Соседи. (Из семейных тетрадей. 5)
После родов, благополучно прошедших и закочившихся моим появлением на свет, у моей мамы было недостаточно молока, и кормила меня, маминого первенца, наша соседка Гита своей грудью, своим материнским молоком. Так стал я её детям Шаевичам молочным братом. Я любил Шаевичей, как своих, любил их дружную дружескую семью. Едва ли не каждый день я крутился у них, а Рая – первенец Гиты у нас, и младшие дети также ежедневно общались – росли все рядом и вместе. Наши семьи дружно отмечали праздники, встречали Новый Год, справляли дни рождения. Родители были молоды, и пока мой отец ещё мог самостоятельно как-то передвигаться, праздников у нас и у них дома, и за его воротами было много. Сейчас с трудом я смог бы выделить из них какие-то конкретно, отдельно. Перед взором проходят вереницы людей бывавших в наших квартирах, мелькают знакомые лица участников застолий, и звучат в ушах мелодии граммофонов, патефонов, еврейские песни, в том числе и фронтовые, которые они пели, и возникают образы сверстников – детей тех людей, которые наполняли наши открытые гостеприимные квартиры. Заводилой застолий у Шаевичей был дед Юдл Бенгис – отец Гиты. Был он крупным и необычайно толстым мужчиной с округлым животом и мощной лысой головой с большими ушами. И было в его внешности что-то напоминавшее буддийского монаха. Возможно эти восточные монголоидные черты, которые передались Гите, сказались и отразились во внешности Фриды, унаследовавшей миндалевидность лица Изи и раскосые глаза предков Бенгиса. Рая же полностью пошла в красавца Изю, и даже поставив её рядом с Фридой, трудно их было признать сёстрами. Их бабушка Ривця была крохотной, худенькой и тихой старушкой. Она всегда хворала, множество болезней истязали крохотное её тельце, и оттого на лице всегда помещалась кручина, как отражение телесных недомоганий. Казалось бы, откуда силы берутся в этом маленьком, тихом и болезненном существе? Ан, тут то вы и попались, и если уж она возразит, то со знанием, уверенностью и такой силой, что любой поймёт: «Этот человек умеет непоколебимо стоять на своём.» Муж её Юдл напротив, был массивен, как скала, мудр и умён, опытен и знающ, как Талмуд и Энциклопедия и не менее значим.
Юдл не бросал слов на ветер ещё и в том смысле, что когда говорил, его слушали, к нему прислушивались. А нрава весёлого, он чаще бывал довольно мягок и уступчив в вопросах непринципиального свойства. У него всегда была в запасе добрая дюжина «майсес мит гешихтес»24 «цум едн тог»25, и не меньше тостов и здравиц «цум йонтев»26. У него везде была куча друзей и знакомых, и всегда к праздникам и застольям он доставал специфические дефицитные в то время продукты: говяжьи языки, путовой сустав говяжий для холодца, гусиный жир и гусиную печень для фуа-гра, бараньи кишки и прочая. Правда, тогда слова-то такого фуа-гра не знали и называли это на идиш «гехакте лебер» - рубленная печёнка. Юдл вообще слыл знатоком и ценителем еды, и традиционных, и старинных еврейских кушаний в частности. Знал что с чем, когда и как. Любил пропустить под это «а глезале брамфн»27. Это любили все. Предпочитали водку. На десерт, в зависимости от времени года, папа делал разные коктейли: глинтвейны и гроги, крюшоны и пунши, дайкири и шампань-коблер. Далеко не в каждом доме Вильнюса гостя ожидало такое разнообразное питейное великолепие.
Бабушки – Дора и Ривця с помощью мамы и тёти Гиты устраивали настоящее кулинарное шоу. Гости танцевали, пели, играли в ромме28, никто не напивался допьяна, несмотря на имевшееся изобилие хмельного. В ромме играли в смешанной компании с большим числом игроков – до восьми. Эта игра не являлась самоцелью. Она группировала часть компании вокруг карточного стола, где была сопровождением их общего разговора с шутками и анекдотами и, кроме собственно играющих, вокруг сидели «болельщики», также принимавшие участие в беседе и «консультантами» в игре. Более серьёзным карточным играм - таким, как преферанс и белот отводилось другое время. Собирались мужчины в обычные дни вечерком, после работы и часто засиживались за полночь, а если ночь на воскрессенье, то бывало и до утра. В таких случаях бабушка и мама нарезали на большие блюда или широкие подносы кучу небольшеньких бутербродов, ставили туда же хрен, горчицу, майонез и томатный соус – всё собственного домашнего приготовления. В магазинах торговавших допоздна и даже больших гастрономах, открытых до трёх часов ночи такие мелочи были крайней редкостью. Игроки подкреплялись этой снедью, которая не отвлекала от игры, прихлёбывали кто виски, кто коньяк, кто чай или кофе. Играли раза три-четыре в неделю, играли не по-крупному. То было времяпрепровождение, общение, гимнастика для ума. Там бывали разные люди: молодые, среднего возраста и постарше, простые евреи – бывшие фронтовики из 16-й Литовской дивизии и еврейские партизаны, люди, занимавшие определённо высокое положение в обществе и обретшие нерядовой социальный статус. Среди последних литовцы, поляки, русские, вообще могли быть лица какого угодно национального происхождения; никто этим не заморачивался. В гостеприимный хлебосольный наш дом приходили играть поэты и писатели, министры и генералы, крупные чиновники, актёры и школьные учители. Многие из них прийдя раз-другой становились завсегдатаями. Иногда всё-таки ставки за вист поднимались высоко, игра становилась достаточно крупной; в такие вечера собирались «профессионалы» - те, у кого был немалый доход. У кого откуда деньги? Кто на что живёт? Этим не интересовались. Во всяком случае таких разговоров в нашем доме я припомнить бы не смог. Однако, когда бывал в квартирах у детей своего двора, приходилось слышать недобрословные обговоры соседей, особенно еврейских, их родителями. Волновала их более всего финансово-экономическая тема – чужой кошелёк. У того, мол «аж два шифонэра, а столько-та кустюмов, а какая шубейка-то у жаны Хаима, а дети усе у белых чулочках ...» Карапуз прибегал домой, и спрашивал: «Тате, вос из дос шифонэр? Папочка, а сколько у тебя кустюмов?»
Помимо Шаевичей, я часто бывал у соседей слева. Там, в частности, и приходилось слышать подобные беседы супругов Туленко-Полуниных. Детей звали Лена Туленко и Серёжа Полунин. Их мама была Туленко, папа Полунин, соответственно. Бабушка Дора говорила про них: «Один тог густо, потом а ганцн монат пусто»30,- потому, что получив зарплату, они всегда устраивали шикарную попойку со всеми приличествующими случаю деликатесами. Через два-три дня они просили одолжить то сахару, то подсолнечного масла, то ещё что-нибудь. Разумеется, бабушка всегда давала без разговору – детям же ... Мама была недовольна, что её Хона ходит к ним, потому, что возвращался сын весь в пыли и она ворчала: «Играют в прятки и лазают там по пыльным углам. Заболеют не дай бог туберкулёзом!» Лена была на два года старше Серёжи, моей ровесницей, и в школу мы пошли вместе в один класс. В школе очень симпатичная девочка Лена транслировала свои антисемитские знания, вместе с большой любовью почерпнутые от родителей. После того, как мы закончили третий класс, они уехали жить в город Моршанск Тамбовской области. Им на смену вселилась семья Пайлис-Абрамович. Оба парикмахеры, Фаня Пайлис и Миша Абрамович воспитывали двоих детей: Полину Пайлис и Арика Абрамовича, соответственно. Фаня была яркой сексуальной дамочкой. Красивым голосом с придыханием вещала сооблазнительным ротиком с рельефными губками. Работала она в той же дамской парикмахерской около двора, вместе с моей мамой. Дядя Миша был намного старше тёти Фани, всю жизнь с шестнадцати лет трудился парикмахером. Коренной житель Вильнюса, он хорошо помнил былое и рассказывал про жизнь в довоенном городе «за польским часом». Дядя Миша был исключительным мастером своего дела. Про него известно, что в межвоенное время он неоднократно стриг и брил «пана Пилсудскего». Насколько сам помню, и мама говорила, что дядя Миша был моим первым и далее постоянным парикмахером. Ярче всего запомнился день перед началом первого учебного года, когда дядя Миша с искренним сожалением состригал мои волнистые до плеч, светлые локоны. Округлая голова моя приобрела причёску «под бокс», и это положило конец «превосходству» обидчиков, норовивших дразнить меня девочкой.
Парикмахерская, в которой стриг и брил дядя Миша находилась неподалёку, на той же улице Пилимо, почти напротив гастронома «Сакалас». И это была, можно сказать, легендарная парикмахерская. Все, как один, и дядя Миша, самый старый из них, её парикмахеры были евреи, работали в ней с незапамятных времён, считались лучшими в Вильнюсе мастерами. Даже обслуживали по вызову членов правительства, партийных бонз и предстоятелей местных церквей. Там стриглись и все знакомые, парикмахерская часто бывала переполнена, но можно было записаться по телефону и «получить время». Когда семья переехала на улицу Пятраса Цвирки, затем на Калварию, я продолжал и далее стричься в той же парикмахерской. Самое интересное, что помимо всех профессиональных достоинств, она была ещё и заповедником подлинного идиша. Там с языка со всеми нюансами небрежно-элегантно слетало всё, что нельзя было услышать в другом месте: все событийные и еврейские новости, новейшие анекдоты и слухи, шутки-прибаутки на «маме лошн»31. Они - это классика, прекрасно владели техникой устного рассказа. Даже кассир и она же уборщица, средних лет полька, свободно лепетала на идиш. Вообще все вильнюсские еврейские парикмахеры представляли из себя как-бы отдельное сословие, наподобие представителей средневекового цеха или гильдии цирюльников и брадобреев. Их отличал исключительный внешний вид, они все были солидны и представительны, от самого низкорослого до высокого крупного мужика. Мужчины в те времена в дамских салонах не работали. В центральной части города, до появления новых микрорайонов был известен лишь один такой, женатый молодой человек Антанас. В начале шестидесятых он работал вместе с мамой в салоне на спуске улицы Коммунару, по правой стороне. Антанас, в отличие от остальных дамских мастеров, не участвовал в праздничных и иных небольших попойках дамского коллектива – всегда спешил, всегда дела, лишь снабжал своих колежанок цветами и другими продуктами семейного хозяйства. Работящая, предприимчивая и состоятельная семья Антанаса жила в собственном доме на окраине города. Кроме работы на «основном» месте, они выращивали у себя в теплицах различные цветы, разводили кроликов и песца. Антанас, всегда модно с иголочки одет, кто-то в семье был закройщиком и портным, везде имел подход и блат и удивлял окружающих тем, как он всегда и повсюду успевает. Не уступали мужчинам и женщины – дамские мастера, а их заработки были значительно весомей мужских. Своеобразны и элегантны, одеты по последнему писку моды, иные не без учёта местных веяний, они украшали витрины дамских салонов и театральные ложи. С детства похотливый мальчик, я заглядывался на этих тёток, сновавших в лёгких халатиках; в дамских салонах было жарко из-за постоянно включённых сушилок. Однако корпус дамских мастеров был «менее еврейским», зато разноголосым и многоязыким. За редким исключением, все еврейские парикмахеры в разное время покинули пределы совдепии. Одни, как бывшие польские поданные в пятидесятые годы, другие с конца хрущёвской оттепели и до конца застойных семидесятых в Израиль. Уехали могикане, закрылась и парикмахерская. Дядя Миша остался, вышел на пенсию. Как всегда, был он с иголочки одет, в свежей белой либо голубой сорочке с галстуком, в безупречно сидящем костюме от Кановича, на обуви ни пылинки, он говорил на идиш с мягким польским акцентом. Всегда свежевыбритое лицо, обрамлённое густыми тёмными волосами с серебряной проседью, под чёрными бровями иронично горели карие глаза, окружённые пунктиром весёлых морщинок. Встретишь в театре – «чисто тебе лорд».
На заре ... (Из семейных тетрадей 6)
Театры находились неподалёку от двадцать второго номера улицы Пилимо; в пяти минутах ходьбы. На горку Басанавичяус, пройдя под окнами квартиры доктора Савича и зубоврачебного кабинета мадам Савич, поднимались к театру Оперы и Балета. В Русский драмматический театр в другую сторону, немного дальше, по Пилимо и Йогайлос к центру, в сторону проспекта Гедимино. Родители часто посещали театры. С билетами не было проблем; администраторы и кассирши театров и филармонии приходили к маме делать причёски. Мишу оставляли с бабушкой, меня - старшего сына брали с собой. Собирались в Оперу, как на праздник, тщательно одевались, покупали цветы. Приходили в театр за двадцать-тридцать минут до начала спектакля покрутиться в тусовке и проникнуться атмосферой. Элиягу предпочитал ложу бельэтажа оперного театра, а в русском шестой-восьмой ряды по центру. Я сидел рядом, наблюдал и внимал. Мне нравилась праздничная атмосфера театра, неотрывно приковывало само театральное действо. С детства помнится - смешон был низенький и толстый блеющий тенор Адамкявичюс, вызывали восторг Елена Чудакова и Геновайте Сабаляускайте. Театральный буфет непременно в антракте. Мороженное, эклеры, Крем-Сода или Крюшон. В антракте я разглядывал смазливых девчонок, их юбчонки, ножки, чулочки и банты, но куда большее «любопытство» вызывали обнажённые плечи и декольте театральных дам. Мама замечала во мне этот не по возрасту неподдельный интерес, одёргивала в моменты, как ей казалось, слишком откровенного и пристального внимания и следила за тем, чтобы её ребёнок не держал руки в карманах.
Самое большое сценическое удовольствие ему доставляла филармония, где музыка свободно лилась и можно было отдаться её стихии и свободно фантазировать, создавая навеянные ею собственные образы и миражи. Запомнились Нехама Лившицайте, Беатриче Гринцевичюте, фантастическая Има Сумак. Родители водили меня, а позднее и младшего брата на камерные, симфонические концерты, со временем, и джазовые. Джазовые приводили в особый восторг. Жак Дувалян, Эдди Рознер, Лундстрем и последний концерт, когда ещё водила мама – биг-бенд Хироси Ватанабе в 1961 году. Явление биг-бенда Хироси Ватанабе стало величайшим музыкальным событием, оставившим впечатление на всю мою жизнь. С малу накручивал я довоенный ВЭФ, а потом Минск-57 из первых выпусков, ещё имевший все волновые диапазоны, слушал джазовые передачи БиБиСи и Голоса Америки. Родители, замечая интерес детей к музыке, приобрели по знакомству немецкий аккордеон фирмы «Weltmeister», пригласили учителя музыки. Уроки музыки стали частыми, регулярными и проходили после школьных занятий. Был я хулиганистый пострел и не очень-то проявлял энтузиазма к аккордеону. Хотелось после школьных занятий бежать во двор, к соседским детям и затевать с ними какие-то игры и развлечения. Учитель, долговязый, зачёсаный назад светлый шатен с длинным носом на худом костистом лице, общался с братьями довольно сухо и холодно. Слушая исполнение ученика, подгрызал ногти. Часто презрительная ехидная улыбка, сменявшая глубокое безразличие, отражала его восприятие нас, братьев и старших членов семьи. Он не сумел или не ставил себе цель заинтересовать, привить желание и бывало не удерживался от пародирования еврейского акцента бабушки. Это как-то кололо и настораживало меня, и я, наконец, наотрез отказался от этих уроков. Родители были вынуждены воздержаться от услуг «маэстро», и попытки учить детей музыке не возобновлялись.
Однако, этим моя исполнительская деятельность школьника не ограничилась. В 9-й средней школе, где с 1 по 10 класс постигал азы грамотности, уроки пения вёл Шолом Моисеевич Платкин, который обнаружил у меня, своего ученика, хороший голос и способности к пению. «Ты будешь второй дискант, мальчик!»,- сказал учитель и поставил меня в строй во второй ряд. Хор – детище Шолома Моисеевича разучивал различные песни разных народов мира, репетировал, пел в школьных праздничных утренниках и на вечерах, даже участвовал в республиканском празднике песни. Особенно часто хор выступал перед началом киносеансов в кинотеатрах «Пионерюс», «Спалис», «Пяргале», «Москва». Дети предпочитали более всего петь в «Пяргале», который был самым большим – главным кинотеатром города. На первом его этаже располагался зал с малым экраном и подмостками. Две, изогнутые одна другой навстречу балюстрады, соединяясь поднимались на второй, в превосходный буфет с винами, коньяком и шампанским, мороженным, фруктами, эклерами и крюшоном. Из буфета вполне можно было наблюдать за происходящим на малом экране и в зале. Оттуда же два длинных балкона вели в обратную сторону ко входам в основной кинозал. После 20-30 минутного выступления с подмостков малого зала, когда публика уходила на киносеанс, заботами Шолома Моисеевича детей чем нибудь угощали, как минимум каким-нибудь лимонадом.
С «Пяргале связано много воспоминаний, но всякий раз, когда я оказывался там, вспоминал наш хор и лицо его триумфующего дирижёра – Шолома Моисеевича Платкина.
Как-то вдруг Шолом Моисеевич пропал из 9-й школы, хор был лишён своего создателя и дирижёра, брошен и распался. Были слухи, что кое-где кое-кому не понравилось исполнение детским хором песен «очень разных» народов мира. В 1996 году Шолому Моисеевичу исполнилось 75 лет. По этому случаю друзья и знакомые вскладчину устроили уважаемому юбиляру шикарный банкет в ресторане «Гинтарас». Шолом Моисеевич Платкин был не только великолепным музыкантом, преподавателем и педагогом, но человеком многосторонним, большим оригиналом. Биллиардист, картёжник и балагур, он в молодые годы был известен во всех клубах города, умел расположить к себе людей, привлечь внимание любой аудитории. Его – весёлого шутника, мастера мистификаций и богатых понтов везде слушали с интересом и с удовольствием.
Вспоминаю, как в школьном дворе, Шолом Моисеевич демострировал мастер-класс езды на велосипеде задом-наперёд и проделывал заезд на высокой скорости. Убеждал всех как это просто, предлагал попробовать, но ни у кого не получалось. Но всё же чаще перед взором всплывает Шолом Моисеевич при всём параде, с триумфом дирижирующий нашим детским хором на подмостках кинотеатра «Пяргале» при полном аншлаге.
Кинотеатр «Пяргале» находился в полукилометре от школы, на соседней улице, и, когда не было аншлага, детишек - одноклассников сына бесплатно пропускала в кинотеатр мама Кости Бернотаса, работавшая там билетёром. Бернотасы и жили напротив кинотеатра, и казалось, Костина мама всегда на боевом посту. Но бывало, Костина мама помочь не могла; громадные очереди выстраивались в обе кассы и тянулись, едва не опоясывая здание кинотеатра. Самые гигантские, сколько помню, выстраивались на фильм «Отверженные» с Жаном Габеном и Бурвилем по одноимённому роману Виктора Гюго. Одну из очередей я отстоял и, когда уже был у окошка кассы, озверевшая толпа внезапно даванула и прижала меня, ещё не вышедшего ростом, горлом к выступавшему подоконнику. Я захрипел, посинел, вырваться сил не хватало, могло всё закончиться трагедией. Кто-то стал кричать, поднялся гвалт, толпа отзынула маленько, и, хватая ртом воздух, я упал на чьи-то руки, которые вынесли меня из помещения. К счастью, быстро очухался, и меня справедливо препроводили к кассе, чтобы смог купить билеты. Прошло несколько лет. Гедиминас и Эдуардас – мои закадычные друзья и я сам, ещё учились в десятом классе, оставалось полгода до окончания школы. Уже и не припомнить у кого по знакомству мы достали билеты на это застолье. Кажется у Юлюса – одного из официантов ресторана «Дайнава». Билет стоил 10 рублей за персону. Кинотеатр «Пяргале» ежегодно в ночь с 31 декабря на 1 января устраивал Новогодний Бал. Первый такой бал в «Пяргале» состоялся в канун 1962-го Нового Года. Новогоднее празднество, по отзывам побывавших на балу, предстало беспримерно шикарным по всем статьям: с эстрадным оркестром, праздничной программой с солистами и актёрами, танцами, громадной сверкающей новогодней ёлкой и цветами.
Возвращаясь к кино, надо сказать, что мои родители посещали вечерние сеансы. Шли к десяти, двенадцати, но, как правило, не раньше восьми вечера. Когда после работы побывали дома, поужинали, разобрались с детьми, могли оставить командовать ими бабушку или, если сеанс не слишком поздний, взять в кино меня. Свой первый фильм я смотрел в 1950 г. в зелёно-коричневом деревяной постройки кинотеатре «Гелиос», занимавшем небольшую площадку где-то между будущими рестораном «Дайнава» и новым театром Оперы и балета. Советская музыкальная спортивная комедия «Первая перчатка» 1946 г. был этим фильмом. Американский фильм «Малиновый пират» (др. название «Красный корсар») 1952 г. с Бертом Ланкастером в кинотеатре «Пионерюс» (до войны еврейский театр) на углу улиц Партизану и Агуону. Аргентинский фильм «Возраст любви» 1953 г. со знаменитой и неповторимой Лолитой Торрес в Кинотеатре «Москва» рядом с гостиницей «Астория». С родителями в кинозал Дома Учителя, находившегося тогда на пересечении Палангос и Людо Гирос, где неоднократно крутили американский фильм «Тарзан» 1932 года с Джонни Вайсмюллером, про который говорили, что он трофейный. Соседских детей из окрестных домов, кто часто бывал на спортивной площадке артиллерийского училища, курсанты знали в лицо и всегда пускали в актовый зал промеж атлантов, держащих портик балкона, на улице Траку. Ещё родители ходили в кинотеатр «Аушра» на Пилимо (Комьяунимо). Туда уж я не попадал. Директором кинотеатра там был высокий брюнет, карасавец а-ля Грегори Пек, папин друг дядя Гриша. Туда родители ходили на поздние 10ч.,11ч. и ночные сеансы. Дядя Гриша крутил там фильмы по заказу друзей и близких знакомых, устраивал перед выходными или праздниками особые ночные просмотры. Дядя Гриша был обаятельным мужчиной, не знал отбоя от женщин. Его обожали все и старики, и дети. В 1957 году дядя Гриша, состряпав фиктивные документы о предвоенном польском гражданстве, выехал в Польшу. Оттуда в Израиль, где открыл свой кинотеатр. Потом, разбогатев в Южной Африке, женился на индийской звезде, красавице с красным пятном во лбу. Там во цвете сил у него началась настоящая «Аушра» (лит.) – Золотая Заря.