Замечательному русскому писателю Роману Сенчину посвящаю
У костерка посреди поляны, окруженной неровным строем белых березок, сидели трое земляков, трое жителей северного села. Возле каждого стояла большая плетеная корзина, наполненная черникой. Казалось, что сотни черных глазенок удивленно пялятся на сероватое, кое-где посыпанное белым пухом облачков северное небо.
- Глазастая ягодка, - школьный завхоз Петр Иванин зачерпнул сине-черными пальцами горстку. – Недаром она такая. Говорят, пишут, будто зрение лечит.
- Сказки это, - пенсионер, а в прошлом тракторист Игорь Шанин снял очки, стер носовым платком налипших комаров, паутинные нити и пылинки. – Я вот каждый день кружку съедаю, а все равно без очков – туман даже в ясный день, в газетах только заголовки прочесть могу, если крупные. А ем ее с малолетства. Главное, что вкусная, сытная, а что там якобы чего-то лечит, тому не верю. – И водрузил стекляшки снова на переносицу.
- Она для желудка полезна, - важно, будто философскую истину изрек, проговорил Сергей Жемайтис, потомок ссыльных литовцев в третьем колене (место, где обитали все трое, некогда было поселком спецпереселенцев), до закрытия железнодорожной станции кассир, а ныне безработный. – Она от этой самой помогает ди… ди, - морща лоб, он тщетно пытался вспомнить мудреный медицинский термин. – Помнишь, Петька, в рекламе по телеку?
- Да от поноса, короче, неча тут и мудрить, - Петр облобызал пальцы, сплюнул изжеванную кожурку, другую выковырял былинкой из дупла в зубе, тоже выплюнул в траву. – Ты за супом-то следи.
В казанке, распространявшем вокруг терпкий, крепкий аромат, бурлил, булькал аппетитный бульон. Жемайтис ткнул в варево алюминиевую ложку, разворошил крупу, кружочки моркови, колечки лука и разноформенные дольки картофеля вкупе с разлохмаченными кусками говяжьей тушенки, слизнул с ложки налипшие нити разварившегося мяса.
- Снимать уже пора. Готово хлебово.
Снимать казанок с огня предстояло Петру: у него были с собой толстые рукавицы, которые бывалый ягодник надевал, чтобы защитить руки от комаров и кусачих мух. Правда, собирать ягоду в холщовых рукавицах было не слишком-то удобно: зрелая черника и голубика лопались, брызжа сладким соком, потому собирать дары тайги Иванин предпочитал все же голыми руками, а рукавицы брал на всякий случай.
Казанок обжигал даже сквозь толстые рукавицы. Петр фыркал, сопел, стараясь не расплескать супец, наконец, аккуратно установил его на траву.
- Пусть остывает, - он стянул рукавицы, подул на покрасневшие подушечки пальцев, лизнул обожженные места.
- А у тебя пальчики-то как у негра, - рассмеялся Шанин. – Сам белый, а пальцы будто у того корреспондента из какой-то там «ньюс-таймс», который в прошлом году на объект приезжал.
- А мы все тут как негры, - бросил Серый. – Как те рабы с плантации. Только на словах у нас всякие там права, свободы, демократия, а в реальности если посмотреть… все, кому не лень о народ ноги вытирают. Захотят – мусор зароют, где наши предки сотни лет грибы-ягоды собирали, рыбку удили.
Игорь хотел, было, вставить шпильку – мол, твои-то предки их где-то под Вильнюсом собирали, но не стал почем зря подкалывать приятеля. Тема-то серьезная, тут не до шуток. Скоро, может, придется с места сниматься и переезжать в теплые края. И чистые. Только вот на какие шиши? Да и куда именно? Всюду теперь эта мусорная зараза прет. Только у других хоть дерьмо свое, а тут, нате, московские гостинчики повезут во мхах хоронить!
- Пока суп остывает, мы маленько изнутри согреемся? – подмигнул Игорь. В его рюкзаке, висевшем на сосновом суку, ждали своего часа две поллитры.
- Может, подождем? – Сергей опять потянулся с ложкой к казанку, зачерпнул, отведал еще раз – брр, горячо!
- По стаканчику для начала? – бывший тракторист всем видом своим, позой, выражением широкого, щетинистого, с мешками под глазами лица выражал нетерпение. – Надо ж обмыть собранный урожай, чтоб все по обычаю, - он указал на полную ягод корзинку.
- «Урожай». Будто ты эту ягоду самолично сажал, - Жемайтис сунул ложку в карман старой куртки, «ровесницы перестройки», любил подчеркивать он.
Шанин ничего не ответил, только аппетитно прищелкнул языком, опять подмигнул, наконец, исчерпывая запас намеков, прищелкнул уже пальцем по горлу – жест, известный в России каждому. Сергей в ответ едва заметно кивнул, а Петр улыбнулся, но через мгновение лицо его сделалось насупленным и озабоченным:
- Ты, Игорек, в этот раз сильно не налегай. Стаканчик-другой – и все, остальное дома. Хорошо?
- Ну это уж как оно пойдет, - развел руками тот.
- Сильно не увлекайся, - настырно добавил Петр. Потом, вспоминая обстоятельства тех посиделок на поляне и всего, что воспоследовало, Петр сам удивился своей неожиданной прозорливости. Будто какая-то птичка-невеличка острым носиком клюнула в сердце, чирикнула в мозгу: не к добру эта выпивка, ох, не к добру.
А тогда, обрадованный согласием старых друзей, Игорек шустро расстегнул рюкзак, извлек первую «беленькую», следом за ней ловко, как завзятый иллюзионист, стопку стаканчиков-«однорастов» – один в другом. Еще чуток покопавшись, вынул домашние соленья: литровую банку огурчиков, такую ж помидорчиков, еще шпроты достал отечественного производства, полбуханки ржаного хлеба.
- А ты запасливый, - присвистнул Сергей. – Пообедаем, как полагается: первое, второе – и… - тоже щелкнул по давно не бритой шее.
Жемайтис, как ответственный за приготовление похлебки, внес в общий стол консервы, немного овощей, соль да лавровый лист – с него хватит. Петр в их компании грибников-ягодников-рыбаков обыкновенно заведовал чаем, вот и в этот раз прихватил жестяной чайник и пачку какой-то индийской «принцессы». Чай, как говорится, не водка, и если уж выбирать из двух привычных русскому человек удовольствий, то «белую» он неизменно предпочтет черному байховому. Хотя потом, для полноты ощущений, можно и чаек заварить: питьевая вода в канистре еще осталась, как раз на чайник.
«Вздрогнули». Петр шумно выдохнул, Сергей скривил физиономию, будто не «ее родимую» пил – лимон без сахара жевал. Игорь привычно заглотил свои граммулечки, как окунек наживку.
- С чего начнем-то? С рыбки или овощей? – Сергей сменил гримасу на улыбку, занюхал выпитое листом подорожника.
- Вот с чего! – Игорь сорвал другой лист, щавелевый. – Тут вон целый куст.
- Мне доктор кислое противопоказал, - Сергей похлопал себя в области желудка. – Хоть с детства кислицу люблю.
- Так он и ее не велел, - Игорь потряс в воздухе начатой бутылкой. – А ты ведь не отказываешься.
Сергей ничего не ответил. Игорь же опять выразительно потряс посудиной: мол, между первой и второй… Петр кивнул – и живительная влага заструилась в подставленные стаканчики. Когда Шанин плеснул в свой, тот, не выдержав напора струи, опрокинулся.
- Черт! Надо было нормальную посуду… - фыркнул Игорь. Наполнил снова, уже аккуратно, подперев стаканчик какой-то ржавой железякой, валявшейся в траве. Увесистая такая, то ли от трелевочного трактора деталька (когда-то здесь ударно трудился леспромхоз, загубленный в «золотые» нулевые), то ли от самосвала (дорога рядом), то ли еще от чего. Испачкал пальцы в ржавчине, опять недовольно фыркнул, вытер о траву, облитую водкой. Вздрогнули повторно, ухнули, перевели дух, отверткой вскрыли шпроты – наши, родные, не европейские, натовские и русофобские. Игорь пощипал щавель, прожевал.
- Хорош! – и причмокнул, сплюнул зеленую слюну, облизнулся.
Второй стаканчик весьма способствовал диалогу. Именно диалогу, то есть беседе двоих в переводе с греческого, ибо обрусевший потомок высланных прибалтов преимущественно молчал, лишь изредка бросая реплики или отвечая на них. Щеки Шанина яблочно порозовели, Иванин под воздействием выпитого стал говорить быстрее, бойчее, громче.
- Ведь сначала предлагали всю эту столичную дрянь в соседней республике закапывать! – горячился Петр. – Так нет ведь, передумали, говорят, в последний момент…
- Ну так ясное дело, - Игорь подцепил шпротину отверткой, поднес к рту. – Там же националы живут. А мы тут русские, с нами можно не считаться. И никогда с нами не считались власти. И когда дедов раскулачивали, и когда потом колхозы эти ликвидировали: получил свой пай – и как хошь выживай, - срифмовал он. – А в итоге получил не пай, а… - он употребил другое слово, тоже из трех букв. – И когда московскую помойку решили тут устраивать, народ разве кто спросил? Все без нас решили!
Петр глубоко вздохнул. Он следил за развитием событий и сам принимал в них участие, даже уголовное дело против него возбуждали за речь на митинге. Он хорошо запомнил тот осенний денек, когда решительно вышел к микрофону и заявил во всеуслышание:
- Вот мы говорим: «Киев», «хохлы», «бандеровцы», «свобода Донбассу» и всякое такое. А давайте разберемся: чем Москва-то лучше Киева? Там, в Донбассе, народ снарядами гробят, а у нас хотят мусорной вонью задушить!
Народ заволновался, послышались крики одобрения. Организатор митинга, какой-то мутный тип из той же Москвы, состроил недовольную гримасу, но не рискнул прерывать оратора. Петр меж тем вошел в раж:
- А я так скажу: как хрен редьки не слаще, так и Москва Киева не лучше. Мы все сочувствуем Донбассу и Луганску в их святой борьбе…
Тут мутный гость из столицы прыжками, как хищный зверь, подбежал к Иванину, тяжело задышал ему в ухо, злобным полушепотом:
- Вы что это?! Не надо про Донбасс, все эти ЛНР-ДНР, хватит пропаганды ватной! Тут корреспонденты оппозиционных СМИ, зарубежная пресса, а вы… - и дернулся к микрофону, но Петр небрежным движением отбросил его руку и таким же громким раздраженным полушепотом выпалил:
- Дай договорить! И всюду-то вы москвичи норовите свои порядки навязать!
- Пусть говорит! – раздалось из толпы. – Отстань от мужика, не мешай!
Москвич этот, из профессиональных оппозиционеров, широко известных в интернете, что-то еще буркнул и отбежал в сторону, совещаться со своими единомышленниками, приехавшими из областного центра. А Петр, глубоко вдохнув прохладный и влажный после дождя воздух, пока не отравленный мусорными миазмами, от души выдохнул:
- В Москве, как и в Киеве, бандеровцы всем заправляют, которые русский народ ненавидят. Так может и нам народную республику учредить?
Крики одобрения и хлопки из толпы дали понять: собравшийся на площади народ поддержал речь Петра Иванина. Полиция молчала. Когда он сошел с трибуны, подбежал один из местных коммунистов с красной ленточкой на лацкане, негодующе зашипел:
- Вы тут что себе позволяете? Сепаратизм разводите? Хотите под шумок всенародного протеста Россию развалить? Не выйдет, господа! – и удалился.
От «большевичка» ощутимо несло перегаром. Он присоединился к кучке своих сторонников под красным флагом, портретами Ленина и Сталина, оттуда до ушей Петра долетело громкое и отчетливое:
- Да это ж московской либерасней подосланный казачок! Видали, как к нему этот столичный гость подбегал, инструктировал, значит, как и что говорить!
- Да ну что ты, это нашенский, в школе завхозом работает, - ответил старый знакомый Петра Гриша Ельченко, с которым еще в детстве на речке подъязков ловили (что теперь станет с этой речкой и десятком других в округе?). – Черт дернул его такое ляпнуть! Вроде сознательный мужик…
Тогда Петра не тронули. Прошла пара недель – и вот те на, визит! Может, коммунист долбаный этот стукнул, может, еще кто капнул? Явился в дом к Иванину участковый, а с ним человек из областного центра, который работал тоже в центре по борьбе с этим самым… Петр все никак не мог запомнить мудреное словечко… икс…экс… да, точно, с экстремизмом. Вот так нагрянули гости нежданные, и тот, который из областной столицы, стал допытываться: что вы, гражданин, имели в виду под учреждением в районе «народной республики»? Уж не отделяться ли от России задумали? А ведь этак высказываться запрещено. «Так у нас же до границы хренова туча километров», - объяснял Петр. Погрозили, да и ушли. А еще через недельку с обыском нагрянули, мобильник забрали, искали в нем контакты с другими «экстремистами», затем в отделение отвезли, расспрашивали про связи с московской оппозицией – видимо, с тем, который на митинге пытался у Иванина микрофон отобрать. Потом постоянно к следователю дергали, в школе педагоги его сторониться стали, директор прозрачно намекнула, что, мол, не уйти ли вам «по собственному». И вдруг – раз – и закрыли дело «за отсутствием состава». Видно, наверху кто-то команду дал притормозить, и так уже куче активистов штрафы за нарушение порядка выписали, а тут еще уголовное дело по политической статье. Телефон вернули, правда, в неисправном состоянии. Потом еще пришла бумага из прокуратуры, «предостережение о недопустимости…», то есть, надо понимать: еще раз вякнешь – сядешь. С той недавней поры и зарекся Петр на митинги ходить, не то, что речи на них толкать. В школе его избегать вроде перестали, хотя некоторые по-прежнему смотрели косо, а директриса порой придиралась по мелочам, чего раньше не было. А однажды встретился ему на улице участковый, подошел, поздоровался – за руку! – а потом с виноватой улыбкой: не держи, мол, зла, Никитич, я сам против этой поганой стройки-свалки, но, сам понимаешь, служба, начальство давит. С тем и разошлись.
…Они осушили по третьему стаканчику, зачерпнули черники по чуть-чуть, поковырялись в шпротах, хлебнули супа. Игорь вдруг задал вопрос:
- Кто-нибудь знает, отчего это место «Шильнемой» зовут? – и развел руками вокруг, мысленно объемля окрестности в радиусе полсотни километров.
- Так, видно, издавна тут «шилом» торговали. У нас же в поселке, считай, на каждые три дома «яма» приходится оттого-то и спивается народ, - невесело усмехнулся Петр.
- А, значит, «Ширнема» в соседнем районе, потому что там издавна наркоманы ширяются? – парировал Шанин. – Так, что ли, понимать?
- Это чудские названия, от древнего племени чудь достались русским в наследство, - Петр читал в районке (увы, давно купленной мусорщиками) не только прогноз погоды, но и статьи местного краеведа, и был, что называется, в теме. – От нее большинство названий пошло.
- А если нам всем взять и чудью записаться? Будем коренным народом, как соседи наши из республики, и тогда ни одна тварь из Москвы не посмеет, – это включился в разговор Сергей, сплюнув на траву шпротину «патриотического копчения». – Опять же льготы всякие…
- Среди нас один Игорек из местных уроженцев, - вмешался Петр. - У меня вот предки с Урала были высланы, оба деда раскулаченные, половина родственников в первую же зиму перемерли. Про тебя уж и не говорю. Хотя чудь, вроде бы, литовцам родня? Или эстонцам, не помню.
- У меня мама русская, из местных! – едва не подскочил, будто в зад ужаленный, Жемайтис. – Сотню раз уже повторял всем!
- Вот видишь, сам признался, что мама русская. И у меня, и у Игоря предки тоже русские, и мы, когда перепись была, русскими записались. Назовись «чудью» – засмеют. И никаких льгот нам не светит, потому как мы русские, а, значит, бесправные.
- Угу, - откликнулся Игорь и встряхнул бутылку. – Накатим за это…
- За что? – не понял Сергей.
- Ну, за то, что такая наша русская доля.
- Только ты закусывай, - встревожился Иванин: он заметил в глазах друга блеск, не предвещавший ничего хорошего.
Игорь разлил все, что оставалось в бутылке, потянулся, было, за второй, но под укоризненным взором двух приятелей тяжко выдохнул и опустил руку.
Они сидели безмолвно и почти неподвижно, только изредка отгоняя от небритых лиц докучливых мух и комаров, и все смотрели в печальное, серо-белое небо над головами, перечеркнутое ветвями сосен, на которых бойко прыгали, порхали и перекликались какие-то серые лесные птахи.
Игорь вдруг вспомнил, как приезжал в Шильнему парень лет под тридцать, то ли облысевший уже, то ли бритый. Его «сподвижников» - так называл их гость – ссадили с поезда на полпути менты, он как-то просочился.
- Вениамин Шанин! – Игорев брат протянул приезжему руку. Тот резко отдернул ее, будто электрический разряд ему в пальцы ударил. А сообразительный Венька сразу смекнул, что к чему:
- Да ты не боись! Русский я, коренной житель. У нас полрайона, наверное, с такой фамилией. А имя в честь деда, он крещеный был, ему батюшка такое имя подобрал. Его тоже за еврея принимали. Он еще черненький был, и нос кривой, а не как у меня – лепешкой.
Тут и пьяненький, как обычно, Игорь включился в их диалог, увидев плакат у гостя «Тайга – для русских!» («С таким пока что выходить можно. В запрещенном списке его нет!»).
- Так у нас в тайгу не только русские ходят. Тут же раньше спецпереселенцы жили, ссыльные всякие: немцы с Поволжья, латыши, поляки, литовцы, греки, молдаване, хохлы западные. Все давно обрусели, одни фамилии остались. А еще у нас азербайджанец живет, магазин у него, кафешка. Народ ходит – не жалуется. Вместе по грибы, по ягоды, кто на охоту, кто порыбачить. Если и есть какие претензии, так только к чинушам и ментам, а они почти все – русские. Ну и к Москве, конечно. Как жрать, так сами, а как гадить – так в чужой дом свое дерьмо сплавляют. Не по-людски это. А ты, парень, пойми: гадость-то она не разбирает, кто какой национальности, всех травит и губит.
Гость пожал-таки руку Веньке, и тут же поспешил к кучке «сподвижников» - таких же гологоловых, прикативших в поселок на автобусе и попутках.
…Деньги, пропаганда, полицейские репрессии вкупе сыграли свою роль: все меньше борцов за чистоту родной земли приезжали в Шильнему, да и у местных опускались руки. Районную и поселковую власть убаюкали сказками о щедрых финансовых вливаниях, кое-какие денежки действительно поступили в муниципальную казну: на них подлатали школу, где работал Петр, дорогу до райцентра починили, собирались храм семнадцатого века отреставрировать. Иногородняя оппозиция, погрязшая во внутренних дрязгах, окончательно утратила интерес к теме, за ней и российская «независимая» пресса (областные частные издания давно перекупили, и они взахлеб рассказывали о прелестях грядущей мегасвалки) – и Шильнема исчезла из топа новостей. Последними капитулировали местные коммунисты, как раз накануне выборов: им поклялись, что избирком не будет лютовать, отбраковывая их кандидатов, твердо пообещали места в законодательном собрании и районном совете – и коммунисты сдались под натиском неопровержимых аргументов о пользе московских отходов. Еще оставалась горстка упертых противников ввоза мусора, они ставили палатки в неположенных местах, их разгоняли, штрафовали… И вот, наконец, первый состав с отходами отчалил от подмосковной станции, провожаемый одиноким пикетчиком-плакатчиком, и, набирая скорость, помчался на север, в таежные дали, еще не облагодетельствованные отходами современной цивилизации. На другой станции, окруженной лесами и болотами, оркестр из музыкантов районного ДК (ветхий храм искусств тоже пообещали отремонтировать на «помойные» средства) играл вальс, с трибуны пафосно вещали глава района, какой-то депутат, мэр поселка, директриса шильнемской школы, молодой ветеран Вооруженных Сил, судя по бледному, без следов кавказско-сирийского обветренного загара, лицу, едва ли бывавший в горячих точках, еще какие-то местные начальнички и «представители общественности». Когда взошел на трибуну зам губернатора, из дальних рядов (противников свалки полиция заблаговременно шуганула с перрона на задворки) раздался громкий свист – как будто компания Соловьев-разбойников решилась нарушить благолепие явления князя народу.
Полиция тотчас кинулась утихомиривать свистящих, кого-то задержали. Но свист возобновился, когда начал вещать представитель московской фирмы, утилизирующей отходы. В ответ на обещание превратить горы мусора в златые горы послышались бранные реплики – менты опять побежали успокаивать нарушителей общественного порядка, переписали их паспортные данные. Торжественное мероприятие быстро свернули.
Вереница мусоровозов тянулась по проложенной в тайге дороге. Строители спешили, потому дорога оказалась ухабистой и ямистой, ощутимо трясло.
Женька Ушатов нанялся возить столичный мусор, ибо другой работы в поселке и окрестных деревнях не было и не предвиделось: колхоз давно накрылся, ближайший завод закрылся, а в фирме, осуществлявшей автобусные перевозки до райцентра и обратно, вакансий не было. А жену с двумя детьми и отца-инвалида кормить надо. Хоть супруга и трудится в администрации поселения делопроизводителем, да зарплата у сельского чиновничества невелика, на такую особенно не разживешься, да и жить на женину зарплату мужику как-то стыдно. Вот и подался к мусорщикам.
Тотчас половина поселка перестала здороваться с ним, завидев издали, земляки норовили свернуть, перейти на другую сторону улицы. Он ловил недоброжелательные взгляды, а некоторые не стеснялись плевать вслед.
Но хуже всего было то, что детей его (старшему – 16, младшей – 12) затравили в школе одноклассники, от них отвернулись дворовые приятели.
- Ну что за идиоты! – за ужином высказывался он. – Ну ладно я, но зачем детей-то настраивать против нашей семьи? Говорят, я предатель проплаченный? Так эти ваши экологи разве не проплачены международными всякими организациями, а, может, и самим ЦРУ? Ведь говорят же по телеку, что никакой угрозы природе и людям эта помойка не несет! Весь мусор в брикетах, аккуратненько упакованных, никакой тебе радиации и, этих, токсинов с канцерогенами. И в газете пишут, и губернатор выступал не раз, а губернатор – он вроде как наместник президента, он ту же политику проводит. А эти… вчера опять на заборе написали «предатель Родины». А сами кто? На кого работают? Нам же миллионы, нет, миллиарды обещают, а это дурачье от денег отказывается. Если бы им лично в карман капало, то, наверно, на собственном участке позволили бы мусор хоронить, за бабло-то!
Жена только поддакивала. Им в администрации говорили почти то же самое.
Длинная змея-вереница все ползла мимо зеленых полян с черникой, голубикой и морошкой, которую пока что можно безбоязненно собирать, мимо виднеющихся из-за частокола елей и сосен развалин храма – с обвалившимся шатром, осыпавшимися закомарами, матерщиной на стенах.
В поселке был выстроен другой храм – новенький, яркий, похожий на глазурованный пряник, где отстаивали службу со свечками местные чиновники, депутаты, бизнесмены, чье благополучие теперь зависело от налаживания отношений с мусорной компанией. До восстановления старой церкви должны были еще дойти руки, а прежде них – столичные деньги.
Извивалась ворчащая, расплескивающая грязь лента мимо лесных озер, где еще можно ловить рыбу, и чистых покамест ручьев. Вот так же некогда по русским ухабистым, разъезженным дорогам проносились конницы кочевников с кривыми саблями, шагали солдаты «Великой армии» Наполеона, двигались танковые колонны фрицев. Никто из них не дошел до затерянной в дебрях Шильнемы. Дошла только Москва, своя, родная, русская, дотянулась, крепко вцепилась к болотистую землицу – не отпустит.
В кабине рядом с Ушатовым сидели какой-то клерк из мусорной компании с папкой под мышкой и лейтенант полиции – на случай какого ЧП. Ехали они во главе колонны, а перед ними – уазик опять же с полицейскими. На всякий случай – а то вдруг какие экстремисты из лесу нагрянут…
После шестого или седьмого стаканчика (шла уже вторая бутылка) Игорь стал неадекватным реальности: плакал, размазывая по щекам слезы вперемежку с мошкой и ягодами, грозил кому-то там наверху, адресуя кулак серому северному небу, ругался. Сергей, когда друг его на миг отвернулся, спрятал бутылку себе за спину.
- Давай-ка еще накатим… А где она? – Шанин пошарил вокруг руками.
- Хватит! – в один голос рявкнули Сергей и Петр. И тут из-за деревьев донеся шум машин.
- Мусоровозы едут, мать их… - выругался Петр. – Принесла нелегкая.
- От суки! – Игорь резво вскочил, ударился ногой о ржавую деталь то ли о трактора, то ли от бульдозера, охнул, нагнулся, подобрал – и так же резво, при этом пьяно пошатываясь, побежал к виднеющейся за деревьями дороге.
Он зацепил носком сапога свою корзину, ягода сине-черной волной хлынула на зеленую траву, а Игорь и не заметил. Хмель всколыхнул в нем обиду, хотелось разом расквитаться за все былые и нынешние унижения, за нескладную жизнь, за все!
- Куда ты? – Сергей устремился за ним, запнулся о лежащий в траве гнилой ствол, упал, выматерился.
- Стой! – кричал Петр, но Шанин уже выскочил на дорогу, пропустил уазик, поравнялся с передовым мусоровозом.
- За Родину, за Шильнему! Получай, гады! – железяка разбила боковое стекло кабины и ударила прямо в висок водителю. Брызнувшая кровь испачкала гладко выбритую щеку клерка, испятнала лобовое стекло. Клерк
отчаянно заверещал, машина, потеряв управление, резко развернулась, перегородив дорогу следующим мусоровозам, те отчаянно просигналили.
Шанин стоял, тупо пялясь на машину, к нему уже спешил, прихрамывая, Жемайтис, за ним семенил Иванин. Лейтенант выскочил из кабины, размахивая пистолетом, из уазика тоже высыпали менты. Голова несчастного водилы упала на руль, который тоже резко просигналил. Клерк какой-то найденной в кабине ветошкой оттирал от крови кожаную папку, потом заглянул внутрь – не запачканы ли документы, шумно выдохнул, вытер платком лицо, дернул раз-другой за плечо мертвого Женьку, взвизгнул:
- Болваны! Варвары местные! Для их же блага стараемся! – яростное, как воронье карканье, московское аканье донеслось до ушей трех бедолаг, которых менты уткнули физиономиями в лопухи. И это чужое аканье с недавних пор раздражало слух провинциалов куда сильнее, чем еврейская картавость, гортанные голоса горцев, растянуто-о-е финско-эстонское произношение, резкая, отрывистая речь немца, булькающе-льющийся говор надменного англосакса, даже сильнее, чем мягкое «гх» майданных прыгунов.
Это был акцент своего чужака. Русского вроде бы, но противуставшего самим вековечным основам местной русской жизни. Это был голос не пришедшего с огнем и мечом фашиста, не местечкового комиссара, не предавшего славянское родство «бандерлога», не абрека, спустившегося с гор… Это был голос тех, о которых спел некогда Александр Галич: «Похуже Мамая – свои!» Да и «свои» ли они после всех затеянных ими экспериментов над провинцией, реформ и контрреформ, хоть и числятся русскими, и говорят по-русски – и все больше и чаще о русском патриотизме! Хуже Мамая они, хуже всякого легендарно-летописного «ига» их чужая, тяжкая, злая власть!
А из машины все неслось истошное:
- Дикари! Тупые аборигены! Гопники сельские!
- Ты человека угробил, пьянь! Сядешь на долгий срок! – орал мент в ухо Игорю. Другой обшаривал Петра, который с ужасом думал: «Хана мне! Вот теперь обязательно и речь мою на митинге припомнят, и разговоры с друзьями за рюмкой подошьют к делу. Небось, и новую мобилу, в райцентре купленную, прослушивают. А я ж, как говорится, когда разойдусь, базара не фильтрую…» И со дна души его поднимался ледяной волной страх – как будто долетел сквозь времена и просторы до шильнемских лесов пронизывающий насквозь колючий колымский ветер. Под тяжестью третьего служителя правопорядка ворочался, елозил пузом по траве Сергей, все приговаривая: «Я не при чем… Он спьяну это, сам!». «Разберемся!» - рявкнул полицейский и треснул по затылку. А в голове Игоря рассеивался пьяный туман, уступая место почти трезвому ужасу: «Вот ведь надо же… Я только припугнуть хотел… там же Женька был, мой троюродный братец! И теперь две семьи без кормильцев: один – на кладбище, другой – на зоне!»
- Очкастый, а попал точно в цель, - злобно хрипел мент. – Попал ты, мужик!
Неожиданно Игорь вспомнил рассказ деда. Бывало, свесив больные артритные ноги с печи, тот начинал всякий раз один и тот же рассказ про своего непутевого старшего брата.
…Родион Шанин угрожающе надвигался на своего родича – сельского активиста Илью Ушатова, как айсберг на «Титаник». Притом, что Ушатов был на полторы головы выше родственника и соседа – так и айсберг бывает невелик ростом, так как большая часть его таится под волнами. Такой самый опасный и коварный, самый смертоносный в полярных водах. Илья мог бы ударить со всей мочи Родьку – и дух из него вышибить. Но у Шанина был обрез. А убежать он бы все равно не успел – ногу, как назло, подвернул. Он мог лишь отговорить родственника от безумного шага.
- Против кого ты попер? Против родной крови! Убьешь ты меня, потом тебя к стенке поставят. Что в итоге-то? Мои семеро по лавкам осиротеют, твои пятеро – тоже. Кто их поднимать будет, а?
- Ничего, поднимутся! – шипел Родион, приближаясь и наводя ствол на покрытый испариной лоб сельсоветчика.
- Сам посуди: куда ты денешься? Тебя свои же с потрохами выдадут. Нельзя так: днем – в поле, ночью – с бандитами. Ты ж не кулачина, на власть обозленный, а наш брат-бедняк. Чем тебе партия не угодила?
- Ненавижу! – громче прошипел Родион. – И колхозы ваши, и болтовню партийную, и то, что церковь последнюю закрыли…
- Так поп же контрой оказался. А молодежь в церковь калачом не заманишь, она все в клуб тянется: кино, танцы, лекции. Недавно товарищ из Москвы…
- Из Москвы! – не прошипел змеей, а взревел топтыгиным Родион. – Да нам твоя Москва, что раньше царский Петербург. Кровь из народа сосут, как эти… - он прихлопнул комара, севшего на переносицу. – Жить спокойно не дают! То колхозы, то лесозаготовки…
- Лес стране нужен! – весомо, внушительно, будто на собрании произнес Илья, но в голосе была заметна дрожь. – Лес стране нужен, понял ты? Вашу область товарищи там… - он поднял очи горе, навстречу рваным облакам и кружащему в поднебесье канюку. – Они ее «деревянным Донбассом» зовут.
- Вашу или нашу? – опять зашипел с издевкой Родион Шанин. – Это уже не твоя земля?
- Наша! Советская, - голос Ильи окреп – видимо, он и вправду надеялся не только отсрочить расправу, но и переубедить ушедшего кривой дорожкой в тайгу родича и односельчанина. – Вот тут все вокруг скоро вырубим. Лес этот – валюта для страны Советов, деньги то есть. На деньги, полученные от вывезенного на экспорт, то есть в Европу, леса…
- Как твой агитатор в клубе говоришь! Так, значит, весь лес в округе сведете?
- Новый нарастет, - убеждал Илья, глядя в черное дуло обреза.
- Да уж, «нарастет» она. Тайга – не волосы, чтобы опять нарастать, - съязвил Шанин, не сводя глаз и не отводя обреза. – Хватит мне зубы заговаривать!
- Новой жизни противишься? Зря ты так… - в голосе активиста уже не было прежней твердости. – Против самой истории попер.
- Молись, нехристь большевистская! Молись своему Ленину, Калинину, Сталину, кто там еще у вас в окаянной Москве? – Родька видел лишь крохотную точку посреди широкого лба приговоренного им к расстрелу родственника. То ли комар присел, то ли прыщ вскочил… В общем, мишень.
- Скоро и тебя тоже наши… - упавшим голосом проговорил Илья Ушатов. Черная «точка» взлетела со лба, оставив красную – точно, комар это был.
- Ненавижу вас! Перед московской властью пресмыкаетесь. Народ разобщили: тот – кулак, под арест его, все забрать, этот – середняк, налогом его придавать, а тот голь и рвань – свой, значит, бедняк, ему все блага, - упоенный вдруг прорвавшимся потоком красноречия, он не уловил движения, хоть и смотрел в упор на жертву. Илья вдруг резко рванулся вперед, намереваясь обезоружить Родиона. Грянул выстрел. Илья с полминуты стоял, шатаясь, как пьяный, тупо уставившись в расплывающееся на груди красное пятно.
- Глупо… это… было, - только и пробормотал он и рухнул под ноги Родьке.
- Ироды! Хуже Мамая! – рявкнул он, еще не осознав, что лишил жизни того, с кем когда-то ходил в ночное, удил рыбу, играл в прятки. Но слово «Мамай» прозвучало как возглас «Мама!» - прямо на Шанина из леса скакал конный отряд, охотники на мятежников. Он не успел выстрелить второй раз: человек в кожаном плаще и фуражке опередил Родьку. Он точно так же постоял полминуты, шатаясь, с дырой в груди – и упал на труп Ушатова.
- Родион Карпович Шанин, известный подкулачник, - слегка окая, произнес один из всадников, подскакав к двум бездыханным телам. – А вот этот, которого он застрелил – товарищ из сельсовета, Илья Демьянович Ушатов, политически сознательный, кандидат в партию…
- Много таких вот Шаниных по лесам шляется! – по-московски акая произнес командир отряда. – Не дают трудовому народу жизни. Новой жизни!
Дед Игоря, конечно, не был свидетелем происшедшего. Зато был мастером сказывать сказки и были, что-то неизбежно присочиняя от себя, приукрашивая, или, напротив, драматизируя. Ему бы не на ферме трудиться, а книги писать, только подучиться надо было.
Игорь Шанин бывал примерно на том месте, где брат деда убил Илью Ушатова и сам погиб. «Примерно» - потому что никаких ориентиров не осталось: ельник свели под корень еще в тридцатых бригады из раскулаченных, о лесовосстановлении никто тогда не думал. Теперь на месте величавой тайги раскинулся заболоченный осинник, лишь кое-где торчали чахлые елочки. Зато по осени здесь собирали богатый урожай клюквы!
Игорь тогда посидел под сенью дрожащей на всех ветрах осинки, помянул и дедова брата, и Илью Ушатова, кем-то там тоже доводившегося ему. Всего граммов сто принял, а не как обычно, когда вторая-третья доза напрочь смывала внутренний тормоз, хотелось еще и еще. Нарвал каких-то болотных цветов, сплел из них неуклюжими пальцами подобие венка, повесил на осиновую ветку, снял кепку, перекрестился, постоял с минуту. Налетевший ветер-сивер качал венок, шелестел травой и листвой, и, казалось, в его шуме слышится разговор тех шильнемцев, ставших врагами по воле чужой власти, чуждой идеи, чужих людей, навязавших свои правила местным. И слышался топот копыт московской орды, которая хуже монгольской… нет, то рокотали мусоровозы, везшие хоронить московские отходы в землю, политую потом и кровью его предков.
- А ну, вставай! – гаркнул мент, подымая Игоря за шиворот.
Трагический инцидент ненадолго задержал движение колонны машин. Они вновь поползли в сторону полигона, как на казенном языке именовалась свалка. Вереница монстров, похожих на динозавров из фильма Би-Би-Си, угрюмо бредущих к своим кочевьям.
Игорь задрал голову к небу. Там, выше местных начальничков, выше Москвы, выше Кремля восседает на облаках Некто, безучастно глядя на оставленную им во власти мусорного беса северную землю. Или все же Он просто выжидает удобного момента, чтобы вмешаться и воздать всем губителям северной земли по делам их? Неисповедимы замыслы Его…