И сказал виночерпий царю: “Грехи свои вспоминаю я ныне”.
Положение о том, что грех – это не поступок, а состояние, я впервые встретил в идеологии хабадников. И оно мне сразу приглянулось.
Такие определения настолько точно и плотно ложатся на здравый смысл, что это просто доставляет удовольствие.
Происходит, видимо, то, что называют «инсайт».
Потому что у человека постоянно сидит внутри природное ощущение несуразности утверждения, что он якобы “грешит”.
Кто? - он, несчастный “продукт”, созданный не своей, а природы и общества, волей? Комок генетических данных, из которого человеческая среда вылепила то, что вылепила?
Ведь его самого, как чего-то самостоятельного, практически, не существует.
Получается, что если и есть что-то идеальное, чему он не соответствует, то несоответствие это, то есть,“грех”, суть его постоянное состояние, а не какой-то его отдельный поступок.
Так вот, три случая “вспоминаю я ныне”.
Случаи, когда ловил я себя на каком-то странном несоответствии. Пусть и не некоему вербально оформленному идеалу.
Просто, - хоть и естественным, но непонятно чуждым было тогда мое отношение к словам других людей.
Если говорить в общем, то речь шла об их бедах, а в ответ изнутри всплывало удивленное ощущение: а как может быть иначе?
Первый случай - с моей, благословенной памяти, бабушкой.
Дело было давным-давно. Мы поселились временно у нее, в двухкомнатной квартирке семейного общежития, был ребенок, пришла зима, батареи грели плохо, керогазы в коридоре общежития начали запрещать, газ еще в обиход не вошел.
И единственным выходом было опять начинать топить угольную печку. Которая несколько лет ждала в углу, пока ее разберут.
Тут тебе и обогрев будет, и варить на ней можно.
Но, в обсуждении вопроса, бабушка, по роду занятий пожизненная домохозяйка соглашаясь, что вроде и выхода другого нет, вдруг сказала: “Я столько лет жизни провела за печкой, - я это ненавижу”.
До сих пор помню некое несоответствие, услышанного - и действительности. Той, как я ее воспринимал.
Для меня с младенчества бабушка и печка были как что-то единое в моей жизни.
А у нее, оказывается, было какое-то свое, личное, отношение к печке.
Вот и первый “грех”, как восприятие другого в качестве принадлежности.
Еще один случай.
Был у меня одно время приятель, звали его, скажем так, Сергей.
Были мы в одном деле, он на то время завязал.
Вообще в своем мире он был мужчина серьезный, в законе, ребята говорили, что когда-то люди специально приезжали из России, чтобы его короновать.
И была у меня в тот период морока с квартиросъемщиком в Мигдаль-аЭмеке.
Морока была скорее не моя, а моей жены, платил он, видишь ли, очень неаккуратно. Но так как именно она вела все денежные дела семьи, доставалось мне чуть ли не каждый день.
И что я ни делал - и ездил, говорил с ним, и предупреждения посылал, так и сяк пытался - в ответ один восточный базар, треп, заверения, пестрая пыль в глаза.
А жена уже по два раза на день жалуется, что все плохо.
От безвыходности я как-то на перекуре и спросил Серегу, нет ли у него знакомых молодцев в Мигдаль-аЭмеке - припугнули бы пассажира, или взяли бы с него долг, а с долга - свою долю.
Сергей, поглядывая на меня искоса, стал задавать наводящие вопросы: кто, да как, да обстоятельства. И потом вскользь объяснил, что, мол, если что-то и делать, то так, чтобы, не дай бог, не было несчастья.
Так и сказал: “чтоб не было несчастья”.
Помню как меня поразило это слово, потом уже понял - почему.
Для нас жизнь вора всегда связана с риском и с тюрьмой. И блатные песни, которые с детства на слуху, и юморок Высоцкого, и фраза-печать Глеба Жиглова, мол, "должен сидеть в тюрьме", сделали это частью нашего мироощущения.
Настолько, что слова о том, что для живого человека, - да будь он десять раз вор, - поимка и тюрьма это несчастье, просто режут слух.
И это был второй “грех” из вспоминаемых, - невосприятие чужой судьбы как судьбы человеческой.
И еще один, третий.
Делал я как-то для школы в черкесском селе Рейхания большой рисунок на многих листах фанеры. Их история, мифология. Фриз такой получился потом при входе в школу.
Их учитель традиции, звали его Гуш Риад, который снабжал меня материалами по этим самым истории и мифологии черкесов, рассказывал мне, как турки в свое время расселяли их, ушедших из России, - в Турции и в наших местах. И пока шли они от Черного моря, и пока устраивались, строя поселок в виде прямоугольника-крепости, и пока отвоевывали свое право на территорию и достоинство в стычках с местными бедуинами…
“Сколько людей при этом погибло!” - сказал он с чувством.
При этих словах всколыхнулось во мне какое-то осознанное недоумение, почти вербально: “А как может быть иначе?”
И здесь понимание причины происшедшего пришло намного позже.
Само слово “черкес” связано у нас с воинской доблестью, значит, судьба его - воевать и умирать в бою. Это настолько естественно в нашем восприятии, что даже как-то нескладно выглядит горе, проявляемое по этому поводу.
И то был третий “грех”: жизнь людей как жизнь персонажей, и горе их - как кадры из кино.
Понятно, что подобных “грехов” за человеком в жизни несчетно.
Просто потому, что сделан человек из самого себя, а не из других.
Мы называем это “эго”, “эгоизм”, но словами делу не поможешь.