Я не знаю этого человека
Письмо пришло через несколько дней после отмены карточек. Когда оставались считанные дни до нового года. Когда ждешь телеграмм, открыток, приветов, пожеланий, и почитаешь почтальона за деда мороза. Денежная реформа? – Да, слышали. Слышали, как люди шептались, и называли обмен старых на новые, грабежом. Но в семье Веры Марковны предъявить к обмену было толком нечего. И шептаться было не о чем. Зато одиннадцатилетний Алик по дороге из школы завернул в булочную, и за божеские деньги купил сладкую сайку, о которой помнил всю взрослую жизнь. Многие годы спустя, он рассказывал автору этих строк о памятной покупке, и показывая размер первой послевоенной сдобы, раздвигал и раздвигал руки, как прожженный рыбак, и подлещик превращался в сома. И вспоминаю я об этом только потому, что герой рассказа – мой отец, и довольно, возвращаемся в декабрь сорок седьмого. Новый год на носу, и покупки без карточек еще предстоят, и семья настроена на приятные хлопоты, и не ждет беды. Тем более, от почтальона. Почтальон пришел в четвертом часу, когда дети вернулись из школы, но не успели уйти ни на каток, ни в кино. А мама еще нескоро придет с работы. И ничто школьников не встревожило.
- Здесь проживает семейство Завельских? – Тут бы ребятам заподозрить неладное. Откуда пришельцу известна мамина девичья фамилия? – Дети ее не носят. Да и кто ее помнит? И что за словечко такое – «семейство», словно выдернутое из разговора напыщенных генеральских жен, о которых мама любит рассказывать анекдоты. Однорукий татарин, что разносит телеграммы по кварталу, точно бы так не сказал. Алик посмотрел на старшую сестру. Почтальон, или кто он есть, тоже. Сестра, ее звали Дина, не знала, что ответить. В смущении, она уставилась на портфель незваного гостя – профессорский, вместительный, черный, гладкокожий. Но гостю не нужен был ответ. Он щелкнул замком портфеля, почти пустого, и не глядя, достал из его глубин письмо.
- « А где сумка через плечо? Почтальонов без сумки не бывает» - спросил бы младший брат Яша, но он был в детском саду. А у школьников вопросов нет. Впоследствии, они не могли вспомнить, пришлось ли расписываться в получении послания.
« Заказное письмо! Впервые в жизни! Из рук в руки! Какие формальности? – К тому же, карточки отменили! Скоро вообще все бумажки отменят.
Старшая сестра несколько секунд стояла перед как-бы почтальоном, держа конверт в руке. Как-бы почтальон с благодушной улыбкой разглядывал прихожую. Некрашеный табурет, круглый столик на толстой ножке, на столешнице следы лака, на стенах, друг против друга, на уровне глаз взрослого человека, два сельских пейзажа без рам. Впрочем, с того места, где стоит почтальон, сюжетов картин не рассмотришь. Да и на что тут смотреть? Но гость не двигался с места, пока девушка не положила конверт на столик. Только после этого поздравил с наступающим новым годом, защелкнул замок портфеля, развернулся, вышел, и аккуратно прикрыл дверь за собой.
Много лет спустя Алик оценивал улыбку странного визитера как коварную. Но в тот день она показалась вытянутой за уши из наивной антибюрократической комедии тех времен, и уже потому безобидной. У сестры были свои наблюдения. Она позже вспоминала, что гость ни на секунду не поставил портфель на пол. Если это имеет значение. Но это потом, потом, годами восстанавливали по крупицам намеки, сигналы, характерные жесты, и зловещие предзнаменования. Но тогда было лишь удивление и нетерпение, бросившее детей к письму, едва дверь закрылась. Конверт, вытянутый примерно три к одному, казался готовым скользить по ветру миниатюрным ковром – самолетом. Он был рассчитан на иные, более узкие, чем в наших краях, прорези в почтовых ящиках, он иначе хрустел в руках, он был иным, он был иностранным. А марки каковы! Их три, почти серия, сразу видно, что письмо шло издалека. И все разные. Неужели незнакомец в далеком далеке проведал о страстном филателисте, живущем на Петроградской Стороне земного шара?
Первую марку Алик узнал: на бледно- голубом фоне повозка, запряженная четырьмя быками, тащится по кирпичного цвета степи. За экипажем тянется шлейф пыли, а над головами быков и возницы, не спеша, умиротворенно урча, проплывает легкомоторный самолетик.
«Уругвай» - уверенно объявил филателист, и сестра поверила эксперту, и от конверта повеяло пыльцой заокеанских душистых, щекочущих ноздри, степных трав. С другой марки сердито смотрел дядя с тяжелым подбородком и бакенбардами, сразу видно, что генерал. На третьей угадывался несерьезный мужчина с оттопыренными ушами: артист или непризнанный при жизни художник. И глаза его наверняка щурились поверх опущенных на нос круглых очков. Может быть, он был немного навеселе, все может быть, но лица почти не было видно: между ушей красовалась отметка об изменении стоимости марки. Пять песо вместо прежних трех.
- «Пять рублей, и два уха» - пыталась пошутить сестра, но брат ее не услышал. Он-то знал, что это только для почты ценность марки возрастала на ничтожных два песо. В мире настоящих ценителей красный штампик стоил блоков, серий, страниц альбомов, он стоил многих споров и страстей. Он возвышал обладателя над рядовыми коллекционерами, и даже менял его образ жизни. Ведь такую марку могли утащить из школьной сумки или отнять вместе с сумкой. И Алик уже предчувствовал грядущие перемены. Но для Дины это были всего лишь два уха, на них не стоило слишком долго заострять внимание, и она спокойно перевернула конверт. Конверт открылся при первом нажиме, словно перезревший стручок. И не осознали наивные дети, что письмо уже читанное- перечитанное в любознательных инстанциях, и пуганый взрослый, знакомый с названиями учреждений, пришел бы в ужас.
Но конверт распахнулся, и можно было заглянуть внутрь. Там была продолговатая открытка с изображением домика, похожего на ДК Промкооперации, и сложенный вчетверо листок, исписанный мелкими закорючками на том языке, что родня называла жаргоном. Слово «идиш» молодое поколение услышало позже. Разбирать чудные буковки умела только мама.
Каток? – Какой каток? – Алик сидел на табурете с альбомом на коленях, и размышлял о том, как распорядится новым богатством: повозку с самолетиком себе, а мужиков на обмен. Он знает, у кого из зубров филателии потечет слюна при виде сочного красного штампа между ушей. Пятерка, перечеркнувшая прежнюю трешку, поднимала ценность марки на высоты, недостижимые для легкомоторного самолета. С этих высот можно было рассматривать в подзорную трубу коллекции сверстников, и целиться на прежде недоступную вкуснятину. Например, у Витьки полстраницы чехословацких марок, погашенных в последние предвоенные дни. Или посмотрим, что найдется у недосягаемого восьмиклассника Левки. А то, пройдемся по сокровищам взрослых ценителей, есть и такие… .
И уже порхали из альбома в альбом зубчатые прямоугольнички, со всего света слетевшиеся в коллекции школьных товарищей. И никакой железный занавес для бумажных мотыльков не преграда.
Позже все оглянутся и изумятся: страна неистово боролась с безродными космополитами, на иностранца на улице, если это не пленный немец, смотрели как на слона из басни, а пионеры собирали марки. У ребят в альбомах жил земной шар в его многообразии: налево Уругвай, а направо – довоенная Греция, и никто не удивлен. Марки покупают, выменивают, дурят друг друга при обмене, а иногда и воруют. И нет для школьников ни забора, ни занавеса, и нет невозможного в географии.
Пока страстный коллекционер строил планы, сестра, заняв общий письменный стол, лениво перелистывала учебник. До каникул два дня, какие уроки?! – О свиданиях впору подумать, или хотя бы о случайной встрече на катке. А братец в марках утонул!
Братец отмахнулся: «Яшку заберу, на обратном пути покатаемся».
Сестра решила идти одна. Вышла в прихожую, и снова взглянула на конверт. Взяла его двумя руками за уголки, и посмотрела на адрес отправителя. Адрес как адрес, Монтевидео, и что-то еще. Отправитель латинскими буквами: Veniamin, и чужая испанская фамилия. Неужели это дядя Веня, чью печальную историю она на правах почти взрослой старшей сестры, услышала однажды во время кухонных семейных посиделок?
Кукушка из кухни пообещала кому-то то ли пять лет, то ли пять песо. Скоро идти за младшим. Это была обязанность Алика. Алик так и сидел на табурете, раскрытый альбом на коленях, взгляд поверх альбома, руки сжаты в кулаки. Он управлял легкомоторным самолетом, он проплывал над пампой, над повозкой, оставляющей пыльный след, над угловатым президентским дворцом, ему махали вслед грубоватый генерал, и привыкший к насмешкам, недооцененный художник. Дине было не под силу развернуть самолетик в сторону дома и привычной жизни. Придется идти в детский сад самой. Она присела на табурет в прихожей, и нагнулась, чтобы обуть галоши. Задела столик, и подхватила спорхнувший конверт. И вспомнила дядю Веню. А заодно, и дядю Абрама. Она их видела всего один раз. Ей было? Она ходила в первый класс? Или еще в детский сад? Было огромное семейное сборище, повода уже не вспомнить. Родня собралась из Москвы, Воронежа, Витебска, и откуда-то еще. Родственники , которые встречаются раз в десять лет, легко находили общий язык. Веселье охватывало все поколения. Алик только учился ходить, но и он смеялся. Делал три шага, падал, попадал на руки то папе, то дяде Вене, то дяде Абраму, и хохотал, и вызывал ответный смех. И шел дальше. А оба дяди шутили с Диной, как равной, и рассказывали что-то увлекательное, и она была взрослой, а они были детьми. А еще все подтрунивали над выдающимся носом дяди Вени, самым грандиозным из всех огромных еврейских носов, каких в широко разросшейся семье было предостаточно. И дядя Веня не обижался, и предлагал дяде Абраму померяться шнобелями.
И еще на столе были апельсины. Единственный раз.
Больше таких веселых семейных праздников не было. А хотелось. Настолько хотелось, что однажды Дина спросила папу про дядю Абрама. Папа резко побледнел, и сказал, что дядя умер. И просил больше о нем не спрашивать.
«Потому что…. Потому что плакать хочется» - пытался он объяснить свой запрет, хотя дочка и не требовала объяснений. При этом, нет, не моргал учащенно, и взгляда не отводил, но подбородок подрагивал, и пальцы дрожали, а голос звучал виновато. Когда он прощался перед уходом на фронт, пальцы тряслись гораздо сильнее. И теперь папы нет, и дяди Абрама нет, а дядя Веня есть, но далеко.
« А вдруг, он вернется?!» - спросила она вслух саму себя.
Чертов филателист поднял на нее глаза, и снова схватился за штурвал. Дина разозлилась.
- Ты что-нибудь вокруг себя видишь? Ты понимаешь, что это папа Наума пишет, что он жив, и скоро вернется.
« Какого Наума?» - Алик плохо разбирался в семейных сплетениях.
Дина начала рассказывать про дядю Веню, которого спасли американцы, но запуталась, вспомнила про внезапно умершего дядю Абрама, и поняла, что лучше дождаться прихода мамы.
Алик вернулся к своим зубчатым сокровищам, но внезапно вспомнил о брате, и засобирался в детский сад. Дина его остановила: «Давай, дождемся маму. Я потом сбегаю. Опоздаю всего минут на пятнадцать. Скажу, что загулялась со студентом. Это любят, за это прощают». И стала расспрашивать Алика о марках. Алик обрадовался ее интересу, начал рассказывать, и тут же спрашивать совета. Что, по мнению сестры, надо добавить к уругвайским знаменитостям, чтобы жмот Левка из восьмого класса расстался с индийской серией видов Старого Дели? Ради такого дела Алик был готов пожертвовать даже царскими телеграфными марками. Дина кивала с серьезным видом, и думала о том, что дядя Веня не мог разучиться смеяться. Вернется он, конечно, в Москву. Осмотрится немного, и соберет всю семью, все, что от нее осталось, и его нос будет царить над столом, и будет много смеха, и они с дядей обязательно вспомнят вечер из детства, который больше не повторился. А сейчас придет мама, и прочитает письмо. Там будет несколько слов о скором приезде, и обязательно немного о пампе, об океане, о чем еще? – Она не знала, о чем еще. Что еще есть в Уругвае? – Апельсины, наверно. И Дине подумалось, что дядя запечатывал письмо пальцами, желтыми от апельсиновых корок.
Мама пришла на полчаса раньше обычного. Она была в новогоднем настроении: начальник поздравил, пожелал, обнадежил. Коллеги были полны юмора, и даже устроили на работе чаепитие с излишествами, купленными без карточек. Маме хотелось шутить с порога: она стряхивала мокрый снег с воротника пальто НЭПовских времен, и одновременно подыскивала словечко, чтобы подтрунить над мечтами сына о марках знойных стран. Поскольку лицом мальчик был то ли в Ост- , то ли в Вест – Индии. Вера Марковна, редактор она или нет, подбирала подходящий эпитет из глубин русского языка, и не заметив конверта, положила на столик мокрые от снега шерстяные перчатки. Алик моментально покинул обе Индии, вскочил с табурета, и выхватил конверт из-под перчаток, пока влага не покоробила марок. И протянул спасенный прямоугольник маме. Мама побледнела сразу. Как когда-то папа, услышав имя сгинувшего брата. Осторожно, за уголок, взяла она белый конверт из рук сына, и принялась рассматривать штампы, на которые дети не обратили внимания. Вот Монтевидео – краешком. Москва – уголком. Наш главпочтамт? – Что-то не найти. Поверх аккуратных блеклых прямоугольных штампиков, густо и зловеще отливала казенной синевой обширная круглая блямба. Что она прикрывала, и что отменяла? – это уже не имело значения.
- Кто принес?
- Почтальон.
- Однорукий?
- Нет.
«Во что был одет?» - Дети пожали плечами.
«Меховая шапка, серое пальто». – С опозданием, слегка заикаясь, произнес Алик, и закрыл альбом.
«Разве у почтальонов есть форма?» - поддержала брата сестра.
Все переглянулись. Татарин ходил по кварталу в протертой довоенной шинели, но на почте, куда Дина заходила купить открыток, все были одеты в какую-то новую форму.
«За получение расписались?» - Дети не помнили.
«Никому про письмо не разболтали?» - Нет, они не выходили из дому.
«Вот и молчите. А то со мной, как с дядей Абрамом».
Алик ничего не понял, а Дина опустила глаза, и какое-то время боролась с собой.
«Это от дяди Вени?» - решилась она, наконец, спросить, и заставила маму повторно взяться за непрочитанное письмо. Мама надела очки, и еще раз скрупулезно просмотрела все штампы. Открыла конверт, потянула за уголок открытки, но не стала вынимать.
«Я не знаю, от кого это письмо» - сказала она, словно поставила печать поверх всех прежних.
Ни старшая, ни младший, не поверили ее словам, но в то, что надо молчать, уверовали крепко.
Письмо было действительно от Вени, мужа сестры, живущей в Москве.
Война застала Веню в Витебске. Там его застали и немцы. Как он пронес мимо немцев свой многозначительный нос, и остался жив, никто не понимал. В сорок пятом году, в суматохе, в эйфории, когда все без разбору обнимались, ему удалось передать весточку жене в Москву. Семья знала, что он жив, что он где-то на американской стороне, знать больше было непредставимой роскошью. Теперь он хотел сообщить о себе что-то настолько важное, что счел возможным подвергнуть семью риску.
После убедительного внушения, Вера Марковна не решилась читать опасное письмо при детях.
«Это письмо пришло к нам по ошибке. Я сейчас пойду на почту, и верну его. А вы должны молчать» - сказала она, осторожно пряча подмокшее с одного уголка, теперь уже чужое, письмо в сумку. Дети послушно кивнули, а на Веру Марковну внезапно рухнул снежный ком: « Что я делаю? Веня писал не для МГБ, он для меня, для всей семьи писал! Я обязана прочитать! Сейчас, на лестнице!»
Взялась за дверную ручку, и резко обернулась:
« Стойте, где Яша? Вы что, за ним не ходили? Который час? – кукушка с готовностью икнула шесть раз. – Может быть, и хорошо, что младший ничего не знает про письмо. Он не должен ничего знать, вы поняли? – снова обратилась она к детям. – Детский сад – страшное место».
«Я сейчас сбегаю, - опередил мамино распоряжение Алик – и ничего ему не скажу».
« От почтальона пахло жареным луком и табаком» - непонятно зачем сказала вдогонку Дина.
Вера Марковна вышла на лестничную площадку, и по-воровски достала запретный конверт из сумки. Навстречу соседка. Едва успела спрятать. Спустилась на площадку первого этажа: двери подъезда двойные, всегда можно успеть среагировать. Пристроилась под лампочкой, надела очки, прислонилась к стене, и ни слова не прочитала: свет оказался под стать лучине. Приблизила открытку к глазам, и ничего не разобрала, кроме мягкого, не тревожащего горла, запаха папирос, какие курят офицеры с медалями и нашивками за ранение. И увидела, как сухощавый майор в строгом кабинете с портретами Сталина и Дзержинского на стене, затягивается Казбеком, и зачитывается чужим письмом.
Этот подлец читал, а я не прочту? – Она решительно бросилась на второй этаж, к свету, и услышала, как открывается дверь на пятом. Старший сын спешит за младшим. И теперь приходится от него прятаться. Вышла из дому, пересекла неожиданно пустой Кировский проспект, и скрылась в подъезде дома напротив. Сразу бросилась в глаза лепнина на потолке: « Очень замысловато. У нас попроще. Только лампочка такая же тусклая. Лепнину видно, а буквы – нет. Может быть, на втором этаже светлее?»
Поднялась, раскрыла сумку, и услышала, как хлопает входная дверь. В теплый полутемный подъезд вошли парень и девушка.
«Ну вот, никого» - сказал молодой человек.
«Четверть седьмого, у меня полчаса» - ответила его подруга.
«Четверть седьмого, почта закрывается в семь» - выскочила на улицу, и ветер ее подхватил. Навстречу, не обращая внимания на мокрый снег в лицо, шел майор черт знает, каких войск. Майор, хоть этот, живой, хоть тот, воображаемый, не умел читать на жаргоне. Перевел для него письмо кто-нибудь, кто-нибудь, и ветер едва не вытолкнул Веру Марковну на мостовую: она поняла, что первым читателем Вениного письма был арестант. Носатый, почти как Веня, лысый как Абрам, живший прежде в доме напротив, или на соседней улице, немолодой мужчина, сделал для майора подстрочный перевод за миску супа и пачку папирос. Ей не было обидно, что незнакомый еврей прочитал письмо, и потратил на него втрое больше времени, чем требовалось, и смаковал слова на родном языке, и несколько раз исправлял свой перевод, и уходил с головой в жизнь чужой, пока еще свободной, семьи. И выкурил над чужеземной открыткой вторую, или даже третью, папиросу из пачки, оставленной на столе щедрым майором.
Вера Марковна плохо представляла себе быт арестантов. Но хорошо понимала, что сегодняшние усилия могут оказаться напрасными, и скоро ей суждено оказаться в положении несчастного переводчика. На этой мысли она почувствовала новый толчок ветра, и решила на первом допросе объявить, что знает еврейский жаргон. Вдруг, поможет в долгой несвободной жизни!
На почте натоптано, надышано, взволнованно. Нетерпеливые земляки покупают открытки, получают бандероли, портят от волнения телеграфные бланки. Очередь дышит в спину. Как объяснишь сотруднице в новой форме, что надо вернуть письмо потому, что «она не знает этого человека?» Тем более, что письмо, похоже, через почту не проходило. А в другом, зловещем ведомстве, могут никогда не узнать, что какая-то Вера Марковна отреклась от заграничного родственника.
- Я не знаю этого человека. Верните пожалуйста отправителю.
- К чему такая паника под новый год? – Не знаете, не надо.
- Запишите, пожалуйста, что я не знаю этого человека.
- Да у нас и бланка такого нет. Возврат отдельно не оформляется. Отправим на главпочтамт. Напишем, что адресат не проживает. А там пусть разбираются, куда его дальше.
После третьего круга объяснений, настойчивая посетительница попросила позвать начальника. Начальник пришел, подволакивая протез. Сразу узнал круглую неразборчивую печать. И испугался за себя. Но принял письмо, но оформил возврат, испортив два бланка, и чувствовал себя Александром Матросовым. Лично заполнил, и протянул отказнице поверх стеклянного барьера, расписку размашистым почерком. На ее благодарность не кивнул. Вера Марковна протиснулась за столик: освещение было отменное, но почерк начальника оказался хуже медицинского. Может быть, другой почтальон и прочтет профессиональные завитушки, но что поймут в инстанции, ради которой она старалась? Да и станут ли вникать? Отбрехаешься ли серенькой бумажкой, сможешь ли ее хоть кому-то показать, если ночью придут к тебе в дом? Но почта закрывается, но здесь уже ничего не сделаешь, пора, пора, прочь из духоты и тесноты предпраздничного почтового отделения.
Теперь она шла против ледяного ветра. Снегопад прекратился, и начало резко холодать. Слой мокрого снега под ногами стремительно превращался в каток. Навстречу ей, подгоняемая ветром, двигалась колонна пленных немцев. Они горбились от ветра и спотыкались, но не прятали лиц. Они были уставшие, и голодные. Но им нечего было бояться. А еще им позволялось получать письма от далекой родни.
Зашла в булочную, и купила халвы. «Устроим сейчас предновогоднее чаепитие. Поговорим о чем-нибудь веселом. Поговорим о чем-нибудь».
Вера Марковна полночи пыталась поставить себя на место одноногого начальника почты. Начальник перетрусил, он ничего прежде не слышал о письме. Теперь он тоже причастен «к слову и делу государеву», и тоже не спит, и не понимает, как избавиться от предновогоднего сюрприза. Что ему подскажет бессонница? Уничтожить чертову бумажку? – Но свидетелей слишком много. Отправить «куда надо»? – Последствия непредсказуемы как для нашей семьи, так и для него. Сбагрить на главпочтамт? – Сотрудница главпочтамта, замотанная заботами вдова, мать двоих детей, блокадница, возьмет дрожащими руками чужой ненужный конверт, и растеряется. И постарается подсунуть начальнице, тоже вдове. Отвергнутое письмо будет обузой для всех, пройдет через многие трепещущие руки, и действия персонала станут тысячу раз непредсказуемыми. И роковой ночной визит людей, которым бесполезно показывать расписки, возможен и завтра, и через неделю, и через год. Получалось, что Вера Марковна не обезопасила семью. Да и как ее обезопасишь?! Не по этому, так по другому поводу придут, как пришли к соседу с четвертого этажа. Хоть бы прочитала, да отнесла бы завтра! – корила она себя день, ночь, новогоднюю ночь, и еще много неисчислимых дней и ночей.
Следующим вечером, под самый новый год, позвонила Циля, сестра из Москвы. Поздравляла, и с радостью выслушивала ответные поздравления. Тревоги в голосе не было. Вера Марковна тоже старалась быть непринужденной. Но когда телефонистка на полуслове напомнила, что осталась одна минута, она почти прокричала в трубку: «Мы к вам приедем. Пока у детей каникулы. Надо же хоть иногда встречаться».
Под стук вагонных колес у Веры Марковны родилась примерно такая версия непрочитанного письма: Веня рассказывает о том, как ему удалось спастись. О том, что он не сотрудничал с немцами, что случайно остался жив, случайно оказался на американской стороне. И конечно, он хочет вернуться. Но что дальше? Он просит навести справки, достаточно ли этого для возвращения? Он что, не понимает, что никакие справки невозможны? Он забыл, как стучал лбом о пороги из-за Абрама?
Утром, выходя из вагона, Вера Марковна поняла, что ее версия никуда не годится.
У младшего поколения была куча впечатлений. По Москве их водил двоюродный брат Наум, сын дяди Вени. Ну ладно там, метро, Красная площадь, ВДНХ, и мороженое в мороз. Но лихой спуск на санках по проезжей части горбатой улицы в трех минутах ходьбы от Кремля! – Такое в Ленинграде не вообразишь.
Мама шепталась с сестрой, почти не выходя из дому. Сестра с сорок пятого года вестей от мужа не получала. Да и не ждала ничего. Веня еще до войны хлебнул страху, и не мог не понимать, что писать нельзя. И что его заставило? – Сестры два дня озадаченно гоняли чаи, но так и не высказали ни одной правдоподобной догадки. Ленинградские гости уехали. Московская сестра теперь тоже жила в ожидании ночных гостей.
Дети честно перестали думать о письме. Дина смирилась с тем, что дядя Веня не приедет. В тот год она как раз окончила школу, и поступила в техникум. Забот хватало.
Алик и без уругвайских диковин стал довольно быстро заполнять четвертый альбом и чехословацкими довоенными, и индийскими колониальными, и другими редкими марками. Однажды подрался с Левкой - жмотом, и вышел из потасовки моральным победителем. Но вскоре охладел к маркам, влюбился, поступил в техникум, продал со страстью собранную коллекцию, чтобы купить первые свои лыжи. Зимний спорт напрочь вытеснил из его жизни филателию.
Именно их, свои любимые лыжи, он порывался продать шестого марта пятьдесят третьего года, чтобы поехать на похороны. В тот день покупателей не нашлось. В тот вечер, когда он пришел из техникума, мама с отчимом были дома. Они чинно сидели за кухонным столом, каждый за своей книгой, но было видно, что он оторвал их от разговора.
«Дайте денег на билет!» - потребовал он с порога кухни.
«На похороны?» - спросил отчим почти шепотом.
«Не поедешь» - одними губами сказала мама, не дожидаясь ответа.
И все замолчали. Молча поужинали, не включая радио. Обычно непоседливый Яша сосредоточенно жевал, и не стремился раньше взрослых выскочить из-за стола. Дина уже четвертый месяц жила с мужем у Кировского завода. Кукушка никому ничего не обещала. С тех пор, как все члены семьи обзавелись наручными часами, одинокой птице часто забывали подтянуть гирьку. Весь вечер все четверо бродили по дому, не находя, чем заняться. Лишь когда Яша лег в кровать, и открыл Трех Мушкетеров, старшее поколение по-воровски проскользнуло в кухню. Алик подошел к ним через несколько минут.
Мама с отчимом сидели за письменным столом перед открытой бутылкой вина. Оба были румяны и полны жизни, словно вернулись с лыжной прогулки.
«Давай, мы и тебе нальем» - сказал отчим с ноткой настойчивости в голосе, и полез в шкафчик за стаканом.
« Я поеду на похороны, - с вызовом объявил Алик – займу у соседей до стипендии, и поеду».
Отчим поставил перед комсомольцем стакан, и налил до половины. А мама сказала вместо тоста: « Только теперь эту историю с Вениным письмом можно считать законченной. Этой ночью я буду спать спокойно».
«Да, спать можно, - подтвердил отчим, - но болтать нельзя».
Алик выпил молча, не чувствуя вкуса. И не поехал в Москву. Год спустя московские родственники нагрянули в гости. Оказалось, что о многом уже можно говорить. И даже получать письма. Конечно, заморское послание пришло вскрытым, но его можно было взять в руки, не бледнея, и не покрываясь потом. И не страшно было на него ответить. И причины появления зловещего письма семилетней давности стали понятны. Веня действительно потерял чувство реальности. Забыл в теплом климате, какие леденящие ветра могут стучать в окна и двери по ночам, и как пробирает мороз по коже от внезапного стука.
Он несколько раз писал жене. И не получал ответа, и не знал, дошло ли письмо. В отчаянии от неведения, он стал писать всем родственникам подряд. В том числе, и сестре жены. Каким чудом это письмо было допущено до адресата, непонятно. Но он и об этом не узнал. И на этот раз знакомый холодок пробежал по спине. И рука опустила перо, и он замолчал. И лишь узнав о смерти Сталина, решился повторить попытку.
Но время прошло, он втянулся в новую жизнь, он был далек от семьи, он стал иностранцем. И не так много мог рассказать о своей новой жизни. Там было что-то о городе, в котором много дешевой свежей рыбы. Там были все те же степи с пыльными дорогами и сочными травами, и кажется, апельсиновые сады. Дядя решительно не понимал, что может быть интересно его далекой родне.
Бывшая жена показала письмо. Оно было написано по-русски. На конверте красовались новые уругвайские марки. Алик их не знал. Он перестал следить за событиями в филателии. А тетя привезла их в подарок. Она была уверена, что племянник остается страстным коллекционером.