Я сидела в очереди, на приём к большому начальнику, к которому мне посоветовала обратиться наша участковая врач Нина Ивановна. Очередь была длинная, часа на два-три. Но ничего, мне не привыкать стоять в очередях. Раньше – в магазинах, теперь – в поликлинике. Хорошо хоть сидеть, а не стоять, а то ноги-то уже не держат. Да и сколько можно? Уж семьдесят шестой год пошёл. Сколько за эти годы «хожено».
А пошла я в далёком сорок втором году вместе со своей сестрёнкой-двойняшкой, которая старше меня была на двадцать минут. Жили мы тогда в колхозных конюшнях, которые немцы на «скорую руку» переделали под загон для людей. Кругом колючая проволока, солдаты с автоматами. Мама говорила, что было очень страшно, холодно и голодно. Но я ничего не помню, потому что нам с сестрой было всего по одному годику.
Первые мои воспоминания связаны с нашим переселением в квартиру, в которой я живу до сих пор. А было это в году сорок шестом. Дома тогда строили военнопленные немцы. Вот и нам построили одноэтажный дом барачного типа на три квартиры. Три крылечка выходили на улицу и стояли в один ряд. Но у каждого был свой палисадник с отдельной калиткой. За открытым крыльцом дверь шла в кухню с кирпичной плитой, а потом в большую комнату. Дальше коридор с тёмным чуланом и дверь во внутренний двор. Во дворе был сарай, туалет, который мы называли «уборная» и курник, где жили куры. Под всем домом – большой подвал, разделённый на три части, с лесенкой и люком, выходившим в каждый коридор. За двором были огороды и сады.
Жили мы в посёлке Дубрава, в десяти километрах от большого города, в совхозе имени Коминтерна. Бабушка и мама работали свинарками. Поэтому нам и дали эту квартиру от «совхоза». Квартиры номер один и три дали семьям с детьми, а кладовщица тётя Клава с мужем Андреем получили самую тёмную квартиру номер два и были очень недовольны. То ли от обиды, то ли от дурного нрава, но в день переезда тётя Клава сказала моей маме: «Дусь, ну что же ты так девок своих не поравняла. Натуське, принцессе писаной, отдала всю красоту, а Маруська у тебя, как чучело огородное». Помню, долго я тогда плакала, навзрыд, никак не могла успокоиться. Мама гладила меня по волосам, приговаривая: «Не плачь, Марусенька, не слушай никого. Ты у меня самая красивая. Ведь человек красив не лицом». «А чем?», – всхлипывала я. «Душой», – ласково сказала мама. А бабушка пробурчала: «Вот послал Бог соседку. Видно, на испытание». И вправду много нервов тётя Клава «помотала» и у мамы с бабушкой, и у Иван Иваныча с Марь Ивановной. Да что там вспоминать. Сколько лет прошло. Одинокая, никому не нужная, умерла Клава в доме престарелых. Вот уже лет пятнадцать назад. Царствие ей Небесное. Но насчёт нас с сестрой тётя Клава оказалась права.
Натуся выросла высокой, стройной, белокурой красавицей с голубыми глазами. На имя Натуся не отзывалась, только Наташа или Наталия. А я так и осталась маленькой, худощавой чернявкой Маруськой. Нас в школе так и прозвали «Принцесса» и «Чернявка». Училась я плохо. Не то чтобы ленивая была, а бестолковая какая-то. Бабушка тогда уже болела. Натусе было некогда. Она хорошо училась, мы её от учёбы не отвлекали. А по вечерам она ещё и в клуб ходила, в «самодеятельности» участвовала. Наша гордость– первая красавица посёлка. Маме одной тяжело было дома и на работе. Немолодая уже. Я закончила семь классов и пошла работать с ней на ферму.
Весной, когда Натуся училась в десятом классе, приехали к нам в совхоз на практику студенты сельскохозяйственного института. Весёлые, шумные, нарядные. И был среди них Виктор. Удалой парень. Красавец, гитарист. Голос бархатный. Ресницы чёрные, длинные. И влюбилась наша Натуся в него без памяти. Да и он вроде глаз с неё не сводил. Ну и закрутилось у них. Десятый класс. Экзамены. В институт надо поступать. А у неё любовь. Сколько мама ни просила, ни плакала: «Подожди, дочка, с любовью не торопись! Никуда она не денется, если настоящая».
Но вцепилась Натуся в Виктора мёртвой хваткой – не оторвёшь. Школу она закончила, а вот в институт «провалилась». Устроилась в сельскохозяйственном институте в буфете работать, что б поближе к своему Виктору. После Нового года даже ни разу к нам не приехала. А вот после майских праздников приехала, да не одна. С сыночком. Мама так и ахнула! Не захотел Виктор жениться на буфетчице. Бросил. Натуся – гордая. Жаловаться на Виктора не стала. Собрала вещички и домой. Ну, а кто ей, кроме родных поможет. «Летом – говорит – позанимаюсь и поступлю на заочное отделение. Буду работать, учиться и сына воспитывать». Нарекли мы его Михаилом, в честь погибшего на войне отца.
Поступила наша Натуська в педагогический институт на заочное. А осенью бабушка умерла. Не старая ещё была, а измученная. Но мы с мамой твёрдо решили: «Быть нашей Натусе учительницей. И Мишутку не бросим». Будем работать по очереди, посменно. После Нового года уехала наша студентка в город, а через две недели мы получили от неё письмо:
«Дорогая мама и Маруся! Не ругайте меня. Такой шанс бывает только раз в жизни. Меня пригласили в Москву, сниматься в кино. А летом я буду поступать в театральный ВУЗ, мне обещали помочь. Устроюсь, напишу. Целую вас. Люблю. Поцелуйте за меня Мишу».
Это было первое и последнее письмо от моей красавицы-сестры Натуси. Мы ещё какое-то время ждали, верили. Заявление в милицию писали. На каждый скрип двери вздрагивали. А вдруг...
Почтальонка наш дом стороной обходила, а если встречалась, то глаза опускала. Пропала, растворилась на просторах огромной страны наша Натуся. «Я как будто весточку с фронта жду, – сказала как-то мама, – или «похоронку», – тихо добавила она. Я знаю, всю жизнь, до самой смерти, мама верила, что Натуся жива, верила и ждала.
А жизнь продолжалась. Мы с мамой работали. Мишутка подрастал. И чем становился старше, тем более походил на своих красавцев-родителей. «Ох, до беды бы эта красота нас не довела», – вздыхала мама. Она была уже на пенсии, когда Мишутка закончил школу с золотой медалью и поступил в университет. Мы в нём «души не чаяли». Меня он называл мамой, хотя всю правду о его родителях мы не скрывали, да и как тут скроешь в нашем посёлке.
«Дубрава» стала частью города. К нашему дому провели газ, сломали старую печку, поменяли крышу. Вместо чулана поставили санузел. Ванна, туалет, горячая вода. Мы радовались, как дети. Да и как тут не радоваться, если в нашем доме ремонт не делали более тридцати лет. Только радость наша на этом и закончилась. Зимой умер Клавдин муж Андрей. Война догнала его через тридцать три года. А через год в цинковом гробу привезли из Афганистана Олежку – двадцатичетырёхлетнего лейтенанта – младшего сына наших соседей из третьей квартиры. Я тогда подумала, как хорошо, что Мишутка уехал учиться, встретил и полюбил умную девушку из хорошей профессорской семьи. Закончит университет, займётся научной работой и больше никогда не вернётся в этот старый уродливый дом, пропитанный горем и слезами.
Мишутка действительно поступил в аспирантуру, женился на профессорской дочке Марине и переехал жить из общежития в новую кооперативную квартиру – свадебный подарок родителей невесты. Мы с мамой на этом торжестве не присутствовали. По совести сказать, нас особенно и не приглашали. Да и сами мы понимали, что Мишутке будет за нас неудобно. Вот если бы была жива Натуся, тогда совсем другое дело.
После Мишуткиной свадьбы мама слегла. Мне показалось, что она жить устала. Выполнила свой долг перед Натусей и Мишуткой, а теперь на покой. А как же я, совсем одна остаюсь? Вечером сели чай пить. Мама на кровати. Я рядом с ней на стульчике. «Ты, Маруся, добрая и сильная, многое можешь выдержать. На бабушку похожа. Это благодаря ей, мы во время оккупации выжили, да и после – тоже. Тридцать километров мы несли вас, да ещё кое-какие пожитки. По морозу, голодные, да ещё под дулом автомата. Окопы из мёрзлой земли для немцев копали. Вы от голода и холода плакали, а бабушка семечки подсолнечные чистила и вас кормила». У меня на глазах навернулись слёзы. «Не плачь, много тогда детей в этих конюшнях умерло, а вас бабушка спасла. Суп из лебеды и крапивы варила, красную калину в чугуне парила, ракушки в реке собирала, мясо из их доставала и варила. Жёсткие, как резина, но вы ели». О многом в тот вечер мы так хорошо говорили. А утром подхожу я к постели. Смотрю – улыбается. Дотронулась до неё. А она уже холодная.
А потом началась «перестройка», «прихватизация». Совхоз наш разорили. Масло, сахар по карточкам, как во время войны. И я поросят стала дома выращивать. Куры, огород, сад. Ничего – не пропадём. Мишутке, конечно, помогала мясом, яйцами, картошкой, фруктами. Он меня тоже не забывал. Редко, но приезжал. Иногда один. Бывало с дочкой Наташей. Я глядела на неё и диву давалась. До чего она на Натусю мою похожа, такая красавица. Они и гостинцы мне привозили. Мишутка меня мамой редко называл, а вот Наташа всегда бабушкой и на «Вы». Я на него не обижалась. Кто я такая? Свинарка Маруська. А сын мой – учёный, да на машине. Хорошо, что сами приезжают. А то как вспомню, как я ему сумки, да мешки в общежитие возила, так спина и заноет.
Тётя Клава заплошала, да и Мария Ивановна с Иваном Ивановичем постарели. Они же ровесники моей мамы. Я, получается, в нашем доме самая молодая. Значит, надо помогать. Кому полы помыть, кому в магазин сходить. А когда тётя Клава стала заговариваться, так я её опекать стала. А тут новая беда пришла в наш дом. Старший сын моих соседей из третьей квартиры Борис был предпринимателем. Что уж там случилось – не ведаю. Только нашли его в квартире убитым вместе с женой. Хорошо, что дочка их в Америке училась. Страшные были времена.
А тут и Мишутка мой со всей своей семьёй заграницу засобирался. Ему в Германии работу предложили. Ну, а что делать, если дома работы нет, зарплаты и пенсии не платят. Все кругом торгуют. На какие деньги люди покупают?
Перед отъездом Мишутка целый грузовик вещей мне привёз. И мебель, и посуда, и одежда. На что мне одной столько? Мы с соседями целый месяц разбирали «добро». Кому что пригодится.
Закончился 20 век, начался 21. И ничего в моей жизни не менялось. Может и хорошо, что не менялось. Тихо, спокойно. Только подумала об этом, как почувствовала запах дыма, идущий из квартиры тёти Клавы. Захотела она на Рождество свечи зажечь, да уронила на палас. Он синтетический, стал плавиться. Дымом всё заволокло. И потолки, и стены чёрные стали. После этого случая отправили тётю Клаву в Дом престарелых. Далеко куда-то. За сто километров от нас. С тех пор я её больше никогда не видела. Только несколько лет спустя пришло письмо мне от её соседки по комнате, что, мол, преставилась Клавдия Петровна, о чём просила вас уведомить. Электричество и газ в квартире номер два «отрезали», дверь опечатали. Но ненадолго. Появился в нашем доме новый жилец. Бомж Санёк. Откуда пришёл – неведомо. На вид ему было лет сорок-пятьдесят. С нечёсаной бородой, в грязной куртке с чужого плеча. Но вёл он себя тихо, смирно. Видно было, очень рад, что зимой нашёл себе такое хорошее пристанище. Я дала ему керосиновую лампу, одеяла, старую перину, полушубок. Чем могла, подкармливала.
Рассказывал, что отсидел восемь лет в тюрьме за растрату. Когда вернулся домой, квартира была уже продана. А жена с ребёнком уехала в неизвестном направлении. Правда это было или нет – не знаю, не моё дело. Только живой человек – не собака, чтобы жить на улице. Иван Иванович с Марией Ивановной были со мной согласны. А вот наш участковый – нет: «Дом ветхий. Не дай Бог сам сгорит и вас сожжёт. И вообще, без регистрации – не положено». Бомжа выгнал. Квартиру опечатал. Тогда Санёк стал заходить в своё жилище со двора. Лампу не зажигал, пломбу с двери не снимал. Днём побирался у церкви, ночью спал в Клавдиной квартире. Иногда пропадал на несколько дней. Говорил, что милиция забирала. Так он прожил у нас лет десять, а потом пропал так же неожиданно, как и появился. Остались мы в доме трое.
Накануне 65 годовщины Великой Победы приехали к Ивану Ивановичу с местного телевидения. «Снимали» его и Марию Ивановну, наш дом. Удивлялись, что ветеран войны живёт в аварийном жилье. Показали всё по телевизору. Потом приехал чиновник. Извинился, говорил, что не знали, что такой заслуженный человек живёт в таких ужасных условиях. «Не волнуйтесь, всё исправим. Будет Вам квартира». Но через два года Иван Иванович умер в нашем доме. Было ему девяносто два года. «Надо было «хлопотать». Под лежачий камень вода не течёт», – сказала наш участковый врач Нина Ивановна и позвонила на телевидение. Теперь «телевизионщики» приехали к вдове ветерана Марии Ивановне. Снова показали по телевизору. Но чиновник не приехал. Через год, к 9 Мая «телевизионщики» снова «подняли» этот вопрос. И Мария Ивановна получила уведомление о том, что её поставили на какую-то очередь в улучшении жилья. Она получила ещё несколько таких уведомлений, но так и не дождавшись, в прошлом году умерла. Нет человека и нет проблем. В доме действительно жить было страшно. Хорошо, что в наших краях не бывает больших ураганов. А то давно похоронил бы меня наш дом.
Нина Ивановна записала меня на приём к большому начальнику. Помогла написать заявление. Всё же есть ещё неравнодушные люди. Слава Богу! Всё ещё есть.
Кто-то толкнул меня в плечо:
– Мария Михайловна, пройдите в кабинет, – передо мной стоял молодой секретарь.
Кабинет начальника был, что наша ферма. Вдалеке стоял большой стол. За ним сидел молодой человек лет сорока.
– Проходите, садитесь, Мария Михайловна, – сказал он.
«Ну надо же. Всю жизнь просто Маруська. А тут два раза подряд Мария Михайловна. Может и вправду поможет», – подумала я и положила на стол принесённую с собой бумажку, которую он быстро пробежал глазами.
– Значит, Вы у нас Ветеран труда?
– Сорок лет отработала в совхозе имени Коминтерна. Можно было ещё поработать, да совхоз развалили.
– «Несовершеннолетний узник» и проживаете в ветхом жилье, – уточнил начальник.
– Дому семьдесят лет, ещё немцы строили, еле дышит, – ответила я.
– Ну как «несовершеннолетнего узника» мы можем Вас поставить только на очередь на основании закона «О предоставлении жилых помещений жилищного фонда области по договорам социального найма», так как «несовершеннолетние узники» не подлежат обеспечению жильём за счёт средств федерального бюджета и не имеют право на получение льготного жилья.
– Ну, поставьте на очередь, какую можно.
– Вам сколько лет?
– Семьдесят пять.
– Я думаю, что в связи с Вашим возрастом, эта очередь Вам не подойдёт.
– Почему? – непонимающе заморгала я.
– Ну, скажем, для Вас она слишком долгая.
– И насколько долгая?
– Ну, я точно сказать не могу. Но приблизительно две с половиной тысячи человек.
– Да, действительно долгая, – обречённо сказала я.
– А Вы обращались с заявлением о признании Вашего дома аварийным?
– Нет.
– А почему?
– Не знаю, как это делать.
– Ну, а другие жильцы? Обратитесь к ним.
– Я – единственный жилец в нашем доме.
– Как так? Сколько квартир в Вашем доме?
– Три.
– А где другие жильцы?
– Там, где уже ничего не надо.
Чиновник смутился, или мне показалось, что смутился.
– Ну, хорошо. Я возьму на контроль Ваш вопрос. Но имейте в виду, что процедура, о признании дома аварийным, небыстрая, да и ожидание расселения тоже.
– Ничего. Я подожду. Мне не привыкать в очереди стоять.
Приехала я домой, села на крылечке. Что там было написано на плече у бомжа Саньки? «Не верь, не бойся, не проси». Вот-вот. Не проси. Зря я ездила к этому начальнику, не будет он ничего делать. А то у него дел больше нет, как какой-то древней старухе помогать. Провёл приём и забыл про нас убогих. Сколько мне ещё осталось – одному Богу известно. Меня не станет и одной проблемой для чиновника меньше. Мой дом, как наша страна. Заваливается, и никому нет дела. Только споры, да разговоры. Сняла я своё нарядное платье, одетое в честь встречи с большим начальником, и пошла на задний двор, кормить своего поросёнка.