Из главы 59 романа "Перекрёстки детства"
«Вы не в состоянии сразу уловить суть и содержание какого-либо происшествия, случающегося с вами. И не способны просчитать, пользу или вред оно несёт. Осмысление придёт несколько лет спустя. Пусть улягутся волны от дарованного высшими силами события, осядет муть суждений и мнений. Не сохранится ничего наносного. И сквозь застывшую воду озера времени проявятся узоры совершённого, либо не совершённого. Проблема в малом – признать: на развилке вы сами избрали путь, приведший вас туда, где вы теперь находитесь. Не у всех на подобное хватит мужества, не у каждого отыщется терпение расшифровывать сложный рисунок минувшего.
Принимайте, не оценивая. Оценить и пришпилить ярлычок – успеется. Не требуется титанических усилий, чтобы припомнить, взвесить и пересмотреть наиболее значимое. Жутковато вглядываться в прожитое и понимать, – утрата, которую вы проклинали, позже спасла вас, а подарок судьбы оказался троянским конём.
Почаще всматривайтесь в прошлое. С любовью, с ненавистью, но только не с равнодушием. И вы получите право менять его, воздействуя на будущее.
В день, когда вы позволите постороннему отформатировать принадлежащее исключительно вам – память, детство, язык, Родину – вы утратите это и много чего ещё, одновременно потеряв и себя. Можно смириться, покориться, но, тогда – следует оплатить выставленный счёт. Результатом станет чужое лицо в зеркале. Лицо, не имеющее никакого отношения к вам, смотрящим со школьных фотографий. И не факт, что вы не отшатнётесь в ужасе от того, кто с язвительной ухмылкой подмигнёт из зазеркалья.
Говоря о тех, кого вы считали близкими друзьями: «Абсолютно незнакомый человек! Его нельзя узнать!», будьте готовы услышать аналогичное в свой адрес.
«Белый шум» телевизоров, компьютеров, радиоприёмников, бездарных и бессодержательных книг, гламурных журналов, гасит индивидуальность, превращает невинное полотно вечности в грязную затасканную жилетку, скроенную из позолоченных заплат заграничной псевдофилософии, тупых убаюкивающих песен, идиотских мантр о личном успехе. Ваша жизнь – не ваша, ибо вы ассоциируете её с игрой, не задумываясь о последствиях. Вы – потребители, а потребители не умеют создавать, они не являются творцами, они прозябают слизью и плесенью. Вы не изучили своё прошлое, а с чавканьем и хрюканьем жрёте импортное. Вы не создадите грядущего, пока не осмыслите и не полюбите историю.
«Ведь завтра – оно без вчера не настанет»
Вениамин Загорский «Принцип фантомной боли» Стр.22.
...Лёнчика я в последний раз видел в январе 1993-го, приехав на праздники и остановившись у бабушки. Решив сполоснуться, я обнаружил пропажу саней, на которых возили фляги с водой. Возочек в декабре по–соседски позаимствовало семейство Воробченко под перевозку чурок, клятвенно пообещав вернуть сразу по окончании аврала. Но, взять–то – взяли, а вот возвращать – не спешили.
День выдался не морозный, хмурый, пролетали редкие снежинки, сдуваемые с крыльев заоблачного планёра похмельного Санта Клауса. Я набросил телогрейку на полупрозрачную сорочку, прихватил рукавицы, и мы с матерью направились к Воробченко, жившим от нас в трёх минутах ходьбы. Их злющий монстр непонятной породы по кличке Гоблин, полуголодный лохматый барбос, маялся бездельем на привязи, оглашал окрестности громким хриплым тявканьем, мотался по двору на четырёхметровой цепи. Если к Воробченко заваливались гости, вурдалака во избежание неприятностей прятали в сарае, где сторожка и степь с таинственным небом сходились… Чувствуя невероятную крутость, Гоблин нападал и на хозяев, выносивших ему еду в изрядном подпитии. Кинологи в курсе, – собаки не терпят алкоголиков, но Воробченко игнорировали расхожую истину.
Ворота оказались заперты, а за ними, скребя лапищами доски, заходился лаем Гоблин. Мама, открыв палисадник, постучала в раму, и тётя Лариса, сдвинув тюлевую занавеску, махнула, мол, сейчас выйдет. Крикнув мужу утащить рвущуюся на волю зверюгу, и не получив ответа, она тронула щеколду. И мы, не подозревая, что клыкастый дьявол не уведён, ступили под навес.
– Нате-здрасьте! Чо эт вы? То не дозовёшься, то вдруг!
– Ларис, привет! Мы за санками. Серёжке попариться чёт взбрело, – пояснила матушка. – Медведь–то ваш закрыт?
– Медведь! Ха! Не бойтесь, – успокоила нас Лариса Юрьевна, – Гоблин в предбаннике.
Однако человек предполагает, а Всевышний располагает. Едва Владимир Петрович собрался замкнуть дверь халабуды, как изнутри в неё могучей тушей ударил Гоблин, учуявший чужаков на своей территории. Петрович отлетел к торчащим из сугроба лопатам, а из сеней выскочил разъярённый взлохмаченный Гоблин и, буравя меня выпученными яростными плошками, кинулся вперёд. Каждый псалом в себе сохранил я… Мать, ойкнув, юркнула на веранду, а я застыл, упёршись задом в поленницу. Воробченко и ахнуть не успели, а обрадованный Гоблин очутился рядом. Разумеется, я дико перепугался, но пока кабысдох преодолевал разделяющее нас расстояние, вспомнил, чему учил дед Николай, опытный собаковод: ни в коем случае нельзя отмахиваться от животного, – обязательно нападёт. На автопилоте я подставил Гоблину левый рукав, пускай лучше волкодав вцепится, в тёплую фуфайку, чем в ноги, защищаемые лёгкими брючками. И он, взвившись, впился мне пониже локтя, рыча, принялся с упоением драть стёганку, мотая харей и разбрызгивая слюну. Звон стоял в ушах, покрывались очи тьмой непроглядной… Прочный ватник атаку выдержал. Подоспели побледневшие Воробченко и за ошейник оттащили разбушевавшегося пса от его жертвы. Они уволокли упиравшегося и матерящегося Гоблина в баню, клацнули шпингалетом.
Пребывая в шоке от случившегося, я молча запихивал на место вырванный чудищем клок ваты. Ушанка валялась у ступенек, и Лариса, подобрав её, запричитала:
– Госспади! Серёжка! Нате-здрасьте! Испужался, поди? Сильно он тебя?
– Д-да, вроде, н-не… П-прищемил, гад...– неуверенно произнёс я, заикаясь от пережитого кошмара.
– Пойдём, пойдём в дом, посмотрим! Водочки надо жахнуть, продезинфицироваться!
Меня провели тёмным коротким коридорчиком в избу, помогли стащить верхнюю одежду. Выяснилось, что зверь порвал мне рубашку, оставив небольшие кровящие ранки на коже. Её Гоблин не прокусил, а, скорее, ущипнул. Воздам Юпитеру за то хвалою!
Тётя Лариса смочила платок спиртным из бутылки на столе, протёрла укус. Защипало, я зашипел. Отыскав в комоде полоску марли, она забинтовала покраснение. А дядя Вова щелчком снёс пробку, плеснул в ближайший стакан и вручил его мне:
– Дербалызни, полегчает! Выпей, выпей! Не тушуйся. Отлично мозги прочистит и испуг прогонит. Верный рецепт.
Я заупирался, и Владимир Петрович силой прижал мутную захватанную стекляшку с противной жидкости к моим губам. Отняв у него посудину, я смиренно прикончил водяру, смастыренную, наверняка, в сыром и промозглом деревенском погребе. Слава гостю, за чашей беседу ведущему мудро и скромно… Сорокаградусную без примесей я употреблял преимущественно на междусобойчиках, экспериментируя и куражась, смешивал с пивом, и не переносил за неимоверную горечь. И в тот раз я содрогнулся и, обходясь без закуски, уткнулся в пропотевший подклад шапки. Из яств наличествовали сероватая соль в пепельнице, разрезанная скукожившаяся луковица, рыбьи скелетики на тарелочке вперемешку с окурками «Астры», кромсаемая руками половина буханки ржаного хлеба. Жёлтое золото пусть другой собирает и копит.
– Вишь, теперь вполне. Лучший медикамент, всегда использую. И здоровее прежнего! Врачи рекомендуют «Смирновскую»! Ей и одолевают братья славяне! Ни болезнь не пристанет, ни враг не рыпнется! – уверил меня Петрович, наливая себе. Безрезультатно поискав, чем можно заесть, он топнул, вытер усы наволочкой и издал довольный рык.
Воробченко поохали, поахали, сетуя на оплошность с Гоблином, притащили с кухни вторую, не початую, поллитру, и банку маринованных огурчиков, хреновины. Лёнчик крепко спал на кровати, укутавшись в покрывало, и наш гвалт так и не разбудил его.
– Опять ужаленный, – вздохнула Лариса, перехватив мой кислый взгляд.
– Садись, Сергуня, щас капитально вмажем. Я мотопилу продал, гуляем! – подвинул стул Владимир Петрович и, пошарив в кармане древнего пиджачишки, выудил пачку сигарет, тряхнул её, широко перекрестился на телик, где шла беззвучная реклама «МММ» с Вероникой Кастро. – Шампанского булькнем? Или белого? Ларка, ты не болтай ерундой, картохи пожарь. Живо! И эта… «Амаретто» и «шампунь» в диване…
– Не, не, работы полно… На колонку, дровишек поколоть, затем топить, мыться, – я кивнул на часы, засобирался.
– Сергей, ты, тогда в одиночку натаскай. Ладно? – напутствовала меня мама, поудобнее устраиваясь на табурете. – Я посижу чуток. Ой, не строй оскорблённую невинность! Святоша выискался…
Тётя Лариса, отставив нож в тазу с дряблой проросшей картошкой, выглянула в ограду, проверила, не вырвался ли Гоблин на свободу. Забрав злосчастные санки, я покатил их по утоптанной скользкой вихляющей тропинке, позади обречённо звякнул засов. Петрович врубил магнитофон, и проулок заполнился рыдающей попсой:
«Ой, Серега. Серега,
Ты не стой у порога.
Ты не стой у порога -
Я теперь не твоя…»
Иронично!
Рукоплещите! Пора! Вот он, божественный миг!