Николай Ангарцев (nestrannik85@yandex.ru)
СЛОМАННЫЕ ИГРУШКИ ВЕКА 3
Возрастные ограничения: 18+.
…Train I ride sixteen coaches long
That long black train got my baby and gone.
/Отбыл я поездом в 16 вагонов.
А тот длинный, чёрный состав, исчезнув, прихватил и мою малышку. (англ., пер. авт.)/
ELVIS PRESLEY, песня “Mystery Train”
Возрастные ограничения: 18+.
Белорусский вокзал западным своим шармом всегда притягивал, настраивал и дисциплинировал одновременно, — в отличии, скажем, от Казанского. Тем паче, Казанского вокзала середины 90-ых. Припоминаете? Тогда согласитесь — постановщики нынешних телевизионных реалити-шоу наверняка там не раз бывали, и черпают своё помойное вдохновение прямиком оттуда.
Я стоял на перроне Белорусского, на стыке веков (был июль 99-го), обуреваемый двойным, как сэндвич, чувством. С одной стороны, ночная «чухгунка» звала и обещала не ахти какие, но всё ж дорожные приключения. С другой — тревожный, предгрозовой рокот в желудке недвусмысленно, как под присягой, свидетельствовал: я траванулся. И видимо, не хило — тьма внутри меня сгущалась. Вислоусый, партизанского вида грузчик, неторопливо катил мимо тележку, до верху гружёную чемоданами, сумрачно глядя вдаль и отмечаясь размеренным кличем: «Микола-а-а!»
Повинуясь шалому изводу мысли, я вдруг подумал, что для саундтрэка происходящему отлично сгодилось бы манерное кряканье ELTON’а JOHN’а — признаться, никогда не жаловал сего трудолюбивого пианиста-гомика (кроме, пожалуй, альбома “Singleman’’), хотя, поди ж ты — дни рождения у нас с ним совпадают. Но, по правде говоря, собираясь в дорогу, мало кто прихватывает с собой пищевую интоксикацию…. Так как же это случилось?
ALLEMANDE*
Прибыв в Москву 4 дня тому назад, прежде, чем заняться делами, я не отказал себе в удовольствии навестить давнишнего своего приятеля — Анатолия Константиновича Шершнёва. С ним мы познакомились на службе, но определение «армейский кореш» здесь не станцует — я только призвался, а он уже завершал свои полтора года службы, как закончивший институт без военной кафедры — мл. сержантом. К тому же, разница в возрасте: ему было полных 24, и он носил «мулявинские» усы подковой, поверх с восхитительным пох.измом расстёгнутого п/ш. Но мы оба были страстными меломанами, — и когда он брал батарейную гитару и по-«гиллановски» интонируя, профессионально (на гражданке пару сезонов играл в ресторане) приделывал «дип пёпловскую» “Never Before”: «Somebody somebody come to my side. I’m crying I’m sick inside. My woman that woman just wasn’t right”, я, заходясь от восторга, робко (чтоб не услыхали дремуче-сусанинской необразованности «деды» из ремвзвода) вступал в припеве: «Help me now please my friend, I never felt so bad – before never never before…», изображая ударные на ляжках — Анатолий Константиныч благосклонно кивал. Ему крайне импонировала моя рок-эрудиция, и он порою подолгу расспрашивал меня о новинках, на час-другой освобождая от «тягот и лишений» воинской службы.
Дембельнувшись, Анатолий двинул в родной, заждавшийся его Свердловск, но по пути, делая пересадку, решил полюбоваться вечерней столицей — и далее всё пошло, как по писанному киносценарию. У метро «Арбатская» он заприметил припозднившуюся, миловидную барышню с косой и книжкою в руках, которую два гопника умело оттирали в слабо освещённую зону — и явно не для того, чтобы она им почитала вслух. Девица интеллигентно, т. е. робко протестовала, но вступиться желающих не находилось — москвичи всегда так поглощены собою! Толя был из рабочего района, и прекрасно понимал, что шпана делает с начитанными барышнями, когда им никто не мешает. Короче, будучи ростом 1м. 85см. и полноценного 50-го размера, он вырубил одного поставленным в дивизионных боксах ударом в челюсть, второго же просто основательно уронил об асфальт, — в гневе Анатолий был, как полубог, прекрасен. Лишним, думаю, будет сообщить, что дева натурально от восторга сомлела — и пригласила спасителя в кафе-мороженное. Поскучав над пломбиром, свердловский романтик предложил взять пару шампанского и где-нибудь посидеть. В ответ Мария (имя спасённой) отважно позвала храброго идальго в гости, благо родители в тот субботний вечер блюли урожай на даче, — и утро они ожидаемо встретили вместе, причём, как впоследствии утверждал Анатолий, ночью дева изумлялась шумно и не единожды.
Мария оказалась единственной дочерью профессора московского университета — кудрявого и говорливого еврея, с именем в научных кругах. Мамаша работала там же, правда, была потомственной, по её уверениям, казачкой. Посчитав происшедшее с дочерью за сущий мезальянс, родители принялись гневаться и роптать против намечающейся свердловской родни, но дочь-полукровка была непреклонна, и через месяц сыграли свадьбу. Толя зажил, как кум королю: ежедневно мыл голову венгерским шампунем, носил финский костюм-«тройку» и жутко модные тогда очки-«хамелеоны». Вскоре родился сын — здоровый, краснощёкий бутуз, внешним видом напрочь проигнорировавший чахлые семитские корни, от чего благодарный тесть пристроил зятя читать немудрёные лекции заочникам, и Анатолий вскоре превратился в благодушествующего сибарита.
Но… случились 90-ые — развалилась вечная, как думалось, страна — и посыпалось, казавшееся доселе незыблемым, счастье. Отличная синекура — преподавание у заочников — накрылась по причине почти полного исчезновения оных. Толя, как и большинство сограждан, приученных лишь прилежно исполнять, что поручат, оказался совершенно беспомощным в новейших реалиях, воспроизводивших немудрёный закон зверофермы: кто кого может, тот того и гложет. Он судорожно метался, работая грузчиком, рекламным агентом, продавцом в киоске… Взялся было за бас-гитару, играя в каком-то бандитском казино, но не смог себя заставить прийти снова, после того, как прямо перед сценой («Громче играем, лабушня, громче, я сказал!») два амбала насмерть забили парня, вздумавшего мухлевать за покерным столом. По визгливому требованию неопрятно располневшей, не смотря на голодные годы, жены «включить мозги», опрометчиво взялся торговать контрафактным ликёром — и влип, аки муха в тот самый. Причём, никакая это не фигура речи — у него на трассе банально выпотрошили фуру, и разгневанные получатели, повышенной мохнатости и знатоки гортанных наречий, едва его не пристрелили — пистолет дал осечку, дважды. Даги потом долго трясли стволом и громко ржали: «Ай, глады, везунчык ты какой, а!» Рассказывая мне об этом, он горестно трогал седую прядь, явившуюся на следующее же утро после чудесного сохранения жизни.
В общем, я не открою читателю Америку, сообщив, что в конце концов Толя начал пить. Поводов находилось, достаточно, хоть отбавляй: снять стресс, чтобы заснуть, чтобы проснуться, ублажить жену, взбодриться, разгружая 3-ью фуру за день… Водка, как известно, тем и замечательна, что штука универсальная, — и спустя год, Анатолий уже откровенно «синячил». Не подрастерявшая за смутное время смекалки, еврейская родня, келейно посовещавшись, шустро отселила его в «хрущёвскую» однушку в злачном тогда Чертанове.
COURANTE
Знакомство Толи с аборигенами вышло весьма занимательным. Своё первое утро в статусе «отселённого» он проснулся необычайно рано: усевшаяся на ветки приоконного тополя, размером с хорошего бройлера, ворона, сиплым карканьем провозгласила подъём в начале шестого утра. Завтрашним утром всё повторилось, и на следующий день тоже. Анатолий, ясно дело, вознегодовал — похоже, жизнь, сука, бросала ему «пернатый» вызов. Одолжив у знакомого духовое ружьё, в урочный час он метким выстрелом свалил чёртову птицу. Однако, вечером к нему заявился горестно-нетрезвый сосед сверху — в целом положительный, лишь раз сидевший по «малолетке», умеренно выпивающий сборщик с конвейера ЗИЛа, угрожающе, с наборным ножичком в руке, требовавший сатисфакции за беспричинно убиенного «Гешу» — так незамысловато звали почившую ворону. Оказалось, он подобрал, выходил и выкормил Гешу ещё воронёнком, приучив прилетать за кормом в одно и то же время — 5.15 A. М., чтоб не проспать на любимый, бл.ха, ковейер — «…а то х.й знает, чё эти демоны в водку добавляют, — но как с пивом мешану, будильник ни х.я не слышу, тут Геша и выручает!» Но сегодня, поскольку «ты, мудло залётное, птицу без жалости кончил», на работу он таки проспал. Понимая, что извинениями, даже завидно вычурными, от визитёра с ножиком не отделаться, Анатолий метнулся доставать заначенный ко дню рождение греческий коньяк «Метакса». Сосед с нарочитым сомнение взялся изучать этикетку, но сразу шумно сглотнул слюну и мечтательно подытожил: «Хавальник тебе развалить бы за это, сука интеллигентская», — с чем и удалился поминать Гешу. За сим в подъезде Толика невзлюбили.
Обо всём этом он мне с грустью поведал, когда я, заехав к нему на «выселки», застал своего недолгого «боевого товарища» в весьма малобюджетном формате — проще сказать, полностью на мели. Уныние на отечном, некогда лощёном, лице; поредевшая, с проседью, шевелюра и штопанная на локтях когда-то фирменная фланелевая рубаха, — отчётливо различалось, как мой приятель подлодкой скребёт по дну пузом. К вящей радости вынужденно, вне сроков, постящегося Анатолия, я вывалил на кухонный стол пакеты всевозможной снеди, подкрепив натюрморт сверкающим доспехами наклеек, бутылочным каре: 2 водки и 2 ликёра, вкус которого Толян, как всякий провинциал, напрямую увязывал с термином «dolce vita». На растроганном челе однополчанина блеснула слеза, губы зашевелились в немой благодарности, но я беззаботно махнул рукой: мол, friends will be friends — чего тут добавишь? Мы долго, не торопясь, выпивали и закусывали. Правда, процесс последнего немного смущала своим привкусом колбаса «Черкизовская», которую ушлая торговка, безошибочно разглядев во мне заезжего, силящегося «блеснуть чешуёй», настоятельно отрекомендовала. Похоже, она (колбаса), по выражению любезной моей maman, начала «загибаться». Но тут откупорили вторую, Толя принёс потёртого лака гитару, и понеслось: BEATLES, DOORS, DEEP PURPLE — чего мы только с ним тогда не спели — до хрипоты и свирепого стука по батарее сверху. Понятно, что тревожное колбасное послевкусие незаметно отошло на задний план.
Нашу крепкую, назло нелёгким временам, дружбу, мы ещё более укрепили, вызвав одну проститутку на двоих. Внешностью девица оказалась так себе — краше в Чертаново на ночь никого не заманишь, — конопата и с толстыми ляхами, но она уморительно закатывалась над моими анекдотами, демонстрируя трогательной щербатости рот. Сделав нам по минету, девица стрельнула сигаретку «на дорожку» и отбыла, назвав нас на прощанье «классными дядьками» — не скрою, было приятно. Как там, у ROLLING STONES: «Find a girl with far away eyes»?
По завершению 3-х дней судорожной беготни по столице и завязыванию, как казалось, полезных контактов (вот именно, казалось; подобно многим впечатлительным субъектам, я, вдохновлённый магическими обертонами ГАРИКА ОСИПОВА в его «Трансильвания бэспокоит», решил состояться в радийном бизнесе. Получилось ли? Вы когда-нибудь слышали мои передачи? — ну, вот вам и ответ), мною было решено проведать maman, осевшую к тому времени в благословенной Беларуси. В вечер отъезда я наведался к Анатолию, усталый и печальный, с бутылкой бренди для отходной. Пили, скупо роняя ничего не значащие фразы, словно стыдясь недавней разудалой «фиесты». Закусывали немудрёными бутербродами с кабачковой икрой и той самой, рисковой колбаской — как оказалось, напрасно.
SARABANDE
И вот, я стою возле поданного фирменного поезда «Двина» (отправление 22.00) и во мраке скудно освещённого, как в 41-ом, перрона, давлюсь 3-ей сигаретой MARLBORO подряд, пытаясь убедить желудок не поддаваться на провокацию, никак не желающей упокоиться с миром, «Черкизовской». Проводница глянула двумя суровыми семафорами: «Отправляемся, молодой человек!» — ну, как тут было, в соответствии с самочувствием, не вспомнить: «Too old to rock’n’roll: too young to die!» / «Слишком стар для рок-н-ролла, слишком молод умирать!» — название альбома группы JETHRO TULL (англ., пер. и прим. авт.)/
Купе за номером VII: чудесная, прямо с плаката Сбербанка: «Достойный вклад — достойная старость!», чета седеньких пенсионеров, не смотря на поздний час, рефлекторно (поезд же!) выбивающих морзянку варёными яйцами; чесночным духом исходит утомлённая в фольге курица. На радушное предложение «потрапезничать» внутренности взбрыкиваются восстанием крестьян Тамбовской губернии 1922 года. Вежливо отказываюсь, живо расстилаюсь (постельное бельё конвертом уже приготовлено на полке — «фирменный», как никак!), и влезая на верх, успеваю с теплотою подумать, как должно быть, трогательно огорчатся эти милые старички, когда под утро обнаружится, что я умер.
Отключился, благодаря обилию впечатлений за прошедшие дни, практически сразу, но сон случился тяжким и малоприятным. Снился Толик, в бессменной фланелевой рубахе в крупную красную клетку, распахнутую на волосатом, как у сатира, обвислом животе. Размахивая огромной, с двуручный рыцарский меч, бас-гитарой, он орал в микрофон 2-ой куплет «пёпловской» нетленки: «So funny so funny, just like a show: one man two people all in a row…» , свирепо косясь при этом в мою сторону, потому как я, слабея и лихорадочно потея за барабанами, окончательно сбивался с ритма. Вдобавок, становилось трудно дышать. Проснувшись мокрым насквозь, я безо всяких гуманитарных изысков определил своё состояние: откровенно ху.во. Треклятая закусь, с доминирующей в ней колбасой, стояла у горла, требуя немедленно выпустить её на волю — блевать представлялось неизбежным. Глянул на часы: полвторого — спать бы, бл.ха, да спать! Внизу, расположившись симметричным супружеским счастьем, посапывали «одуванчики», убаюканные куриным трупом.
Туалет, по счастью, был не занят. Напрягался я недолго и извергнул отраву с рёвом теряющего девственность тюленя (моржа, коль вы поклонник ДЖ. ЛЕННОНА). В ближнем купе всполошились и забегали, загрохотав дверью. Чей-то приятный баритон с надеждой осведомился: «Может, он умер?» Ополоснувшись, я приоткрыл сортирную дверь и радостно крикнул: «Спасибо, я живой!» — похоже, меня услышали и много позже использовали в названии фильма о ВЫСОЦКОМ.
В тамбуре пришлось потратить последние силы, опуская в половину, с жутким скрипом, окно — в соеднем купе опять взволновались. Но мне было совершенно по х.ю — я счастливо замер, свесившись наружу содранной шкуркой, благо мы встали, на неведомой никому из живущих, станции. Тихо тлела сигарета в моей руке, и столь же неслышно возвращалась в меня жизнь…
«Началнык, пусты к сэбэ в вагон, а?» — внезапно раздалось снизу и я, вздрогнув, глянул на перрон: радостно скалящий зубы, настоящий узбек в тюбетейке, с двумя огромными фанерными чемоданами, явно позаимствованными из реквизита к фильму «Ташкент — город хлебный», просительно блестел агатами глаз. И я, каюсь, не смог устоять: величественно взмахнул рукой и скомандовал: «Иди к тому тамбуру, постучишь, скажешь: я разрешил». Узбек радостно цокнул языком и поволок чемоданы к соседнему концу вагона. Ждать пришлось недолго. Ровно через минуту раздался вызывающе-бодрый стук по металлической двери. Следом, немного погодя, сущим елеем мне в уши, прозвучал напрочь лишённый толерантности заспанный мужской голос: «Ты х.ля, чебуречина, дверь ломаешь? Спуститься, въ.бать разок?»
С весёлостью человека, на сегодня решившего все свои проблемы, узбек задорно в ответ скомандовал: «Давай открывай, началнык приказаль!» Даже мне, находившемуся на изрядном удалении, удалось расслышать яростное бульканье слюны в горле старшего проводника: «Чё, б.я? Какой, нах, начальник?! Я ща выйду и всех там повы.бу: и начальника, и тебя, и папу твоего в тюбетейку…» — последний оборот своей образностью заставил вздрогнуть и меня, и узбека. Поезд меланхолично тронулся, но, будто что-то вспомнив, по-разбойничьи свистнул и резво заспешил. На перроне, не выпуская из рук чемоданов, застыл обескураженный узбек, — я бодро помахал ему на прощанье — не скрою, мне существенно полегчало. Вдохнув полную грудь ароматов мчащейся навстречу ночи, я засобирался — надобно всё же и поспать.
Освещение в коридоре экономно отсутствовало, и номера купе на долю секунды выхватывались из темноты заоконными огнями неведомого происхождения: X, IX, VIII, VII… Я потянул дверь — открыто, стало быть, моё — тихо разулся и ловко забросил на полку ожившее тело. Что за чёрт? Под спиной чётко осязался «конверт» неразобранного постельного набора — но я ведь, не смотря на дурман колбасной отравы, точно помню, расстилался. Пенсионеры, может, на полный желудок так шутят? Я свесил голову вниз и понял, что крепко облажался: одна из нижних полок пустовала — блин, я впёрся в чужое, VIII-ое купе. Искренне надеясь, что одинокое тело — мужское, хотя аппетитные обводы, обтянутые сахарно-белой простынёй (напомню, стоял июль), очевидно свидетельствовали об обратном, я бесшумно, на зависть нинзя, скользнул вниз и начал обуваться с максимальной осторожностью, — но треклятая липучка на кроссовке, отстёгиваясь, оглушительно затрещала, и мои опасения не замедлили реализоваться. Тело под простынёй эротично распрямилось, и на меня уставились два огромных, чудной изумлённости глаза, а весьма приятный при любых других обстоятельствах, голос, с дрожью проинтонировал: «Ой! Ой, вы что тут делаете, мужчина?»
Вскочив от неожиданности, я не замедлил треснуться головой о верхнюю полку и замер полусогнутым хичкоковским маньяком, с нелепой кроссовкой в руке и вымученной улыбкой на бледных устах: — Ради Бога, извините, — похоже, я ошибся … — Что значит ошиблись, мужчина? — Это, извиняюсь, какое купе? Чуть спокойнее и немного насмешливо: — Восьмое, там снаружи написано… — Вот, так я и понял, недолёт! — Что, какой ещё «недолёт»? И тут я выдал отпадно неожиданное, даже для себя: — Служил в артиллерии, мэм! — и, незаметно в темноте рдея от идиотизма сказанного, выскочил вон, пушкарь хренов.
Подбоченесь, храня неприкосновенность жаркого титана, меня прижигала взглядом семафорящая проводница, аки аскет-настоятель блудливого монаха (допускаю, возможны иные сравнительные варианты). Но охрененно, просто с ног валясь, уставший, я уже задвигал за собой дверь с цифрою VII. Безмятежно разметавшись, негромко похрапывая, старички переваривали во сне куриное семейство, — и сколько же было простого, человеческого счастья в том, чтобы снова их увидеть!
Часам к 7 утра, испив 3 стакана чаю — один свой и два, принесённые пенсионерам — что-то они во мне разглядели, потому не роптали, я двинул перекурить. В коридоре, у окна, откинув тревожно-каштановые волосы, любовалась видами пасторального Полесья ночная знакомая, при свете дня оказавшаяся очень даже недурна. Мы смущённо, словно храня общую, но неудобную тайну, друг другу улыбнулись. Однако, вопрос оставался принципиальным и требовал прояснения, и обернувшись, я спросил: «Мэм (брови вопрошаемой задорно взметнулись), ещё раз sorry за ночное вторжение, но от чего же дверь-то вы не заперли?» «Проводница предупредила, что в Витебске подсядут двое в моё купе, а прибываем рано — вот, чтоб, значит, меня не будить…» — и она чертовски мило улыбнулась. Тема была исчерпана, и сдержанно кивнув, я направился в тамбур. Прикуривая, с интересом отметил лёгкое дрожание пальцев — попутчица явно меня взволновала. Возвращаясь, я снова глянул на неё, она на меня, кажется, с некой значительностью, потом мы ещё раз переглянулись, видимо, каждый по-своему обдумывая нужность продолжения дорожного знакомства, и заходя в своё купе, каждый решил — ни к чему.
Она, как и я, выходила на конечной. В элегантной ветровке, аккуратненьких джинсах и основательно добавивших ей шарма очках, незнакомка выглядела ещё привлекательнее. Я подавил вздох: наверняка её кто-то ждал на перроне; меня, по обыкновению, никто. Но за окном синело белорусское небо, уже вовсю светило солнце, мелькали непривычной для россиянина ухоженностью поля, окормлённые патерской дланью Александра Григорьевича.
AIR
И стало так хорошо, что я сочно, с хрустом потянулся, искренне сожалея, что нет рядом недавнего узбека: я угостил бы его сигаретой и с незабытым, с детства привитым интернационализмом, хлопнув по плечу, прочувственно бы сказал: «Смотри, брат — это НАША страна!» — ведь так оно и было. Когда-то.
*Примечание: в оглавлении использованы названия 4-х частей French Suite № 2 C minor BWV 812-817 J. S. BACH'а.