Не арап, не турок

                Сергей Каширин

                НЕ АРАП, НЕ ТУРОК
                И КАКИЕ У ПУШКИНА БЫЛИ ГЛАЗА?
               
                К вопросу о национальной принадлежности
                Александра Сергеевича  Пушкина
               
                Страшись, о рать иноплеменных!
                Пушкин, «Клеветникам России»
               
                Дай Бог, чтобы слова мои произвели               
               
                хоть каплю добра.
               
                Пушкин. Из дневника.
               
                Истина сильнее царя.
               
                Пушкин. Из письма генералу Толю.
                МОЛНИИ ИЗ ГЛАЗ
               
      А, действительно, какие у Пушкина были глаза? Задумывались ли мы когда-нибудь об этом? Да и так ли это важно? В каком смысле такой вопрос понимать? В том, что глаза – это, говорят, зеркало души? Или в том, что, по расхожему поверью, цвет глаз свидетельствует о характере, о нраве человека?
     Да и вообще, можно ли на полном серьезе особо останавливать внимание на цвете и выражении глаз великого поэта? Как, скажем, о цвете его кожи и курчавости, между делом, вскользь обронил в своих воспоминаниях о первой встрече с ним М.П.Погодин:
     «Ожидаемый нами жрец высокого искусства – это был среднего роста, почти низенький человечек, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами…»(выд. – С.К.).
     Характеризует, правда? Впечатляет. Запоминается. Прочтешь – соглашаешься, дескать, а какие же еще у поэта могут быть глаза? Да еще у такого поэта как Пушкин. Конечно же, живые и быстрые. А уж какого цвета – важно ли?
     Оказывается, важно. Но об этом разговор потом, впереди. А сейчас  еще и о внешности. И прежде всего – о якобы негритянско-эфиопской его курчавости.
      С улыбкой можно вспомнить, что курчавость, по-русски в простонародном обиходе – кудрявость, кучерявость стала после Пушкина как бы обязательным, непременным признаком поэта. У Кольцова даже стихи об этом есть:
                Не родись счастливым,
                А родись кудрявым…
                Лишь тряхну кудрями,
                Все мне удается…
    Как броский, существенный штрих в обрисовке внешности, и  у русско-деревенского Сергея Есенина – тоже:
                Вышел парень, поклонился
                Кучерявой головой…
    Конечно, при разговоре о внешности Пушкина обращает на себя внимание вот это погодинское наблюдение -- «с длинными, несколько курчавыми по концам волосами». То есть волосы у Пушкина были не такими уж и курчавыми, если считать его потомком негров или эфиопов.  У тех – жесткая курча. Зат кудрявость, кучерявость после Пушкина стала прямо-таки отличительным признаком поэта.  Сергей Есенин, подчеркивая, что он поэт, специально свои волосы завивал. А о своих глазах писал и с залихватской бравадой, и с нежной раздумчивой грустинкой:
                Я не знаю, мой конец
                Близок ли, далек ли.
                Были синими глаза,
                А теперь поблекли…
         А вообще, когда прикидываешь, какие же глаза должны быть у  поэта, думаешь, конечно же, первым делом о поэтическом характере, поэтическом чувствовании, поэтической душе. Сразу как о само собой разумеющемся думаешь, что у поэта глаза должны быть как-то по-особому выразительные. И трудно представить поэтом человека с  блеклыми, тусклыми  глазами.  При мысли о настоящем поэте сразу сами собой напрашиваются такие эпитеты, как, скажем, вдохновенные, горячие или горящие, восторженные, озорные, вплоть до того, что – прекрасные, пламенные, летучие и даже – яростные.
      Даже приостановлюсь, смакуя повторю:
     - Летучие… Яростные…
   А есть о праведном гневе  поэта еще и  такое восхищенно                восторженное:
               - Его глаза метали молнии…
    У-у!.. Это звучит. Право, это по мне. По душе. А какие же еще могут… нет, вернее именно какие же еще должны быть глаза у пламенно вдохновенного поэта! Поэт! Уже одно это слово обо всем говорит. И о его глазах.
   Или, при мысли о лирическом стихотворце, нежные, грустные, задумчивые, томные и так далее в таком роде.
      Однако же в отношении к Пушкину вопрос не так прост, как это на первый взгляд представляется. Сразу подчеркнем – перед нами при нескончаемом варьировании эфиопско-неритянской и семитской версиях  нескончаемы и раздумья о национальной принадлежности нашего великого русского поэта.  Мы же знаем, что кто только не покушался, кто только не пытался присвоить Пушкина своей стране, своему народу, своей нации – по пальцам желающих не перечтешь. От эфиопов вплоть до вездесуще шустрых евреев.   
    В расхожем человеческом понимании, да и в науке  на этот счет о глазах обыкновенно говорят со всей определенностью. К примеру, калмыцкие, монгольские, китайские, японские. Поскольку  доныне преобладает версия о негритянско-эфиопских корнях Пушкина, то, казалось бы, и о его глазах где-то как-то да говорилось бы нечто  вроде как африканских, негритянских или что-то тому подобное. Однако же такого ни у него самого, ни в пушкинистике что-то не помнится. 
    В этой связи наряду с эфиопско-негритянской  и семитской  версиях его национальности не вернее ли славяно-русская. Где вопреки издавна навязываемому  речь идет не о так называемом полукровке, а именно о чистокровном славянине, о  русском Пушкине. Русском не только по стране проживания, не только по языку, но русском прирожденно, русском по духу и крови.
    Русском, смею заметить, и по уму. Что ни говорили бы, у русского человека русский и ум. Подчеркнем  - русский. А то этот вопрос слишком уж наглухо обходится стороной, будто ум у людей абстрактно общечеловеческий, космополитичный, безнациональный.
     Впрочем, по порядку. Плохому танцору,как исстари по-русски в шутку говорится, собственная глазунья мешает. Посему начнем  танцевать от печки.
     Есть в русском фольклоре строго назидательная старинная поговорка: «Не выноси сор из избы». На первый взгляд, странное требование? Казалось бы, надо наоборот, выносить, зачем же мусор в избе держать? Но дело тут однако же совсем в ином. В том, что слово «сор» в данном случае означает не мусор, а – «сором», то есть  устаревшее – срам, стыд, позор. Ибо в каждой избе, то есть в каждой семье может существовать нечто далекое от общепринятых правил приличия, а то и позорное, позорящее эту семью в глазах окружающих. Такая, стало быть, семейная, зачастую родовая, можно сказать, преемственно родословная тайна, которую и неприлично, и даже стыдно выносить на люди.
    Согласно народным приметам, и вредно для самих себя, и даже пагубно для своей семьи. Поэтому такая тайна – горестная, горькая, обидная, неприятная, подчас  самой семьей не до конца разгаданная -- чаще всего и  особенно строго хранится, и остается тайной навеки. Так сказать, сором, мусором, не вынесенным за порог.
    Похоже, была такая тайна и в роду Пушкина. Под Гатчиной в деревне Суйда есть небольшой,  крохотный музей – домик няни Пушкина, где Арина Родионовна доживала свои последние дни. Там мне  довелось услышать  царапнувшее  душу по отношению к Пушкину словцо – «найдёныш». А потом еще и вовсе уж неожиданное – подкидыш». Причем произносилось это с какой-то теплой интонацией, что вот, мол, какой драгоценной находкой, подкидышем, найденышем оказался этот найденыш для России, для русского народа.
      Истинно по-русски, с присущим русским людям добрым чувством, с доброй русской уважительностью было сказано. И все-таки в подтексте  житейски главным послышалось  –  подкидыш…В смысле –подкинутый ребенок.
    И  скользнула мыслишка о нашей русской  простонародной шутке,   что новорожденных младенцев приносят аисты, что их  находят в капусте. Это - «найденыши». Но иное в значении «подкидыш».  Как говорится, в каждой шутке – доля шутки, и такая молва  о найденыше Саше Пушкине на основе какой-то местной побаски и докатилась среди местных  жителей и до наших дней.
   Частная, незначительная, близкая к праздной чьей-то придумке выдумка-погудка?  Кто его знает, так ли, не так, но всякого рода слухи, неведомо откуда и почему докатившиеся до наших дней, имеют  же под собой какое-то основание. Как в таких случаях говорят, дыма без огня не бывает. И вдруг само собой вспыхивает острое, конечно же, необоснованное, не знаю, позволительное ли, но наивно подсознательное, но уже и не праздное любопытство: наш Пушкин – найденыш?  В смысле – подкидыш?
     М-м-да… Прямо-таки своего рода притаенная в простонародных низах  древнерусская легенда. Или, пожалуй,  фольклор. А фольклор – это ведь обязательно  национальное устное народно-поэтическое творчество, подчеркнем, непременно и национальная мысль. Пусть в раздумьях о национальном происхождении Пушкина – национальный, пусть даже, скажем так, националистический домысел, но тоже не лишенный основания . В данном случае глубинно народная озабоченность  русских людей, русского народа  о национальной принадлежности  Пушкина. Нежелание уступать, отдавать нашу русскую национальную всенародную любовь и гордость какому-то другому народу, какой-то иной нации.
    А  если  это молва о его именно русском национальном, чисто русском происхождении изначально старинная,  не доводилось ли поэту слышать о том и самому? То есть знал ли о том сам Александр Сергеевич? Ведь не исключено, что  хоть краем уха, да и слышал, и  знал. И не мог же не задумываться, что это означало? Ведь сколько было  случаев, что крепостная крестьянка рожала ребенка от крепостника-барина, и потом барину младенца подкидывала. Было, всяко было, и не единожды.
    За примером далеко и ходить не надо. знаменитый наш русский поэт Жуковский был сыном русского помещика Афанасия Ивановича Бунина от пленной турчанки Сальхи, служанки его жены Марьи Григорьевны.  Потом Марья Григорьевна даже  взяла этого малыша к себе, растила, заботливо воспитывала, а Сальху,  хотя и сделала экономкой при своем дворе, держала  в придирчивой строгости, заставляла выслушивать ее распоряжения стоя. И если Пушкин о том знал и  слышал нечто похожее о себе, что он и сам найденыш-подкидыш, то далеко не все равно, в каком возрасте до него такой слух дошел. И как он к тому отнесся? Ведь если слышал, если знал, это не могло не вызвать у него  какой-то смутной настороженности, какого-то, пусть детского, но, конечно же, повышенного, скорее всего, болезненного и, пожалуй, стыдливого  любопытства. Что ни говори, и поныне есть что-то предвзято нехорошее уже в самом понятии «незаконнорожденный». Не такой он был человек, чтобы не дознаться, не докопаться до самой сути касающегося его вопроса.
     Конечно, не исключено, что и не докопался.  А может, что-то и разузнал, но тоже счел не нужным выносить сор из избы.. Щекотливый все-таки вопрос. Деликатный.  По русской пословице, в каждой избушке свои погремушки. Или прояснить молву Пушкин не успел, пожить-то ему на белом свете не дали. Да и кто? Увы, при всей  интернационально-космополитической толерантности и политкорректности, вспомним: люди отнюдь не русские, инородцы. Что факт, то факт. Да еще какой вопиющий. Вот это-то и заставляет с горечью задуматься.
     Вопреки ныне усиленно навязываемому утверждению о том, что преступность национальности не имеет, увы, имела с незапамятных времен, имеет и поныне. Начиная от случаев частных, единичных или, скажем так, групповых, коллективных, до межгосударственных и общечеловеческих. Так вот в этом ряду Пушкина убили не из-за какой-то там сугубо личной стычки с обольстителем его жены, а именно за то, что он – русский.
    О том нельзя и не поразмыслить. Как не мог не поразмыслить о том и сам Пушкин.
                О НАЦИОНАЛЬНОСТИ
           О Пушкине и его творчестве написано столько, что изданое составит библиотеку в тысячи и тысячи томов. Причем, кажется, нет ни одного его произведения, ни одного самого небольшого стихотворения, которые не были бы всесторонне рассмотрены историками литературы, биографами и литературоведами.  В том числе и история его дуэли.
      В этой связи нельзя не упомянуть  свидетельство поэта Жуковского. Уже на закате своей жизни Василий Андреевич специально пригласил для беседы сына  Пушкина Александра Александровича с тем, чтобы поведать ему, по его словам, нечто очень важное. Причем строго  потребовал от него уверить честным словом, что он никому не скажет об этом. После чего сообщил, что сам был царедворцем, но постоянно чувствовал свою поднадзорность у Бенкендорфа и боялся его. Сейчас, осознав все  это, он открывает истину для потомства, заключающуюся в том, что в смерти Пушкина повинен не только шеф жандармов, но и распорядитель судеб России – государь. Поэт убит, убит человеком без чести, дуэль произошла вопреки правилам – подло.(Здесь и в дальнейшем выделено мной. –С.К.)
    Немощный уже к тому времени и больной старик, Жуковский перекрестился, умолк в слезах и пообещал досказать главное в другой раз. Однако вторая встреча не состоялась, Жуковский умер. А суть,  главное, предполагают исследователи, состояло не в личной неприязни государя к Пушкину, а в том, что даже сам император Николай 1 был буквально в кабальной зависимости от своего придворного чужеземно инородческого клана, надо полагать, от всемогущего масонства, и был вынужден выполнять его волю.
    А далее вот о чем. В свое время «неистовый» Виссарион Белинский, не очень-то жаловавший вольнолюбивого поэта, между тем заметил, что для того, чтобы быть нравственно воспитанным человеком, достаточно прочесть всего Пушкина. Это в особенности  побуждало меня читать Пушкина. Более того, не могу не вспомнить и такие слова Белинского:
    «Пушкин принадлежит к вечно живущим и движущимся явлениям, не останавливающимися на той точке, на которой застала их смерть, но продолжающимся развиваться в сознании общества. Каждая эпоха произносит о них свои суждения, и как бы ни верно поняла их, но всегда оставит следующей за ней эпохе сказать что-нибудь новое и более верное, и ни одна и никогда не выскажет всего».
      Конечно,  было бы опрометчиво амбициозным самомнением сказать, что все о нем, все его творчество  и о его творчестве мне удалось прочесть. И все же беру на себя дерзость заметить, что в прочитанном, как ни странно, есть все-таки такие  два его стихотворения, что исследователями обойдены вниманием.
    Любопытно? Любопытно. Но – с чего бы это, почему? Или среди других  и в сравнении с другими эти его стихи столь несовершенны и незначительны, что о них не стоит и вспоминать? Да, на первый взгляд они и мне показались ученическими. Тем паче, что по дате сочинения  относятся к ранним. Да еще как бы и  этак между делом небрежно  написанными, малохудожественными. Поэтому прежде чем о них говорить, не лишне, пожалуй, для начала их привести полностью, предоставить на суд читателю. Вот оно в ряду стихотворений 1813 года:
               Изъяснять любовну муку,
               Говорить: она моя!
               Я желал бы, что Назорой
               Ты старалася меня
               Удержать умильным взором
               Иль седым Опекуном
               Легкой, миленькой Розины,
               Старым пасынком судьбины,
               В епанче и с париком,
               Дерзкой пламенной рукою
               Белоснежну полну грудь…
               Я желал бы…да ногою
               Моря не перешагнуть.
               И, хоть по уши влюбленный,

               Но с тобою разлученный,
               Всей надежды я лишен.
               Но, Наталья, ты же знаешь,
               Кто твой нежный Селадон,
               Ты еще не понимаешь,
               Отчего не смеет он
               И надеяться? – Наталья!
               Выслушай еще меня:

               Не владетель я Сераля,
               Не арап, не турок я,
               За учтивого китайца,
               Грубого американца 
               Посчитать меня нельзя.
               Не представь и немчурою
               С колпаком на волосах,
               С кружкой, пивом налитою
               И с цыгаркою в зубах.
               Не представь кавалергарда
               В каске, с длинным палашом.
               Не люблю я бранный гром:
               Шпага, сабля, алебарда
               Не тягчат моей руки
               За Адамовы грехи.
       При незатейливой иронии этого любовного послания и игриво-небрежной  легкости пушкинского поэтического почерка нельзя особо не приостановить внимания на выделенных в стихотворении строках именно о национальной принадлежности пылко влюбленного  автора. Этак вскользь, как бы между прочим, к слову, однако же напрашивается вопрос: с чего бы это вдруг – о национальности? Да еще с просьбой выслушать его вот это категоричное  отрицание:
                Не арап, не турок я...
    Можно подумать, что между делом вскользь обронено в порыве поэтического вдохновения. Но даже если предположить, что при сочинении стихотворения как-то нечаянно само собой выплеснулось это довольно-таки пространное в любовном послании раздумье и словечко «арап» под перо подвернулось , то все равно нельзя не вспомнить всю жизнь мучивший Александра Сергеевича вопрос  о его «арапском» происхождении. А следом подчеркнутое «Не турок я»  - не в связи ли с мыслью о «турке по матери» Жуковским?
     Но что-то слишком уж подробно изложено настойчивое желание откреститься от подозрений видеть в себе человека какой-то другой национальности. И не китаец, и не американец, и не немец.  Слишком уж настойчивое, до чрезмерности выпяченное, многословное старание подчеркнуто показать, что никакой он не иноплеменник, не чужеземец, не инородец. Истинно, в соответствии с русской народной пословицей, что у кого болит, тот о том и говорит.  У него, значит, болело, наболело и вылилось в стихах с обдуманной обстоятельностью. Явно о самом сокровенном  и важном.
    Пушкин был не только гениальным поэтом, но и выдающимся историком. С особым пристрастием  он тщательно, дотошно изучал свою родословную, историю своей семьи. И вот что здесь нужно отметить. В позднейших, до скрупулезности детальных исследованиях  его родословной оспорена точность некоторых частных фактов, сообщенных им самим, но общая картина вполне достоверна. Смотрите, скажем: Вагнер М. Предки Пушкина. М.,1937. Или еще: Веселовский С. Род и предки Пушкина в истории.М.,1969.
    В произведениях Пушкина нередко звучит поэтически-романтическая  тема его африканского предка. Но, обратите внимание, именно поэтически-романтическая. Очень уж, так сказать, щекочущая, экстравагантная, экзотическая. Что в дальнейшем было подхвачено и развито многими писателями, особенно поэтами. Подчас эта тема разрасталась в образ «Пушкина-африканца». Помните, этак громово у Маяковского:
                Я люблю вас, но живого, а не мумию.
                Навели хрестоматийный глянец.
                Вы, по-моему, при жизни, думаю
                Тоже бушевали. Африканец!
      Запоминается  с первого прочтения: «Африканец!» Истинно для броскости образ под хрестоматийным глянцем. Эпатаж! А дальше всех зашла в этом Марина Цветаева. В ее эссе «Мой Пушкин» самые существенные свойства Александра Сергеевича  выведены исключительно из его «африканского происхождения». Между тем вот это-то как раз и есть именно домысел, даже вымысел, поэтически-романтический вымысел, творчески-художественное, прямо скажем, вымышленное решение, которое по замечанию Фейербаха, никак не может быть признано за действительность.
     С древних времен в духовной русской литературе, в частности, в житийной, домыслы, вымыслы, выдумка, сочинительство, игра фантазии автора  не допускались. Автор записывал, документально, зеркально отражал только то, что есть. Зазеркалье считалось от лукавого. К сожалению, в отношении к Пушкину  цветаевской поэтической логикой заразились и многие литературоведы, тем самым распространяя ложное мнение  для массового читателя. В то время, как в действительности все однако  обстоит с точностью до наоборот. Начиная с пушкинского:
                Мой предок Рача мыщцей бранной
                Святому Невскому служил…
    Рача (Ратша, Радша) был из сербов. То есть – не «из немец», как предполагали раньше, а – славянин. Что в нашем разговоре более чем существенно. И все же это лишь начало.
    Посему конкретный вопрос. Если Александр Сергеевич Пушкин – арап, то бишь - араб, то мог быть прирожденным, на уровне подсознания, космополитом , и среди космополитов своим..  И тогда, будь так, спрашивается, почему к нему  враждебно, именно как к заклятому врагу отнеслась вся придворная свора  иноплеменников: воевавшего против России в войске Наполеона и выдававшего себя за поляка Фаддея Булгарина, «стопроцентного»немца Бенкендорфа, канцлера «австрийского» министра иностранных дел России еврея Нессельроде, салона его жены, «едва умевшей говорить по-русски» графини Нессельроде, французского посланника барона Геккерна, усыновленного им в великовозрастных летах как сожителя в однополом с ним браке смазливенького «голубого» французика Дантеса и прочих представителей этого кагала?
   Да потому, скажем прямо, что они были русскому поэту врагами именно за то, что он был русским. Врагами прирожденными, ибо были прирожденными русоненавистниками. По словам известного пушкиноведа Д.Д.Благого,  Нессельроде и его круг представляли собой «антинародную, антинациональную придворную верхушку, которая издавна затаила злобу на противостоящего ей русского национального гения».
   Вот! Вот ведь главное. И еще здесь нельзя не вспомнить Г.И.Чулкова, который был автором многих книг не только о Пушкине, но и о российских императорах. Он писал: «В салоне М.Д.Нессельроде не допускали мысли о праве на самостоятельную политическую роль русского народа… ненавидели Пушкина, потому что угадывали в нем национальную силу, совершенно чуждую ей по духу…»
   Что особенно отчетливо стало очевидно в день похорон Пушкина. Саксонский посланник доносил своему правительству: «Смерть Пушкина с такой силой всколыхнула широчайшие общественные круги, какой наверху решительно никто не ожидал. Десятки тысяч народа теснились к гробу Пушкина, звучали угрозы по адресу иностранцев, убивающих лучших русских людей…»
   Прерывая цитату, оглянемся, не то ли происходит и ныне? При нынешней «толерантности и политкорректности», при слишком уж бессовестном вранье, что «преступность национальности не имеет.» Будто народ ничего не видит и ничего не понимает! Ровным счетом, как и тогда. Цитируем далее:
   «…хотели идти на голландское посольство, раздавались форменные революционные речи, огненная стихотворная прокламация Лермонтова по поводу смерти Пушкина распространилась с телеграфной быстротой.»
    Вот так депеши всех иностранных послов спешили оповестить свои правительства  о небывало широком взрыве народного гнева. Что, разумеется, не могло не вызвать страха у царской верхушки, да, несомненно,  и у самого царя, не позабывших недавнего восстания декабристов. О чем убедительно говорит и тайный ночной вынос тела Пушкина из  квартиры, и отпевание не в указанной церкви, и спешный увоз в Псковскую губернию. Все  тишком, тишком, все украдкой, украдкой от народа.
    Называя вещи своими именами, без малейшей тени сомнения следует сказать, что в ответ на убийство великого русского поэта последовал великий всплеск русского национального самосознания, русского национализма,  угрожавший перерасти в тот русский бунт, который Пушкин называл бессмысленным и беспощадным. С тем лишь уточнением, что этот бунт был не бессмысленным, а не до конца осмысленным, но грозил перерасти в осмысленный. То есть не просто в стихийный мятеж, а в русское народное восстание против засилья неруси в русоненавистнической правящей  верхушке.
   И не будем думать, что этот всплеск народного гнева, этот взрыв национального протеста против русоненавистнической политики иностранцев-инородцев в царском режиме был неожиданным. Подчеркнем еще раз в депеше саксонского посланника вот эту многозначную фразу: «угрозы по адресу иностранцев, убивающих лучших русских людей.»
                ИЗ ТАЙНИКОВ ЕГО ДУШИ            
    Тут же на память приходит запись в дневнике М.П.Погодина 7 января 1831 года:
     «… занимательный разговор, кто русские и нерусские. – Как воспламеняется Пушкин, и видишь восторженного.»
    Это ли не свидетельство о настроениях в обществе, в народе. Да и о настроении самого Пушкина, о его русском самосознании. Видите, как при разговоре о том, кто русские и нерусские, он и воспламенялся, и восторгался. Чем? Уж не тем же, очевидно, что он – не русский. Совсем наоборот – вновь и вновь вспоминается гордо вызывающее, настоятельно подчеркнутое, остро выстраданное уже в раннем его, юношеском стихотворении:
                Не арап, не турок я…
    Явственно из глубины, из тайников его поэтическойдуши вырвавшийся и уже тогда четко в стихах выраженный протест.   
   Каждому из нас доводилось и доводится наблюдать, как не ладят между собой даже домашние животные. Скажем, к примеру, даже собаки. Или собаки с котами. А уж дикие хищные звери…
    Хищные звери по запаху, нюхом –«по духу» -- на расстоянии чуют зверя иной породы! Злобной стаей таких двуногих  зверей Пушкину была объявлена непримиримая война. Пушкин  был оболган, оклеветан, злодейски убит. После чего началась не прекращающаяся и до сих пор борьба с его творческим наследием. О чем известно не понаслышке –  сам многому свидетель. Писал о том в своей книге «Эфиоп?..Негр?..Или все-таки русский?» В очерке «Вертухай Довлатов». В работах «Дуэль с Довлатовым» и «Перестрелка с пиплом Довлатова». Сражение (иными словами это и не назовешь) продолжается.
   Хорошо помню, как в школе, а затем и в вузе виновником травли и убийства Пушкина называли самого российского царя – императора Николая 1, который якобы ухлестывал за женой поэта Натальей Николаевной – первой красавицы при царском дворе. Да и вообще в течение длительного времени после революции Николая 1 изображали  в виде яростного ненавистника Пушкина, стремящегося на каждом шагу его принижать и угнетать. Запали в память строки  стихов о коварном и жестоком царе, якобы устроившим дуэль Дантеса с Пушкиным и наблюдающим за ее исходом:
                Он здесь. Он из-за чащи леса
                Следит, упорно ль взведены курки.
                Глядят на узкий пистолет Дантеса
                Его остекленелые зрачки…
    Ибо, дескать, при царизме, в России все было направлено к порабощению личности и мысли, а Пушкин «вослед Радищеву восславил» и всячески пропагандировал вольность, свободу и свободомыслие. То есть был мужественным антагонистом  царя.
       Каково же было  после этого  узнать, что все это вовсе не так! Что поэт в личной – личной! – беседе с царем заявил ему: «…я вас самих подозревал в ухаживании за моей женой!»
     К чему сам император  отнесся с должным пониманием, и они, так сказать, как мужчина с мужчиной «выяснили отношения».
    Царь! Император! И его далеко от него отстоящий  в сословной иерархии подданый. Обязанный быть верноподданным  и во всем безгласно покорным. Но у Пушкина была и своя гордость, и уверенность в своей правоте, хотя, может быть, были и некоторые сомнения.  О чем можно судить, зная изданные много после его письма к жене.
     Впервые  письма были напечатаны Тургеневым(ему передала их дочь Пушкина Наталья  Меренберг) еще в 1878 году. Автор всем известного «Му-му» писал, что письма поэта «сущий клад» и «достойны  внимания каждого образованного русского человека».Пушкин любил жену, дорожил ее чувствами и незаурядным умом. Долгое время считалось, что Наталья Николаевна Гончарова  - пустая светская красавица, которая обладала чертами самыми обворожительными, но не имела ничего за душой, кроме  редкостной красоты, и поэт «клюнул» на  ее красоту. По письмам Пушкина видно, что это далеко не так.  Пушкин обсуждает с ней  свое отношение к императору, правительству, знакомым и обществу, рассказывает о службе и работе.
   По-иному, судя по переписке, предстает перед нами и Гончарова. Первое письмо датировно летом 1830 года, последнее – весной 1836-го, и  мы видим все, что радует и тревожит поэта, не безразлично и его  жене.
    Существенно, что и  Николай 1, оказывается, вовсе и не озлобленно конфликтовал с поэтом. Да, были между ними разногласия и противоречия, но отнюдь не открыто лютая вражда. Как мы знаем из биографии Пушкина,  Александр Сергеевич еще с юных лет, с июня 1818 года, числился на службе в Министерстве иностранных дел. 8 июля 1824 года царь по указке Нессельроде  уволил его и отправил в ссылку в село Михайловское. Однако 27 августа 1826 года ссылку отменил. После первой же их беседы 8 сентября того же 1826 года  император сказал статс-секретарю Д.Н.Блудову, что «беседовал с умнейшим мужем России», а в июле 1831-го распорядился  о возвращении Пушкина в Министерство иностранных дел.
      Приостановим на минутку внимание на вот этой слишком уж необычной царской фразе  - оценке, характеристике Пушкина: «умнейший человек в России». Во-первых, перед тем первым вопросом императора к опальному, специально и неизвестно зачем вызванному из его заточения к  самому царю из ссылки, был вопрос:
    - Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге?
    - Был бы в рядах мятежников, государь, - без запинки откровенно ответил Пушкин. Хочешь не хочешь, получается как бы с вызовом сдерзил,  заявил о своем вольномыслии, о свободолюбии, о своей антимонархической позиции .
     И это – после того, как царь только что лично допрашивал и повелел казнить пятерых декабристов. То есть та же участь могла постигнуть и опального поэта. И уж конечно, не сулил добра  второй вопрос императора  Пушкину о том, не переменился ли теперь его образ мыслей, и дает ли он слово думать и действовать иначе, если он отпустит его на волю?
   А? Звучит? Звучит! Предостережение. Предупреждение. Больше того, это могло быть произнесено  как вполне логическая  угроза. Тем не менее, вызывая и распаляя и без того вполне ожидаемый царский гнев, Пушкин долго молчал. И вдруг, как рассказывал после сам поэт, вместо злой обиды и грубых слов он услышал «снисходительный упрек, выраженный участливо и благосклонно»:
    - Как, и ты враг своего государя? Ты, которого Россия вырастила и покрыла славой? Пушкин, Пушкин! Это нехорошо. Так быть не должно!
    «Я онемел от удивления и волнения. Слово замерло на губах», -  вспоминал впоследствии Пушкин. Что ни говори,  мудрая и уважительная, обязывающая оценка из уст царя. И еще затем царь снова заговорил первым:
    - Что же ты молчишь? Я жду?!
    И тут ведь не сразу, лишь после длительного раздумчивого колебания поэт сказал:
    «-Виноват и жду наказания…»
     И как это важно, как доныне многозначно, что эти, не без уважительного удивления скажем, два по всей очевидности друг другу противостоящих,  полярно мыслящих и полярно настроенных человека, всевластный монарх и бесправный, беспомощный перед ним, но свободолюбивый и гордый поэт,  разговорились прямо-таки на равных. И Пушкин с присущей ему прямотой высказал царю свои сокровенные  взгляды, и царь выслушал, и принял к  сведению, а кое в чем и к руководству в своих  дальнейших действиях. Да еще и вслух, статс-секретарю, то есть явно для разглашения своих слов, как мы уже знаем, по существу - публично сделал признание, что только что побеседовал с умнейшим человеком в России.   
      Вы уж как хотите, а так и подмывает  особо сказать, что беседовали и понимали друг друга русский царь , понимающий, что он – именно русский царь, и русский поэт, сознающий, что он русский национальный поэт . Русский, подчеркнем, с русским. Подробности о том в  двухтомнике«Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками. Переписка. Воспоминания. Дневники». М., изд. «Правда», 1987. В двух томах.»
    Примечательно , что австрийский еврей в ту пору русский канцлер  Нессельроде, люто ненавидевший Пушкина, после возвращение его на службу в министерство иностранных дел в течение трех месяцев не выплачивал положенное  ему царем жалованье – 5000 рублей в год. Чем, заметим, вызвал недовольство и вынужденное вмешательство царя.
    Как при этом не  вспомнить вызывающе гордые и замечательно правдивые, дерзновенно назидательные для царя-самодержца пушкинские строки:
                Беда стране, где раб и льстец
                Одни приближены к престолу,
                А Богом избранный певец
                Молчит, потупя очи долу.
     Знал ли эти стихи Николай 1? Знал не знал, но – сутью,  высказанной в них правдой руководствовался и постоянно покровительствовал поэту. По свидетельству современников, Александр 1 ненавидел Пушкина и на протяжении шести лет гонял его из ссылки в ссылку за то, что поэт  «наводнил всю Россию возмутительными стихами». Действительно, революционные стихи Пушкина находили при обыске чуть ли не у всех декабристов. Поэтому и Николай 1 якобы  боялся Пушкина , а поэтому счел более выгодным не преследовать поэта, а сделать его безопасным.  Ну, во-первых, отбросим вот это слишком уж красиво наивное «боялся». Бойся, мог ведь разделаться с ним, как и с декабристами  - пятерых на виселицу, других – в Сибирь, на каторгу.
     Да ведь и Пушкин открыто не враждовал с императором. Через год после женитьбы  поэта ему был дан, можно сказать, дарован царем  статус историографа с разрешением работать в архивах и с хранящейся в Зимнем дворце, ни для кого другого недоступной библиотекой Вольтера.  3 сентября 1831 года Александр Сергеевич писал своему доброму другу  П.В.Нащокину: «…Царь… взял меня в службу, т.е. дал мне жалования…для составления  Истории Петра 1. Дай Бог здравия Царю!»
     В конце 1834 года выходит «История Пугачевского бунта», на издание которой император предоставил Пушкину 20000 рублей и которую намерен был учесть при своей разработке крестьянского вопроса. Летом 1835 года Николай 1 дает  поэту, занятому историей Петра 1, ссуду в 30000 рублей. Далее в январе 1836 года разрешает издание пушкинского журнала «Современник». Журнал, заметим, назывался литературным, однако на его страницах поднимались и животрепещущие политические темы.   
   Забегая вперед, заметим, что наряду с нескончаемыми попытками всячески оболгать, оклеветать Пушкина и принизить значение его творчества, многие авторы раздули и продолжают раздувать  весьма посредственного и продажно ничтожного борзописца Фаддея Булгарина. Так, в частности, небезызвестный Даниил Гранин(Герман), которого Валентин Пикуль назвал главным ленинградским раввином,  ставит оного Фаддея,  чуть ли не вровень  с Пушкиным. Ничтоже сумняшеся, а точнее с весьма определенной преднамеренностью он, по сути дела, превращает его в некоего  Сальери при Пушкине – Моцарте. Причем возвышая Сальери до уровня Моцарта, и таким образом Булгарина – до Пушкина.
       Между тем о действительной роли этого  доносчика, сексота (секретного  осведомителя) лично начальника 111 отделения Бенкендорфа убедительно говорит уже хотя бы один такой факт.  После выхода в свет У11 главы романа в стихах «Евгений Онегин» снедаемый завистью и ревностью Булгарин в издаваемой им газете «Северная пчела» публикует рецензию, в которой пишет:
    «Мы думали, что великие события на Востоке, удивившие мир и стяжавшие России уважение народов, возбудят гений наших поэтов, и мы ошиблись…Появился опять Онегин, бледный, слабый…Автор часто говорит о себе, о своей скуке, о своих томлениях, о своей мертвой душе…»
    Согласитесь, остаться равнодушным трудно. Прочтя рецензию, Пушкин пишет Плетневу: «Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мне, Александру Пушкину, являясь перед Россией с «Борисом Годуновым», заговорить об Фаддее Булгарине?»
    Для нынешних «амбивалентно-плюралистических» писак вполне «прилично». Некоторые хитроумно «заговаривают» об этом бумагомараке и шпионе лишь как бы в одном ряду добра со злом, но вот, как мы уже отметили выше, Гранин рисует его чуть ли не равным Пушкину. Находятся и некоторые другие ему последователи, но сейчас речь о другом. О том, что и поныне охаиваемый этими «литераторами» император Николай 1 уже тогда по достоинству оценил и «рецензию» Булгарина, и его самого с его нравственностью и «политикой». Он тотчас послал шефу жандармов записку, в которой писал:
    «В сегодняшнем номере «Пчелы» находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина. Статья, наверно, будет продолжена.Поэтому предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения, и, если можно, то и закрыть газету».
    И при всем том нам и поныне втемяшивают мысль о якобы постоянной взаимной неприязни между Пушкиным и Николаем 1. Свое отношение к императору поэт выразил в ряде стихотворений: «В надежде славы и добра», «Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю» и других, однако «всезнающие» русскоязычные «литературоведы» и о них отзываются со скептическим снисхождением, называя именно льстиво показными и чуть ли не подхалимскими.
      И опять нельзя не вспомнить нашего замечательного русского исторического писателя Валентина Пикуля, который однажды с возмущением заметил, что под пером иных русскоязычных словоблудов до революции все русские цари, а затем и все к ряду наши вожди-генсеки были тупицами и деспотами. Да и что, мол, вообще хорошего может быть в «этой стране». Это же и не страна, а…Вот, мол, намекают, с нажимом на все лады трезвонят, стараются внушить массово, массовому читателю, что и Пушкин не такой уж, мягко говоря, и праведный, каким вам хотелось бы его видеть.
    И вдруг в контексте этих моих раздумий неожиданно всплывает ошарашивающий факт, что Пушкин и Лермонтов были убиты из одного пистолета.
    Стоп! Призадумаемся. Нельзя не призадуматься. Это не просто царапает – это ножом вонзается в душу! Два русских человека, два русских национальных  поэта, два русских национальных гения Пушкин и Лермонтов убиты из одного пистолета! Некое нечаянное совпадение? Не-е-ет, случайность тут исключена! Это вне всяких сомнений и кем-то обдумано, и кем-то предпринято, и организовано, и обеспечено.
        Кем? Чье указание и чье руководство вплоть до исполнения?  И не странно ли, что в многотомной пушкинистике о том будто бы безразличное молчание!
   Долгое время, впрочем, это было понятно как бы само собой: во всем виноват  царь и царский режим с их иноплеменной космополитической верхушкой. Да ведь и произошло это при царском режиме. Но…
                О ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИ
    Но вот уже так называемые футуристы, объявившие себя поэтами будущего, громогласно потребовали сбросить Пушкина с парохода современности. Кем его заменить? Да мало ли, мол, достойных и более достойных! Косноязычный  Велимир Хлебников  (понимать надо, Велимир – повелитель мира!) ничтоже сумняшеся объявил себя ни мало, ни много «председателем земного шара», а своих собратьев по перу «молодыми Пушкиными нового столетия».
   Правда, Николай Трубецкой критически заметил, что если бы Пушкин прочел сочинения Хлебникова, то он «просто не счел бы его поэтом». Грозным р-революционным басом  громыхнул  «горлан-главарь» Маяковский: «больше  поэтов, «хороших и разных». Ну, к примеру, сам Маяковский. Или, скажем, «певец Маяковского», посвятивший его возвеличению и благодаря чему получивший известность подобострастный подпевала Николай Асеев. Подхватывая призыв «сбросить Пушкина», он подчеркнуто демонстрирует это в документальных  заметках. Вот, скажем, открывая  свой изданный в 1929 году«Дневник  поэта»,  этак свысока пародирует Пушкина. Дескать, посмотрите, что же тут хорошего:
Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра – кованой пятой
Как змия спящего раздавят.
Стамбул заснул перед бедой…
        И тут же, теряя всякое чувство меры,  переходит на глумливую прозу  «партийного соцреализма»:
      «Мертвый Пушкин! Не о себе ли ты провыл эти строки? В них смертельное предчувствие зверя, как запах, перевито с молитвенным кличем муллы…
    Когда-то кого-то обвиняли в дерзком святотатстве «сбросить Пушкина».Но Хлебников первым сумел  не увидеть злобную крошку – Дантеса, сказав, что «Пушкин и Лермонтов были застрелены вами, как бешеные собаки, за городом, в поле…»
    Что-то недоговоренное,  путаное и странное. Не говоря уже о том, что тут перед нами не только глумление (Мертвый Пушкин! Не ты ли провыл эти строки?»), да еще и глумливое кощунство:«как бешеные собаки». К тому же «крошка Дантес» как бы и ни при чем, но нельзя опять и опять с особым изумлением не обратить внимания на тот более чем странный факт, что Пушкин и Лермонтов были убиты из одного пистолета. Да вдобавок  прямо-таки злорадное указание: «были застрелены вами, как бешеные собаки…»
     Ничего себе – сравненьице! Люди, русские люди, великие русские поэты – «как бешеные собаки». И   кем  же– вами?! Опять кивок в сторону царя и царского режима? Даже если так, и то некая утробная злоба к  знаменитым, великим поэтам. И ведь по отношению к  царю, как мы уже видели, этого не скажешь, Геккерен и Дантес с позором выдворены из России, Бенкендорф и Нессельроде с их  кастой тоже вроде не причастны к дуэли Лермонтова с Мартыновым, так кого же имеют в виду Асеев и Хлебников?
    Далее. Допустим, согласно многостраничной пушкинистике, все дело лишь в том, что Александр Сергеевич защищал честь своей жены, что уже само по себе благородно и тем самым оправдано. Но Лермонтова, Лермонтова за что? Уж не за то ли, что своим стихотворением «На смерть поэта» он за Пушкина заступился? Так ведь стихотворение было написано при царском режиме, а тут уже и  «Великий Октябрь», и советская власть, и попытки «сбросить  Пушкина с парохода современности» .
    Тут  с особой остротой воспринимаешь тот факт, что Пушкин и Лермонтов убиты из одного пистолета. И с особой остротой о том задумываешься, оторопело прочитанное мысленно повторяешь, перекатываешь в мозгу. Два русских человека, два русских национальных поэта, два русских национальных гения убиты из одного пистолета…
    Дело, очевидно, не в том, что это были пистолеты одного типа, одной серии. Суть в том, что  это тоже не случайность, не случайное совпадение.  Это ошарашивает, потрясает до онемения. А не одна ли рука этот пистолет поднимала и направляла? А нет ли в этом некоего намека на ритуал?
    Закомплексованный до подобострастия «певец Маяковского» Николай Асеев вместо ответа или хотя бы раздумья на этот счет«вежливо» заявляет:
    «…я вежливо отвечу, что люблю стихи Хлебникова больше Пушкина».
    Синтаксически косноязычно, что для наторелого версификатора и непростительно, да еще и с фиглярски хамской  ужимкой: «вежливо отвечу» выражена оценка Пушкина и его творчества. Хлебников, понимай, лучше Пушкина, все ж таки не абы кто говорит, а маститый по тому времени  Асеев изрекает. Другой непризнанный гений Алексей Крученых пошел  в неприязни к Пушкину еще дальше. Он в своем графоманском самомнении  набрался наглости вякать, что в его заумном – «новаторском  поэтическом творчестве» - придурошном кривлянии «дыр бул  щил» «больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина». Прямо-таки кретинизм  какой-то!
   И пошла цепная реакция. Вместо Пушкина на пьедестал великого русского национального гения один за другим возводились «высоко одаренные пролетарские поэты» Хлебников, Маяковский, Асеев, Багрицкий, Безыменский…
   Всех и не перечтешь. Цепочка тянется до наших дней: Маршак, Пастернак, Бродский. Губерман и т.д. и т.п., вплоть до 80-х годов прошлого  ХХ столетия, когда вышла в свет  цинично-безнравственная книжонка Абрама Терца(Андрея Синявского) «Прогулки с Пушкиным». Во-первых, следует сразу прямо сказать, что это и не книга, а пошлый, мерзкий пасквиль, говоря словами Н.Лескова, «клеветон». Во-вторых, издана она была поначалу воровски, за рубежом, о чем при переиздании в нашей стране в аннотации сообщалось как о чем-то сенсационно привлекающем:
    «В свое время книга известного исследователя литературы Абрама Терца(Андрея Синявского) «Прогулки с Пушкиным» произвела эффект разорвавшейся бомбы сначала в кругах русской литературной эмиграции, а затем – с не меньшей силой – на отечественной почве.»
    Сразу же вспоминаешь, что эффектом взорвавшейся бомбы была названа речь Достоевского, произнесенная на открытии памятника Пушкину в Москве в 1880 году. «Все обнимали писателя – даже Тургенев». В чем же значимость той его речи? Прежде всего в том, что Достоевский назвал Пушкина русским национальным поэтом «уже при самом начале своем». Особо подчеркнуто прозвучали слова:
    «Не понимать русскому Пушкина значит не иметь права называться  русским…»
    Еще и еще раз повторю и сейчас и впредь буду повторять вот эти глубоко осмысленные Достоевским слова:
    «Не понимать русскому Пушкина значит не иметь права называться русским…»
    Вот это я понимаю, с этим согласен. Да, уверен, и не один я с тем согласен. И -- далее:
    «Он понял русский народ и постиг его назначение в такой глубине и такой обширности, как никогда и никто.»
   В том-то и суть, в том-то и главное. Он понял, своим могучим русским умом, русской душой, русским сердцем постиг русский народ, назначение русского народа в истории, и потому русский человек не может на уровне чувства не понимать его русскость.  И, далее, еще конкретнее, о самом важном и самом главном в этом понимании:
   «Пушкин первый объявил, что русский человек не раб и никогда не был им…Было рабство, но не было рабов, -- вот тезис Пушкина. Он даже по виду, по походке русского мужика заключал, что это не раб и не может быть рабом(хотя и состоит в рабстве), - черта, свидетельствующая в Пушкине о глубокой непосредственной любви к народу».   
   И действительно нельзя не вспомнить этих замечательно впечатляющих, уникально редкостных по тому крепостному времени  пушкинских строк. Александр Сергеевич писал:
   «Взгляните на русского крестьянина: есть ли тень рабского самоуничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна, проворство и ловкость удивительны. Никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому…»
      Не эти ли черты мы видим и в морально-нравственном облике самого Пушкина! И четче, точнее, глубже понимаем его слова о самом себе:
                И неподкупный голос мой
                Был эхо русского народа…
    В этом оценочном ряду одной из первых стоит характеристика Николая 1, назвавшего Пушкина умнейшим мужем России. И знаменитые слова Гоголя о том, что Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа. Более того, по словам Гоголя,  Пушкин—это русский человек в его развитии… через 200 лет. И такая же, независимо от него, догадка Мицкевича. И, наконец, восхищенное Ап.Григорьева: «Пушкин – наше все!  Согласно обще установившемуся мнению патриотической критики, основоположник русского языка и русской классической литературы, Пушкин своим творчеством установил столь высокую литературную планку, что русская словесность не может превзойти и до сих пор.   
     И вот в противовес этому «бомба» Абрама Терца –Синявского «Прогулки с Пушкиным». Сей, видите ли, «известный исследователь литературы», возомнил себя настолько компетентным, что набрался нахальства  запанибрата прогуливаться с Пушкиным. Да еще и изгаляться, начав  свое повествование этак свысока, с этаким наигранным недоумением:
    «При всей любви к Пушкину, граничащей с поклонением, нам (выд.мной – С.К.) как-то затруднительно выразить, в чем его гениальность и почему именно ему, Пушкину, принадлежит пальма первенства в русской литературе».
    Нельзя тотчас же не спросить, кому это – нам?  Если речь идет о временах так называемой второй волны русской эмиграции, то уже давно известно, что это была «волна»  никак не русской, как первая, а – еврейской. И тогда вполне понятно, кому это – нам. Но если вам, еврейской эмиграции, еврейским русскоязычным  щелкоперам «затруднительно» гениальность Пушкина понимать, то зачем же это как бы ненароком обобщающее «нам»? Невольно вырывается протестное: вам, господа русскоязычные русофобы, а не нам,русским!
    Вам, Яхве-Иегова  вас побери, вам, а не нам! – опять и опять повторю. Знаю, понимаю, скажете, не политкорректно, не толерантно, особенно для разговора печатного, для писателя, но я и писатель, и вместе с тем такой же русский человек, как и все, кого называют простыми русскими людьми. И мне, русскому читателю, не очень-то приятно читать словоизлияния «известного исследователя литературы» с еврейским в русскоязычном кагале  псевдонимом Абрам Терц. Просто как бы нечаянность какая-то, вроде авторской шалости, а на поверку откровенная нечистоплотность.
    Подтверждение тому именно этот псевдоним -  Абрам Терц, имя «героя» довольно-таки расхожей приблатненной песенки. Не говоря уж о том, что в так называемых простонародных низах еврейское имя Абрам и еврейская фамилия Абрамович с незапамятных времен употребляются как синонимы беспредельной алчности и бессовестного крохоборства. Прямо скажем, в этом смысле презренно нарицательными стали.  Вот, значит, кто этак запанибрата  увязался «прогуливаться» с Пушкиным, по-хлестаковски выставляя себя достойным  свысока на него взирать: некий блатной еврейчик!  Этакий, по сути, хапуга и циник.  И вот этот Абрам высокомерно «образованность свою» выказывает:
   «Позволительно спросить, усомниться ( и многие усомнились): а так ли уж велик наш Пушкин, и чем, в самом деле, он знаменит за вычетом десятка-другого ловко скроенных пьес, про которые не скажешь, кроме того, что они ловко сшиты?»
     Ай, Моська! На Пушкина тявкает из-за забугорной подворотни. Тешится. Самомнение свое блатное удовлетворяет: вот я каков, знай наших!  Именно на манер Хлестакова: «С Пушкиным на равной ноге».И далее через пяток страниц высокомерное пренебрежение ужпе и по отношению к читателям:
    «Нынешние читатели, с детства обученные тому, что Пушкин – это мыслитель(хотя, по совести говоря, ну какой же он мыслитель!) – этот «блатной» этак будто бы доверительно (между нами,  «взаимопонимающими»)предлагает: «давайте лучше вместе, согласно удивимся силе внушения…»
    До чего же мелкотравчато  это заискивающее перед читателем, в скобочки поставленное лицемерие - «по совести говоря, ну какой же он мыслитель!»  И это – о Пушкине! О Пушкине, о котором великий Державин сказал, что он еще во время учебы в Лицее «перещеголял всех писателей.» О котором Жуковский говорил Гоголю:
     «Когда Пушкину было восемнадцать лет, он думал как тридцатилетний. Ум его созрел гораздо раньше, чем характер». А самому Пушкину еще в самом начале его поэтического пути он счел нужным сказать: «Ты имеешь не дарование, а гений.» И уже девятнадцатилетнему подарил ему свою книгу с автографом: «Победителю-ученику от побежденного учителя».
    Или вот, скажем, замечательный русский философ Петр Чаадаев в те же годы писал: «Может быть, преувеличением было опечалиться на минуту о судьбе народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина.»
     Знал это «известный исследователь литературы»Абрам Терц-Синявский? Не мог не знать. Так что его  якобы извинительное «по совести говоря», звучит не  по совести, а бессовестно говоря. С изощренно коварной попыткой не просто принизить, а авторитетно – ну как же, как же, от лица «известного исследователя литературы» да еще якобы согласно с читателем низвести нашего великого поэта до уровня этакого не очень уж и значимого сочинителя.
    Книга «Прогулки с Пушкиным» под рубрикой «Литературный семинар» и посвящена такому вот будто бы совместному с читателями разоблачению и развенчанию Пушкина и как человека, и его творчества. Прямо говоря, попытке все замазать одной черной краской. Вплоть до бессовестных передергиваний пушкинских цитат и хамского, неприкрыто издевательского глумления. Читая этот пасквиль, невольно думаешь, что способность ненавидеть и клеветать – это тоже своего рода природой данный дар, коим Синявский наделен сверх всякой меры. А избранный им псевдоним магически этот мерзкий дар приумножил до патологии. Да, собственно, это маска блатного еврея для того и напялена, чтобы дать волю излиянию прирожденного  русофобства.
    О мыслительных способностях  Абрама Терца-Синявского достаточно красноречиво говорит такой его «глубокомысленно-проницательный» пассаж:
    «Пушкин умер в согласии с программой своей жизни и мог бы сказать: мы квиты…колорит анекдота был выдержан до конца, и, ради пущего остроумия, что ли, его угораздило попасть в пуговицу. У рока есть чувство юмора».
    Как отнестись к столь изощренному«остроумию»? Не просто ослоумие - кощунство! Гнусное, кощунственно подлое глумление над светлой памятью давно покойного человека! Только и остается сказать, что у автора нет совести. Нет, подчеркнем, ни капли совести. Нет даже и самомалейшего самоуважения. Нет элементарной порядочности. Одна только к Пушкину ненависть, злоба и злорадство.

                НЕЧТО ПРОНЗИТЕЛЬНО РОКОВОЕ            

    Преувеличиваю? Ничуть. Судя по тому, сколь дотошно пытался Терц-Синявский проштудировать произведения Пушкина и его биографию, нельзя думать, что этот «известный исследователь литературы» не знал, почему пуля при ответном его выстреле в Дантеса отскочила, срикошетила от металлической пуговицы на шинели Дантеса. Не будь спрятанного под шинелью защитного пуленепробиваемого жилета, пуговица вместе с пулей вошла бы в тело. Ведь сила удара пули была такой, что Дантес упал, а срикошетившая пуля ранила, насквозь пронзив, его правую руку.
     И самое пронзительно мистическое в этой трагедии тот факт, что тайну ее раскрыла дочь Жоржа Дантеса Леония Шарлотта. Гениальный русский  поэт и благородный, мужественный защитник  чести своей жены Александр Сергеевич Пушкин стал  кумиром ее девичьих грез.  Она в совершенстве освоила нелегкий русский язык. Украсила свою комнату снимками великого русского поэта. Прослушав курс в политехническом, она докопалась до той правды, о которой подозревала. Что тяжело раненый Пушкин не промахнулся, просто ее отец спрятал под одежду кирасу – бронежилет тех времен..
      По характеру ранения и траектории отскочившей пули с помощью законов баллистики Леония Шарлотта доказала это и обвинила  в подлом бесчестьи своего отца. Дантес также подло отнесся и к дочери.. С помощью  таких же, как сам, бесчестных медиков он заточил родную дочь в психлечебницу, где она провела почти четверть века и встретила смерть.
     Ладно, допустим Абрам Терц-Синявский этого не знал. Но собственной своей «исследовательской мозгой» пошевелить не мог? Видимо, не мог. Как в таких случаях говорят, ума не хватило, тупая башка не сработала. А вернее всего – был таким же прирожденным подлецом, как и Дантес. Но все равно так или иначе в его «глубокомысленном» суждении на первом плане столько подлости, столько злобы, что трудно сдержать мою читательскую к нему неприязнь. И откуда только у этого клеветнического пасквилянта такая поистине патологическая, прямо-таки глубоко и сугубо личная ненависть к обще признанно великому русскому поэту?
    Даниил Гранин-Герман, главный, по словам Пикуля, раввин Ленинграда, подсказывает, а точнее – навязывает свою «догадку»: из зависти – как у Сальери к Моцарту. И это в общем-то тоже случай не единичный. Давно замечено, что литературные  исследователи и критики, как правило, неудавшиеся поэты или прозаики. Известно же, что амбициозно настроенный графоман по прочтении чужого талантливого произведения обыкновенно загорается – «И я так смогу!» Ему и невдомек, что кажущаяся простота прочитанного – результат незаурядной одаренности автора, помноженной на отточенное  мастерство в упорной работе  над словом. Но, как Пушкин сказал о поэтических потугах Евгения Онегина, «Труд упорный ему был тошен, ничего Не вышло из пера его».
     Диссиденту Синявскому , надо полагать, «труд упорный» был не тошен. Он, подобно Сальери, «гармонию алгеброй проверил», что видно по тому, как скрупулезно он изучил, проштудировал творчество Пушкина. Однако же  ему и в самомалейшей дозе не было дано поэтического дара. Отсюда, конечно же, и зависть, и подлость, и ненависть  к недосягаемому для него гениальному дарованию Пушкина. И беспредельно разнузданная клевета.
    Наш русский философ Иван Александрович Ильин о таких людях писал:
     «Лакейским душам свойственно поднимать клеветнические сплетни вокруг больших людей. Чем значительнее гениальный человек, чем могущественнее льющийся на него свет, чем большая сила блага, красоты и правды излучается из него – тем нестерпимее становится его облик для натур слепых, тщеславных и зависимых…»
    Истинно так! Уже даже внешний облик великого русского поэта нестерпим для Абрама Терца. Видя и понимая, что опорочить и принизить творчество гениального Пушкина ему не удастся, этот «известный исследователь литературы» не останавливается перед тем, чтобы обхамить, оскорбить и в соответствии со своим пониманием осмеять, унизить его за якобы нерусскую внешность. Вот, посмотрите,  что позволяет  себе выкрутасничать:
     «Безупречный Пушкинский вкус избрал негра в соавторы, угадав, что черная обезъяноподобная харя(!) пойдет ему лучше ангельского личика Ленского, что она-то и есть его подлинное лицо, которым можно гордиться и которое красит так же, как хромота – Байрона, безобразие – Сократа, пуще всех Рафаэлей. И потом, чорт побери, в этой морде бездна иронии. »
   И это пишет человек, претендующий  на звание культурного, высокообразованного, цивилизованного и даже наделенного литературным талантом! И ему при этом ничуть не стыдно, что он в своей зависти и злобе к Пушкину опускается до предельной низости  фашиствующего дикаря. Отвечать ему до омерзения отвратительно. Ибо, следуя его  критико-литературному словоблудию,  по принципу  око за око, зуб за зуб, напрашивается адекватное:
    «Безупречный Синявский вкус избрал жида Абрама Терца в соавторы, угадав, что тупая жидовская морда пойдет ему лучше ангельского личика Мандельштама, что она-то и есть его подлинное лицо, которым можно гордиться и которое красит его так же, как чахотка – Дзержинского, кровожадность – Троцкого, пуще всех Шагалов. И потом, черт побери, в этой жидовской морде бездна подлости.»
      Возрадуетесь – антисемитизм?! Нет, просто по правилу «долг платежом красен» равнозначный ответ русофобии. Ибо русофобия, русоненавистничество и клеветническая ненависть  Синявского к Пушкину так густо переполняют всю его пошлую книжонку, что ее отвратно читать. Это провокационный вызов русским читателям, вот как русский читатель и отвечаю. Какой-то непонятной, звериной, истинно патологической злобой дышит в его стряпне  буквально каждая строка. И что примечательно, многие злобно оскорбительные  формулировки дословно совпадают с  такими же злобно завиральными выпадами  целого ряда таких же «известных» русскоязычных  борзописцев.
    Вот, скажем, весьма показательный случай. Проецируя образ Евгения Онегина на самого Пушкина, еврейский блатной Абрам Терц «глубокомысленно» распинается:
    «Получилась человеческая пародия на поэта, нуль без палочки (палочка – поэт), утратив которую любая пушкинская натуральность становится на себя непохожей, превращается в кислятину, о которой и думать противно (так, великолепная лень поэта стала обыкновенным бездельем бесталанного лоботряса, любовное переполнение выродилось в бесполую науку»страсти нежной…»
    И это несмотря на то, что сам поэт, предвидя такое «непонимание», в своем романе «Евгений Онегин» предупреждал:
     Всегда я рад заметить разность
     Между Онегиным и мной.
     Чтобы насмешливый читатель
      Или какой-нибудь издатель
      Замысловатой клеветы,
      Сличая здесь мои черты
       Не повторял потом безбожно,
       Что намарал я свой портрет…
       Однако, как видите, нашелся же, выискался  глашатай «замысловатой клеветы». Этот «известный литературовед» находит  «параллелизмы» Пушкину едва ли не во всех его литературных персонажах, в коих можно выискать хоть что-то порочное или негативное. Будто тем самым поэт высказывал свои личные пороки, поскольку, дескать, сам был порочен сверх всякой меры.
      Пускаясь во все тяжкие,  «известный литературовед»в своей безудержной злобе доходит до крайней степени цинизма и самой откровенной лжи. Превосходно понимая, что любой мало-мальски знакомый с биографией Пушкина читатель уличит его в наглом поклепе. Он вдруг  заявляет:
    «…сплетню, которая свела его в могилу, пустил сам поэт».
    - Как? – у озадаченного читателя  вырывается, - это же неправда!  Да вдруг простодушно и сомнение закрадется. Дескать, кто его знает, может, этот писака больше в курсе, что там было. Нехорошо, глупо, но не исключено, что в порыве горячечной слепой ревности могло быть и так…
     А клеветнику только того и надо. Конечно же, дескать, никакой ваш Пушкин не гений, а самый обыкновенный рогоносец, и он сам, именно он, а не Дантес и виновник злосчастной дуэли, и собственного позора. Да еще и какого позора – на века!
    И вот как он этак «простецки, доходчиво» все раскладывает по полочкам, мало сведущему читателю втолковывает, разъясняет:
     «Сплетня, пущенная поэтом, набирала ярость. Но главный позор ждал впереди за смертью…что Пушкин, знавший себе цену, не знал, что ли, что века и века все слышавшее о нем человечество, равнодушное и обожающее, читающее и неграмотное, будет спрашивать: ну а все-таки, положа руку на сердце, дала или не дала?...»
    Ай да хлюст, ай-ай, аж за все человечество в пошлой похотливости без тени сомнения расписывается. С тем, что коли так, коли дала, то и читать Пушкина не надо. А коли не дала, то и тем паче не надо. Ибо сам бабник, прямо сказать, либо интриган, либо слепой ревнивец.
    Такому же принципу – выставить Пушкина недалеким и невежественным  - следовали и следуют и многие другие русскоязычные и прежде всего еврейские литераторы, почему-то слишком уж дружной толпой заполонившие  и доныне рвущиеся в пушкиноведение.  Не творческая история, не шедевры пушкинской поэзии и прозы занимают  этих «следователей», а  злоречивые догадки, кому из дам  посвящены те или иные стихи и почему.  Что за «чудное мгновение»  случилось у него  с  Анной Керн?  Изменяла ему венчанная жена с императором?  И что там у нее было с Дантесом? И  у самого Пушкина с крепостными девицами?
     Довольно широкое распространение приобрел, в частности,  претендующий на реальность сомнительный по фактологии «Донжуанский список Пушкина». Такого рода «исследования» издаются  и переиздаются большими тиражами. Почти 200 лет ходил в списках или печатался тайно «Лука Мудищев».  После научной, комментированной публикации любопытствующая публика от него брезгливо отстранилась, но вот популярным  «творцом» порнографического  жанра объявился проживающий в Миннеаполисе  М.Армалинский(Михаил Израилевич  Пельцман). В 1976 году он эмигрировал в Америку, где издал  лживые от начала до конца «Тайные записки Пушкина.1836-1837»), где  великий русский поэт представлен сексуально озабоченным дебилом. Наряду с тем в России под именем Пушкина публикуется похабная и совершенно бездарная поэма «Тень Баркова».
    Или вот, к примеру, очередной  «пушкинист»- подвизавшийся на пресловутой американской радиостанции «Свобода» диссидент Борис Парамонов.  Уже заголовком статьи, приуроченной к 200-летнему юбилею Пушкина в петербургском журнале «Звезда», этот русскоязычный «американский философ»  изрекает: «Пушкин – наше ничто». И пространно философически  разъясняет:
     «Все наши русские поэты: Державин, Жуковский, Батюшков уважали свою личность. У одного Пушкина ее нет.» И тут же бессовестно передергивает: «Ну, ладно, Писарев – нигилист…но Гоголь, Гоголь! И он туда же: Пушкин, говорит, это нуль без палочки».
   Заручившись такой «весомой» поддержкой, Парамонов и вовсе распоясывается. Путем «философского осмысления» личности Пушкина в поисках его определения, Б.Парамонов залихватски восторженно восклицает: «Слово найдено, и это слово – ничтожество».
    Не слишком ли очевидны такие будто бы случайные параллели, сближения-совпадения?
    И это при том, что Пушкин уже через восемь лет после окончания Лицея в письме близкому другу доверительно писал о себе: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить.» Тогда же он заметит: «История принадлежит поэту». То есть относился к своему призванию, своему таланту и творческой работе ответственно, серьезно. А так называемые «известные литературоведы» Абрам Терц-Синявский, Борис Парамонов и иже с ними о том будто бы и слыхом не слыхивали.         При этом с особым усердием до оскомины пережевывали пушкинские строки:
                А я, повеса вечно праздный,
                Потомок негров безобразный…
     По-моему, не надо особо и пояснять, что одно дело о себе да еще в стихах сказать так самому поэту, где, конечно же, видна ироническая усмешка, и совсем другое – ухватиться за эти слова и злорадно подчеркивать  «повесничество»,«вечную праздность»  и«негритянское безобразие» его внешности кому-то постороннему. Тут уже невежественно высокомерное оскорбление не одному только Пушкину, а вообще всей «безобразной» расе.
      Если верить  таким «пушкинистам, безобразный внешне, Пушкин безобразен и внутренне – душой, сердцем, мыслями и поступками. «Пустота – содержимое Пушкина,» - захлебываясь от злорадной ненависти, вещает Абрам Терц без тени в том сомнения и нагнетает страсти:
     « Любя всех, он никого не любил…перед нами – вурдалак…В столь повышенной восприимчивости таилось что-то вампирическое…Судя по Пушкину, искусство лепится к жизни смертью, грехом, беззаконьем…Пушкин  карикатурно, гиперболически мелочен – как Плюшкин…если не ездить в Африку, не удаляться в историю, а искать прототипы поблизости, то лучшей кандидатурой окажется Хлестаков… Который, как вы видите», французит, как Пушкин – юрок и болтлив, развязен, пуст, универсален, чистосердечен: врет и верит, по слову Гоголя – бесцельно.»
    Только если Хлестаков врал бесцельно, то здесь ложь целенаправленная.  Распрекрасно понимая, что нельзя же, да и бесполезно с таким бесстыдством чернить великого поэта, разошедшийся до истерики «философ» делает вид, что спохватывается: «Такое слышать обидно. Пушкин, гений, и вдруг – хуже всех…»  Обуянному злобой и ненавистью клеветнику уже не остановиться. Его, что называется, несет. И он с этаким  ехидным высокомерием  продолжает: «Ну были грешки, с кем не бывает. Так ведь же гений! Творческая натура…»
      За всей этой «литературоведческой» пошлятиной, конечно же, негативно влияющей на доверчивого читателя, зримо усматривается нечто до невозможности русофобско-коварное. Вам, дескать, говорят, что Пушкин великий русский национальный поэт, по словам Гоголя, русский в его развитии  на двести лет вперед, по восхищенному мнению Ап. Григорьева, наше все,  а он – вон каков!
     «О как уцепился Пушкин за свою негритянскую внешность и свое африканское прошлое, полюбившееся ему, пожалуй, сильнее, чем прошлое дворянское,» - с нажимом беззастенчиво ту же ноту акцентирует  Абрам Терц-Синявский. -Ибо, помимо родства по крови, тут было родство по духу…Смолоду к доставшейся ему от деда Ибрагима  к черной чужеродности в обществе он относился куда восторженней, справедливо видя в своих диких выходках признак бунтующей в нем стихийной силы.»
    Красиво, с полной убежденностью в этой залихватской тираде  подается антропологическая ложь. С тем, чтобы его вранье распространялось как можно шире в массах читателей. В аннотации к его книжонке  официально подчеркивается, что это «Литературный семинар», учебно-методическое пособие «Для учителей общеобразовательных школ, гимназий и лицеев, студентов, аспирантов и преподавателей гуманитарных вузов, а также для всех, кому дорога отечественная словесность.»
     Истинно, русоненавистническая наглость не имеет границ!  К великому удивлению,  решительных  протестов со стороны  российских  нынешних пушкинистов и патриотических организаций  пока что не последовало.
    А здесь важно все до подробностей. Начиная с того, что и внешностью Пушкин был отнюдь не черным и даже не смуглым. И если, предположим, о том не знали авторы эфиопско-негритянских и семитских версий и не знают «новейшие исследователи», то ведь знали современники Пушкина. К их бы  свидетельствам пристрастнее и обратиться, но – ха-ха! – они и об этом, видите ли, не догадались и не догадываются.
                ПУШКИН БЫЛ ПО-РУССКИ КРАСИВ

     Ну что ж, обратимся конкретно. Хотя бы бегло полистаем книгу известного пушкиниста В.В.Вересаева «Пушкин в жизни». Вот в 1814 году юный поэт в стихотворении «Портрет» на французском языке пишет:
                Мой стан со станом высоких
                Увы, не может равняться.
                У меня свежий цвет лица,
                Белокурые волосы и курчавая голова.
    Опять ведь, отметим, самим Пушкиным подчеркивается его белокурость, а не чернявость. Подтверждением тому может служить свидетельство брата лицейского товарища Пушкина П.А.Корсакова:
    «В молодости Пушкина волосы его были почти светлорусы».
    Так где же тут, спрашивается, африко-негритянская чернота или хотя бы смуглость? Разве что в преднамеренном воображении предвзято настроенных исследователей. Чему явно противоречит  выдержка из дневника  В.П.Горчакова:
      «…у генерала М.М.Орлова я снова свиделся с Пушкиным. Наружность его весьма изменилась. Фес заменили густые темно-русые кудри, а выражение взора получило более определенности и силы.»
    Отметим: «густые темно-русые кудри». Но ведь не негритянские черные. А  «выражение взора» дополняет в той же книге Вересаева помещенное свидетельство какого-то «бывшего студента», не назвавшего фамилии:
    «…невысокого роста, с чрезвычайно оригинальной выразительной физиономией, осененной густыми курчавыми, каштанового цвета волосами, одушевленной живым, быстрым орлиным взглядом…»
     Как-то сразу, без сомнений, без раздумья соглашаешься с впечатлением романтично настроенного студента. А какой же еще, какой у поэта должен быть взгляд? Конечно же – орлиный! Тут о цвете глаз и не думаешь, именно как о чем-то совершенно и незначимом.    
     А внешность, портрет поэта в своих документальных записках «Воспоминания о Пушкине»  еще четче очертил адъютант генерала Раевского М.В.Юзефович:
    «…с великолепными, большими, чистыми и ясными глазами, в которых, казалось ,отражалось все прекрасное в природе, с белыми, блестящими зубами, о которых он очень заботился, как Байрон. Он вовсе не был смугл, ни черноволос, как уверяют некоторые, а был вполне белокож и с вьющимися волосами каштанового цвета. В детстве он был совсем белокур, каким и остался его брат Лев.»
    Пожалуй,  внешность поэта еще более любопытна в обрисовке впечатлительной женщины. В.А.Нащокина в своих «Воспоминаниях» пишет:
    «Пушкин был невысок ростом, шатен, с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли той красоты его облика –особенно его удивительных глаз. Это были особенные поэтические задушевные глаза, в которых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых его душой.»
   С самым каким-то неизъяснимо теплым чувством, еще не осознанным, подсознательным ощущением славянского родства,  согревающим душу почти вздрагиваю вот от этой, подмеченной  русской женщиной черточки в лице Пушкина – с голубыми глазами. Тут же пытаюсь вспомнить свое отношение к тем, так сказать, рисованным многими художниками портретами Пушкина, которые доводилось видеть. Да обращал ли я сам внимание на то, какие там у нашего великого русского поэта глаза? Да конечно же и в голову не брал. А вот Нащокина, бегло отметив, что голубые, пространнее говорит как о более существенном:
    «Это были особенные поэтические задушевные глаза».
    И сам себе думаю: а не потому ли и поэтические, и задушевные, что – голубые?  Ибо голубые глаза – это уж никак не негритянско-африканские, и тем боле – не семитские.
    С таким моим пристрастным, пусть пока что сугубо личным предположением ищу подтверждение у других авторов.  Вот еще воспоминания Екатерины Евграфовны Синицыной, урожденной Смирновой, дочери бывшего Берновского священника, стало быть – определенно русской женщины в записи В.И.Колосова:
    «Пушкин был очень красив: рот у него был очень прелестный, с тонко, красиво очерченными губами и чудные голубые глаза».
    Вы уж как хотите, а для меня, русского, тут что ни слово, то, по-русски говоря, медом на душу. Как строки волнующих стихов повторяю:
    «Пушкин красив… Пушкин был очень красив…»
    Замечено и сказано русской женщиной. Красота его понравилась русской женщине, значит Пушкин был по-русски красив. И теперь думаю уже не только о цвете и так называемой поэтичности, но еще и о разрезе, о форме глаз, как о самом верном признаке национальности того или иного человека. Внимательнее, пристальнее  всматриваюсь  в портреты Александра Сергеевича Пушкина. И ни на одном, подчеркиваю – ни на одном, не вижу таких, о каких можно было бы сказать – навыкате, с большими белками и жгуче-черными или черно-коричневыми  африканско-эфиопско-негритянско-семитскими зрачками. Нет таких! Нет! Есть наши – славянские, славяно-русские, русские…
    Скажете, как когда-то думалось и мне, что это несущественно? А я скажу: наоборот, существенно, очень  существенно! И уже не уйти, не уклониться от нарастающей волны теплой радости от того, что наш русский Пушкин был  именно по-русски красив. А его портреты…   
       Всматриваемся ли мы в них, листая и читая его книги? Да нет же, сознаемся сами себе, не очень-то. Взглянем, на минутку даже остановим внимание, и – к текстам его произведений. Потому что еще более, чем внешняя  его красота, красота его лица, его облика, привлекает, увлекает и завораживает красота его стихов. А потом и прозы.
    Не только читателями – всеми, самыми строгими ценителями, самыми придирчивыми литературными критиками, литературоведами и эстетами давно  неоспоримо замечено, что едва ли кто писал стихами на русском языке с такой легкостью, какая с первого же прочтения ощущается во всех его поэтических произведениях.  Его поэзия  увлекает любого русского читателя, любого русского человека. Абрама Терца –Синявского , наоборот, до судорог раздражает, возмущает, злит, до конвульсий бесит. Буквально задыхаясь от обуревающих его чувств зависти, досады и какой-то нутряной желчной злобы он юродствует:
    «На тоненьких эротических ножках вбежал Пушкин в большую поэзию и произвел переполох…»
     Перед нами явная, по всей вероятности сама собой, непроизвольно прорвавшаяся ненависть, где наш завзятый критикан выдает себя себя с головой. Это у него и во всем стане его русофобского местечкового кагала   уже  само имя Пушкина произвело и доныне производит невообразимый переполох. Ошалевшие  от ненависти, они изо всех сил пытаются уже самой лексикой, подбором уничижительно порочащих, оскорбительных слов принизить великого русского поэта, выставить его в неприглядном, шаржировано  карикатурном виде. Этакий, дескать, сексуально озабоченный шустрячок вроде некой букашки-таракашки «на тоненьких ножках». Да такой же, дескать, он и не ахти какой и поэт,  что выказывает и в своей лирике, в своих  стихах:
    «Эротика была ему школой – в первую очередь школой верткости, и ей мы обязаны в итоге изгибчивостью строфы в «Евгении Онегине» и другими  номерами…»
   И, показывая и доказывая вредность такой поэтической «верткости», проницательно озабоченный «литературовед», приблатненный  Абрам Терц «болеет душой» за простодушных русских читателей, особенно неискушенной молодежи:
    «Не думающий о последствиях, Пушкин возвел в общепринятый культ ту гладкопись в поэтической грамоте, что понуждает каждого гимназиста строчить стихи, как Пушкин».
    И опять совершенно определенный подбор лексики, подбор слов и выражений, выставляющий великого русского национального поэта в его, видите ли, вредоносной бездумности: «Не думающий о последствиях…» Его одаренность в стихосложении, его поэтическое мастерство – это всего лишь гладкопись, которая якобы не помогает каждому гимназисту  владеть родным русским языком, писать стихи, а – понуждает. А понуждать – это ведь нехорошо, плохо, вредно, не так ли? Ах, Пушкин, ах он какой не думающий о последствиях нехороший!..
    И – надо же! – начиная с несмышленых гимназистов, ровным счетом никто из читателей и почитателей Пушкина,  никто, кроме этого «проницательного следователя»,  пушкинской никчемности  в упор не видит. Зато уж тут нет удержу:
    «И вот этот, прямо сказать, тунеядец и отщепенец, всю жизнь лишь уклонявшийся от служебной карьеры, наваливается со своей биографией.»
    Нет, нет, он не то чтобы осуждает, он же все-таки не частное читательское лицо, а известный литературовед, и поэтому  вразумляет:
   «Не одна гениальность – личность, живая физиономия Пушкина тому виною, пришедшая в мир с неофициальным визитом и впустившая за собою в историю пол-России, вместе с царем, министрами, декабристами, балеринами, генералами – в качестве приближенных своей, ничем не выделяющейся, кроме лица, персоны».
    Что же это за чудо такое, в чем загадка, в чем причина столь необыкновенного, судьбоносного не только для одного Пушкина, а буквально для всей Руси великой исторического происшествия? А, по «проницательной» догадке Абрама Терца –Синявского, вот в чем:
    «Крыло рока, свидетельство прошлой, затерянной во времени жизни, предчувствие, что, будучи законным сыном, ты все-таки не тот, найденыш, подкидыш, незваный гость, кавказский пленник в земной юдоли, невесть как попавший сюда, и никто о тебе не знает, не помнит, но ты-то себе на уме.»
    Во сколько, по видению Абрама Терца, очевидных недостатков  уже в самой живой физиономии, в лице Пушкина! Надо же, какой он физиономист, какой ясновидец – даже в самой гибели поэта на дуэли углядел крыло рока!  И это пи том, что всем давно уже известно  Видит то, чего не видит, не замечает никто, и даже этак как о самом очевидном роняет о Пушкине:  найденыш, подкидыш, незваный гость…
    А ведь любопытная, любопытнейшая перекличка в определении «литературного исследователя» с простонародной молвой, с русским фольклором: найденыш, подкидыш... Нечаянная, сама собой мелькнувшая мысль, догадка, предположение или нечто даже как бы мистическое? Так и напрашивается этакое расхоже  банальное: право, здесь наверняка что-то есть! И вернее всего – прикидывающийся неосведомленным пасквилянт  об этой простонародной  версии  тоже что-то знал.

                ПОДКИДЫШ

    Тут, согласитесь,  своенравная лирическая мыслишка, говоря столь же витиеватым слогом, пусть с некоторой натяжкой, но получает основания легкокрыло порхнуть ко второму вышеупомянутому стихотворению Пушкина, обойденному вниманием литературных критиков. Приведем его без сокращений:
                Романс  Под вечер, осенью ненастной,               
В далеких дева шла местах               
И тайный плод любви несчастной
Держала в трепетных руках.
Все было тихо – лес и горы,
Все спало в сумраке ночном;
Она внимательные взоры
Водила с ужасом кругом.

И на невинное творенье,
Вздохнув, остановила их…
«Ты спишь, дитя, мое мученье,
Не знаешь горестей моих.
Откроешь очи и, тоскуя,
Ко груди не прильнешь моей,
Не встретишь завтра поцелуя
Несчастной матери твоей.


Ее манить напрасно будешь!..
Стыд вечный мне вина моя,
Меня навеки ты забудешь;
Тебя не позабуду я;
Дадут покров тебе чужие
И скажут: «Ты для нас чужой!»
Ты спросишь: «Где ж  мои родные?»
И не найдешь семьи родной.

Мой ангел будет грустной думой
Томиться меж других детей!
И до конца с душой угрюмой
Взирать на ласки матерей.
Повсюду странник одинокий,
Предел неправедный кляня,
Услышит он упрек жестокий…
Прости, прости тогда меня…

   Быть может, сирота унылый
   Узнаешь, обоймешь отца.
   Увы! Где он, предатель милый,
        Незабвенный до конца?
        Утешь тогда страдальца муки,
Скажи: «Её на свете нет,
Лаура не снесла   разлуки
И бросила пустынный свет».

 Но что казала я?.. быть может, 
Виновную ты встретишь мать,
Твой скорбный взор меня встревожит
Возможно ль сына не узнать?
Ах, если б рок неумолимый
Моею тронулся мольбой…  Но, может быть, пройдешь ты мимо,
Навек  рассталась я с тобой.

Ты спишь, позволь тебя, несчастный,
К груди прижать в последний раз.
Закон неправедный, ужасный
К страданью присуждает нас.
Пока лета не отогнали
Беспечной радости твоей,
Спи, милый! горькие печали
Не тронут детства тихих дней!»

Но вдруг за рощей осветила
Вблизи ей хижину луна…
С волненьем сына ухватила
И к ней приближилась она;
Склонилась, тихо положила
Младенца на порог чужой
Со страхом очи отвратила
И скрылась в темноте ночной.

   По жанру это, конечно же, маленькая драма, но и не о том думаешь, читая это стихотворение. По неписаным законам обывательской морали женщину, бросающую  новорожденного своего ребенка подкидышем кому бы то ни было, безоговорочно осуждают, несмотря ни на какие понуждающие к тому самые тяжкие обстоятельства. Пушкин наоборот  - глубоко ей сочувствует и, психологически тонко показывая ее душевные страдания, тем самым даже явно ей сострадает.
     А еще думаешь, что же подвигло, если верить Абраму Терцу, легкомысленного Пушкина на создание такого, мягко говоря, более чем сентиментального, душещипательно трагедийного  стихотворения?  Да вдобавок  о таком, совсем уж непристойно низком поступке, недопустимом, немыслимом для женщин аристократического круга, среди каких он вращался, жил, для каких писал и каким посвящал свои стихи. Казалось бы, ему ли,  вертопраху, ловеласу, « вбежавшему в большую поэзию на «тоненьких эротических ножках» , обращать внимание  на чувства некой незнакомой ему недостойной дворовой девки! А вот…
    Невольно вспоминаются горькие женские судьбы в родословной поэта:
   «Прадед мой Александр Петрович был женат на меньшей дочери графа Головнина, - писал Пушкин. – Он умер весьма молод, в припадке сумасшествия зарезав свою жену…»
   Далее и пуще того:
     «Дед мой был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урожденная Войкова, умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую связь с французом, бывшим учителем его сыновей, и которого он весьма феодально повесил на черном дворе.»
    Затем вспоминает и о семейных несчастьях черного прадеда Абрама Ганнибала:
    «Первая жена его… родила ему белую дочь. Он с нею развелся и принудил ее постричься в Тихвинском монастыре…»
       Или вот о деде Осипе Абрамовиче:
    «Африканский характер  моего деда, пылкие страсти, соединенные с ужасным легкомыслием, вовлекли его в ужасные заблуждения. Он женился на другой женщине, представя фальшивое свидетельство о смерти первой…»
    К тому же существуют письма в Сенат, в которых он доказывал, что Надежда(заметим, в будущем мать Пушкина ) - не его дочь, так как она была не в него – не черной.
    И еще тут невольно приходит в голову странная загадка того, что  Пушкина с первых младенческих лет  и всю жизнь преследовала  непонятная  жестокость его матери – Надежды Осиповны. Она страстно обожала, осыпала ласками своего меньшего сына Льва, всячески его баловала, но почему-то страшно не любила. Терпеть не могла, видеть не хотела, словно была не родной, а злой мачехой. Даже хуже мачехи. Неделями, месяцами с ним не разговаривала. Мальчиком он часто терял носовые платки, так она пришила ему носовой платок к курточке, и чтобы ему было стыдно, заставляла его так выходить даже к гостям. У него, маленького, была привычка потирать руки, а ее это раздражало. Так она однажды связала ему руки полотенцем и так со связанными руками целый день не давала есть, проморила  голодом.
    Материнской ласки Пушкин никогда от нее не видел. И что до невозможности непонятно, она нежно, до обожания любила своего младшего сына Льва, тот рос баловнем, а его, Александра, кажется, ненавидела.   Когда, двенадцатилетним мальчиком, его повезли в Царское Село в лицей, он вздохнул с облегчением, покинув родительский кров без малейшего сожаления и почти никогда домой не писал. И всю жизнь – всю жизнь! - она относилась к нему вот так с неизменной холодностью. Более того, каждый успех его делал ее еще отчужденнее и равнодушнее.
   Стоит ли говорить, что тут любой нормальный человек не может не подивиться. Истинно – уму непостижимо! В самом деле, да что же это такое – такое с малолетства отношение к сыну от родной мамы? Невольно усомнишься: да родной ли?! Ей-ей, похоже, и вправду подкидыш, прижитый от простой русской крестьянки и подкинутый родному отцу русскому помещику Сергею Львовичу Пушкину. Потому и нелюбимый его женой, жгучей черноокой креолкой Надеждой Осиповной, вынужденной называть его своим сыном.
    О том и поговаривали слуги  среди дворовой челяди.  Особенно служанки -- добрые, участливые, сердобольные русские женщины. Они меж собой осуждали барыню Надежду Осиповну, бранили ведьмой, вслух называли бедненького Сашеньку несчастным и… найденышем. Коего несмышленым младенцем, завернутым в бедные полотняные пеленки, нашли однажды утречком у помещичьего крыльца.  Как писал лицейский товарищ Пушкина М.А.Корф, дворня у Пушкиных была многочисленная, но «оборванная и вечно пьяная», поэтому нетрудно догадаться, как и что говорили, не стесняясь в выражениях, слуги. И вполне понятно, какие горькие чувства и мысли вызывало все это в чувствительно впечатлительном сердце  нелюбимого сына.
    А что же барин Сергей Львович – отец Пушкина?  Сестра Александра Сергеевича, в замужестве Павлищева, в письме к мужу характеризовала его так:
    «Можешь себе представить, в каком состоянии отец со своими черными мыслями, да еще денег нет. Он хуже женщины: вместо того, чтобы прийти в движение, он довольствуется тем, что плачет».
    Непонятна так до конца и не проясненная история с крещением Александра Сергеевича. Принято считать, что родился Пушкин в Москве, на Молчановке, но до сих пор не завершены споры о точном месте его появления на свет и почему он был крещен в Елоховской церкви и лишь на четырнадцатый день после его рождения. Непонятна причина столь поздних крестин. Это невозможно объяснить, допустим, недомоганием матери или ребенка, так как, по обычаю, мать не участвовала в обряде крещения, а нездорового младенца всегда старались как можно скорее доставить в церковь, чтобы он ни в коем случае не умер некрещеным.
    Хорошо известно так же и то, что сам Пушкин глубоко интересовался мельчайшими подробностями своего происхождения. 22 июля 1830 года его мать Надежда Осиповна то ли с удивлением, то ли с какой-то встревоженностью писала дочери Ольге о нем:
    «Вообрази, он совершил летом сентиментальное путешествие в Захарово, отправился туда один, лишь бы увидеть место, где провел несколько годов своего детства».   
    Так вот и напрашивается на язык старинная русская поговорка: знает кошка, где нашкодила. Не отсюда ли и обеспокоенность  Надежды Осиповны слишком уж пристрастным отношением Александра Сергеевича к  подробностям своего детства? А помня неоспоримую теорию наследственности, можно лишь подивиться тому, что у таких легкомысленных, бессердечно бездушных и жестоких предков появился такой добрый и гениальный потомок. Истинно, ни в мать, ни в отца, а в некоего неведомого проезжего молодца. Ну что ж, согласно библейскому, дух дышит, идеже хощет, и все же, все же  повторим: не зря, наверное, в народе говорится, что только сама женщина знает, от кого она родила. Не тот ли здесь случай? Что-то уж слишком подозрительно! Да и версия- идущая через годы молва о Пушкине подкидыше-найденыше не кажется ли  в этой связи такой уж наивно простодушной? Наоборот, побуждает пристальнее всмотреться в его облик, в глаза, в черты лица.
    Русская поговорка правильна: по одежде встречают – по уму провожают.  Тем не менее каждый из нас знает по себе, что о другом человеке судишь, начинаешь судить по первому взгляду на него, по первому впечатлению  от его внешности, и в первую очередь – от его лица. Да и в дальнейшем при разговоре с ним, при более близком знакомстве с ним продолжаешь всматриваться в него, приглядываться, изучать, понимать, постигать. Так и с Пушкиным. Чем больше знакомишься с его творчеством, тем внимательнее всматриваешься в его портреты. Какой он, наш поэт? Наш русский поэт… Наш великий русский национальный поэт… Гений…
      Каждый из нас по себе знает, что внешность, лицо человека другой расы всегда не то чтобы отталкивало, а все же сразу  как бы чем-то настораживает, в подсознании отмечая, что перед тобой отнюдь не близкий, не родной тебе, а – чужеземец, чужестранец, инородец, словом – чужой. Портреты Пушкина, черты его лица у нас, русских, такого впечатления не вызывают. Вслед за броско знаменитым, можно сказать, типизированным, обобщающим по общераспространенному, по Маяковскому подчеркнуто:  «Африканец!» - не воскликнешь. Совсем наоборот. Хотя и здесь, увы, существует, к сожалению, весьма определенный, многими авторами навязываемый  разнобой.
                АФРИКАНИСТЫ И РУСИСТЫ
    При разговоре об этом первым делом, конечно же , мы вспоминаем ставшие крылатыми стихотворные строки самого Александра Сергеевича к портрету О.А.Кипренского: «Себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит». Что сегодня воспринимается так, будто художник ему, Пушкину, польстил, в смысле – приукрасил, сделал, нарисовал его более красивым, чем он был в жизни, в действительности.
     В «Школьном толковом словаре» издания 2002 года слово «лесть» определено как «лицемерное, угодливое восхваление, не соответствующее истине». Но при жизни Пушкина это слово  обозначало ложь, хитрость и коварство по отношению к тому, кому адресовано. Но об этом уже почти напрочь позабыто, и потому и на портрет О.А.Кипренского, и на портреты  Пушкина, принадлежащих кисти всех других художников мы смотрим с навязанным нам в подсознание предубеждением как на приукрашивающие. Что в действительности далеко не всегда так.
    Примечательно обстоит дело  относительно гравюры Е.И.Гетмана к поэме «Кавказский пленник». Увидев эту гравюру напечатанной,  Александр Сергеевич был очень недоволен и неоднократно протестовал  против дальнейшей ее публикации: «Я писал к брату, чтоб он Оленина упросил не печатать моего портрета, если на то нужно мое согласие, то я не согласен».
   Беда в том, что ряд так называемых художников-африканистов, никогда и не встречавшихся с Пушкиным лично, писали его портреты, руководствуясь широко распространенным мифом об африканских корнях Пушкина. И согласия на то у него, разумеется, не испрашивали. В то время, как художники , которые были его современниками и прекрасно знали его родословную по матери как потомка Абрама Ганнибала,  изобразили Александра Сергеевича с типично славянорусскими чертами лица, русыми волосами и голубыми глазами. А ведь писали, простонародно говоря, не из подхалимажа, не по заказу, а по побуждению, позыву, велению своей, так сказать, художнической души. 
   Так называемому рядовому, массовому читателю гадать-думать-размышлять о том не приходит и в голову как о чем-то совершенно второстепенном и от него далеком. Поэтому  приостановим внимание хотя бы на некоторых  портретах Александра Сергеевича Пушкина, принадлежащих кисти ряда известных художников-портретистов. В особенности – его современников.
    Впрочем, для все того же, так называемого массового читателя вспомним сначала мнение одного из первых в России фотографов  С.Л.Левицкого. Он, в частности, писал:
      «Я знал Пушкина в 1832 году, лицо его запомнил хорошо, тем более что лицо у Пушкина было такое характерное, что оно невольно запечатлевалось в памяти каждого, кто его встречал, в особенности тех, кто с благоговением относился  к поэту». 
    К сожалению, о фотографических снимках  Пушкина мне какие-то сведения найти не удалось, но зато вот еще любопытное свидетельство того же Левицкого об акварельном портрете известного русского художника  Павла Федоровича  Соколова: «Когда же мне впервые показали акварель Соколова, я сразу сказал:  «Это единственный настоящий Пушкин».
    Присовокупим к сему, что по авторитетному заключению автора монографии «Блистательный Петербург в портретах П.Ф.Соколова» искусствоведа П.Б.Чижовой этот художник «писал свои полотна фотографично».
    В этой связи сразу же необходимо вспомнить и такого известного портретиста того времени как Густав Адольфович Гиппиус. Выходец из города Ревеля, он получил образование в Венской академии художеств,  стал известным литографистом в Германии и Италии, затем создавшим грандиозную серию портретов замечательных  современников – государственных деятелей, писателей, артистов и высокопоставленных  чиновников России. В том числе, отметим, и портрет Александра Сергеевича Пушкина.  При этом был особо ценим за то, что делал литографии натуралистично. 
     Повторюсь, будучи рядовым читателем-почитателем Пушкина, то есть без какого-либо особого опыта в чтении  полотен живописи, к  этому же ряду считаю должным отнести портреты Пушкина, принадлежащие кисти Сергея Гавриловича Чирикова  --  учителя рисования, гувернера  Царскосельского лицея, знавшего(видевшего) будущего поэта продолжительное время, Николая Ивановича Уткина, по чьим полотнам Александра Сергеевича наблюдали на улице, неизвестного художника, автора портрета «Пушкин-лицеист», а также Ксавье де Местра и конечно же автопортрет – рисунок, сделанный самим Пушкиным.   
   Казалось бы, исходя из вот этих, сделанных, скажем так, фотографично и натуралистично, нам и следовало бы отдавать предпочтение этим  портретам Пушкина. А на деле получилось так, что на первый план выдвигались да и поныне выдвигаются портреты нашего великого русского поэта, принадлежащие кисти так называемых африканистов.
     Общеизвестна широко распространенная сентенция о том, что художество  начинается там, где присутствует художнически-творческое «чуть-чуть». Вот это «чуть-чуть» не так, чуть-чуть «тоньше», изысканнне, что ли, экзотичнее, нежели  у фотографов и натуралистов, мы и видим у приверженцев негритянско-эфиопской и семитской версий пушкинистов-африканистов. В их число входят  Н.П.Ульянов с его знаменитой картиной «Пушкин с женой в Аничковом дворце», Б.М.Кустодиев, К.С.Петров-Водкин, П.Я.Павлинов, Б.А.Тальберг и многие другие.
   При их творчески-экзотическом «чуть-чуть» мы видим Пушкина куда более, чем чуть-чуть, эфиопо-негро-семитом. По Маяковскому, африканцем. И нельзя назвать это искажением, неправдоподобием и неправдой – примут за недозволенный выпад в адрес маститости и знаменитости. Между тем, рассматривая и сопоставляя те и эти портреты, мы не можем не видеть, что больше схожести с вышеприведенными письменными свидетельствами о внешности Пушкина именно в портретах художников славянско-русского типа. 
      Существенна, скажем, одна такая частность. Что в первую очередь считается как бы главным признаком эфиопо-негро-африканскости в лице Пушкина? Это, конечно же, должны быть его глаза, курчавость, губы и слегка приплюснутый нос. Но!
     Но насчет курчавости мы уже разобрались,. «Длинные белокурые волосы, слегка вьющиеся на концах» негро-эфиопскими у Пушкина  не назовешь. Или вот  в книге В.Вересаева «Спутники Пушкина» о внешности и о глазах полукровки (полурусского-полутурка) поэта Василия Жуковского читаем: «…он держал голову наклонно, как бы прислушиваясь и размышляя; глаза темные, на китайский лад приподнятые…»
   О глазах Пушкина мы уже читали целый ряд свидетельств его близких знакомых,  тоже ни у кого не найдешь и намека на «африканистость». И это при том, что его мать Надежду Осиповну, урожденную Ганнибал, в свете называли прекрасной креолкой. То есть у нее глаза были очевидно  не голубые. О характерно крупных с выворотом у негритосов губах не приходится и говорить, ничего похожего у Пушкина не было. Равно как и по-негритянски с широкими ноздрями носа. 
    Посему в той же книге В.Вересаева  нельзя не обратить внимания на характеристику внешности отца поэта Сергея Львовича Пушкина: «Сергей Львович был небольшого роста, проворными движениями, с носиком вроде клюва попугая».
   По-моему, надо ли что-либо еще выдумывать! Ну и плюс к сему еще более категоричные на сей счет воспоминания М.В.Юзефовича: «В его(Пушкина)облике было что-то родное африканскому типу, но не было того,, что оправдывало бы его стих о самом себе:
                Потомок негров безобразный…

    Напротив того, черты лица были у него приятные, и общее выражение очень симпатичное.»
    Ослепленные своим преклонением перед экзотичностью пушкинской африканостью и будто бы совершенно правы в своей приверженности генетической теории наследственности, такого рода портретисты и прочие «пушкинисты» идут таким же путем и к объяснению феномена пушкинской гениальности. Дескать, он потому и особо, невероятно одаренный поэт, и вообще разносторонне  могучий гений, что, согласно Маяковскому и Марине Цветаевой, «африканец. И в упор не видят совершенно противоположного и главного в нем – его русскости.
    «Если белой костью своего дворянского рода Пушкин узаконил себя в национальной семье, в истории, то негритянская кровь уводила его к первобытным истокам творчества, к природе, к мифу», -- этак с нажимом краснобайствует Абрам Терц-Синявский. Доверчивому читателю прямо-таки невозможно не согласиться, очень уж красиво вешает лапшу на уши. Доверчивый, неискушенный читатель  склонен поверить, а на поверку  перед нами самая беспардонная ложь.   
    Ну вот, если там, в «негритянской первобытности» истоки поэтического творчества, то посмотрим, спросим, кто из предков Пушкина по африканской линии писал стихи? Что-то не упомню. А по отцовской, русской? Да сразу же и вспоминаешь отца. Тот же В.Вересаев писал о Сергее Львовиче:  «Он был очень любезен на старинный французский манер, был мастер на каламбуры и острые ответы…Очень легко писал стихи –и по-французски, и по-русски. Интересовался литературой…»
   И еще:   
    «Страсть к стихописанию у Сергея Львовича была чрезвычайна: все записки его к предметам его страсти писались не иначе, как стихами; посылал ли он цветы, книгу, собаку, лампу, -- посылку неминуемо сопровождали стихи».
     А брат Сергея Львовича, родной дядя Александра Сергеевича, Василий Львович Пушкин и сам был поэтом. В.В.Вересаев пишет о нем:  «Василий Львович блистал в салонах, был душой общества,был неистощим в каламбурах, остротах и тонких шутках…Печататься В.Л.Пушкин начал в 1793 г.Писал в стиле Дмитриева и Карамзина послания, элегии, басни, сказки, сатиры…»
    Был незаурядно творчески одарен и младший брат Пушкина Лев Сергеевич. Остроумный, с прекрасным литературным вкусом, по свидетельствам современников, обладал феноменальной памятью: стоило ему раз-два прочесть стихи, и он запоминал их от слова до слова, писал и сам. Однако если эту его поэтическую одаренность отнести тоже на счет африканской крови, то уж отца и дядю Пушкина к привою негритянско-эфиопско-семитской ветви никак не отнесешь, они были русскими.
     Увы, с незапамятных времен русским людям присуща, к сожалению,  склонност создавать легенды о присущей иноплеменникам большей одаренности и культуры. Не отсюда ли и укоренившееся однобокое внимание к родословной А.С.Пушкина, где  прежде всего и более всего выпячивается  генеалогическая ветвь по линии матери. Доныне находятся добровольные исследователи и организуются за счет государства экспедиции вглубь Африки, якобы являющейся родиной одного из арапов Петра. И словно никто из неисчислимой армии литературоведов-пушкинистов не читал еще в юности выраженного Пушкиным протеста:

                Не арап, не турок я…

    Многочисленной рати романтически настроенных антропологов тоже не помешало бы пристальнее всмотреться в портреты Александра Сергеевича, нежели давать волю своему экзотическому воображению. И вспомнить неоспоримую русскую пословицу: «Яблочко от яблони недалеко катится». И посмотреть слишком очевидной правде в глаза – в славянорусские голубые глаза Александра Сергеевича Пушкина.

                ПРАВО НАЗЫВАТЬ СЕБЯ РУССКИМ

     И еще в этой связи – о языке. Не будет преувеличением сказать, что гений Пушкина – уникальный, всеобъемлюще феноменальный, однако же проявилась эта его всечеловеческая гениальность на русском языке и в русском языке.
    Здесь нельзя не подумать вот о чем. Многими психоаналитиками, психологами и психиатрами, и более всего незаурядными, выдающимися, высказана мысль о том, что гениальность – это своего рода аномалия, отклонения деятельности мозга от мозга обычного нормального человека.  Нередко эта аномальность проявлялась в том, что тот или иной человек, не важно, мужчина или женщина, вдруг ни с того ни с сего начинали вдруг говорить и писать на каком-то ранее не известном им языке.
    Сколь ни преобладающей в физиологии Пушкина выставляется будто бы очень уж явная его африканистость, знаменательно вот что.  Выросший и воспитанный в духе времени, с  детства он  в совершенстве владел  французским языком. Уже после лицея овладел английским.  В зрелом возрасте изучил итальянский, испанский, переводил с древнегреческого. В  южной ссылке занимался молдавским и турецким. В деревне, уже в горды славы освоил латынь.
    В  рабочем кабинете Пушкина  на Мойке, 12  им собраны книги на 14 языках, как европейских, так и восточных. Однако же о каких-либо африканских , насколько известно, и не помышлял, а говорил и  писал на русском, да еще, так сказать, и отшлифовал, до того усовершенствовал русский, что признан основоположником русского литературного языка.
     Вспоминается признание полунемца-полушотландца  автора Толкового  словаря живого русского языка Вл.Даля: «Думаю я по-русски, значит  я – русский». Можно привести такие суждения и многих других так называемых полукровок. И можно не сомневаться, что уж Пушкин думал по-русски. По-русски писал и высоко русский язык  ценил:
     «Только революционная голова, подобная Мирабо и Петру, может любить Россию, так, как писатель только может любить ее язык.
    Все должно творить в этой России и в этом русском языке».
    А язык, как известно, является определяющей, генетической основой принадлежности человека к его прирожденной национальности.  Именно язык и прежде всего язык, генетически заставляя на родном национальном  языке думать,  формирует душу человека в духе соответствующей языку национальности.
      И опять вспомним  знаменитые слова Достоевского:
    «Не понимать русскому Пушкина значит не иметь  права называть себя русским…»
     А лучше всего понимает человек человека лишь при общении на родном языке.      
     Что касается не русских «известных исследователей», антропологических изыскателей и прочих евгенических физиономистов, то в своих заметках «Опровержение на критики» четко сказал в свое время  опять же сам Пушкин:
     «Простительно выходцу не любить ни русских, ни России, ни истории ее, ни славы ее. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцев».
   Стоит ли особо говорить, сколь точно и убедительно сказано это для всякого рода иноплеменных  и иноязычных  русоненавистников, инородцев, ныне именуемых диссидентами и мигрантами,  получавших и доныне получающих русскую ласку, то есть разрешение, возможность проживания в России. Тому же, к примеру, Абраму Терцу-Синявскому,  Михаилу Армалинскому-Пельцману  и  неисчислимому множеству подобного рода абрамов. Что, может быть, при их неоспоримой эрудированности они не знали и не знают этих пушкинских слов? Да конечно же знали и знают. Так что остается сказать: как говорится, поимейте, господа, хоть капельку человеческой совести.
    Суть однако в том, что для них это увещевание – пустой звук. Ибо они не просто русофобы в смысле наши противники, а прирожденные инородцы. По-русски говоря, заклятые. Смертные. И не будем оболбьщаться, с такими дружи, а камень за пазухой держи, ибо у каждого из них в кармане фига, и поединок с ними шел и идет не на жизнь, а на смерть.
    Нельзя при этом более обстоятельно не сказать о значимости роли русского языка, о современных попытках его трансформации. Все мы, каждый из нас по себе, по собственному  индивидуальному и коллективному жизненному  опыту знаем, как влияют на нас музыка и песня, музыкальный и песенный ритм. А ведь начинается это с влияния родной разговорной речи, колебаний, понижения или повышения голоса, интонации, самого ее звукового ряда. Даже не зная чужих, не понятных для нас слов, мы внутренне настораживаемся против самого звучания чужого языка и чужеродного акцента. Почему? С чего бы так? В конце концов, пусть даже иноязычный говор все-таки не рычание зверей,  но чувство возникает не из приятных.
      С давних пор известна в медицинской практике так называемая музыкотерапия – ритмическая стимуляция  нашего настроения и жизненного тонуса. При проведении психотерапевтических лечебных сеансов установлено, что не только в музыке, мелодии песни, но и в мелодике голоса, в интонации, в размере ритмично звучащего сказания, былины, стихотворения большую, может быть, наряду с магией слова едва ли не главную роль играет  магия ритма. Причем отмечено, что у разных народов и рас как  свой национальный язык, так так же и своя интонация, мелодика  разговорной речи, свой особый, особенный ритм. Так что изменение музыкально-песенного и словесно-речевого ритма сказывается не только на общем здоровье человека, но и на его психике. И происходит это потому, что воспринимаем мы их не просто нашими слуховыми «аппаратами» – ушами, но и на генетическом уровне. Начиная из утробы матери, слыша генами, постигаем мы родной язык и испытываем его благотворное физиологическое воздействие на наш организм.
                СРАЖЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
    Итак, наши гены… слышат! В журнале «Свет» за август 1988 года  П.П.Горяев (РАН) пишет:
    «Мы пришли к ошеломляющему выводу, оказалось, что ДНК воспринимает человеческую речь. Ее волновые «уши» специально приспособлены к восприятию таких колебаний. Мало того, что молекулы наследственности получают кроме акустической и световую информацию, человек может не произносить вслух, а просто читать текст, но содержание все равно доходит до клеточных ядер по электромагнитным каналам .Главное, что ДНК небезразлична к получаемой информации. Одни сообщения оздоравливают ее, другие травмируют.»
     Словом,  свои, на своем родном языке получаемой информацией, мыслями, выраженными на родном языке оздоравливают,  прибавляют сил и здоровья,  а на  чужом  – не вдруг,  не сразу ощутимо, медленно, растянуто во времени, но действуют негативно, а при целенаправленном мысленном зле причиняют вред, травмируют, губят, уродуют, убивают. Значит, даже если не произносить вслух, а просто читать стихи Пушкина, их  русский язык, их содержание оздоровливают русского читателя.
    Вот ведь в чем значимость родного русского языка для русских людей. Для русского народа. Для русской нации. Соответственно вот в чем для нас главная значимость творчества нашего русского национального гения Александра Сергеевича Пушкина – основоположника русского литературного языка и русской классической литературы. Русские люди, что называется, нутром своим, чутьем своим на генетическом уровне, генами своими чуют в Пушкине родного – русского! -- человека, родную русскую душу. А его клеветники – ровным счетом наоборот. И вот почему множатся ряды ополчившихся на него иноязычных абрамов терцев.
    Еще при его жизни начатое, донельзя затянувшееся сражение за Пушкина продолжается. Приписывая свое мнению, свою мечту Мицкевичу, Александр Сергеевич мечтал о том счастливом времени,
                Когда народы, распри позабыв,
                В единую семью соединятся…
      Как много значит одно только слово – позабыв…
      Обратим внимание: позабыв… Основоположник русского литературного языка  и русской классической литературы Александр Сергеевич Пушкин гениально знал, буквально чувствовал значимость каждого русского слова. И можно быть уверенными, не случайно сказал, написал здесь именно так, а не иначе. Не прекратив, не отринув, а именно – позабыв. И нельзя не подумать о том, а когда же это будет, а возможно ли межнациональные распри, вражду, кровавые войны и геноцид позабыть?               
    Как раз в эту пору, когда мы начали этот разговор, в апреле 2015 года прогрессивная гуманистическая мировая общественность отмечала 100-летие с начала геноцида армян, на весь мир прозвучали слова армянского президента о том, что такие преступления срока давности не имеют.
    А как имеет ли срок давности преступление против  русского национального гения, светоча русской культуры? Не риторический ли вопрос?          
    Ибо идет не просто литературоведческое сражение за Пушкина - идет информационно-психологическая война. Идет война демографическая.
    Сражение продолжается. Русские! Посмотрите голубоглазому  гению Пушкину  в его голубые глаза.  Посмотрите в глаза Русской правде!
      
                ПИКАНТНАЯ  КЛЕВЕТА

   Пушкин – русский гений. Пушкин – это эталон, символ русской национальной культуры. Прошло более двух веков со дня его трагической гибели, а его великие творения находят все новых и новых поклонников не только в России, но и во всем мире. В чем же сила творчества этого великого поэта, почему его почитают, читают его стихи и прозу?
 Лучше всего, на мой взгляд, на это ответил великий наш критик Виссарион Белинский. Нельзя не помнить  эту замечательно назидательную оценку:
    «Читая его творения, можно превосходным образом воспитать в себе человека»               
    И резким контрастом тому высвечивается в моей памяти более чем скабрезный эпизод. Как-то в кулуарном кругу нашей писательской братии  разгорелся  спор  по поводу  окололитерат урных сплетен  о  причине роковой  дуэли Пушкина с Дантесом.  Высказывания были свободные, в выражениях не стеснялись, и сколь это ни пикантно, речь пошла не о художественных  достоинствах пушкинских произведений, а о  частностях личного  интима. Что за чудное мгновение случилось у Пушкина с Анной Керн? Изменяла ему жена  с Николаем 1 или не изменяла ? Уступила Натали   Дантесу или не уступила?    
     Любопытство, говорят, не порок, но большое свинство. Да и не нами придумано: весь мир бардак, все бабы деди-бледи, а мужики прирожденно кобели. И если царь-государь первый, охочий до чужих жен кобелина, а кто же из верноподданных посмеет откзаться от такой царской милости?  И вдруг – цинизм покруче свинства:
   - Ну что вы раскипятились – изменяла, не изменяла? Дураку  ясно –дала…
    Изрек сию  высокоавторитетную  сентенцию наш популярный  в ту пору литературный  критик  по прозвищу Гена Крокодил. Окрестили мы его так между собой за критическую беспощадность. Не понравится чье-то произведение,  любого из нас, невзирая на лица, сожрет.По-свойски говоря, тот еще щелкопер! И если под мухой полез в бутылку,  от него лучше на расстоянии пушечного выстрела отойти.
    Зато было у него еще и  другое достоинство. Выказывая, точнее, корча из себя высокоодаренную  творческую  личность, любил Гена  со смаком заложить за воротник.  А если капля камень точит, то возлияние дружеской капели до мозга костей прошибает,  самый крепкий характер делает  мягче воска.  И если, не скупясь, угостишь, даже яростный тигр ласково хвостиком виляет  и  пушистым котенком тебе дифирамбы намурлыкивает.  Нежнее известного в литературе матерого  до маститости Мур Мурыча.  Посему было у него  еще и  более  авторитетное прозвище  - Геннадий  Мурликов.
    Словом, где уж нам, дуракам, с ним чай пить! Присутствовал при сем его лучшие собутыльники тезка Гена Морозов и Алексей Полишкаров, подчеркнуто требовавший называть хохлом Олексой, но те лишь хмельно  ухмыльнулись. А что? Сучка не захочет, кобель не вскочит.   Был еще Сергей Макаров, но он лишь покладисто махнул рукой, считая за лучшее в полемику  не встревать. А по правде признаться, многие из своей, прямо сказать, недотепистости  молчаливо склонялись к его циничному мнению, не  имея  доказательных в пушкинистике на сей счет познаний.
 А вспомнился тот давний спор в связи с тем, что 10 февраля 2019 года – в день памяти великого русского поэта – в Петербурге презентовали переизданные с дополнениями «Письма А.С.Пушкина к жене», которые  проливают свет на трагические события зимы 1837 года.
   Разумеется, обзор этого объемного издания занял бы много места и времени. Для наглядности отношения Александра Сергеевича к Натали возьмем, в частности, хотя бы такие оттуда уважительные строки:
    «…будь молода, потому что ты молода – и царствуй, потому что ты прекрасна.»
    Сегодня точно известно главное. Пушкин очень любил свою жену, мать его четверых детей, уважал ее мнения, дорожил ее чувствами, в чем откровенно  ей  признавался:
    « Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя  несчастлив».
    На беду, Геннадий Мурликов далеко не одинок. Пушкин и Наталья Николаевна были прекрасной парой, и это не могло не вызывать жгучую зависть у посрамленного Дантеса и толпою «жадно стоящих у трона» пытающихся его обелить. Что мы наблюдаем и по сю пору. В надежде выискать, вынюхать что-то для них выгодное, порочащее Наталью Николаевну, определенной направленности исследователи обратились к скрупулезному рассмотрению жизни семьи Гончаровых, и …
    И наткнулись на совершенно на нежеланные для них подробности. Дед сестер Гончаровых Афанасий Николаевич, человек беспутный и наглый, промотал огромное состояние. Неспроста Пушкин называл его свиньей. Отец девиц был пьяницей, спился, пьяным свалился на скаку с коня, сильно грохнулся головой и в итоге сошел с ума. Супруга его от такой жизни была вспыльчивой, скандальной и деспотичной. Взрослея, дочери из-за деда «свиньи» оказались бесприданницами. Пушкин, посватавшись, вынужден был по ее требованию внести немаленькую сумму на свадебные расходы.
Натали, можно сказать, несказанно повезло. А вот ее сестрам, Екатерине и Александре, выпала совсем другая участь. Сестра Пушкина писала о них: «Они красивы, эти невестки, но ничто в сравнении с Наташей». Или вот еще характеристика Софьи Карамзиной: «…кто смотрит на посредственную живопись, если рядом Мадонна Рафаэля?»
То есть, как видите, и сестры Наташи были не так уж некрасивы, а не сватались к ним из-за того, что были бесприданницами. Тираничная мамаша Наталья Ивановна не могла, да и не хотела выводить их в свет из-за недостатка средств, частенько вымещала на них свою обиду на жизнь,  и приходилось им старыми девами коротать свои печальные дни  в обществе безграмотной дворни.
 Старшая из них  Екатерина горько жаловалась  в письме брату Дмитрию: «…счастье мое уже безвозвратно утеряно, я слишком хорошо уверена, что оно и я  никогда не встретимся на этой многострадальной земле, и единственная милость, которую я прошу у Бога, это положить конец жизни столь мало полезной, если не сказать больше, чем моя».            
      Наталье Николаевне жалко было сестер, и по ее просьбе Александр Сергеевич, тоже из жалости по искренней доброте своей разрешил принять их для совместного проживания .  Осенью 1834 они благодарно  поселились в доме  Пушкиных.  За что потом, что называется, и отблагодарили черной неблагодарностью. Не зря деды и прадеды наши исстари печально заметили: «Если не хочешь получить от человека зла, не делай ему добра». Безнравственно, но – увы! Графиня Фикельмон так оценила те события:
«Одна из сестер госпожи Пушкиной , к несчастью, влюбилась в него(Дантеса), и быть может, увлеченная своей любовью, забыла обо всем том, что могло  из-за этого произойти для ее сестры, эта молодая особа учащала возможности встреч с Дантесом; наконец, все мы видели, как росла и усиливалась эта гибельная гроза».
Можно с полной уверенностью понять, что Екатерина жгуче завидовала своей красивой , удачливой в браке сестре и добра ей не желала.  Ибо было бы патологией представить , что истосковавшаяся по мужским ласкам старая дева, пылая, изнемогая от страсти к  Дантесу   без всякого сожаления, без капли стыда и совести играет роль  сводницы,  устраивает ему  свидания  с замужней своей сестрой, когда венчанного супруга нет дома. 
Ну что ж,  ухмыляются  русофобы, не в Институте благородных девиц воспитывалась. Хотя пошлая, более чем пикантная, подлая сплетня о том распространялась и поныне распространяется людьми соответствующей безнравственности. Им прирожденно не дано,  они и понятия не имеют, да и не хотят иметь, говоря словами Пушкина о нравах русской патриархальной старины, о строго соблюдаемой девичьей  чести и целомудрии. Им вроде и невдомек,  в каких жестких правилах воспитывала дочерей их тираническая мать. Женская верность была в обычае русского народа. Пушкинская Татьяна, которая свято верила простонародной старине,  напрямик и отрезала  Онегину , что да, любит его, но:
                Я вас люблю, к чему лукавить,
                Но я другому отдана
                И буду век  ему верна…
В ноябре 1836 года  друзья и знакомые Пушкина получили анонимный пасквиль, в котором Александр Сергеевич выставлялся рогоносцем с недвусмысленным намеком  на  связь Дантеса с Натальей Николаевной.  Уверенный в том, что авторами провокации были  гнусные интриганы Геккерн и усыновленный им при его живом отце Жорж Дантес.  Уже было  не секрет, что связь у них была никак не родственная, а гомосексуальная. Защищая честь жены, Пушкин вызвал  французского гаденыша на дуэль.
Дантес  струсил. Заметая следы, 17 ноября 1836 года он  сделал предложение 27-летней  Екатерине  Гончаровой стать мадамой Даньес. Давно  уже не простостарая, а засидевшаяся в старых девах , от радости та чуть было  не тронулась и без того не очень здравым умом. 10 января  1837 года состоялось венчание. Подчеркнем эти даты, поскольку  в марте, когда разжалованного в солдаты Жоржа Дантеса выслали из России, мадам Екатерина  последовала за ним уже беременной. Комментарии излишни. Что к чему, любой непредвзятый читатель разберется сам.
В дальнейшем с 1837 –го по 1843  год мадам Екатерина Дантес родила пятерых детей. Трех дочерей  и двух сыновей. Была ли она счастлива?  Суеверные люди говорят, что судьба  безжалостно ей  отомстила.  Ее письма в Россию исследователи делят  на две категории:  хвастливые, которые она писала под диктовку Дантеса, и «не очень веселые», которые ей удавалось отправить втайне от него.
Даже там, во Франции, ее стали называть женой убийцы.  Ей пришлось вести замкнутый образ жизни, с ней мало кто общался. В крещении православная, Екатерина Николаевна стала  ходить  босиком  в католический храм и часами молить Бога о милости.  Зимой 1842-го  она родила мертвого сына. Из желания неведомо какими путями баснословно  разбогатевшего Дантеса заиметь наследника,  в сентябре 1843-го она опять родила сына, которого окрестили  Луи-Жозефом, но сама скончалась от послеродовой горячки.
Будучи уже взрослым, Луи-Жозеф в своих воспоминаниях писал: «Пушкин! Как это имя связано с нашим! Знаете ли, что у меня была сестра, - она давно покойница, умерла душевнобольной. Эта девушка была до мозга костей русской. Здесь, а Париже, живя во французской семье, во французской обстановке, почти не зная русских, она изучила русский язык, говорила и писала по-русски получше многих  русских. Она обожала Россию и больше всего на свете Пушкина».
У Екатерины Николаевны  дочерей было трое: Леони, Матильда и Берта.  После ее безвременной кончины их воспитывала незамужняя сестра Дантеса.  Занятый своими махинациями и самим собой, человек самовлюбленный, недобрый,  жаждавший прибыли и почитания своей ненаглядной особы, Дантес относился к ним, как к неродным. Особенно к Леони. И однажды она с гневом бросила в лицо отцу обвинение в жестокости и убийстве великого русского поэта. За это, как мы уже знаем, он и упек родную дочь в психиатрическую лечебницу, где она  умерла совсем еще молодой. 
Вполне понятно, что за давностью сложно, подчас и невозможно разобраться в хитросплетениях и превратностях  коварства и любви. За 220 лет существования в мировой литературе Пушкин стал не только предметом множества исследований,  научных открытий, догадок и гипотез. Вокруг личности великого поэта естественным образом сложилась многожанровая мифология, вплоть до пикантных  кухонных  сплетен и безудержно разнузданной  клеветы.    
Один из наглядных примеров тому – вышеупомянутая книжонка Армалинского(Михаила Израилевича Пельцмана) «Тайные записки Пушкина.  1836-1837).   В предисловии к этому пикантно клеветническому изданию, выпущенному в США, он признался, что сам, видите ли, не уверен в достоверности этой пошлятины, переведенной  им с французского.  Многие читатели с отвращением отбрасывают эту тонюсенькую книжонку с первых же страниц. Не мог Пушкин, сжигая главы «Евгения Онегина»,  оставить потомкам такую мерзость. Не надо быть пушкиноведом, чтобы видеть, что язык, стиль, лексика далеко не пушкинские. Жалкий похабный лепет, пересыпанный нецензурными названиями мужских и женских детородных органов
Что касается описания отношений между мужчиной и женщиной, то они могут привлечь разве что пускающего  слюнки желторотика или стареющего  бабника.  Читать противно до отвращения. Сразу видишь, что это хамская  подделка, автор  которой либо тупой подлец , либо и вообще человек психически неполноценный.
Компетентные критики публично обозвали его не просто фальсификатором, а извращенцем- эротоманом, распространяющим  русоненавистническую  клевету. О подделке с возмущением отозвались  академик Д.Лихачев, директор Института русской литературы(Пушкинского дома) Н.Скатов и ряд других  литературоведов.   Тем  удивительнее узнать, в каком количестве, в каких странах и на каких языках эти «записки» издаются и переиздаются.
Представьте себе, переиздания появились аж на 25-ти языках. Сколь  это ни тягомотно, предоставим хотя бы краткий документальный перечень. Поначалу на английском, итальянском, немецком, французском, голландском, испанском,  португальском, исландском, чешском, греческом,  турецком, корейском, китайском, причем в Шанхае и на Тайване. Следом на украинском, латышском, литовском и других языках народов бывшего СССР.  Прелюбопытнейшая  картина!  Ажиотаж! Прямо-таки эпидемия пикантной русоненавистнической клеветы.
Естественно. Сексуальная  революция не сделала мир лучше. Да и вообще  малокультурную, полуграмотную обывательсую массу  интересуют отнюдь не правда и не художественные достоинства, а потребность в порнографических мифах и сексуальном герое. Что и показывает  всплеск запроса  на  фальсифицированные «Тайные записки Пушкина»  и подобного рода псевдолитературу.  Вот, дескать,  сексуальный революционер  Армалинский(Михаил Израилевич Пельцман) и ответил на этот запрос. Только и всего. Лишь как бы вскользь с намеком, что таким и был Пушкин. Горячая африканская кровь, пылкий до варварской дикости темперамент  и все такое прочее.
 Однако  даже непосвященному  вполне понятно,  эпидемия пикантной клеветы  разразилась отнюдь не сама собой, не самотеком. И где руководящий  центр тоже гадать не надо.  Кстати ли, некстати, один из возмущенных читателей с негодованием  обронил, что доведись ему встретить сексуального революционера Армалинского-Пельцмана, он бы с удовольствием  начистил ему  предательскую эмигрантскую харю. Причем сказано было еще грубее и нецензурно резче.
М-да, чего сгоряча не ляпнешь, чего не сорвется с языка, когда  вокруг нескончаемым  гвалтом кочевряжится  русофобская нелюдь!  Толерантно,  для показного приличия  можно  сделать вид, что, мол, не стоит так, а в душе и сам готов воздать адекватно. В  поисках  политкорректной толерантности  можно взять в пример разве что благопристойную  Мариэтту Шагинян. Но ведь и она, прочтя оскорбительную рецензию на стихи  Блока, не стерпела:
« Когда сумасшедшие идиоты  заносят руку на общечеловеческую святыню, се лишний раз напоминает Вам о ее ценности».
А какая уж тут, право, может быть толерантность, когда руку заносят на святая святых русского народа,  на русскую национальную общенародную святыню  - Александра Сергеевича Пушкина!? И сами собой вспыхивают в мозгу, в душе пламенные строки не менее великого нашего гениального поэта – Михаила Юрьевича Лермонтова:
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За Родину свою!
За Пушкина! – скажем так. За честь и достоинство нашего великого Пушкина! Ибо наша Родина  - Россия.  А Пушкин – это венец  развития нашего русского племени , русского духа. Посему  Пушкин и Россия, давно сказано, одно неразделимое целое.
Обо всем том я не раз порывался  высказаться печатно, но пробиться на  газетно-журнальные страницы с такой  темой было невозможно. К 200-летнему юбилею за свой счет удалось выпустить за свой счет брошюру «Эфиоп?..Негр?.. Или все-таки русский?»  Затем с доработкой  в 2003 году под тем же названием книгу.  Но ту и другую по вполне понятным причинам тиражом всего лишь по 100 экземпляров.
Поэтому с большой надеждой счел патриотическим долгом  предложить  эту свою работу в «Невский альманах», постулирующий себя продолжателем пушкинского.  Понимаю, здесь некоторые повторы, но считаю, что они и необходимы, дабы донести до читателей  важность освещаемого документального материала.  И не сомневаюсь, что найду среди читателей поддержку своих единомышленников.