(из цикла «Госпожа Журавлёва»)
По пятницам я возвращаюсь домой в половине шестого, если не случается ничего форс-мажорного. Жены Ленки сегодня нет – в обед сообщила, что поглощена очередным рекламным блокбастером, вернётся из командировки завтра. Дома осталась одна драгоценная Любовь Петровна.
Любовь Петровна, конечно, не станет обрывать мне телефон, когда я задерживаюсь. Но про себя отметит опоздание зятя и надуется, это уже проверено.
Приезжаю вовремя, паркую машину в привычном углу двора, поднимаюсь, отпираю дверь. Любовь Петровна стоит на лоджии с чашкой кофе и курит единственную в неделю сигарету. Она из тех счастливиц, у кого не подскакивает давление от табака и кофеина. Сквозь лёгкий тюль из комнаты мне видна её крупная спина в атласной блузке песочного цвета с открытым верхом. Плечи, стиснутые лямками, блестят камнями-голышами.
Облокотившись о парапет и выпятив зад, тёща разложила по перилам свою бушующую грудь, массивную как хрустальная люстра в оперном театре. Её поза естественна и соблазнительна. Ещё с улицы я увидел, как Любовь Петровна потягивает кофеёк, свесив с третьего этажа обольстительный бюст. Грудь моей тёщи не разглядит только слепой. А близорукая Любовь Петровна не заметила меня у подъезда, засмотревшись в облачный просвет между домами.
- Привет, кто к нам пришёл! – говорит женщина не оборачиваясь, заслышав стук входной двери и мои шаги. Золотисто-охряные колготки делают её полные ноги похожими на сладкие медовые соты. – Ну что, убедились насчёт «Ланч-Эксперт»?
Бросаю портфельчик, раздвигаю тюль, любуюсь песочно-медовым женским силуэтом. В руке у меня маленький сюрприз.
- Твои данные я довёл руководству, без ссылки на источник. Скорее всего в контракте на школьные столовые им откажут.
- Я сразу сказала: «Эксперт» - это «дочка» фирмы Кривошеева. Не фиг с ними связываться. Если они ещё не банкроты, то через месяц лопнут.
Помимо массы внешних достоинств Любовь Петровна – ценный нештатный консультант в вопросах финансовой безопасности. Она сменила столько работ и фирм, что знает почти всех жуликов города. И никогда не ошибается, даже если жулики меняют вывеску.
Госпожа Журавлёва спиной чувствует, с каким вожделением я таращусь на неё и, чуть рисуясь, выпускает тонкий дым меж шоколадных напомаженных губ. По приходу с работы она уже обновила макияж (ждала меня?) и теперь благоухает знойным воздухом, туалетной водой с жимолостью и кашемиром. Чёрные ресницы и свежие аметистовые тени превращают её профиль в произведение искусства.
Прямая шея обнажена. Блондинистая причёска Любови Петровны имитирует взметнувшийся заледеневший фонтан, несколько вьющихся длинных прядей небрежно стекают по скуле до уголка рта. Она как-то пробовала стричься под каре, однако посчитала, что похожа с ним на толстую актрису Наталью Крачковскую. Замечу, это совершенно не соответствует истине - Любовь Петровна гораздо привлекательнее.
Спина по-кошачьи изогнута, обтянутые ягодицы в атласной блузке проказливо отставлены до середины лоджии, словно пуховая подушка, облитая капроном. Под ними легко можно спрятать от дождя несколько человек. Когда ветерок подкидывает и треплет песочный подол, в глаза бросаются почти игрушечные персиковые трусики Любови Петровны. Узкие как полоска экспресс-теста на беременность, они вытесняют из-под себя избыток плоти и филигранно выводят на заду две симпатичных складки, словно отчёркнутых портновской линейкой. На фоне охряно-медовых колготок трусики напоминают крошечное королевство Лесото посреди большого и жаркого африканского континента.
Стоя на лоджии, босая Любовь Петровна переплела правую ногу вокруг левой, изящно отставила носочек. Жемчужные ногти на пальчиках похожи на аккуратные патроны в револьверном барабане. Она задумчиво смотрит на панораму апрельского города: шеренгу розово-коричневых высоток, напоминающих космические антенные решётки, выбеленную солнцем автостоянку, гряду неподвижных лип, подёрнутых зеленью почек. Внизу тётка с шестого этажа выгуливает ретривера. Ретривер высунул язык от жары и дирижирует хвостом.
– Я там голубцы сделала, иди кушай.
- А я предлагаю нам сегодня пойти в люди, - делаю шаг на тёплую, нагретую за день лоджию. – В какое кафе ты хочешь?
Со вздохом женщина ставит на перила опустевшую чашку, смакует последнюю затяжку и тушит сигарету в пепельнице в форме туфельки. Она по-прежнему стоит ко мне спиной. Символическая песочная блузка, колготки, лифчик и трусики – обычный домашний наряд госпожи Журавлёвой. Другие варианты: сетчатые футболки, тесные лосины, бежевые чулки, короткие как СМС халатики, облегающие лайкровые топы, прозрачные нейлоновые леггинсы… Ленка иногда пытается усовестить чересчур сексуальную маму, но неизменно терпит поражение. Любовь Петровна ходит только в том, что ей нравится. Кто виноват, что ей нравится всё гладкое, вычурное и обтягивающее?
- Кафе? Хм, ну вообще-то тебе повезло. Сегодня я свободна и в салон не иду.
Два-три вечера в неделю обожаемая тёща гуляет по бесчисленным косметическим процедурам: маски, обёртывания, карвинги-шугаринги… Не спрашивайте меня, что это за хрень! Косметологи каждый день изобретают новую фигню для выкачивания дамских кошельков и награждают её безграмотным английским термином.
- И по какому поводу загул? – продолжает Любовь Петровна. - Давай Леночку подождём?
- Леночки до завтра не будет. Уехала по рекламному заказу на какую-то фабрику в Мухосранск.
До тёщи моментально доходит, что мы будем ночевать с ней вдвоём, она закатывает аметистовые очи и дурашливо изображает испуг.
- Опаньки! Это что, грязный намёк?
- Самый грязный намёк на свете, - соглашаюсь я.
Любовь Петровна наконец-то поворачивается ко мне, и я протягиваю ей огромный букет бело-сиренево-лимонных хризантем. Её небесные глаза вспыхивают из-под чёлки, взбитой словно безе, от изумления, смущения и удовольствия. Она выглядит по-детски растерянной и счастливой, будто к ней на лоджию влетел волшебник.
- Класс! Это мне?... Но Восьмое марта уже прошло!
Любовь Петровна бережно обнимает букет, она почти растрогана. Ей очень редко дарят цветы, за исключением стандартных корпоративных «веничков». Даже если подарят - госпожа Журавлёва не у каждого возьмёт, у неё железные принципы и несносный характер. Может оставить подношение в первой попавшейся урне и уйти.
- Спасибо! – она вдыхает аромат хризантем. - Спасибо, дорогой! Цветы, кафе… В честь чего?
- У нас с тобой сегодня ровно год…
Одну секунду Любовь Петровна недоумевает, перебирает в уме все табельные даты, хмурит красиво очерченные брови, потом внезапно догадывается и хохочет от моей наглости.
- «У нас»?... А-а-а! Вот ты маньяк! – лицо женщины купается в букете, а голубые глаза смеются. – Даже день запомнил? Значит, я целый год тебя терплю?
Ровно год назад мы впервые занялись любовью с тёщей, хоть и при весьма странных обстоятельствах. Любовь Петровна валялась пьяной в наручниках на кровати, наказанная дочерью за домашний дебош. Она хамила, ругалась, сияла трусиками и требовала пива, а я…
Нет-нет, пива я ей тоже дал! В общем, уже неважно. «ЭТО» произошло и продолжается с тех пор по обоюдному согласию, когда мы остаёмся вдвоём с Журавлёвой-старшей.
Я обнимаю Любовь Петровну, хризантемы разделяют наши лица буйным архипелагом. Скольжу руками по её пышным бёдрам. Мягкие упругие колготки лижут мои ладони. На ощупь они скрипучие и холодящие. Мои пальцы тонут в выпуклых складках женского тела по бокам.
Кончиками восьми пальцев я проникаю женщине под мышки, разминаю влажные мясистые треугольники, а большими пальцами поглаживаю и массирую основания грудей, похожих на кипящий атомный реактор. Я тоже вот-вот вывешу наружу язык как соседский ретривер.
- Нас увидят из дома напротив, - чуть недовольно шепчет тёща и пытается отстраниться. Цветы являются живым барьером, они не дают мне сгрести её в охапку до судорог и стонов.
- Не делай резких движений – и не увидят. Велика важность, парочка тискается на лоджии? Никто в доме напротив не знает, что я не имею права тебя обнимать.
Мои руки исследуют огромную грудь, массивную как люстра в оперном театре, я чувствую, что сердце Любови Петровны под букетом начинает биться чаще. Она непроизвольно потирается об меня сверкающими грузными бёдрами, потом отводит букет в сторону и позволяет прижать себя вплотную. Белокурая чёлка хаотично путается в ресницах, женский язычок мечется по губам зверьком угодившим в капкан.
- Спасибо за цветы… - шепчет она. - Правда, спасибо.
- Я люблю тебя, Любовь.
Разгорячённая тёща тут же притворяется, будто хочет выдраться из моей хватки.
- Сдурел? Ты Ленку должен любить! – традиционная полушутка-полуупрёк Журавлёвой-старшей.
Это больная мозоль, с которой я живу целый год. Леночка – моя законная супруга, а я скрытно разрываюсь между ней и её мамой. Лена ничего не знает. Любовь Петровна запрещает мне даже заикаться о разводе, угрожает сразу же прекратить наши отношения.
Пока её, кажется, всё устраивает. И дочь счастлива в браке, и зять-любовник находится под двойной опекой. О внутрисемейных интимных связях снимаются целые фильмы, их публично обсуждают на дешёвых ток-шоу, которых я не выношу. Меня утешает единственная мысль, что сожительствовать с мамой и её дочерью – не самое страшное половое извращение. С точки зрения самца оно вполне простительно.
Нет, я вовсе не гигант секса и не пользуюсь виагрой. Я давно убедился, что партнёршу можно удовлетворить без тысячи коитусов, лишь бы она искренне стремилась к этому и верила тебе. Мне кажется, я одинаково люблю обеих своих женщин. Мало того, кажется, они обе отвечают мне взаимностью. Поэтому я ободряюще говорю:
- Надо радоваться, Любовь Петровна, что твой зять хотя бы не персонаж из Холлингхерста или Джеймса Болдуина с его «Комнатой Джованни».
- Это что ещё за типы? – тёща далека от сложной мировой литературы, она предпочитает Сару Беннет и Джо Беверли.
- Писатели. Не суть важно. Я имею в виду, что хотеть красивую женщину, живущую с тобой под одной крышей – вполне нормальное желание для мужика. Вопреки современной моде я исповедую гетеросексуальность. И к тому же я не какой-нибудь некро-зоо-педофил.
- Зоофилов нам в семье не хватало! – тёща небольно бьёт меня по рукам, но я настойчив.
- Я люблю жену, и я люблю тебя.
- А кого больше? – заигрывает тёща. – Жену - для души, а Любовь Петровну – для самоутверждения и экстренной эякуляции?
- Смейся-смейся, - я хватаю губами её нежное ухо с крупной серьгой, тяжёлой как автомобильный брелок. Серьга украшена топазами под цвет нахальных глаз Журавлёвой-старшей. Мой новогодний подарок.
Любовь Петровна вдруг в изнеможении перестаёт дурачиться и снова обмякает, отвечая на мои ласки. Снижает голос, делает его журчащим и мягким.
- Да, господи, да!... Целуй там… Таю, не могу… Я ведь тоже тебя… Мальчик, ты честно меня любишь? Старую и толстую?
Госпожа Журавлёва изредка дразнит меня «мальчиком», я моложе на девять лет. Но самой тёще нет даже сорока. Кожа у неё эластичная как у восьмиклассницы, а колготки с персиковыми трусиками облегают возбуждённое тело словно боралюминиевая композитная оболочка - боевую ракету.
До тридцати лет я гонялся исключительно за стройными девчонками, пока женитьба на Леночке и прилагающаяся к ней тёща Любовь Петровна не перевернули моё мировоззрение на сто восемьдесят градусов. Пышность ей безумно идёт и совсем не режет глаз. Тогда я понял, что красота заключена не в объёме, а в пропорциях телосложения.
Будь плечистая Любовь Петровна плоскогрудой, это выглядело бы уродливо. Однако у неё пятый размер бюста, это скрадывает ширину плеч. Или наоборот, будь у неё при такой объёмной груди хрупкое тельце Дюймовочки, это было бы гротескно. Но здесь всё в сопоставимом масштабе: планетарная грудь, обильные плечи, округлые руки.
Иметь худые ноги при крупной заднице для женщины тоже не комильфо. Но ляжки мадам Журавлёвой женственны и солидны, колени булочные, икры – крепкие, и это гармонично сочетается с мощным тазом. Сексуальный упитанный животик не мешает Любови Петровне иметь чётко выраженную талию, пускай её окружность не 60 сантиметров, а восемьдесят с гаком… Ну и что? Главное в дамской фигуре – пропорциональность. Моя тёща сложена на диво удачно. Если вам скажут, будто полным женщинам противопоказаны лосины и мини-юбки, значит, вы не видели Любовь Петровну. Ей невероятно к лицу всякие эротичные вещи.
- Зад и сиськи я ни у кого не украла, хочу и показываю! – гордо отвечает она злопыхателям. - Хватит того, что в нищете росла. Отца не было, мать-пьяница да бабка-староверка... Лучше я буду сидеть на одной картошке, чем не иметь нормальных туфель с юбками.
Обуви у моей тёщи полсотни пар, а запасами её одежды можно выстелить Уральский хребет. Мы обнимаемся, моя рука плавно приближается к низу живота Любови Петровны, защищённому лишь эфемерной плёнкой синтетики: трусиками и колготками. Всхлипывая от разбухающего желания, упрямая женщина пятится с лоджии, загораживает интимное место хризантемами, как Ева фиговым листком.
- Не спеши, подожди, - она заливается румянцем, отталкивается. – Или ты Ленкиной рекламы в телике насмотрелся? «В современном ритме жизни вы рискуете не успеть то… рискуете не успеть это…» Кто придумал современный ритм? Откуда он взялся? Чушь. Меня бесит.
- Конечно, чушь. Термин «современный ритм» придумали неудачники, которым больше не на что списывать свою заторможенность.
Губы Любови Петровны насыщенные, шоколадные, будто сложенные из кирпичиков лего. Я поднимаю лицо женщины, целую в подбородок, щекочу языком губы, дую ей в уголки глаз. Со мной наедине тёща выглядит гораздо мудрее. Не «штокает», не «чокает», не «аськает», разве что забавы ради. При Ленке Любовь Петровна может часами обсуждать преимущества расклешённых рукавов в одежде или судьбу какой-то Маргарет из третьего сезона сериала об экстрасенсах, но порой сбрасывает маску наивной базарной тётки в кричащих, обтягивающих платьях. И позволяет мне целовать себя в спелый родниковый рот.
- Сейчас везде интернет, связь, транспорт, экспресс-платежи, службы доставки, - бурчит тёща на неведомых рекламщиков. - Кругом компьютеры понатыканы, миллионы операций в секунду... А человека всё равно уверяют, что он рискует нигде не успеть. Мол, давай скорей-скорей! Жри что попало, лечись чем попало, бери кредит на что попало, а то не успеешь… Куда не успеешь? Ты знаешь, как старики в деревне выбирали лес на баню?
Нет, я не знаю, как выбирали в деревне лес на баню. Я обнимаю тёщу за плечи-голыши. Целую её в мочку уха, обвожу языком раковину, касаюсь ложбинки на белой сдобной шее. Женщина ёжится, пытается принять озабоченный, отсутствующий вид, сжимает бёдра, машет букетом как щитом.
- Ах!... Мммм… Господи… Пусти, не сбивай меня с мысли!... Молодёжь выписывала делянку, приезжала, валила всё подряд и ставила срубы сикось-накось, лишь бы подогнать. Ёлка – не ёлка, сосна – не сосна… Старики же выбирали древесину иначе. Дед Веретенников шёл в лес, присматривал ёлку, стукал обухом топора. Слушал звук. Помечал её зарубкой. Говорил: вот эта лесина лет через пять на сруб годна будет! А вон та – только через двенадцать. А эту хоть сейчас по зиме валить можно, когда луна на прибыль пойдёт. А вон те две уже перезрели, их только на забор… Вот как старики выбирали дерево! И никуда не спешили. В банях деда Егора по пять поколений мылись, им переводу не было.
- Ни один лесничий не дал бы твоему деду валить по ёлочке там да сям, - ухмыляюсь я. – Либо бери весь выдел, либо ты браконьер.
- Конечно, вся деревня сроду браконьерила, но с умом! Не губили лес сотнями гектар, как сейчас.
Любовь Петровна обвиняюще косится, когда я ловко лезу ей под блузку и сжимаю наливные планеты грудей в ажурном наморднике лифчика.
- Начал с приглашения в кафе, а сам тут же лапает, не удержать!... – она фыркает и отпихивается. – Стоять, руки по швам! Давай выкладывай, я слушаю. В какое заведение ты поведёшь даму сердца по случаю годовщины… м-м-м, наших взрослых безобразий?
Тёща прекрасно видит, что я хочу немедленно её изнасиловать, здесь и сейчас. Прямо на полу комнаты, среди дрожащих солнечных теней, тапочек и хризантем. Но и я достаточно хорошо её знаю. Если Любовь Петровна решила чуть-чуть поиграть и поломаться, нахрапом ничего не добьёшься. Я не спорю, я принимаю её правила. Вредную Любовь Петровну это всегда подкупает. Мою голову туманит желание, а ниже пояса всё ноет от напряжения, однако я невозмутимо отвечаю:
- На твоё усмотрение, родная. «Крылья ангела», «Нон-стоп», «Зайка моя», «Свентис», «Индийская сага»? Можно поехать на машине, впрочем, я бы предпочёл пешком. Вечерок хороший, пятница, очаровательная спутница под боком...
- Не веди меня туда, куда ходишь с Ленкой.
- Понял. Значит, «Крылья» и «Свентис» отбрасываем.
- В индийское хочу!
- Без проблем. Это через пару улиц, возле главного корпуса политеха.
Тёща недоверчиво щурится.
- И ты готов ждать два часа, пока я напудрюсь, накрашусь, подпоясаюсь?
- Подожду, - соглашаюсь я со всей лёгкостью, на какую способен. - Времени у нас вагон.
Любовь Петровна наматывает на палец белокурую прядь - она не ожидала от меня подобной уступчивости. Поправляет растерзанный бюстгалтер, гладит себя букетом по бедру. Медовые соты колготок хрустят на разгорячённых ляжках как рисовая бумага. Этот звук вызывает у меня приятные мурашки на коже и прилив зверской похоти.
- До чего ты сговорчивый, даже подозрительно. Хочешь накормить меня, чтоб я треснула? Или напоить, чтоб надругаться?
- Мне нравится смотреть как ты ешь, Любочка моя. А ещё – как ты одеваешься, пьёшь кофе, моешься в ванной и спишь.
- Ха-ха, и даже как я мою пол?
- Разумеется, этого нельзя пропустить! Тем более, в прошлый раз ты мыла пол в чулках и безбожно сексапильной маечке...
- Для тебя старалась, - серьёзно и тихо говорит Любовь Петровна. – Чтоб тебе было приятно... золотце моё.
Зелёный свет! Я подступаю к женщине, мы снова сливаемся в объятии, я грызу её, мну и поглощаю, она мурлычет, подставляя под поцелуи твёрдые соски, шею и плечи. Грудь госпожи Журавлёвой качается и ползёт подо мной, будто оседающий бархан.
- Что ж, тогда… - моя голубоглазая женщина разжимает руку и не глядя роняет букет на пуфик. – Тогда Бог с ним. Раз ты такой маньяк, кафе состоится позже. Но учти, я про него не забуду, ты обещал!
Тёща каравеллой отчаливает от парапета и плывёт в свою спальню с грандиозной кленовой кроватью. Наш знаменитый «вдовий топчан». Я тенью следую за ней, не разнимая объятий. По пути мы целуемся, мычим, срываемся на непристойные прикосновения. От шелеста капрона и атласной песочной блузки, от запаха женского пота в ушах у меня нарастает гул. Дыхание тёщи обдаёт меня свежемолотым кофе, папоротником, нежной горечью дамской сигареты.
- Как мы будем делать? Я хочу медленно… назло нам обоим! – Любовь Петровна улыбается с прикрытыми колдовскими глазами.
Иногда она специально тянет время и дуется со мной, например, в подкидного дурака – назначив призовым фондом саму себя. Любовь Петровна не признаёт спешки. Ни в работе, ни в еде, ни в сексе. Если она ремонтирует квартиру, то не успокоится, пока не проклеит последний шов. Ей плевать, сколько времени отнимет процесс - неделю, две или месяц – Журавлёва-старшая будет вести ремонт скрупулёзно, упорно, методично. Если она намерена делать летние заготовки и консервы, то приступает к ним не урывками, а закатывает в один присест по пятьдесят-семьдесят банок. Если Любовь Петровна садится за обеденный стол, то кушает сытно и неторопливо.
- Давай как в первый раз – год назад? – наобум предлагаю я.
Передо мной никогда не возникает вопрос, чем именно заняться с гладкой тёщей, втиснутой в эластичное бельё и липкие крепкие колготки. С ней я воплощаю в жизнь целый хоровод фантазий. У нас есть цепи, ремни, наручники, пластырь и скотч. У нас есть кровать, крюки в ванной, турник, велотренажёр, кресла и даже в дверном проёме сделаны потайные отверстия, к которым можно подвешивать женщину в ручных кандалах.
Любовь Петровна кокетливо разыгрывает возмущение.
- Опять, я так и знала! В чём я тогда была, в наручниках? Нет, железо сегодня не хочу. Может, просто верёвки?
К «связанному сексу» Журавлёву насильно приучил покойный муж, хотя она это яростно отрицает. А меня к БДСМ-практикам в свою очередь приучила их дочь Леночка. Что выросло, то выросло.
- Зять, почему ты вечно хочешь меня связанной? Чем связанная жирная сволочная баба лучше просто жирной сволочной бабы?
Произнося эту речь, госпожа Журавлёва уже лежит навзничь, а я кусаю её в укромные шейные складки, трогаю губами пушистые волосы и раскладываю по постели её полные обнажённые руки. Мне известно, где Любовь Петровна прячет верёвки, кляп и ремни для «взрослых безобразий». Я вынимаю из шкафа свёрток, быстро привожу путы в рабочее состояние. Раскинутые женские бёдра в колготках-сотах колышутся верблюжьим караваном, капрон играет словно далёкая свирель, трусики стягивают женщину сургучной печатью, которую необходимо вскрывать как можно дольше.
- Ты не сволочная, ты строптивая, - говорю я, сидя сверху. – И мне это нравится. Почему-то приятнее наслаждаться строптивой женщиной, чем безвольной тряпкой, согласной на всё.
- Думаешь, ты видел меня строптивой? - бормочет внизу тёща. Она пышет жаром, словно в животе у неё включена электроплитка. – Если бы я действительно не хотела, меня пришлось бы оглушить или убить… Давай, вяжи! Но после кафе ночью я тебе отомщу. Мы ещё посмотрим кто кого.
Я пропускаю через изголовье конопляную верёвку – два конца с разных углов - и беседочными узлами вяжу к спинке раскинутые запястья женщины. Любовь Петровна возбуждённо дышит и не сопротивляется связыванию, поэтому надобность в убийстве или оглушении отпадает. Запрокинув голову, она с усмешкой наблюдает, как я обматываю ей кисти, продеваю верёвки сквозь петли, фиксирую, затягиваю…
Распятые руки пригвоздили её к кровати, теперь женщина не в состоянии ни подняться, ни почесаться, ни сменить положение тела. Румяное лицо Любови Петровны тонет в розовой подушке, светлые волосы струйками окаймляют овал её лица, влажный лоб, шоколадный рот. Перина приняла точную форму вжатой в неё бухгалтерши Журавлёвой. Мои узлы – щадящие. Я старался, чтобы они не сильно впивались в кожу любимой пленницы. Но она капризным жестом требует исправить ситуацию.
- Туже! Вяжи меня туже, или вырвусь. Хочу по-настоящему…
Моё колено вставлено ей между ног в охряных медовых колготках. Женщина чуть заметно сжимает ляжки, жадно сглатывает слюну. По-моему, она досрочно кончила, пока мы привязывали ей руки. Никогда не встречал дам, которые заводятся так же быстро. Гениталии Любови Петровны истекают влагой. Наверное, всему виной тесные колготки и узкие персиковые трусики. Я делаю дополнительные обороты верёвкой вокруг пухлых запястий, сооружаю более тугие узлы с тыльной стороны её ладоней. Достать их ногтями и распутать пленница не сможет. Теперь верёвка крепче вонзается в кисти и Любовь Петровна может ощущать себя подлинной жертвой.
На дворе стоит ранний вечер. Существует риск, что в самый напряжённый момент к нам в квартиру застучат непрошеные гости: газовики, бродячие маркетологи, политические агитаторы - кто угодно. Или у супруги Ленки (тьфу-тьфу, боже упаси!) вдруг не срастётся с командировкой в Мухосранск и она нагрянет домой. Здравствуйте, не ждали? Поэтому я вяжу Любовь Петровну по плану «Б» - прочно и туго, но в случае пожарной тревоги мы освободим её в пять секунд. А вот потом, глубокой ночью, я спутаю неподражаемую тёщу ремнями по плану «А». Там будут совершенно иные секретные узлы, без слабины и поблажек.
Кроме верёвок и ременных манжет в арсенале у нас хранится отличный красный кляп размером с яблоко, на ремешках и замочках. Его я откладываю до поры до времени. Пока мне хочется иметь пленницу со свободным ртом. Пригодится.
- Я ненавидела Стёпку, когда он меня связывал, - бормочет Любовь Петровна в потолок. Постель под ней уже мокрая. – Но тебя почему-то терплю.
Признаться, меня всякий раз коробит задним числом, если Журавлёва-старшая вспоминает первого мужа. Я с ревностью представляю злого тупого алкаша, который безнаказанно крутил руки Любови Петровне, рвал колготки и занимался с нею сексом. В семейном альбоме Журавлёвых хранится пара старых фотографий, где возле светлой, пухленькой Любови Петровны сутулится высоченный мужик с низким любом и взглядом серийного убийцы. Морской пехотинец Степан Журавлёв не любил фотографироваться. Он предпочитал бухать и регулярно издеваться над аппетитной женой.
А коробит меня потому, что я сам – исключительно сам! - хочу крутить руки Любови Петровне, рвать колготки и заниматься с нею сексом. Из-за агрессивного макияжа, мини-юбок и дерзкой улыбки чужие люди принимают Любовь Петровну за женщину-хищницу. На поверку она чаще женщина-жертва. Вряд ли госпожа Журавлёва ностальгирует по Степану и его колотушкам. Скорее, таким образом она грустит по юным годам, когда была гораздо моложе, беззаботнее и жила в деревне Паромное, окружённой лесистыми холмами, речкой Стрижихой и благодатной тишиной.
О приключениях великолепной госпожи Журавлёвой я знаю мало, отрывочно, в основном из Ленкиных рассказов. По молодости Любовь Петровна дважды была замужем. Оба супруга почему-то часто держали её связанной. Особенно Любови Петровне доставалось от первого, отца моей Леночки. Бывший морской пехотинец Степан, ревнивый и громадный мужик, таким манером учил свою благоверную уму-разуму. Он категорически запрещал жене появляться на людях в микроскопических юбках, просвечивающих лосинах и платьицах с вырезом до сосков.
Любовь Петровна пыталась втолковать тупому суженому, что её сытые упругие прелести просто созданы для колготок и мини-юбок, но в ответ нарывалась на взбучку. Накидав развратнице хороших лещей, Степан прочно связывал и запирал своё сексуальное сокровище в гараже, погребе, бане или амбаре, засадив ей для верности увесистый кляп. Хорошо, если не очень противный и невкусный!
После гибели Степана за одинокой Любовью Петровной закрепилась репутация скандальной и развратной бабы. Её ладное спелое тело, затянутое в кожу и капрон, не давало покоя всем мужикам округи. Половину каждой зарплаты она тратила на эротичное бельё и прочие «тряпки». Местным унылым бабёнкам казалось разумнее тратить деньги на дрова, посуду, обои вместо того, чтоб щегольнуть перед супругом в яркой комбинации или попытаться соблазнить роскошным лифчиком. Бабы злились и ревновали мужиков к всегда накрашенной, надушенной, по-городскому одетой «стерве».
Как-то несколько самых отчаянных односельчанок вместе побили Любовь Петровну и крепко привязали к телеграфному столбу на задах деревни. Руки скрутили за спину. Пленница корчилась у столба, трясла шарами грудей, в трусиках всё стало мокрым и липким. Губы ей склеили пластырем. Любовь Петровна мучилась на солнцепёке, её жалили оводы и комары, а недругам была потеха. Арестантка торчала у столба целый день и безумно хотела в туалет. Дело усугубляли тесные верёвки, перехватившие низ живота, плюс широкая резинка ужимающих талию колготок. Пленница вертелась и так, и сяк, раздирая себе запястья, но путы не ослаблялись. И вскоре она со стыдом и досадой обмочила трусики. Тёплое потекло по колготкам, попало в сапоги…
Второй муж Григорий, за которого Любовь Петровна ненадолго вышла замуж уже в городе, во время совместной жизни оказался банальным пьяницей. И если Любовь Петровна устраивала в доме антиалкогольный демарш, скандалила, не отпускала к приятелям и не давала денег на опохмел, квадратный силач Гришка тоже быстро вязал ей назад руки и затыкал рот полотенцем. Не найдя средств на вожделенную бутылку, алчущий водки муж с пристрастием допрашивал жадную связанную Любовь Петровну, пока та не признается, где заначка. Обычным орудием пытки могла послужить бельевая прищепка, которой Гришка зажимал нос пленницы с заткнутым ртом. Через минуту-полторы кислородного голодания багровая и задыхающаяся страдалица Любовь Петровна сознавалась садисту-мужу, куда отложила деньги на хозяйство.
Надо отдать должное, Гришка никогда не забирал всех сбережений. Брал ровно на две бутылки водки, изредка на три. Но в спешке мог бросить жену связанной у батареи или на стуле, предоставив ей выпутываться самостоятельно. Это Любови Петровне удавалось далеко не каждый раз. Случалось целый день изнывать беспомощным грузом возле горячего радиатора с распухшими от верёвок запястьями, в сырых от пота колготках, застрявших в заднице трусиках и неудобно перекошенном лифчике. Хорошо, если получалось вытолкнуть кляп. Обычно пленницу развязывала или дочь Ленка, вернувшись из школы, или соседка Нинка, живущая через стену. Услышав крики, Нинка героически шла на выручку через общий балкон, распиливала на Журавлёвой узлы и плескала ей стаканчик настойки для снятия стресса.
А ещё раньше, до обоих замужеств, Любови Петровне не давал проходу местный князёк-участковый. Он арестовывал сочную пышку, без повода заковывал в наручники, хлестал ремнём или резиновой дубинкой. Однажды участковый прицепил её наручниками за обе руки к фаркопу служебного «УАЗика» и буксировал арестантку пешком на высоких каблуках почти за целый километр на медленной «черепашьей» скорости. Любовь Петровна наглоталась пыли и выхлопного дыма, намозолила запястья браслетами, стёрла пах трусами-стрингами, а под конец в изнеможении упала на коленки и несколько метров тащилась волоком.
Затем на нескольких работах подряд начальники требовали от эффектной госпожи Журавлёвой не только бухгалтерского сопровождения, но и сексуальных услуг. Один особо упёртый руководитель как-то чуть не изнасиловал её, приковав за руки к батарее. Знаю, что коллеги по офису подозревали Любовь Петровну в мелких махинациях, раздевали до нижнего белья, связывали проводами и пытали, а однажды она вообще проснулась в наручниках в плену у активной лесбиянки.
Я продеваю под кроватью вторую верёвку и привязываю Любовь Петровну к ложу за растянутые ноги. Капроново-медовые икры сами просятся обмотать их покрепче. Колготки вздыхают и шелестят у меня под пальцами. С раздвинутыми в стороны конечностями Любовь Петровна в песочной блузке становится похожей на национальный ямайский флаг. Она распростёрта как бабочка на столе вивисектора и неловко глядит из-за бастиона грудей, как я хлопочу возле её круглых булочных колен.
В практике садо-мазо предусмотрены десятки разных способов привязать партнёршу к постели. Мы с женой Ленкой перепробовали почти все – она гибкая и акробатичная. Одна из жёстких вариаций дамского бондажа – «тетива». Особу женского пола укладывают на бок поперёк пыточного ложа. Связывают ноги, связывают руки за спиной. Верёвками жертве оттягивают все четыре конечности назад, заламывают, фиксируют к спинке кровати. Следующей верёвкой женщине обматывают талию, пропускают узел через пах и максимально притягивают жертву этой тетивой к другой, противоположной спинке кровати. В результате пленница-субмиссив лежит неестественно выгнутой животом вперёд, узлы тетивы режут ей чресла и промежность, а руки и ноги тащат её назад. В таком положении лучше вообще не пробовать шевелиться и вырываться, будет очень больно.
Несокрушимая Ленка выдерживает «тетиву» по полчаса и больше, плюс в это время я применяю к ней плётку и прочие болезненные штуки. Но неподготовленным партнёршам данное развлечение противопоказано. С Любовью Петровной я предпочитаю классику жанра – простое распятие «звездой».
Задёргиваю концы последнего узла. Готово. Женские щиколотки в золотистых колготках-сотах широко зафиксированы на кровати. Их нельзя ни свести, ни приподнять, ни раздвинуть. Точнее, это Любови Петровне ничего нельзя с ними сделать, а мне ещё как можно. Я могу безнаказанно ворошить пышные колени, инспектировать пальчики в мысках капроновых колготок, трогать ноготки, похожие на патроны в револьверном барабане, мучить и щекотать изобильные медовые ляжки.
Я уж молчу, чего могу наделать ей между растянутых ног!
- Ноги привязал, колготки с плавками с меня как теперь снимешь? – хрипло беспокоится Любовь Петровна. – Если порвёшь – завтра же новые купишь!
Я задираю ей блузку до подмышек, просовываю руки под спину, щёлкаю кнопками лифчика. Бретельки ослабевают. Закидываю ажурный комплекс тёще под самый подбородок. Мощные, взрывоопасные груди в моём полном распоряжении. Они огромны как соборные купола. Прелести Любови Петровны сильно надавило тесной арматурой: от сосков к плечам и в стороны бежит проекция лифчика, влажные розовые полосы.
- Кем ты будешь сегодня по легенде, дорогая тёща? Пленной нянькой, которую на тихом часу скрутили взбесившиеся дети? Нимфоманкой на перевоспитании у экзорциста? Или жертвой автокатастрофы, закованной в гипс, которой домогается сумасшедший хирург?
Распятая Любовь Петровна лишь показывает мне язык. У неё нет такого количества эротических фантазий. Она возвышается на кленовой кровати с резными спинками, будто глянцевый сонный тюлень, и настроена получить много сексуального кайфа. В постели ленивая и неповоротливая тёща предпочитает быть ведомой, неподвижно лежать в роли жертвы или на худой конец висеть, дозволяя делать со своим шикарным телом всё что мне угодно, не ударяя при этом палец о палец.
От нейлонового белья, ремней и наручников Любовь Петровна испытывает ощущения, близкие к оргазму, хотя для видимости ворчит и ругается, пока я не втисну ей в зубы кляп. Ей нравится, когда я временами делаю ей между ляжек сложный узел, остро режущий интимные места при каждом рывке. Узел доставляет госпоже Журавлёвой наслаждение покруче, чем самые тонкие стринги. Жёсткий секс, крепко скрученные руки и ноги её не смущают. Конечно, при условии, что я причиняю ей боль в разумных пределах, даю между пытками выпить бокал-другой, и отпускаю по нужде в уборную. Потому что болтаться связанной по рукам и ногам с переполненным мочевым пузырём – извините, перебор.
Скинув одежду до последней нитки, я присаживаюсь почти на самое лицо Любови Петровны, на её скомканные, вывернутые выше груди бюстгалтер и песочную блузку. Сдавливаю бёдрами красивые полные щёки распятой женщины. Она сердито фыркает, трётся подбородком между моих ног. Непередаваемое ощущение! Мечтаю засадить ей кляп – глубоко-глубоко. Меня до спазмов и дрожи воспламеняет облик скрученной верёвками тёщи с кляпом в родниковом рту, когда уголки её губ обнимают пластиковую затычку, плавают в размазанной помаде, когда пузырятся бессильные слюни, и аметистовые глаза горят угрюмым бешенством...
Но обычный кляп в Любови Петровне меня не устроит. Сейчас я здесь главный, и для пленницы наступила пора принять в рот мой природный мужской «кляп». Я перевозбуждён, мне срочно нужна спасательно-сосательная операция по избавлению от лишнего груза. Хочу, чтобы госпожа Журавлёва втянула в себя мой лопающийся пенис, напрягла лицевые мышцы, совершила несколько неуловимых движений - и оставила от меня лишь дымный след в тёмном зеве галактической пустоты…
Журавлёва-старшая понимает, какая процедура требуется от её роскошных шоколадных губ. Она неуклюже ворочается, дышит как вакуумная насосная станция и пытается торговаться.
- Чего уселся? Ишь какой скорый! А мне? Мне когда сделаем?
- Ты ничтожная рабыня, - отрезаю я. - Мы будем пытать тебя воздержанием.
- Тогда и тебе фигу!
- Ах, фигу?...
Поскольку Любовь Петровна отказывается от природного кляпа, я вставляю ей в зубы фабричное пластиковое яблоко. Она протестующе извивается и рычит. Съезжаю назад, ложусь на женщину, начинаю неторопливо поедать ягодные соски Любови Петровны. Госпожа Журавлёва визжит и воет. На клавиатуре её распнутого полуобнажённого тела я исполняю пальцами адажио, либретто и крещендо. Потом её тело становится приборной панелью, где я никак не могу нащупать нужную кнопку. Потом её тело трансформируется в пишущую машинку, где западает то одна, то другая клавиша. Я с силой тереблю её беззащитный живот, пупок, капроновые ляжки, умышленно щекочу разопревший пах в персиковых трусиках. Мой мир пахнет туалетной водой с жимолостью и кашемиром, сырым шёлком и экстрактом самки. Когда я лапаю Любовь Петровну ниже пояса, от вмятин по колготкам-сотам кругами рассыпаются звёздочки, словно от камня, брошенного в воду. Я щиплю, рву, кручу, высасываю все эрогенные зоны госпожи Журавлёвой, ухитряясь проникнуть даже к лопаткам, спине и ягодицам...
Проходит десять или пятнадцать минут. Вынимаю кляп из обессиленного шоколадного рта в пене и помаде. Тёща рыдает, словно потерпевшая кораблекрушение - от нервно-паралитического резонанса в своём распластанном теле, от искусной половой пытки, от маячащего на горизонте, но недосягаемого острова под названием Оргазм.
- Ну как, моя ничтожная рабыня?
- Да! Да! Я согласна! – пленница ревёт, содрогаясь всеми привязанными частями и конечностями. - Садись на меня! Дай мне его!
Проняло, моя белокурая ведьма? Я нависаю над женщиной, ввинчиваюсь в её обжигающие шоколадные губы. Пленница послушно втягивает меня в переполненный слюной рот. Там жарко, запретно и волшебно. Любовь Петровна делает пробные сосательные движения – она мастерица в этом деле. Я вцепляюсь в подушку и зажмуриваюсь… Но в тот же миг тёща безжалостно выталкивает меня изо рта и отрезвляет криком:
- Телефон!
- Тихо! – я замираю, пытаясь отдышаться. – Телефон?
- Звонит, не слышишь, что ли? Чей звонит?
- Похоже мой, в куртке…
Любовь Петровна пытается спихнуть меня с себя, работая одними ключицами и грудями размером с хрустальную люстру. Телефонный звонок во время «взрослых безобразий» нужен нам меньше всего.
- Почему не выключил, идиот?
- Это наверняка Ленка. На остальных абонентов поставлен фильтр.
- Беги, отвечай жене, сволочь!
Я смешно ковыляю прочь с раздувшимся членом, разыскивая куртку. Она брошена на диване в гостиной. Достаю телефон из кармана. Действительно - мигает входящий вызов от Леночки, но не успеваю я нажать клавишу приёма, как звонок замолкает и на табло всплывает: «1 пропущенный вызов от Жёнушка».
Стоя нагишом у зеркала, набираю её в ответ. Короткие гудки, соединение сброшено. Занято! Ох, засада! Что случилось у законной супруги? Может, она уже на пути к дому?
- Теперь мой звонит! – вопит из спальни связанная тёща.
- Почему не выключила, идиотка? – язвлю я в ответ, но нам не до смеха. Слышны тренькания и завывания тёщиного телефона, однако я не могу сообразить, где находится источник звука.
- Где твой чёртов телефон? – ору я.
- В сумочке!
Поднимаю с пола коричневую сумочку, шарю внутри как сомнамбула. Под руку попадается сплошная женская дребедень: массажная щётка, пудреница, ежедневник.
- Ты дурак? С этой я вчера ходила! В другой сумочке!
Леший бы взял мою модницу-тёщу, с её сотнями сумочек, перчаток, аксессуаров! Телефонная музыка звучит отовсюду. У меня нет сил и времени ругаться. Отыскиваю за постелью ещё одну сумочку, серо-белую. В панике вытряхиваю содержимое на ковёр. Под ногами раскатываются тюбики помады, скомканные билеты, скатанные в трубочку женские прокладки, пузырьки с лаком… Пустой номер - телефона нет.
- Ох и тугодум! – тёща вне себя. Изгибается в путах злой, потной русалкой, сжимает привязанные кулачки до побеления костяшек. - Я же сегодня в синем платье на работе была! В си-нем! И в синих сапогах. Я что, совсем дура: к синему платью - серый ридикюль?
Содержимое синей кожаной сумочки тоже безжалостно летит на ковёр. И точно с тем же результатом: куча хлама, телефона нет.
- Нету? На полочке посмотри, да пошевеливайся, ради Бога! – надрывается Любовь Петровна, перекрикивая завывания полифонии. Исполняется тема из «Титаника».
Оглядываюсь в поисках полочки. У тёщи их висит штук десять. Мне до утра хватит копаться.
- Ну что за дебил? – истерит пунцовая Любовь Петровна. – О! Вспомнила! Он же на зарядке, на подоконнике лежит!
С рычанием раненой рыси выхватываю телефон из-за шторки, едва не обрываю провод зарядного устройства и спешу к пленной обозлённой тёще, оскользаясь на рассыпанных тампонах и помадах. Впопыхах сую ей к уху телефон. Серьга с топазами размером с автомобильный брелок (мой новогодний подарок) подло впивается мне под ноготь большого пальца и я вою от боли – про себя. Вслух нельзя, жена на проводе.
- А «ответ» кто нажимать будет? - стонет Любовь Петровна. – Я же связана!
Чёрт побери, верно! Ценой сверхчеловеческих усилий и запредельной концентрации я попадаю пальцем по зелёной трубочке, и комнату наполняет звонкая Ленкина скороговорка:
- Алло, мама? Ты где? Что так долго?
- Мама дома, Ленусик, - тёща свирепо сверлит меня глазами с розовой подушки, но голос у неё совсем иной, он нежен и расслаблен. – Пришла с работы, в ванне отмокаю.
- Классно! С лёгким паром. А где мой муж? Вернулся с базы? Звонила - не отвечает.
- Да вроде дома был. Погодь секунду, позову… Зя-а-ать!!!
От дикого, оглушительного вопля я едва не роняю трубку. Полуголая привязанная тёща торжествующе скалится: отомстила мне за всё хорошее!
- Не надо, мама! Отдыхай, принимай ванну, - говорит на том конце Леночка. – Я его ещё раз наберу. Короче, у меня всё нормально, делаем в Мухосранске новый клип, завтра к обеду буду как штык. Чмоки, мамочка!
- Чмоки, солнышко! – ласково произносит тёща. В её интонации нет ни малейших угрызений совести, лишь материнская любовь и забота.
Знала бы Ленка, в какой «ванне» томится её пышная мамочка! Нет, чур меня. Лучше пусть не знает. На негнущихся ногах я отношу телефон обратно на подоконник, втыкаю зарядное в USB-порт.
- Не спи, придурок! Она тебе опять звонить будет! – по-командирски рявкает вдогонку моя трудновоспитуемая голубоглазая рабыня.
На автопилоте покорно плетусь за своим телефоном, завидуя хладнокровию госпожи Журавлёвой. Ведь врёт Ленке внаглую - и ни единая жилка в лице не дрогнет!
Ещё на заре моей семейной жизни Любовь Петровна отпустила шуточку: дескать, с зятем согрешить не страшно, всё в одну семью пойдёт. Неужели в том и заключается её нехитрая сельская психология? Переминаюсь в коридоре, подсматриваю за лежащей в постели тёщей и уже принимаюсь набирать жену сам, когда Ленка наконец-то звонит.
- Привет, милый, я жутко спешу, - торопливо щебечет Ленка. – Ты дома? У тебя компьютер включен?
Оказывается, ей надо срочно найти и переслать по электронке несколько рабочих файлов с домашнего компа. Всего-то! С чувством бесконечного предательского облегчения запускаю наш комп, нахожу требуемые вложения и перебрасываю супруге. Мы обмениваемся стандартными малозначащими репликами, воркуем «чмоки-чмоки, пока-пока» - и сеанс связи завершён.
- Да, вот такие мы с тобой заср@нцы, - кратко резюмирует с кровати распятая звездой Любовь Петровна, расплывшись от переживаний в бесформенную сливочную, благоухающую массу. – Чего скуксился, зять? Раскочегарил меня – и в кусты? А ну, бегом ко мне! Горю ведь! У меня уже в колготках всё обуглилось. Если расхотел - так отвяжи! Сама тихонько по-вдовьи управлюсь… рукоблудием. Чай, не привыкать.
В моём воображении встаёт картина: могучая белотелая тёща мастурбирует себя связанными руками прямо через капрон и персиковые трусики. Порочное видение возвращает меня в боевое состояние, электризует и индуцирует рефлексы, направленные на продолжение рода (точнее, на занятия любовью с госпожой Журавлёвой). Вернувшись в постель, взгромождаюсь на пленницу сверху, наслаждаюсь прикосновением к мокрым насквозь колготкам.
- Напомни, Любовь Петровна, сколько времени ты хотела собираться в кафе? Часа два?
- Ну-у-у… - коварно щурится женщина. – Может, и меньше?
- Вот и я тобой тоже займусь… спустя часа два! - победно издеваюсь я. - Пока напудрюсь, накрашусь, подпоясаюсь…
Любовь Петровна меняется в лице, слабо ёрзает подо мной, умоляюще смотрит побитой собачонкой. Она готова заплакать.
- Не-ет! Я же лопну! Хочу сейчас же! Пожалуйста, родненький?
- Сама просила делать медленно, назло нам обоим. Твоя просьба?
- Я передумала! Мне сейчас на-а-адо! Трусики уже плавятся, всю койку улила…
- Через полтора часа, что ли?
- Не-ет! Честное слово, только изнасилуй, я мухой в кафе соберусь!
- Час?
- Да нет же! Ну пожалуйста, войди в меня? Хочется очень… Сними с меня трусы?
- Не получится снять, я же ноги тебе привязал, - глубокомысленно ехидничаю я. – А рвать ты сама запретила.
- Гад! Мучитель!
Как бы невзначай я играю упакованной в трусики женской частью Любови Петровны. Они узкие как полоска экспресс-теста на беременность и на фоне охряно-медовых колготок напоминают крошечное королевство Лесото посреди большого и жаркого африканского континента. У скрипучих медовых колготок-сотов нет ластовицы, лишь упругий шов экватором делит надвое пах Любови Петровны.
Я устраиваю на экваторе поверхностные археологические изыскания. Медовые колготки трещат под напором вздутых гениталий пленницы. Моё невинное занятие приводит растянутую рабыню в исступление. Навстречу мне из трусиков извергается поток горячей вулканической лавы. Любовь Петровна бьётся в верёвках и поливает меня отборной бранью. Это ей за то, что гаркнула мне в ухо при разговоре с Ленкой.
- Разрешаю! Рви! – неистовствует Любовь Петровна и прыгает вместе с кроватью, хотя её не так-то просто оторвать от пола. – Пожалуйста, войди-и-и в меня!
- Может, всё-таки выдержим тебя пару часиков?
- Не-ет! Я сдохну, не могу уже!... Пожалуйста-а-а…
- Хочешь меня?
- Возьми меня! Очень хочу, будь ты проклят!
Я всё-таки жалею рвать на женщине бельё и колготки. Великодушно отвязываю тяжеловесные ноги Любови Петровны, снимаю верёвки со щиколоток и стягиваю с булькающего тела медовые колготки с персиковыми трусиками. Из них течёт, как из худого решета. Тёща обморочно постанывает, торопливо облизывает пересохшие губы, пытается податься мне навстречу.
- Скорей, котик! Скорей, милёнок мой! Утекаю…
В следующие несколько минут мы издаём лишь непотребные зубодробительные возгласы. В экстазе Любовь Петровна кричит как буйнопомешанная. Наша постель взмывает в небо, пробивает потолки и перекрытия, включает вторую космическую скорость и несёт нас в сплетение атомов, составляющих вселенскую материю и бегущую по подушке слезу любимой женщины.
Приняв душ и отлежавшись в обнимку, мы приводим себя в порядок, расходимся по комнатам, через пень-колоду снаряжаемся в обещанное мною кафе. Напоследок Любовь Петровна зовёт меня к себе и демонстрирует предметы, выложенные на вернувшуюся из космоса и заправленную вдовью постель. На розовое покрывало брошены высокие женские сапоги на шпильках, латексный купальник, свитая кольцом плётка, эротичные перчатки выше локтя.
- Смотри внимательно, товарищ зять. Смотри: сапожки, плёточка… Это костюм для меня, твоей королевы, когда придём из кафешки.
С сатанинским огоньком во взоре тёща демонстрирует мне другую кучку вещей. Там серебрятся наручники, цепь с ошейником и наш общий друг - красный пластиковый кляп. Благодаря хвостикам и крепежам яблоко-кляп смахивает на гигантский сперматозоид.
- А это костюм для тебя, дорогой, - вкрадчиво сообщает госпожа Журавлёва. – Баш на баш. Обижал меня? Издевался над связанной девушкой? Долг платежом красен. У нас вся ночь впереди, собирайся с духом!
Для пущего эффекта Любовь Петровна бросает поверх кучки свои давнишние пропотевшие колготки, похожие на сладкие медовые соты, и игрушечные персиковые трусики. Трусики до сих пор настолько сырые, что с них капает интимная роса и прочие производные женских половых желез.
- Вот ещё тряпочки… Ночью я затолкну их тебе в рот, а потом зацементирую красным кляпом и пристегну, чтоб не выплюнул. Ты познаешь вкус истинной леди... Ха-ха-ха, ну и вид у тебя! Надеюсь, я не испортила тебе аппетит?
Букет хризантем притаился в вазе на столике и сочувственно топорщит мохнатые лепестки.
Около девяти часов вечера мы с Любовью Петровной идём в индийский ресторанчик - усталые, взбудораженные и донельзя довольные друг другом. В апрельских сумерках город наполнен праздными людьми, рекламными вспышками, шумом автобусов, светом матовых фонарей. Прогулочным шагом полкилометра мы движемся по пешеходной зоне, вымощенной восьмиугольной брусчаткой.
Забредая в полосу потемнее, мы целуемся на ходу, после чего Любовь Петровна тщательно протирает наши губы салфетками. С видом собственницы она держит меня под руку и очаровательна как пополневшая сказочная фея. Заледеневший фонтан белокурых волос, густой магнетический макияж, облипающая чёрная кофточка, туфли-лабутены и непременные колготки – на сей раз дымчато-серые в мелкий горошек. Поблёскивающие ноги женщины кажутся обсыпанными маковым семенем. Экстремально короткая алая юбка облегает ягодицы, тяжёлые как китобойное судно. Кстати, юбочка с подвохом. Её беспокойный подол норовит в любой миг задраться выше критического уровня, но любителям подглядывать за дамскими трусиками тут не светит: в изнанку юбки вшиты сексуальные алые мини-шортики.
Ресторанчик «Индийская сага» спрятан в конце тенистой аллеи за каким-то зеркальным развлекательным монстром и оказывается весьма недурён. Г-образный зал выдержан в жёлто-чёрно-красных тонах, раздроблен на приват-кабинки дизайнерскими перегородками в виде жестяных ширмочек и бамбуковых циновок. Столики освещены приглушёнными лампами в деревянных абажурах ручной работы. В воздухе витают запахи благовоний и бенгальских пряностей.
По желанию клиента на столике зажигают ароматические свечи (я заказываю нам свечи). Стены покрыты этноживописью с океанскими видами, джунглями и рыбацкими лачугами. Официантки щеголяют в разноцветных сари, заколотых брошками, на головах у них резные обручи, косы свободно ниспадают за спину.
- Надеюсь, они в похлёбку нам волос не навалят? – ворчит Любовь Петровна.
Судя по всему, «Сага» пришлась ей по вкусу. Из невидимых динамиков релаксирующе разливаются мелодии бхангра. Обстановка очень уютная, посетителей умеренное количество. Мы заказываем чапати, цыплят тандури, карри, графинчик вина, чай и кучу соусов. Подтруниваем друг над другом, вспоминаем, как перепугались и запутались в Ленкиных звонках, полочках и тёщиных сумочках. Я не выпускаю из ладони соблазнительных колен Любови Петровны, глажу её серые колготки в горошек, и они отзываются карамельно-капроновым потрескиванием.
Как полагается даме, следящей за новинками моды, в хозяйстве у Журавлёвой-старшей есть крем-колготки, но ими она почти не пользуется. Мы с ней единодушны в том, что мазать ноги спреем-бронзатором – беспонтово, и что тугой, волнующий, трепетный капрон не устареет никогда. Тёща обожает свои колготки не меньше меня. Её ляжки маслянисты и выпуклы, будто пекарские формы для выпечки хлеба. Когда она слегка сдвигается на низком диванчике, из-под мини-юбки застенчиво выглядывает лобок в тесных шортиках, будто нанесённых между бёдер алым маркером.
Нам приносят закуски и прохладительные напитки. Мы принимаемся за еду. Аметистовые глаза Любови Петровны загадочно мерцают в полумраке.
- А ты знаешь? У меня ведь завёлся парень… - вдруг говорит она равнодушно.
У тёщи кто-то есть?! Я со звоном роняю вилку на блюдо.
«А кто ты ей? Никто! Или ты мечтал, зятёк, чтоб тебе хранили верность две бабы сразу? – хихикает со стены горбатый индийский дервиш. – Чтоб, значит, и мама и дочка на тебя, убогого, молились?»
«Кончай обманывать жену. Отцепись от бедной тёщи! – подключается нарисованная над пальмами канатоходка с веером. – Зачем ты заставил её потратить целый год на шашни с зятем? У вас же нет будущего!»
«Ей всего сорок лет, - бормочет индийский слон с погонщиком на спине. – Любовь Петровна – красотка в самом соку. Она благополучно успеет выйти замуж в третий раз, успеет зачать и выносить ещё одного ребёнка… Дай ей завести нормальную семью и отпусти!»
«Кто ей раньше мешал? Она и до меня десять лет жила одна!» – робко защищаюсь я, но мой голос тонет в осуждающих воплях разгневанной этноживописи.
«Отпусти её!» - хором орут все трое.
У тёщи кто-то есть. Моя ослабевшая рука сама падает с колена Любови Петровны. Вечер безнадёжно испорчен. Музыка бхангра сразу кажется мне бессмысленным набором звуков, индийский ресторан – привокзальной тошниловкой, официантки в сари – ряжеными обезьянами в ситцевых занавесках.
Мысленной вереницей передо мной проскакивают все вечерние отлучки Любови Петровны (салоны, маски, обёртывания, прочая туфта). Её поздние возвращения домой с субботних посиделок (с кем она там сидела?). Внезапно купленные тёщей наряды (для кого они? Её гардеробом и без того можно выстелить Уральский хребет). Неизвестные звонки на её сотовый (вроде и такие на днях были?).
С долей злорадства тёща наблюдает за моей реакцией:
- Да, и подружки Ольга с Надькой сразу определили, что у меня завёлся дружок. Сказали, что я перестала психовать и зубоскалить по каждому поводу, убегаю с пьянок раньше времени, и у меня все признаки сексуально удовлетворённой женщины…
Мало-помалу я справляюсь с шоком и прострацией, но не решаюсь снова взять мадам Журавлёву за толстое лунное колено, будто обсыпанное маковым семенем.
- У тебя действительно завёлся парень, Люба? – говорю я откуда-то издалека.
Любовь Петровна изящно откусывает кусочек цыплёнка, обмакнутого в соус.
- Да. Хочешь, расскажу о нём?
- Не уверен, что хочу, - резким наклоном я разливаю из графина вино и думаю, что уместнее будет заказать себе бренди или водки.
У тёщи кто-то есть… Свидание при свечах перестало казаться мне романтичным. Дервиш, слон и канатоходка корчат со стен гнусные рожи. Подмывает запустить в них графином, хрястнуть на стол плату за ужин и уйти сквозь бамбуковую стену куда глаза глядят.
«Ага, заело?» - торжествует дервиш.
«Альфа-самец нарвался на соперника!» - юродствует канатоходка.
«Держи удар, щенок!» - рокочет слон.
Любовь Петровна откидывается на спинку дивана, выпятив массивный бюст, обтянутый прекрасной чёрной кофточкой. Улыбается. Между шоколадных губ тускло блестит золотая коронка. Госпожа Журавлёва почему-то упорно не хочет поменять её на керамическую.
- Да, у меня завёлся парень. Прокрался с тыла, откуда и не ждали. Этот кавалер сначала охмурил мою дочь и заселился к нам как к себе домой. А потом вообще берега потерял, борзонавт. Стоит законной жене отлучиться, как этот мачо прыгает из супружеской постели в мою вдовью. Унижает меня, подчиняет. Выкручивает мне руки, надевает наручники, топчет и дрессирует как последнюю шлюху…
Ах, вот оно что! На лице у меня брезжит виноватая кривая улыбка.
Любовь Петровна берёт меня за руку и повелительно возвращает на свою ляжку, маслянистую и выпуклую, будто пекарская форма для выпечки хлеба. Она буквально тащит мою ладонь туда, где из-под мини-юбки застенчиво выглядывает лобок в тесных шортиках, будто нанесённых между бёдер алым маркером.
- …Но в то же время он идеальный муж для моей дочери, предугадывает все её желания, не обижает ни словом, ни делом. Я знаю, что могу на него положиться, он выручит нас из любой беды. Он добрый, ласковый, надёжный и начитанный, в отличие от меня, колхозницы. Да, - чуть не забыла! - в постели он тоже не дурак. Фантазёр!
«Ишь как завернула твоя аметистовоглазая пассия!» - восхищается дервиш, а канатоходка стыдливо хихикает.
У меня отлегает от сердца. Я сижу ни жив ни мёртв, хотя самое страшное уже позади. Пожимаю плечами - дескать, пустяки, дело житейское.
Тёща посылает мне воздушный поцелуй. Снежная чёлка соскальзывает ей на щёку, она грациозно отводит её перламутровым ногтем, похожим на гитарный медиатор, и заканчивает обвинительную речь:
- Более того - этот парень не забывает подарить мне цветы и пригласить в кафе на смешную годовщину наших невенчанных сексуальных отношений… Мой парень – это ты, филин лупоглазый. Понял?
- Понял, - выдыхаю я. – Но - с небольшим дополнением.
- Дополняй. Я жду.
- Этот филин тебя любит. Ему без разницы, сколько в прошлом у тебя было мужей, поклонников и любовников. Но больше он никому тебя не отдаст. Вот так.
Женщина грустно смеётся, её титанический бюст завораживающе колышется над столиком. Между грудей выступила лёгкая испарина, в ней светится золотой крестик на цепочке. Мне хочется прильнуть губами к этому крестику и никогда не вынимать голову обратно из душистой, безопасной, упругой ложбины.
- Мужья, поклонники, любовники… Ленки наслушался, что ли? Она сама меня пьяную неплохо вяжет. Если не забыл, наш роман тоже начался с того, что она заперла меня дома в наручниках.
- Не забыл. Но разве в одной Ленке дело?
- Ладно, скажу тебе, - говорит Любовь Петровна, глядя в полированную столешницу. - Я колхозная, жирная баба с дрянным характером. Такой уж уродилась. А вот насчёт секса не угадал. Я не шлюха. Ни с кем не путалась… кроме мужей, конечно, да и то смех один с ними, с бухариками.
Госпожа Журавлёва прочищает горло, отпивает капельку чая.
- …Кроме мужей, чтоб им сгореть, меня никто не насиловал, зять. От самого позорного как-то Бог отводил. Или мать-заступница Тамара, я не знаю… Ведь и ты меня когда-то случайно от коллекторской шайки уберёг. И беглый зэк в лесу меня ловил, Юра его звали. Тут бы мне и пропасть! А он подержал, сжалился – и отпустил меня нетронутой. Поверь.
- Я верю, Люба.
Любовь Петровна гладит мою руку на коленке, встряхивает фонтанными кудрями и снова становится прежней – язвительной и дерзкой.
- Правда, иногда этот мой парень пялится на посторонних девок, - негромко добавляет она, увидев, что я провожаю взглядом юную официантку в изумрудно-зелёном сари и с пирсингом в ноздре. – Не изменяй мне, мальчик. Очень тебя прошу.
- Я только с Леночкой, ты же знаешь… - пытаюсь пошутить я.
- Леночка - само собой, а больше ни-ни. У нас налито? Всё, хватит лирики, у меня созрел тост!
Мы поднимаем бокалы.
«А они ничего парочка…» - одобрительно говорят со стен дервиш и слон, и канатоходка украдкой показывает мне большой палец.
- Год прошёл, - в упор говорит мне Любовь Петровна. – Теперь я пью за следующий год. Я люблю тебя. Я хочу, чтоб у меня опять был только ты…