Представьте себе, дорогой мой читатель, мне нравится писать от первого лица. Я, конечно, пытаюсь излагать события в качестве стороннего наблюдателя, и это тоже у меня неплохо получается. Но всякий раз ловлю себя на мысли, что думаю-то я, прежде всего, о своём участии в них. И так, я сдаюсь.
Приходилось ли вам когда-нибудь сталкиваться с таким понятием, как эмпатия? Возможно, что и нет. Это трактуется в психологии как понимание чувств и настроений другого человека. Я долгое время не понимала связи этого термина с моей жизнью. Истина открылась внезапно и оказала потрясающее влияние на сознание уже после пятидесятилетнего рубежа. Естественно, что это не выглядело так, будто я проснулась и увидела себя в зеркале с надписью «эмпат» на лбу. Хотя описание Пушкиным сказочной Царевны-лебедь, как «месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит», стало условно понятным. Я вдруг осознала, что если кто-то из родных, скажем, болеет, то я ощущаю эту боль физически. А что ещё удивительнее, я временами испытываю фантомные боли там, где они преследовали умерших близких людей.
Сделав это открытие, я переосмыслила значение слов «сочувствие» и «сопереживание». И теперь делюсь этими безумными мыслями с вами, а заодно и воспоминаниями о жизни в моей стране, которая возникла и исчезла в рамках столетнего исторического периода, как «звезда пленительного счастья». Конечно, Россия была до СССР и продолжает существовать после распада Советского Союза, но кое-каких моментов мы всё-таки лишились безвозвратно и теперь с тоской вспоминаем бесплатные дачные наделы, медицину, образование, жильё, путёвки на курорт и в пионерские лагеря. А ещё сильнее ностальгируем по искренним человеческим отношениям, когда можно было не запирать двери или оставлять ключи под ковриком, когда соседи общались друг с другом, как члены большой семьи, а свадьбы и юбилеи отмечали за общим длинным столом, накрываемым не в ресторане, а во дворе.
Двадцатый век выдался бурным и беспокойным для нескольких поколений родившихся в нём и чуть ранее людей. Тут даже не суть, в какую пору века ты родился и жил, ведь все его отрезки были насыщены событиями и полны потрясений. С некоторых пор мы стали жить лучше и дольше, чем бесим американских ястребов и их западноевропейских «подхрюкивающих» приспешников, и этим обусловлена потребность зафиксировать и передать потомкам то, что им никогда не доведётся испытать. Недавно перед сном муж-голландец напомнил мне о романе-антиутопии Джорджа Оруэлла «1984». Ручка сразу легла в мою нетвёрдую руку сонного человека, чтобы наскоро намарать заметки для их последующего воплощения в более осознанном варианте.
Мои сёстры по перу в веках семнадцатом, восемнадцатом, девятнадцатом и даже в двадцатом частенько скрывали свои истинные лица за мужскими псевдонимами из-за бытовавшего гендерного неравенства. Мне незачем прятать женское начало за вымышленными именами собственных персонажей, хотя бы потому, что половина жизни пройдена, и присущие нам женские долги «выплачены» в долгой дороге по семейным партизанским тропам. Как лицо, ведущее борьбу на территории, находящейся под контролем противостоящих политических сил, я была вооружена разве что шваброй и половником, зато отлично подкована идеологически.
С чего начинается человеческая жизнь? Ну, разумеется, с рождения. К своему великому сожалению, момента рождения я не помню. Зато воображение, подстёгнутое жизненным опытом, подсказывает, что девятого октября одна тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года я открыла глаза в роддоме номер один города Краснодара в пять часов утра и увидела через окно восход Венеры. Со слов матери, она меня «выплюнула» на рассвете и сразу уснула. А я, подхваченная сильными руками врача, обмытая и спелёнатая заботливой акушеркой, с любопытством оглядывала белоснежные стены, потолок и панорамные окна похожего на аквариум родильного зала.
Потом дни полетели, помчались, поскакали чередой один за другим. Из чётких картинок, впечатанных в сознание, память воссоздаёт атмосферу и быт бурного века, давшего миру столько бунтарей, хиппи и утопистов. Моим первым неказённым и неказистым пристанищем стала комната на улице Янковского. Что в ней особенного? Да, в принципе, ничего. Своеобразная краснодарская коммуналка, отличающаяся от питерских или московских мелким масштабом, да ещё тем, что устроена была в отдельном доме, а не многоэтажке. Бывший до октябрьской революции особняк игуменьи женского монастыря советская власть разделила по странному принципу на четыре неравных доли, соединённых между собой коридорами, кухнями и верандами общего пользования. Мне было годика четыре, когда в доме понаделали ещё больше перегородок, чтобы сделать квартиры отдельными, хотя и без удобств. Но это никого не смущало. Кстати сказать, что и в европейских странах, и в американских штатах существуют кварталы для некоторых слоёв населения с сортирами во дворе и ныне в двадцать первом веке. А у нас они остались, как обязательная постройка, только на дачах.
Тот самый капитальный ремонт проводили летом. Жильцы всех четырёх квартир отказались от временного расселения. Во дворах такого типа у всех были добротные деревянные сараи, которые легко превращались в место для ночёвки. Краснодарское жаркое лето очень даже располагает к такому времяпрепровождению. Единственное неудобство заключалось в отсутствии холодильника под открытым небом, но прогорклое сливочное масло оказалось вполне съедобным. На жаре оно было очень мягким, легко смешивалось с повидлом прямо на куске хлеба и обладало своеобразным вкусом, который невозможно забыть. Так я с папой и мамой прожила в сарае пару дней, а потом папины родители забрали меня к себе, и мы каждый день пешком ходили на дачу в посёлке «Калинина» из недавно полученной дедушкой трёхкомнатной квартиры на улице Толбухина. Дорога занимала примерно три километра и один час. Рано утром мы шли туда, а вечером обратно. Ночевать на даче дедушка соглашался только в том случае, если начинался дождь и грунтовые дороги с тропинками превращались в месиво грязи. А чернозём у нас на Кубани жирный!
После «передела собственности» нумерация начиналась со второго номера за счёт объединения ордеров на первую и вторую квартиры, а каждая семья отныне имела по две разгороженные комнаты и по отдельной кухне. Только у нас осталась одна большая комната, которую родители условно поделили пополам с помощью двух шифоньеров, «смотрящих» в противоположные стороны. Высота потолков там четыре метра семьдесят сантиметров, поэтому на новогодние праздники у нас всегда была живая ёлка не менее трёх, а то и четырёх метров ввысь. Вместе с огромной пушистой лесной красавицей в наш дом приходило настоящее волшебство. Стоило мне только слегка прищурить глаза, как стеклянные игрушки оживали и начинали переговариваться нежным звоном, проволочные бабочки взмахивали губчатыми крылышками, из-под нижних еловых лап выглядывал, улыбаясь, румяный ватный Дед Мороз, сверху вниз водопадами струились серебряные струи мишуры, а между каскадами пёстрых бус и гирляндами разноцветных электрических свечек порхали крошечные эльфы, маскируясь под блики света.
В те дни, когда я жила не у дедушки с бабушкой, а, как положено, с родителями, я подолгу оставалась одна. Не подумайте, что это меня смущало или пугало. Ну, только один разок, когда я пятилетним ребёнком проснулась среди ночи и не обнаружила рядом никого. На самом деле, ночь только начиналась, но детям положено было отправляться «на боковую» сразу после пятнадцатиминутной передачи «Спокойной ночи, малыши», ровно в девять. У взрослых было какое-то собрание во дворе, а мне захотелось попить водички. Естественно, обнаружив пропажу папы и мамы, я ревела так, что могла бы разбудить весь дом. Но на мой плач пришла только одна соседка, бабушка Иры Бурулы из второй квартиры, баба Шура. Через входную дверь с большими толстыми стёклами она успокоила меня и сказала, что родители скоро вернутся, а мне следует лечь в кровать и закрыть глазки. Мы безоговорочно доверяли бабушкам, и инцидент был исчерпан.
В будние дни папа и мама работали, а я должна была посещать детский сад, если была здорова. Когда я болела, то оставалась дома, чему очень радовалась. В такие дни я становилась полноправной хозяйкой и делала, что заблагорассудится. Меня навещала соседка из третьей квартиры тётя Оля Музыченко, врач-педиатр нашей районной детской поликлиники. Ей было ближе зайти из двери в дверь, чем приезжать на вызов с работы. Родители дежурили по очереди, или просто приходили на обеденный перерыв, когда мне становилось лучше. И вот, в часы одиночества я мечтала, сооружала коммунальные дворцы из картона и пластилина на широком подоконнике одного из окон, выходящих из комнаты в кухню, делала кукол-принцесс и принцев из лоскутов и ваты, а зимой из ёлочного «дождика» и проволочек.
В летнюю пору я очень много времени проводила во дворе с остальными детьми-погодками. Нас-то было всего четверо: уже упомянутая Ира, я из четвёртой квартиры, Аня Зленко из шестой и Лена Хорошилова из седьмой. Домики последних стояли отдельно и служили дворовыми постройками до прихода советской власти, пока их не переоборудовали под жильё. Несмотря на тесноту, внутри было чисто и уютно стараниями мам и бабушек. Только нам не разрешали долго гостить друг у друга, поэтому большую часть времени вместе мы проводили на улице. Мы играли в «лова», в «прятки» и так далее. Но самым любимым развлечением были «шалаши». В жару Анина мама, тётя Нина, сушила подушки и одеяла у себя в палисаднике. Зато остальные, не имея достаточного огороженного пространства, выносили раскладушки, стулья, табуреты прямо в центр двора и раскидывали на них перьевые и ватные спальные принадлежности. А мы под шумок, пока одни на работе, другие заняты хозяйством, выносили из дома оставшиеся лёгкие предметы мебели, покрывала, ажурные накидки с подушек, тазы, кукол и прочие игрушки и сооружали сложные по архитектуре «халабуды». Вот вечером под ободряющие крики родителей приходилось всё это разбирать и таскать домой, что было самой безрадостной частью игры.
Потом была учёба в школе, которая давалась мне весьма легко, и безоблачное пионерское детство постепенно трансформировалось в комсомольскую юность. Самым знаковым событием 1980 года были летние Олимпийские игры, которые проходили в Москве, столице СССР, с 19 июля по 3 августа. Это была первая в истории Олимпиада на территории Восточной Европы, а также первые Олимпийские игры, проведённые в социалистической стране. Но для меня этот год стал памятным более всего из-за того, что в середине лета я ощутила первую настоящую потерю. Это не то же самое, что первая смерть близкого родственника. Бабушка Кука, мамина мама, отошла в мир иной, когда мне было около двенадцати, и тогда я не почувствовала потрясения. Бабуля после инсульта долго лежала парализованная и онемевшая, и все свыклись с мыслью, что рано или поздно её не станет. Мы с ней общались в те редкие дни, когда родители приезжали помогать по хозяйству дедушке Нуру Хаджиретовичу, без слов – я садилась на стул у кровати, держала за руку и «слушала» её молитвы и благословения.
Деда Ваня играл в моей жизни особую роль. Он был наставником, большим авторитетом, чем родители, и единственным другом. Самое страшное ругательство, которое можно было услышать от дедушки, - это слово «предатель». Он стойко перенёс три инфаркта, а четвёртый предательски добил фронтовика в разгар жаркого лета восьмидесятого года, когда он вместе с моей бабушкой, Варварой Константиновной, шёл от их третьего по счёту дома на улице Коммунаров к трамвайной остановке. Они собирались на дачу за поспевшей вишней. Обычно я охотно сопровождала их во время дачного сезона, но в этот раз я уже пару дней была за городом с одношкольниками.
По заведённой традиции всей школой нас отправили в летний лагерь труда и отдыха в совхозе «Краснодарский». В автобусах мы весело пели самые популярные молодёжные песни (никакого Кобзона или Воронец). Там утром по холодку мы работали на уборке черешни, днём играли в футбол и волейбол, после тихого часа репетировали праздничное мероприятие к открытию Московской Олимпиады. И вдруг за мной приехали родители. Отец, пряча глаза, сообщил, что моего дедушки, Ивана Яковлевича Савельева, не стало. Я отказывалась верить и ехать в город, довела себя до истерики и всю дорогу плакала на заднем сидении машины. А через десять дней ещё и Высоцкий умер, которого я любила вслед за папой, ну, как такое забыть? Всё оставшееся лето я пребывала в состоянии стресса и не отходила ни на шаг от бабушки. В их двухкомнатном домике на улице Коммунаров, который они выменяли при разъезде по настоянию папиной сестры, тёти Светы, я спала на старенькой раскладушке, приспособленной под стационарное спальное место. Там я и увидела сон, ставший для меня судьбоносным.
Сначала мне снилось, что я блуждаю в лесу. Лес был незнакомым, густым и тёмным. Он навевал какие-то смутные воспоминания, но никак не способствовал их раскрытию. Деревья притворялись мёртвыми, но боковым зрением я заметила их движение, а чуткий слух уловил не-то шелест листьев, не-то шёпот лесных жителей. Ветви тянулись в мою сторону, иногда цепляли мою одежду, но не задерживали движения, и я всё шла и шла. Откуда-то сбоку послышался отдалённый звук прогреваемого двигателя реактивного самолёта, а следом запела иволга. Она свистела и прищёлкивала, повторяя свою нехитрую мелодию снова и снова, лес вокруг меня быстро менялся, становясь светлее, зеленее и теплее, и, наконец, превратился в знакомую лесополосу, отделяющую дачный посёлок от совхозных полей. Я пошла через неё ещё увереннее, чем прежде, смутно осознавая цель путешествия. Внезапно деревья закончились, словно отступили за спину, да там и остались. Передо мной раскинулось не культивируемое поле перед военным аэродромом, которое мы всегда пересекали по узкой петляющей тропинке, идя на дачу или с дачи в сторону трамвайных путей. В этот раз тропинки не было, я шла прямо по высокой траве, раздвигая руками разноцветные волны мышиного горошка, ромашек, васильков, шалфея и конского чая. В цветах преобладал жёлтый цвет, который сливался с ярким солнечным светом, струящимся от восходящего утреннего солнца сверху слева от меня. В реальности требовалось не меньше получаса, чтобы преодолеть этот благоухающий участок пути, да и во сне я шла довольно долго. Я уже не просто видела земляную насыпь, отделяющую луговой простор от городского кладбища, мне оставалось до неё пять-шесть шагов. И тут меня остановило прозрачное, но абсолютно непроходимое облако. Я поводила руками по невидимой стене, как французский уличный мим, и замерла в ожидании. Тропинка теперь нашлась и оказалась прямо у меня под ногами, и если бы я пошла по ней, то пересекла бы кладбищенский вал в самом протоптанном месте. Но я осталась стоять, а моё внимание привлекло движение метрах в пяти справа от перелаза. Там пространство сгустилось, облако утратило прозрачность, и ко мне вышел мой дедушка. Он был босой, в белых полотняных штанах и белой же рубахе без пуговиц, какие по обыкновению носили в его детстве, волосы на голове были густыми, довольно длинными и чёрными, как смоль. Так же контрастно чернели пышные «будёновские» усы, в зарослях которых пряталась лукавая дедушкина улыбка.
- Деда! – Закричала я и попыталась подбежать к нему, чтобы обнять, но не могла даже пошевелиться. Он тоже стоял на месте, только едва заметно развёл руки и раскрыл их для объятия. Потом он заговорил. Из-за усов я не видела движения губ, но, уверяю вас, слышала все слова, которые передаю сейчас:
«Томочка, не плачь. Мне хорошо в этом месте. Передай бабушке, чтобы она тоже не плакала. Я буду ждать её здесь столько, сколько понадобится».
Я и сама не заметила, что плачу. Мне безумно хотелось продлить момент встречи, я снова стала возить руками по «стене», но ничего не вышло. Видение стало отдаляться, а дедушка продолжал улыбаться мне, пока не исчез вовсе. И тут я проснулась. На щеках были мокрые дорожки, и на ресницах повисло несколько слезинок. Я сразу рассказала сон бабушке, и она поспешно отправилась в церковь, чтобы поставить свечку за упокой души покойного мужа на сороковой день после его смерти. А я долго размышляла над увиденным и услышанным, чтобы понять себя. Потом пришли мои родители и другие немногочисленные родственники на традиционные поминки, после которых я вернулась домой на Янковского.
Я продолжала наслаждаться часами одиночества в пустой квартире, много читала и размышляла. Решила во второй раз завести дневник. Первый дневник был организован в тонкой тетради в двенадцатилетнем возрасте по поводу поимки головастиков в озере Карасун и окончен через две недели торжественным выпуском смешных личинок бесхвостой амфибии в реку Кубань. Второй толстый ежедневник продержался в качестве такового не более двух дней и был целесообразно преобразован в «песенник», где, кроме всего прочего, я записывала понравившиеся чужие афоризмы и собственные стихотворные и прозаические наброски. В десятом классе уже весной моя одноклассница Светка попросила переписать песни на английском языке, и больше я не видела эту тетрадь. Потом настал период сдачи выпускных и вступительных экзаменов, и мне просто стало не до этого.
Все десять лет в школе я была отличницей и только потому, что в первом классе я по разику получила плохие отметки по арифметике и чистописанию, и оба раза мама отлупила меня моей собственной гимнастической скакалкой, которая так и прилипала к коже на ногах и спине, надолго оставляя там болезненные лилово-красные полосы. Дальнейшее прилежание при выпуске было отмечено значком ЦК ВЛКСМ «За отличную учёбу» и пятибалльным аттестатом. По настоянию матери-переводчицы я поступала в Кубанский государственный университет на факультет романо-германской филологии и, набрав на два с половиной балла больше проходного, сходу поступила. Началось студенческое время с поездки на сбор огурцов и помидоров в совхозе «Солнечный». Потом учёба на первом курсе, восемнадцатый день рождения, участие в демонстрации на праздник 7 ноября уже не с родителями, не со школой, а в рядах студентов университета. И вдруг, прямо в день милиции случилась катастрофа – умер Леонид Ильич Брежнев. Это советский государственный и партийный деятель, занимавший высшие руководящие должности в СССР в течение 18 лет: с 1964 года и до своей смерти в 1982 году, то есть, на тот момент, на протяжении всей моей несознательной жизни. Предчувствуя что-то недоброе, я рыдала прямо в университете, где меня застала эта ужасная новость. И, как принято говорить, предчувствия меня не обманули.
Не хочу писать о двух бывших мужьях подробно. Они были, и периоды двух расторгнутых браков составили неотъемлемые вехи моего жизненного пути и становления как личности. Разбираться в тонкостях моих с ними отношений и причинах расставаний я буду самостоятельно. Ну, или, может быть, когда-нибудь и напишу, если смогу до такой степени переосмыслить эту часть своей жизни. Всё, что осталось от них хорошего, это мои дети Алиса, Валерия и Илья. Девочки вряд ли детально помнят своё первое жилище, сын вообще родился гораздо позже и жил уже в третьей по счёту квартире, на улице Индустриальной. А я по-прежнему чаще всего обращаюсь мыслями в восьмидесятые, так как это была последняя декада жизни в Советском Союзе. Быт был суровым, потому что водопровод с подачей холодной воды в квартиры появился в семидесятые, горячую воду мы производили на газовой плите в огромной кастрюле под названием «выварка» по мере необходимости, а вот канализации в старом районе города, как не было, так и не появилось. На краю квартала, там, где пересекаются улицы Янковского и Ленина, расположен зарешечённый люк ливнёвки. Туда и приходилось таскать вёдрами отработанную воду после умывания, мытья посуды и стирки. Ох, и натаскалась я! Зато всегда была стройной, подтянутой и в отличной физической форме.
Но всё-таки желание улучшить бытовые условия не покидало меня как молодую маму. И однажды мой необыкновенный дом сам дал подсказку к решению задачи. Поздним ноябрьским вечером в стеклянную дверь постучался незнакомец и потребовал позвать деда. Муж решил, что это приятель моего отца, который не знает, что Толик переехал, и впустил. Я расспросила мужика, и выяснилось, что этот Саша искал другого человека, живущего в соседнем дворе. Он ушёл, а через два дня явился с предложением поменяться квартирами: у него, оказалось, жильё на пятом этаже в ближайшем благоустроенном доме с магазином, а «ноги не ходят». Так, в ноябре девяностого года, я совершила «предательство» и обменяла свою квартиру на улице Янковского на шикарную просторную однушку со всеми удобствами в крайпотребсоюзовской пятиэтажке на улице Ленина. Но именно старый намоленный монахиней дом до сих пор снится мне как родной, отчий, живой. Я чувствую, как он меня защищает, оберегает, не даёт в обиду даже сейчас.
Моя мама, Галина Нуровна, выпустилась незадолго до моего рождения из Краснодарского педагогического института с дипломом учителя английского и немецкого языков. Мой отец, Анатолий Иванович, немного запоздало, но всё же получил высшее образование, окончив исторический факультет теперь уже Кубанского государственного университета, а я примерно через десять лет после папы покинула стены нашего «семейного» вуза с квалификацией «филолог, преподаватель английского языка и литературы, переводчик». Мама не хотела работать в школе и сразу стала строить карьеру переводчика, сначала в секторе «Интурист» краснодарского аэропорта, а потом до самой пенсии в бюро переводов Торгово-промышленной палаты. Папа, напротив, охотно принял предложение преподавать историю в техникуме. Что касается меня, то рождение двух дочек в период студенчества отсрочило начало трудовой деятельности, и моим первым местом работы в 1992 году стал коммерческий банк, куда меня позвал на должность референта-переводчика старший коллега. И это событие произошло уже в новой России.
Исторические факты – вещь упрямая, история не терпит сослагательного наклонения, не прощает ошибок и не позволяет переписывать события, как бы вам этого ни хотелось. Напротив, если обратиться к истории, как к матери наук со времён Геродота, то даже в художественных и абсолютно ненаучных произведениях можно обнаружить не просто предсказания, а невероятно точные указания на события современности. Мой добрый и бесхитростный отец не пережил годы дикого капитализма, его не стало в 1993 году. Мне же удалось прорваться через «линию фронта» без потерь. Когда я буду писать литературную монографию с исследованием пророческой сути фантастики, обязательно включу в анализ упомянутый роман Оруэлла и ещё целый ряд произведений фантастов и утопистов. А пока закончу повествование об одной сюжетной линии – жизни в моей советской стране.
Когда я была ребёнком, ссылки на XXI век выглядели и звучали также утопически, как произведения Жюля Верна и Герберта Уэльса. Подсчитывая возраст, в котором я вступлю в новое столетие, я полагала, что буду уже старенькой – аж тридцать шесть лет! Но оказалось, что психологический кризис среднего возраста наступает для каждого в своё время: у мужа, теперь уже бывшего, это случилось в сорок, а у меня такого вообще не произошло. Наверное, потому что в тридцать девять я стала мамой в третий раз. А в пятьдесят я в третий раз вышла замуж, и на этот раз за гражданина капиталистической страны. В Советском Союзе такой брак был бы диковинкой и вызывал бы противоречивые чувства у всех окружающих. В новой стране этим никого не удивишь. Удивление появляется на лицах людей, когда они узнают, что мой муж остался на время жить в России ради меня, потому что я наотрез отказалась переезжать в Голландию.
Вы спросите почему? Прежде всего, это противление вызвано глубокой обидой на запад, как источник заговора и действий, направленных на уничтожение СССР. Если хотите знать моё мнение, то однопартийная система советского общества, безусловно, изжила себя и требовала кардинального реформирования. Были и другие серьёзные проблемы, требовавшие неотложного решения. Но зачем же было уничтожать целую страну и лишать народ привычных благ и стремлений? Как филолог, переводчик и предприимчивый человек я достаточно много путешествовала по Европе в девяностые годы прошлого столетия. И знаете, какой вывод я сделала для себя? Все их «ценности» не стоят даже одной канцелярской кнопки, которыми я пришпиливала плакаты Сюзи Куатро, АББА и Боне-М на заднюю стенку шифоньера в моей первой отдельной квартире с одной большой комнатой, выходящей двумя окнами на бывшую веранду, переделанную в кухню. Все их шикарные автомобили не заменят трёхколёсного велосипедика, на котором моя первая дочка каталась по длинному коридору с зелёным линолеумом на полу под малахит. А их пресловутая толерантность не имеет ничего общего с настоящей терпимостью, любовью и дружбой, в каком бы контексте мы ни рассматривали эти понятия.
Мой дедушка вместе с миллионами других людей его поколения не верил в бога, а верил в светлое будущее народа, освободившегося от угнетения. Моя бабушка тихонько ходила в церковь вместе со своей младшей дочерью Валентиной, инвалидом детства. В трёхлетнем возрасте, во время Великой Отечественной войны, Валя переболела менингитом, и её развитие остановилось. Она росла телом, но не умом. Это называется слабоумием вследствие органического поражения головного мозга. Они вдвоём находили умиротворение, стоя под куполами одного из уцелевших в двадцатые-тридцатые годы православных храмов, никому не мешая и шепча единственную выученную молитву «Отче наш». Религия у нас не была под запретом, её просто не смешивали с политикой и общественной жизнью. Чаще всего в начале нового тысячелетия я задавалась одним вопросом: откуда в моей атеистической стране взялось столько рьяно и агрессивно настроенных «верующих»? Они что, в одночасье вылупились из яиц, отложенных сто лет назад религиозными динозаврами? И сразу стали предпринимать все возможные меры, чтобы лишить людей критического мышления и вообще способности мыслить.
Однако ответ на этот вопрос очевиден: легче управлять теми, кто верит и не задаёт вопросов, а не теми, кто думает и ищет ответы. Народ, едва научившись изъявлять свою волю в стране, освободившейся от империализма, чтобы управлять республикой, вдруг потянулся к западной демократии. Одного поколения девяностых оказалось достаточно, чтобы радикально изменить взгляды целой ранее успешной и самодостаточной нации. Я привыкла высказывать собственное мнение, потому что меня так учили, когда я сидела за деревянной партой со скамьёй на двоих. Жизнь в моей стране теперь идёт по другому маршруту и в другом темпе. Мы променяли широкие проспекты и бесплатные магистрали на червоточины коммерческих туннелей, где правы те бедные духом богачи, кто движется по встречной полосе, разгоняя или сметая на своём пути богатых только духом бедняков.
Помните анекдот советской эпохи про то, что мы на пути к коммунизму, а в дороге нас кормить не обещали? Это гипербола, преувеличение, потому что нас и кормили, и поили, и лечили, и жильё предоставляли, и всё это мы делали сами для себя, либо родители для детей. Да, приходилось постоять в очереди, скажем, на бесплатное жильё. Но, позвольте, в наши дни дольщики различных застройщиков тоже годами ждут квартир, только теперь за свои кровные миллионы. К этому стремились выпускники лучших в мире школ, вузов и всей системы образования? Мы все проходим путь от рождения до смерти, и каждый выбирает его искривления, повороты, взлёты и падения самостоятельно. Главная задача на этом пути не растерять совесть и память. Вот и решила я делать заметки, чтобы самой ничего не забыть и другим при случае напомнить о том, что есть такая страна, где традиционная семья в чести, люди умеют любить и дружить, хорошее образование ценится не по сумме внесённых родителями платежей, а по объёму полученных знаний, а природа любит нас, потому что мы её бережём, и в магазинах колбасу и сыр упаковывают в бумагу вместо пластика.
Как это уже случалось, может измениться политический курс или экономическая формация, название федерального государства или его состав; на более длительном отрезке времени может даже измениться климат или геологическая ситуация, но Родина остаётся нашим единственным и надёжным домом, и нам его надо хранить и защищать, и от внешних врагов, и от самих себя. (2019)