ЗОЛУШКА СО СТАРОГО БАЗАРА
В предрассветном солнце, за чисто вымытым витринным стеклом, в центре подиума, вызывающе мерцали вишнёвым лаком восхитительные туфельки в стиле джаз: каблучок-рюмочка - лак, мысок - замш, перепоночка шёлковая, пряжечка золотая, кокетливая...
Тося стояла памятником: картонный стаканчик со сладкими помоями, которые привокзальная разносчица Зарина именовала чаем, в одной руке, надкусанный пирожок без названия-имени из хрящей да вымени от Алика - в другой...
Забыв жевать-глотать, она рассматривала уж в который раз это лаково-замшевое импортное чудо. То, что сваяли те туфельки иностранцы сомнений не вызывало: всё было не по-нашенски аккуратным! И, даже не держав те туфельки в натруженных руках, Тося знала: они - легче майского пуха!
А её нелепое отражение, в свою очередь рассматривал вокзальный грузчик-инвалид (контузия по причине пьяной уличной драки) Трифонов, по прозвищу Трифон, покуривая и отдыхая.
Каждые: пятницу, субботу и воскресенье он за долю малую помогал Тосе доставлять на рынок её нехитрый хабар - яйца/творог/сметану/овощи и зелень - от электрички до Старого Базара - на вместительной деревянной старинной и скрипучей ручной тележке.
Докурил:
- Эй!!! Антонина Петровна!!! Качумай уже!!! Пора! А то место твоё другой какой маме отдадут!
Тося мотнула кудлатой головой, и отлепилась от витрины:
- Та, кому оно нужно? Маята одна...
- Не скажи. Навар ить есть - иначе ты б дома сидела...
- Ага... А что мне там делать...
Тося на секунду задумалась. Потом недовольно глянула на собеседника, мол, чего пристал?! Тот дурашливо пожал плечами, мол, дурачок, что с меня взять. Она замахнулась на него, и он тронул тележку в путь... И было похоже, это их каждоутренний ритуал-разговор...
Прохожих и машин в столь ранний час почти не было. И, если б они смотрели крутые боевики-антиутопии, то подумали бы, что они - одни в этом мире... Но они не смотрят такое кино...
Они поднимались от вокзала: он толкал тележку, она широко шагала рядом, попирая брусчатку огромными растоптанными ступнями в старых «вьетнамках» от мужа-покойника оставшихся.
Не останавливаясь, Тося закончила трапезу, скрутила в шарик картонный стаканчик и бумажку от пирожка и на ходу, метко отправила его в урну, притулившуюся метрах в десяти у старого тополя. Трифон оценочно хрюкнул, но Тося разговор не поддержала, аккуратно вытерла руки хрустящим носовым платком и спрятала его в карман. И дальше снова они шли, молча, под скрип тележки.
Так они достигли запертых пока главных ворот, свернули к калиточке для своих и оказались в самом чреве Старого Базара - в рядах под навесами.
Базар в столь ранний час встретил Тосю и Трифона свежим ветерком, гуляющим вдоль крытых прилавков, мокрым, прохладным асфальтом, только что помытым «с кишки» сторожем Мхатычем, да терпкими ароматами рыбных, овощных, фруктовых рядов - безумной палитрой даров ранней осени Батьке Дону...
Над рядами витал ровный рокот голосов, с вкраплениями:
- ... знач, Сизому - по пять прОцентов с хвоста, а мне - хер соси, Егорка, собирай бычки?!!!
- ... та я ш каженный потрошок, как дитё рОдное обиходила!!!
- ... а давай я тебе ещё приду, полы помою!
- ... ты чо, коза, обурела: да я лучше всё сам сожру и высру!!!
- ... эээ нееее: или бери весь товар... или... звиии-иииздуй от мене, манагер херов!
- ... сказано: перекупщики... гниды-кровопийцы!!
Перекупщики споро торговали товар у фермеров. Шла ожесточённая битва за каждый литр сметаны, пучок зелени, каждое куриное крылышко, или пупочек-желудочек...
Все участники торгов прекрасно знали роли, правила и приёмы многолетней игры - играли в неё годами...
АллаЗахарна, перекупщица с огромным крестом из «зубного золота» на необъятных, «хрудях без нумера», всё равно наебёт на сотку вёрткую Чекушку, хитрющую крестьянку со Зверева. А Пыльнов, плюгавый мужичонка, специализирующийся на балыке, раках и молодых девках, непременно увлечёт очередную «рыбачкуСоню» в подсобку... А у Соломона-заики, мастера сбивать цену, снова не хватит слов убедить упрямого казака с Верхотуровки, дядьку Бизюкина скинуть полтинник, и тот пошлёт Соломона трёхэтажным, размахивая белой, сахарной тушкой юного петушка над головой, как ногайкой... но после, таки, окликнет «кровососа», и они пойдут на взаимные уступки.
Все всё знали. И, может, потому орали, кидали, бросали, швыряли, топтали, подымали, соглашались и повторяли всё вновь, совершенно искренне и бесстрашно, с упоением и чувственно.
Тося была одной из тех, кто занимал принципиальную позицию: ни пяди С земли родной супостату-перекупщику не отдадим - торговала сама до полного изнеможения и едва успевала на последнюю электричку!
Перекупщики её обходили: знали, что Тося бывала страшна в гневе. Многие помнили, как она на Троицу сломала палец какой-то залётной перекупщице, когда та нагло принялась расшвыривать пучки свежайшей, душистой зеленухи и в три глотки говнить Тосю и её достойный товар.
Тося честно, до грошика, рассчитала Трифона, и тот, по обыкновению дурашливо поклонившись клиентке, отправился к пивнухе, разгружать Цыгана, а там и ещё кого бог пошлёт.
И теперь Тося, не обращая внимания на гомон и редких по раннему времени покупателей, в задумчивости что-то посчитывала, склонив голову над тетрадкой с длинными столбиками цифр. Иногда она почёсывала кончик горбатого носа обгрызенной ручкой, тогда её и так не особо осмысленный взгляд становился вовсе стеклянно-придурковатым.
Тося была некрасива. Не той некрасотой, что бывает у милых, пикантных дамочек, или простых, но солидных крестьянок. Даже не демонически некрасива, как, к примеру, Ума Турман... Нет.
Тося была сокрушительно некрасива.
Лицо её напоминало ведро, на котором кто-то решил изобразить мужика: скошенный лоб, впалые небольшие глазки под мохнатыми бровями, крупный, с горбинкой нос... Но потом горе-художника позвали обедать. И пришёл безымянный гений, и выписал на том ведре чувственный, изящно очерченный рот... Зубы в него потом натолкал тот же паразит, вернувшись с обеда... Довершали картину: длинная, жилистая выя, широкие плечи, узкие бёдра, огромные ступни и кисти рук и грива жёстких волос цвета мокрой соломы, ни лака, ни геля, ни химии отродясь не видавших.
Марина, соседка Тоси по рядку, красивая, румяная, свежая как пасочка казачка толкнула её локтем в бок:
- Слышь, соседка? Ты чиво? Болеешь?
- Неее. Думаю.
- Аааа... а навроде болеешь... Три разА тебя за творог спрашивали, а ты - ни гу-гу...
- Кто спрашивал?
- Ну ты, Тоська, даёшь! Тётка спрашивала. Потом девка. А потом бабка. Постояли, полюбовались как ты памятником тут местность украшаешь, и отвалили. Вон, у Ленки-хабалки купили...
- Ну и пусть... Слышь. Марин, покараулить можешь?
- Могу, чиво мне сделается. А сама куда?
- Да тут рядом. И вот ещё что... Дай бутылёк свой с водичкой. Я верну полный через час.
- Бери. И всё ж, болеешь ты, Тоська. Видно же!
Возразить Марине было уже некому: подхватив бутылёк с водой для опрыскивания зелени в целях придания ей свежего вида, Тося выгребала меж рядами, и её ситцевый, выгоревший сарафан маячил уже далеко - почти у выхода...
Трифон в это время, приняв положенный за разгрузку товара у Цыгана кружавчик свежего-пенного, приткнулся тощим задом о тележку и курил на солнышке. Он увидел Тосю, семимильными шагами роющую через площадь. И, не пойми зачем, оставив тележку под присмотром Цыгана, Трифон направился следом.
Продавщица женского отдела Людочка вышла покурить у задней двери обувного магазина. Затягиваясь крепким Донским табаком, она привычно гнусила в сотовый:
- А вот ты сам попробуй целый день ихнюю вонь нюхать! Да ещё и улыбаться при том! Да ещё и сахарком присыпать: ах, как вам хорошо в этих босоножках - а там вся пятка вылезла... бо нет такой модели, чтоб ту пятку вместить порепатую!!! Хорошо, «по-трес-кав-шу-ю-ся»... Если я начну грамотной быть, мне зарплату повысят? Нет? Тогда отвали со своим правописанием!!! Пока твой дядя аптеку откроет и меня в неё на кассу возьмёт, я сама тут сяду! Нет! Не за кассу! За убийство! Грохну халду какую-нить немытую!
Повернувшись к мусорке с бычками, Людочка захлопнулась: неподалёку какая-то тётка мыла ноги, поливая из бутылки и вытирала огромные ступни крахмальным платком.
Придя в себя, Людочка зашипела:
- Господи!!! Унеси меня подальше отсюдова!!! Что-что! Чувырла какая-то прям на улице копыта свои намывает! Нет! Не лошадь! Хотя... Вполне и лошадь, только с пальцами...
Тося к тому моменту уже обулась и ушла с обзора.
В обувном магазине никого не было. Ни продавцов. Ни покупателей.
Тося медленно и с опаской, как кошка в новом доме, пошла по-над стенкой в обход женского зала. Взгляд её не отрывался от тех самых туфелек, лак и замш, что стояли на витринном подиуме...
И, когда она уже протянула к ним руку, резкий крик нарушил тишину:
- Я от щас охрану как вызову!!!
Людочка опасливо - Тося была крупной - встала за прилавок. Охраны в магазине не было с весны - никто за три копейки не соглашался бдеть чужие боты. Но сказать что-то угрожающее той самой маслатой, похожей на уставшую лошадь, тётке, намывавшей копыта, следовало!
- Я... я это... Мне бы туфельки глянуть... - суетливо-испуганно загомонила Тося - Я это... мне купить... Деньги - вот!
И она так резко рванула из кармана платья кошелёк, что тот раскрылся. И по полу разлетелись прикопленные богатства Тоси: бумажки разных достоинств и мелочь.
Людочка, увидев деньги, смилостивилась:
- Так быб сразу и сказали... А то, знаете, много таких тут ходят... А потом то одной пары не досчитаемся, то другой... Давайте сама достану. А то всю красоту поломаете...
Людочка ловко сняла с подиума волшебную пару. И только потом кинула взгляд на Тосины ступни...
- Ой... А размер-то у вас какой?
Тося усмехнулась:
- Муж покойник всё смеялся, что я ему могу прохоря разнашивать. А у него сорок второй был. Полный. А какой у меня...
Тося задумалась.
Людочка замерла изваянием: таких покупательниц она ещё даже тут, среди звёзд Старого Базара, не встречала...
- Так вы что, размера своего не знаете?
- А с чего мне его знать? По мальству бабкино носила. Потом мужнино... Нам на хуторе чего: летом - в галоши встал и беги к курям... Потом на огород... Потом на базар... Зимой - валенки... Откуда на них размер-то?
- Тогда должна вас огорчить. Эта пара - последняя. И размера она явно не вашего.
Тося ещё не осознала всей глубины катастрофы: любовалась башмачками в наманикюренных Людочкиных пальчиках.
- Женщина! Я вам говорю! Размера вашего нет!
- Как? Так а вот же!
- Вы чего? Они вам и до середины не налезут! НЕ дам! Вы их порвёте!!
Тося обалдело смотрела на туфельки. Потом обессиленно села на пуф, что Людочка расценила как желание упрямой кобылы примерить обувь:
- Ну, как хотите! Но только я сама... просто приложим... ножку подайте...
Людочка привычно присела на корточки и в одно мгновение прислонила подошву туфельки к огрубелой ступне. Туфелька заняла ровно половину:
- Ну что? Довольна?
Тося тупо молчала. Так же, молча, встала, подняла с полу пустую бутылку, обулась и вышла из магазина. Даже не заметив, что практически снесла с ног Трифона, наблюдавшего происходящее от двери.
- Эт чиво здесь было?
- А тебе чо? Работы нет сегодня - вали!
- Ты её за чиво изгнала, кукла деревянная?!!!
- За чиво, за чиво - передразнила Людочка, - тоже мне! Надо говорить: за что!!!
- Тапох! Почему она белее бумаги вышла от тебя?
- Ты ей кто? Брат? Сват? ПионЭр-вожатый?
Трифон ТАК посмотрел в накрашенные чёрным и бирюзовым кукольные глазки Людочки, что та снова отпрянула за прилавок:
- Та за туфлЯми припёрлась, а размера своего не знает... Вот и разочарование произошло!!! Они - туфельки-то тридцать седьмой, последняя пара... Эт ей на пол-лыжи! Тоже мне, Золушка с сорок вторым полным... - не удержалась, съязвила Людочка.
Трифон уже рассматривал туфельку, вертя её в руках.
- Много ты понимаешь, Людка-Блюдка!!! Антонина - сирота. Всю жисть на людей та на мужа - покойника горбатила. Как он откинулся, своим хозяйством зажила, жизненный дух почуяла! Вот, видно, и туфельки себе справить решила! Может, в первый раз в жизни! А ничо товар... Румынский?
- Выше бери! Польский!
- Молодцы. Стяжка хорошая...
- Много ты понимаешь!
- Дура... Я тут, на Базаре, свою сапожную мастерскую держал! Трое мастеров у меня работало!!
- И куда ж делись? Водкой смыло?
Трифон усмехнулся, ставя туфельку на подиум:
- Войной догнало...
- Та какая щас война?
- А такая, бывшая, кавказская. Ладно. Ты покупателей не обижай - без навара останешься!
И ушёл своей расхлябанной походкой танцора... А Людочка ещё долго смотрела в след и бормотала какие-то возмущения...
Вечером Трифон с Цыганом сидели перед пивнухой, приканчивали второй литр бархатного с шамайкой и вели тихий обсёр торговок.
Цыгана особенно возмущали внешние данные отдельных особей. Досталось всем: у той ноги кривые, у той - «сорок лет, а сисек нет - это некрасиво», а эта и вовсе «обнять и плакать»...
И вот Цыган вспомнил Тосю:
- Страхолюдная такая... что я столько не выпью...
- А и не пей - нехорошо прищурился Трифон.
- А и чё? Ты чё быкуешь, братуха?
- Да не быкую я... Просто Тоська... она... она...
Трифон, будто искал каких-то понятных Цыгану слов, чтобы объяснить что-то очень важное, главное и сложное... Перебирал в воздухе пальцами, кривил щербатый рот, щурил синий глаз...
Цыган ждать устал:
- Суду всё ясно... Дала небось тебе солдатику по бухачу...
Трифон нетерпеливо отмахнулся, мол, всё б тебе «дала-не дала»... Найдя понятный Цыгану аргумент, радостно улыбнулся:
- Она одна на базаре, кто из своих рассчитывается. Ни разу не было, чтоб сказала: расторгуюсь - отдам...
Цыган замер. Оценил. И уважительно крякнул, разливая остатки по кружкам:
- Ну и молодец.
Подумал, кивнул:
- Хто ш против: по пьяни и Тоська сойдёт! Ну чо? Ещё по балончику?
Трифон сплюнул, помотал головой и встал, мол, пора мне...
Цыган крикнул в догон:
- Слышь, на ноябрьские на Маныч за раками с племяшами едем! Ты с нами? Давай! Под праздник с руками оторвут! Дык?
- Не знаю ещё - донеслось из сумерек - дожить бы... Да и дел у меня прорва...
И оба заржали.
А под ноябрьские Тося заболела. Сама-дура виновата: ходила почти до утренних заморозков в тех вьетнамках. Вот и бабахнула температура за сорок. Соседи вызвали Скорую...
И не приехала она однажды утром на привычной электричке - напрасно Трифон всё высматривал Тосю, опираясь на свою тележку, слушая чужую, гортанную речь...
В Тосиной палате было ещё трое таких, с воспалением лёгких. Одна - Максимовна, счастливая пра троих шумных правнуков, 4-6-8. Их привозили Максимовне «на передаржку» - потому родители работали неподалёку, а сидеть с короедами было некому. И мелкие паразиты метельшением и гомоном сводили с ума Ольгу Яковлевну, доцента сельхоз-института. Та мучилась одышкой и боялась заразиться «от всего и сразу». А напротив, рядом с Тосей, лежала молчаливая Галя: всё с кем-то переписывалась по телефону и тихо смеялась...
Тосю никто не навещал. А она и не скучала... Просто не давала положительной динамики, как с ней ни бился лечащий врач Борис Ароныч...
Но однажды...
В палату сунулась лысая башка Трифона. Тося удивилась и подалась к нему:
- Трифон?
- А то! Как ты тут? Народ вот прислал - волнуются! - в руке Трифона был объёмистый куль с добром.
Они вышли из палаты и побрели на скамеечку перед клумбой с розовыми, жёлтыми и бордовыми дубками. Присели. Трифон, зажав папиросу в углу рта, раскрыл кулёк с дарами и принялся выкладывать свёртки Тосе на колени, поясняя:
- Это - от Маринки, свежачок: сметанка и жажичок... Это Бизюкин передал: петушок варёный... Это от Пыльнова: балычок свежий... Это Чекушка расстаралась: кулебяка с капустой... В общем... Питайся-поправляйся... Все тебя ждут...
Тося схватила вдруг пакеты и прижала к лицу. Вдохнула. И опустила на колени. Смутилась.
Помолчали.
Трифон закурил:
- Слышь, а боты те... лак-замш... ну, с витрины...
Тося подскочила:
- Ты откуда знаешь?
- Так ты ш сама, как от вокзала шли, всё пирожки свои перед той витриной поглощала, да глаз с них не сводила! Купила?
Тося пожала плечом:
- Там... Там в общем, размера моего не было... Кто на меня шить станет? Ты ш видишь: копыта...
И она неловко засмеялась, вытянув вперёд ноги в больничных тапках огромного даже для Тоси размера. Трифон хмыкнул:
- Нашла копыта! Да в эти тапки и я провалюсь!!! Ничего не копыта! Просто, крупные, хорошей формы ноги...
- Ну тебя...
И Тося засмеялась...
Трифон взглянул на Тосю и чуть не присвистнул. Вместо ведроликого мужика с угрюмым взором, рядом сидела и смеялась, подставив лицо ветру, вполне себе симпатичная женщина со светящимися серыми глазами под соболиными бровями и с улыбкой на полных, красиво очерченных губах. А густыми прядями её русых волос играл лёгкий ветерок и вспыхивало в тех прядях последнее тёплое солнце...
Так они и просидели на скамейке перед клумбой почти до отбоя. Когда Тося вернулась в палату, соседки встретили её весёлым звуком: ууууу!!! А Тося, положив на общий столик дары, вдруг рассмеялась и, ничего не объясняя, рухнула на постель.
С того дня Тося пошла на поправку.
А почти перед выпиской нянечка с поста принесла коробку и положила Тосе на кровать.
- Это кому?
- Тебе.
- Откуда?
- От верблюда! Принесли и оставили. Вон, надпись, вишь: третья палата, Антонине Буркановой...
- А ну, там бомба? - пошутила тихоня Галя и тихо засмеялась, глядя, как нянечка в ужасе сусликом замерла в дверях...
Тося уже читала кривые буквы на крышке:
- Топай и радуйся.
Она отважно открыла коробку. Нянечка осторожно взвыла.
В недрах коробки, аккуратно завёрнутые в тончайшую папиросную бумагу, лежали... ТУФЕЛЬКИ!
Те самые, лак-замш!!! В стиле джаз... Нужного, полного сорок второго размера...
Не веря глазам, Тося медленно села на кровати под перекрёстными взглядами соседок и вертлявых правнуков. Она свесила ноги и некоторое время сидела и тупо смотрела в окно. Потом медленно и осторожно достала обеими руками туфельку...
- Как влитые! - радостно констатировала Максимовна, отстраняя правнуков сухой дланью: - Это хто ш тебе такие царские подарки-то делает, а, Тоськ?
Тося молчала и смотрела на свои ноги, обутые в мечту...
Утро на пригородном вокзале всегда суетливо и шумно. Приезжие крестьяне с гомоном выгружаются на перрон. Грузчики разбирают «своих». Громыхают тележки, орут бабы - в общем, всё как всегда...
И только Тося утёсом стояла, высматривая кого-то в толпе грузчиков ясными серыми глазами из-под соболиных бровей.
На ней была стёганная куртка, волосы убраны под вязаную шапочку, горло повязано шарфом в тон... На щеках едва уловимый румянец... И вся Тося казалась какой-то новой.
К ней подкатил Санёк, придурковатый парень с фиксой и наколкой про мать родную, подмигнул... И, кивнув на модную-блестявую свою тележку, предложил услуги. Даже попытался взять чувал, но Тося его отмахнула:
- Уйди! Не твоё это дело...
- А кого?
- А того. Уйди, сказала, своего жду.
- Если ты про дядьку Трифона, так ты его не дождёсся!
- Это как?
- А так. Его электричкой в прошлую пятницу зарезало.
Сказал и развернулся уехать.
Тося на тот момент держала в руках лукошко с яйцами и пластиковую бутыль со сметаной. Пальцы разжались. Лукошко накренилось, и яйца ярко шмякались о битумную твердь, а сметана переливаясь белизной, тихо утекала молочными реками под ноги пассажиров из уроненной бутыли...
Тося ничего не слышала. И не видела. Просто стояла и смотрела куда-то. И взгляд её снова стал, как когда-то, совершенно стеклянно-придурковатым.
Санёк обернулся и обомлел:
- Ты чо, мать?!!! Та не кипешуй ты так! Не насовсем зарезало. Левую ногу дэцэл задело, - и Санёк показал кончик указательного пальца. - Он в ЦГБ лежит... в травме...
Санёк говорил с пустотой.
Тося уже неслась по перрону, размахивая шапочкой, и её укладка на глазах превращалась в непокорную гриву густых, русых волос.
Она кричала во всё горло то пассажирам, то таксистам:
- Уйдиии!!!! Уйдиии с дорогиии!!!! Две цены!!! До ЦГБ!!! ТРИ ценыыы!!!
И её крупные, хорошей формы ноги, украшенные туфельками в стиле джаз: каблучок-рюмочка - лак, мысок - замш, перепоночка шёлковая, пряжечка золотая, кокетливая... били о мостовую, споро и звонко, как копыта породистой лошади...