СПУСТЯ
Сегодня Бастер Китон готов танцевать от счастья даже на стенах и потолке. Сбылась его давняя мечта! Теперь она качается на волнах у причала в ожидании своего нового владельца, сияя крутым боком с надписью: «НАТАЛИ», готовая в любой момент поднять паруса и сорваться навстречу радостным приключениям. Бастер в который раз прыскает в кулак, вспоминая совет, полученный от своего адвоката: «Яхту лучше запиши на жену; тебе могут не продать: актёры считаются людьми несерьёзными и неблагонадёжными». И сорвавшийся у него ответ: «С каких пор актёры считаются неблагонадёжными, а ЖЁНЫ АКТЁРОВ — наоборот?» Остроумно получилось! Но совет он, конечно же, с благодарностью принял. И вот уже завтра, в День Труда, его ждёт первое плавание. Скорее бы! Кстати… Всё ещё посмеиваясь, Бастер набирает номер отеля «Святой Франциск».
— Здравствуйте. Роско Арбакля, пожалуйста…. Роско! Не поверишь, у меня своя яхта!!! Немедленно всё бросай и приезжай к нам вместе с Элис. Со мной будет Нат. Отправимся к берегам Каталины — поплаваем, порыбачим, расслабимся. Я знаю, что ты закончил все три картины, так что возражения не принимаются! Ну?..
На том конце повисает пауза. Бастер продолжает улыбаться в ожидании, наматывая провод на палец. Но тут из трубки звучит огорчённое:
— Не могу. У меня завтра в номере вечеринка.
— Кто будет?
— Куча народу. Как водится, половину из них я даже не знаю.
— Отмени! — решительно советует Бастер. — С нами тебе будет в сто раз веселее.
На этот раз пауза затягивается. (Оба собеседника ещё не подозревают, что будут вспоминать её до конца своих дней). Наконец Роско виновато вздыхает:
— Не могу, обещал.
— Как знаешь…
Бастер расстроенно вешает трубку.
А что же на том конце провода? Роско «Толстячок» Арбакль, сидя на кушетке в спальне роскошного номера, ставит телефонный аппарат на столик и продолжает осторожно втирать лечебную мазь в ошпаренное на съёмках плечо. Потом, чуть заметно вздрагивая и втягивая воздух сквозь зубы — в левый бок, которому пришлось немного хуже. Потом как можно аккуратнее продевает руку в рукав дорогой шёлковой пижамы. Встаёт перед зеркалом, придирчиво смотрит: заметны ли снаружи следы от ожогов? Нет? Значит, всё в порядке. А смокинг в этой ситуации необязателен. Богема есть богема, здесь и не к такому привыкли. Никто ничего не заподозрит. Это должна быть ОЧЕНЬ весёлая вечеринка! А может, всё-таки… Роско в растерянности оглядывается на телефон, уже даже тянется к трубке. Но тут в его дверь стучат. Пора отдать последние распоряжения насчёт угощения для гостей, ну и… прочего. В пору издевательского сухого закона добыча «прочего» превратилась в своего рода новый вид спорта, весёлое хобби для Настоящих парней.
— Три ящика? — переспрашивает Арбакль. — Чудесно. А джин? Угу, этого точно хватит. Что у нас там с десертом? Н-нет, для меня это слишком сладко. Горечи добавьте — черного шоколада, цикория, и можно побольше клюквы… Жареная утка? То, что надо!
На следующий день на двенадцатом этаже «Святого Франциска» виски льётся рекой, играет джаз, и, кажется, все вокруг счастливы. Радушный хозяин вальяжно сидит на диване в лёгкой пижаме, потягивая джин и довольно щурясь на бесчисленных, превозносящих его щедрость гостей. Как всегда, чужая радость заставляет его совершенно забыть о собственной боли, да она почти и не беспокоит уже — разве что самую малость. Роско немного обеспокоен поведением заглянувшей на огонёк Вирджинии Рапп. Даже для этой компании незваная (как, впрочем, и многие здесь) гостья пьёт СЛИШКОМ много, говорит слишком взвинченно, постоянно срывается на грубости. Да она и приехала уже… не в себе. Не к месту вспоминает их с Роско редкие свидания пару лет назад, хотя давно обзавелась новым кавалером, и не одним. Нарочито громко обращается к товарке (даме сомнительных занятий Бамбине Делмонд, с которой вместе приехала), игнорируя или осыпая язвительными замечаниями других присутствующих. На неё начинают оборачиваться, кто-то неприязненно отодвигается. Внезапно Вирджиния принимается рвать на себе платье и, задыхаясь, сползает под барную стойку. Роско вскакивает с дивана, бросается на помощь.
— Куда ты её тащишь? — взвизгивает пьяная миссис Делмонд.
— Пусть отдохнёт немного, — выдыхает хозяин вечеринки, направляясь к двери своей спальни с перекинутой через плечо пышнотелой брюнеткой.
— Что ты с ней хочешь сделать, изверг?! — не унимается миссис Делмонд.
— Заткнитесь, а? — морщится Роско, у которого от этой истории уже начинает болеть голова. — Иначе я вас в окошко выброшу, честное слово. По-вашему, я только и ждал такой возможности?
Через минуту он возвращается к гостям, и вечеринка идёт своим ходом. Музыка, танцы, закуски. Спустя какое-то время Арбаклю приходит в голову проведать незадачливую гостью.
Кушетка в спальне пуста. Пол — тоже.
Чертыхнувшись, Роско заходит в спальню и поворачивает направо, к личному санузлу. Дверь поддаётся с трудом. Вирджиния Рапп неловко лежит на кафельном полу, раскинув ноги в чёрных чулках. Юбка непристойно задрана, голова запрокинута, волосы налипли на лицо, макияж размазан.
— Роско, он обещал дать мне роль, — пьяным голосом лепечет Вирджиния. — Ради него я даже… ребёнок… могли бы… — Потом стонет: — Ну, почему он меня больше не хочет, а? — И уже более внятным голосом; приподнимая голову: — А ТЫ меня хочешь, мой Толстячок?
Этого ещё не хватало! Арбакль отшатывается в панике, соображая, что дела вдруг пошли хуже некуда. И дверь в спальню, как назло, захлопнулась: не зная Вирджинию, люди могут Бог весть что подумать… Впрочем, кто же её не знает…
Тут голова неудачливой актрисы падает со стуком обратно на кафель.
— Эй, ты чего? — растерянно шепчет Роско.
Затем, пятясь, вытаскивает страдалицу за ноги, укладывает на кровать. Убирает волосы с холодного лба, вытирает лицо полотенцем. Приносит воды со льдом. Вирджиния делает несколько жадных глотков и с тихим стоном падает на вовремя подсунутую подушку. Роско всматривается в гостью. Она чересчур бледна и недвижна. Да, дурно пахнущая история. А вдруг это всё — ловушка, притворство? Мало ли что у этих актрис на уме…
Взгляд падает на бокал со льдом, забытый на столике. Кто-то когда-то сказал… Недолго думая, Роско вытряхивает на ладонь прозрачный кубик и прижимает его к бедру Вирджинии. Кто-то когда-то сказал, что так можно отличить притворный обморок от настоящего. В ответ раздаётся глухое:
— Не на-адо… Больно…
— Всё-всё, понял. Прости.
Роско кидается к телефону.
— Карету скорой помощи, срочно! Тут женщине плохо. Кажется, это с ней после… — Неприличное слово «аборт» так и не слетает у него с языка. — А может, перебрала. В общем, пусть приезжают! …Что? За мой счёт, конечно!
И поспешно выходит из комнаты. Из-за двери слышится: «Роско, а как же танец Клеопатры? Ты нам обещал!» И дружное, с аплодисментами: «Про-сим! Про-сим!»
***
Поздно вечером, ближе к ночи, Бастер и Натали, абсолютно счастливые, смеясь, возвращаются домой. Молодая жена даже позволяет себя обнимать за талию, и глаза её светятся теплее обычного. Что значит — провести целый день на природе, подальше от матери и сестёр! Бастер первым делом идёт к телефону:
— Интересно, он там тоже удачно повеселился? …Да, здравствуйте, отель «Святой Франциск», пожалуйста. Номер Роско Арбакля…. Что?! — вскрикивает он и с отвисшей челюстью опускается на стул. — Это шутка? Она бы сама… Как?!
В трубке звучат гудки. Ошеломлённый Бастер кладёт её рядом с собой. Нат подходит к нему, чуть наморщив лобик.
— Ну, что там ещё с твоим Толстячком?
Бестер еле находит в себе силы выговорить невозможное:
— Роско арестовали.
— Что-о?!
— За изнасилование Вирджинии Рапп, — бесцветным голосом продолжает Бастер, не веря собственным ушам.
— Это шутка? Она бы сама с ним…
Он беспомощно поднимает глаза на жену.
— Это ещё не всё. Вирджиния Рапп умерла в больнице. Её последние слова были: «Роско сделал мне больно».
***
— Да это же я! Я его научил прикладывать лёд к ноге, чтобы проверить, отключился человек или притворяется! — Бастер нервно расхаживает по кабинету, не находя себе места. — Как ты не понимаешь, я должен быть там, как важный свидетель! Я им всё объясню…
Джозеф Шенк, уставший следить за ним глазами из-за внушительного стола, заваленного газетами, в который раз холодно отрезает:
— Нет.
Отчаянный взгляд Бастера заставляет его поморщиться и прибавить, уже не впервые за утро:
— Домингесу виднее, он адвокат. Какой из тебя свидетель? Вы — близкие друзья, все решат, что ты его выгораживаешь. Не дай Толстячку потянуть тебя за собой, ты нужен... людям.
— А Роско — не нужен?! — задыхается Бастер.
Шенк закатывает глаза.
— Не будь ребёнком. Для Уильяма Херста главное — это продажи; с тех пор как начался этот скандальный процесс, его газеты не просто раскупают, а расхватывают в драку. Твой Толстячок для него…
— Пресса! Свежая пресса! — доносится с улицы, будто в насмешку. — Жирному клоуну не до смеха! К ответу толстяка-насильника и убийцу!
— Беда, лишний вес стал его проклятием, — хмурится Шенк. — Из Роско сделают чудовище.
— Да причём здесь…? — Бастер обхватывает руками голову. — В каком веке живём?!
— В каком? Это век газетчиков. Жареные утки и клюква — любимая пища обывателя. — Шенк выуживает из газетной горы номер «Бисмарк Трибьюн» и, постукивая ногтем, читает вслух обведённый красной ручкой абзац: — «То, что управляющие многих кинотеатров страны, за редкими исключениями, отказались показывать фильмы Арбакля — очень здоровая тенденция. По крайней мере, это даёт нам луч надежды, что моральные стандарты кинобизнеса начали наконец повышаться, вместо того чтобы деградировать».
Бастер непонимающе хмурится.
— Что?!
— «Эти фильмы и так уже время от времени подвергались заслуженной критике за неподобающее утрирование темы секса…»
Брови Бастера изгибаются в изумлении.
— «И романтизацию преступлений…»
— Это они про Роско?!
— А, вот ещё: «Картины, оскорбляющие либо так или иначе принижающие ответственность гражданина перед семьёй или государством, должны быть отброшены и забыты, поскольку мнение общественности… — Тут указательный палец Шенка взлетает вверх, — …это лучший цензор, какого только имело искусство».
Бастер встряхивает головой, точно отгоняя наваждение. А Шенк шуршит газетами, вытаскивает номер «Миннеаполис Трибьюн» и безжалостно продолжает:
— Погоди, теперь главное. «Повторяем, нам абсолютно без разницы, отнял ли Арбакль жизнь Вирджинии Рапп или нет, сделал ли он это предумышленно или нет...»
— КАК ЭТО?
— «С этими подробностями пусть разбираются присяжные. В любом случае, для публики он практически мёртв».
Бастер опускается на стул и закрывает рот ладонью. Продюсер поднимает покрасневшие от усталости глаза.
— Ты хочешь правдыу? Изволь, я продолжу: «Арбакль — из тех, на кого богатство пролилось золотым дождём прямо с неба. Между тем, деньги на его роскошную жизнь стекались из карманов простых тружеников, порядочных женщин и невинных детей…»
— Особенно детей, — бесцветным голосом произносит Бастер.
— «…но мало кто из хохотавших над выходками этого гения дал себе труд задуматься над его моральным обликом».
Бастер с силой хлопает себя по колену.
— Можешь не продолжать. Это не лишний вес, это успех и деньги стали его проклятием.
Шенк цокает языком.
— Наконец дошло.
— Но мы можем хоть что-то сделать?! — стонет Бастер.
— А у тебя одно дело, — твёрдо произносит продюсер. — Иди, снимай свои фильмы. Что у тебя там? Полицейская комедия? — прибавляет он деловитым тоном.
— Да как я могу сейчас?..
— Можешь. Иди.
Бастер молча выходит из кабинета, аккуратно прикрыв за собою дверь.
***
P.S. Из показаний Бамбины Мод Делмонд в суде:
«…Будучи уже в халате, взвалил на плечо несчастную девушку и с воплем: «Я ждал тебя целых пять лет, и вот ты моя!» — пот
ащил к себе в спальню, невзирая на все мои протесты…»
«Я умираю, умираю!» — стонала искалеченная Вирджиния. «А ну, заткнись! — рявкнул толстяк. — Или я тебя в окно выброшу!»
***
И вот наконец чёрные грозовые тучи над вчерашним любимцем публики разрываются, пропуская слабые лучики света. Обвинение в убийстве первой степени снято, а это значит: призрак виселицы больше не маячит впереди. Арбакля временно выпускают под залог в пять тысяч долларов.
— Я знал, я знал, что всё обойдётся! — восклицает Бастер.
Его кулаки ещё невольно сжимаются при воспоминании обо всех лишениях и несправедливостях, которые пришлось претерпеть его ближайшему другу. О том, как уже спустя несколько дней после той роковой вечеринки владельцы кинотеатров в панике начали вычёркивать из репертуара фильмы с его участием; как люди на улицах в бешенстве рвали его афиши и фотографии в клочья; как «Атлетический клуб Лос-Анджелеса» первым открестился от Роско, публично лишив его членства — эх вы, силачи… Обиднее всего были тычки от своих же товарищей по искусству. Тут, не считая Генри Лермана (многолетнего несостоявшегося жениха Вирджинии Рапп, который даже не удосужился явиться на её похороны, прислав вместо себя управляющего… и кучу тигровых лилий со словами: «Моя возлюбленная голубка погибла, сражаясь за свою честь, как тигрица»), сильнее всех почему-то старался некий Уилл С.Харт, «Билли-Ковбой», даже ни разу не работавший вместе с Роско.
«Кто бы мог подумать, что Арбакль окажется такой свиньёй! — сокрушался он перед журналистами. А потом, назидательным тоном заправского проповедника, сурово прибавил: — Грех не имеет профессии. Прошу учесть, что неподобающее поведение Арбакля никоим образом не типично для Голливуда. Я лично никогда… бла-бла-бла… Пусть это послужит уроком, особенно для нашей неопытной молодёжи…»
Слова, слова, слова. Ничего, жизнь ещё заставит грубияна проглотить их без соуса. Бастер свято уверен, что справедливость восторжествует. А как иначе?
Но главное — Роско едет домой!
Сегодня. Вокзал Санта-Фе. С утренним «Жаворонком».
Какое символическое название. На чём ещё мог вернуться Роско?* /’Lark’ (англ.) — 1) жаворонок; 2) шутка, проказа. Название ночного поезда, курсировавшего между Сан-Франциско и Лос-Анджелесом/
Перрон буквально кишит людьми. У некоторых в руках цветы. Кто-то робко улыбается. Но в целом обстановка накалена. В ней почти невозможно дышать. Воздух искрится от мрачных, озлобленных взглядов. Бастера охватывает тревога. Похоже, на вокзале столпилось не менее полутора тысяч человек. И всем уже известен нужный номер вагона. Что дальше?
Издалека доносится гудок паровоза. Знакомый с детства перестук колёс, всегда обещавший новые приключения, поначалу нарастает, но вскоре тонет в ропоте тысячеглавой толпы. Из-за шума кажется, будто бы поезд подходит совершенно беззвучно. Так же беззвучно разъезжаются двери вагона.
И вдруг оглушительный гомон стихает. И это нервирует Бастера больше, чем царивший доселе шум. Дверь со скрежетом отъезжает в сторону. В проёме высится знаменитая на весь мир фигура необъятных размеров, облачённая в серое драповое пальто. Но круглое лицо под козырьком дорожного котелка узнать нелегко — теперь, когда с него стёрта ещё недавно сиявшая всем «улыбка на миллион». Губы страдальчески сжаты, рядом с ними пролегли глубокие складки. Запавшие от бессонных ночей глаза смотрят пристально, тяжело, испытующе. От пламени, которое полыхало днём ярче солнца, осталось лишь чёрное пепелище.
У Бастера сжимается сердце.
Молчание затягивается. В воздухе пахнет бурей. Однако никто не решается сделать первый шаг, нарушить мёртвую тишину.
И вдруг одна женщина с букетом наперевес кидается к Роско. Он шагает вниз с подвесной ступени и машинально, не глядя, принимает цветы. Правой рукой. В то время как левая… Бастер не верит своим глазам. Левая ловко скручивает табачную самокрутку из коричневой засаленной бумаги.
Что?! Это же трюк Уильяма Харта! Зачем он?.. Нарочно тренировался в камере? Смешил товарищей по купе? Надеется, что шутка разрядит эту жуткую атмосферу? Бастер с трудом сглатывает подступивший ком.
Никто не смеётся. Однако люди начинают подступать ближе, надвигаться на одинокого прибывшего пассажира.
А тот гордо поднимает голову, обводит их взглядом, раздвигает пересохшие губы и хрипло произносит:
— Привет, ребята.
Этого достаточно. Вся толпа мгновенно срывается с поводка. Безумие достигает пика, едва начавшись.
Бастер слышит свист летящих булыжников. Слышит истеричные вопли: «Ублюдок! Жирная свинья! Умри, чудовище, сгинь!» Первый порыв — зажать руками уши, но «встречающие» давят со всех сторон, и почти невозможно пошевелиться. Под их напором Бастера мотает из стороны с сторону, в бокА постоянно врезаются чьи-то острые локти. Он совершенно теряется, но вдруг на мгновение ясно видит перед собой бледное, как смерть, лицо своего лучшего друга и учителя, между тёмными фуражками полицейских, пытающихся удержать разъярённую толпу от самосуда; видит его расширившиеся в страхе глаза — и начинает сам орудовать локтями, извиваться, чуть не пролезая у кого-то меж ног, чтобы хоть ненадолго пробиться поближе к Роско. Он старается не смотреть в искажённые злобой лица, не хочет помнить слюну, летящую из скривившихся в крике ртов. В голове стучит одна мысль, одно стремление — пробиться, прикоснуться, поддержать… хотя бы взглядом.
И Бастер, разумеется, побеждает. Оказывается рядом. Роско, потрясённый происходящим вокруг, узнаёт его не сразу. Но всё-таки узнаёт. Его испуганное лицо на миг озаряется светом. Отбросив ненужный букет, он судорожно лезет в карман пальто и, прежде чем устремиться дальше под защитой суровых копов, успевает протянуть товарищу сложенный вчетверо лист тетрадной бумаги.
— Новый сценарий! — кричит он и, взмахнув на прощание рукой, окончательно исчезает в толпе.
Где-то впереди Роско и двоих адвокатов, почти бегущих рядом, дожидается автомобиль. Скорее бы всё закончилось.
Не в силах больше терпеть, Бастер со всех ног бросается прочь. Он мчит, не разбирая дороги. Ему почему-то кажется, что злющая полуторатысячная толпа выбрала себе новую жертву и теперь с улюлюканием преследует его самого.
Иллюзия топота бесчисленных ног за спиной мучительно долго не отпускает. Наконец беглец выбивается из сил и останавливается в каком-то парке, схватившись одной рукой за какой-то шершавый ствол. У него кружится голова и колотится сердце. А потом он перегибается пополам, и его начинает тошнить.
Несколько раз буквально вывернувшись наизнанку, организм начинает успокаиваться от сотрясающей его дрожи.
На уши давит внезапная тишина.
Бастер оглядывается: всё кончено. Он невредим, он свободен… И ему пора на работу.
***
— А я так думаю: не придёт! — повторяет оператор Элджин Лесли, опершись ладонями о подоконник и без надежды глядя через окно кабинета на улицу.
— Да уж, какие ему теперь комедии? — вздыхает второй режиссёр, Эдди Кляйн, понуро сидящий у стенки.
Больше никто из съёмочной команды не произносит ни слова. Отводя друг от друга взгляды, товарищи стараются не думать о безумии, разразившемся рано утром на вокзале Санта-Фе, и о том, как это скажется на любимом Боссе, на их совместной работе. Все помнят его слова: «Голливуд уже никогда не будет прежним. Да что там, и весь мир тоже».
Время еле тянется, грозя оборваться от слабости. Даже часы на стене как-то дёрганно тикают.
С улицы доносится громкое карканье.
В воздухе разрастается прежде не знавшая сюда входа тоска. «Оставь надежду всяк…»
Внезапно дверь кабинета распахивается: на пороге возникает тот, кого ждали и не ждали одновременно. Похоже, он успел принять душ и переменить костюм. Свежеуложенные волосы поблескивают от геля. Лицо, как всегда, невозмутимо и безмятежно. Одни лишь глаза словно подёрнуты странной дымкой, туманом.
Бастер приветливо улыбается всем:
— Есть идея!
Брукман хлопает глазами, словно увидел призрака.
— Мы… что же… будем снимать?
— Это наша работа, — пожимает плечами Бастер.
По дороге он много раз перечитал сбивчивые записи Роско на том тетрадном листе и выучил их наизусть.
— А… что за сюжет? — подаёт голос Лесли.
Никто не улыбается в предвкушении, как это бывало всегда. Товарищи сверлят Босса выжидающими взорами, пытаясь понять, что творится в его душе. Но странный туман остаётся непроницаемым. Где ты, Бастер?!
— Сейчас покажу.
Бастер шепчет пару слов костюмеру, тот срывается с места и скрывается за дверью кабинета, но вскоре возвращается с добычей.
— Вот, годится? — уточняет он, запыхавшись, и протягивает режиссёру большую ковбойскую шляпу.
— Годится.
Бастер сплющивает её ударом кулака, нахлобучивает себе на голову, потом сдвигает брови, холодно щурится, брутально выпячивает нижнюю челюсть, и все вокруг восторженно ахают:
— Уилл С.Харт!
— Да, хочется побыть в шкуре знаменитого Харта, — невозмутимо бросает Бастер.
— И конечно, наш положительный ковбой опять перебьёт всех злодеев? — робко улыбается Эдди Кляйн, начиная потирать руки.
— Нет, — роняет Босс.
— Как нет?!
Команда подтягивается ближе, ожидая чего-то особенного. А Бастер будничным тоном сообщает:
— Наш ковбой и будет злодеем. Начнём с того, что он ограбит салун.
Все потрясённо молчат. Бастер на мгновение уходит в себя, унёсшись мыслями куда-то далеко, и спокойно продолжает:
— А потом он убьёт жену. Из ревности. Правда, это окажется не его жена: ковбой перепутал избу.
— Вот это ирония судьбы! — выдыхает Лесли.
— Да. Потом он поймёт, что ошибся, и…
— …И заплачет?! — вдохновенно восклицает Эдди, вспомнив коронные кадры из фильмов Харта.
Бастер направляет на него указательный палец.
— Точно! Глицериновыми слезами! Сначала из одного глаза, потом из другого!
Члены команды начинают прыскать в кулаки.
— Мне подготовить декорации салуна? — уже в нетерпении вызывается декоратор. — Или с чего мы начнём?
— Начнём, пожалуй… с метро. Да, я выхожу из метро. Построим киоск… В чистом поле. Посреди прерии. Нет! На озере. Будет роскошный зимний пейзаж. Навалите побольше снегу.
— А в снег натыкаем роз! — всплёскивает руками декоратор.
— Обязательно! Наш герой будет нюхать розу, крутя свои шестизарядные револьверы.
— И… и… — Из горла Габури вырывается странное бульканье. — И табличку надо…
— «По газонам не ходить!» — подхватывает Бастер. — Сойдёт!
Все хохочут, не стесняясь выступающих слёз.
— Да, приготовьте лучший белый костюм. — Бастер задиристо вскидывает подбородок, но глаза его так и остаются туманными. — Я буду ковбой во всём белом.
***
Спустя двадцать лет, прогуливаясь с любимой женщиной в парке, Бастер повстречает группу молодых людей, которые побегут к нему с криками: «Мы — ваши поклонники!» Актёр побледнеет и бросится наутёк. Только в глубине парка он остановится, всё ещё содрогаясь от испуга… и его стошнит.