Предисловие
Не стремясь осквернить религиозные чувства или оскорбить народы, автор просто рассказал историю, приключившуюся с ним в разгаре мая на трассе Санкт-Петербург - Москва. Все неточности описания религиозных и национальных нюансов, молитв, объясняются неграмотностью автора в данных вопросах и его человеческой памятью.
Глава 1. Картонная скрижаль
Душа требует романтики. Я - питерский студент, никогда не бывший в Москве, решил добраться туда на попутках. Я ни разу не путешествовал автостопом, и моё любопытство смешивалось со страхом. “Закопают тебя где-нибудь в лесу”, “А что, если тебя убьют там по пути?”, “Это очень опасно!”, - слышалось отовсюду.
То, что мы замечаем, сильно зависит от того, на что мы себя настроили. На все замечания о трудностях авантюры я отвечал: “Не боюсь”. Сам же тем временем представлял бандита, разъезжающего на разваливающемся шедевре российского автопрома. Страх постепенно брал меня в окружение. Но курок уже был взведён. Картонная коробка приведена в боевую готовность. Написав на ней большими красными буквами “До Москвы”, я превратил её в священную скрижаль.
Аккуратно заправил кровать. Хорошо оставить дом чистым перед тем, как уйти навсегда. Веры в завтра уже не оставалось, но я всё равно постирал бельё, которое мне уже не суждено было надеть. Выходя из душа, больно ударился бровью о дверь. Это знак! Нужно остановиться, передумать! Но тогда священная картонка всегда напоминала бы мне о несбывшейся мечте.
Еду в метро. Пока пассажиры постигают тайны моей скрижали, я отдаюсь гипнозу социальной рекламы на стене. В её голосе слышу дьявола, шепчущего: ”Пьянство - причина ДТП”. И это знак. Приговор уже вынесен. Сегодня я погибну в аварии. Картинка вк “кто меня увидит, тот не доживёт до завтра” уже вызывает тревогу и праведный гнев. Нельзя такое писать!
И всё-таки ноги донесли меня до Московского шоссе. Если никто не остановится и я дойду пешком до Пушкина - остановлюсь. Ведь там живёт она.
Глава 2. Алим
Я иду вдоль дороги, размахивая картонной скрижалью то левой, то правой рукой. Страх отступил, как только я начал идти. Однако в душе я всё-таки надеюсь, что меня никто не подберёт. Дойти до Пушкина и встретиться с ней. Я всё ещё не верю, что завтра буду в Москве.
Остановилась красная машина! Красный - мой любимый цвет! Неужели это ко мне?!
- Артём. Подвезёте?
- Да-да. Докину до выезда из города возле Ижоры. Здесь ещё едут кто куда, а там уже все в Москву.
- Это выезд, который около Пушкина? Круто, поехали!
В чистом салоне играл хороший русский рок. Приятной внешности молодой водитель рассказывал, как однажды он подвёз священника-автостопщика. Добравшись до пункта назначения, поп-автостопер не только не дал водителю денег, но и выпросил с него милостыню. Я же гадал, стоит ли садиться в девятку с болтающимся бампером и грозными кавказцами внутри, если такая вдруг остановится.
Весело пожав друг другу руки, мы простились с водителем недалеко от Пушкина. Первый в жизни автостоп удался! Улыбка удачи наполнила меня смехом, азартом и большой любовью к вечереющему солнцу. Волна свободы накрывала меня. Я не мог устоять. Я прыгал на месте и мерился с горизонтом шириной улыбки. От утреннего страха не осталось и следа.
Чёрная с тонировкой Лада сдаёт назад.
Дверь открывается. Водитель - кавказец. Объём его бицепса в три раза больше моего. Если что, я с ним не справлюсь.
- Алим. - с узнаваемым акцентом гармонического минора представился водитель.
- Подвезёте? Прямо до Москвы?
- Садись.
Я знал, что будет так. От судьбы не уйдёшь. Сажусь. Пытаюсь пристегнуться.
- Не-не-не, эта не нада! Дакументы есть?
Хорошо, всё в порядке. Меня предупреждали, что водилы спрашивают документы.
- Да, есть. Вам показать?
Мы трогаемся навстречу ночи и семи сотням километров в компании друг друга. Я не осмотрел машину, но запомнил номер. Вертеть головой, чтобы убедиться, что на заднем сиденье точно нет пистолета, сейчас уже было неловко.
Если меня захотят убить, то из-за денег. Или на органы, но я не хочу об этом думать, а значит это маловероятно. Денег у меня всё равно немного. Я без проблем отдам всё, лишь бы не убили. Мне удастся договориться. Жаль только отдавать дневник и браслет из пуговиц, собранный друзьями.
Эти мысли меня немного успокоили.
- Артьйом, ты сказал кому-нибудь, что едешь в Москву?
Именно так и должны начинать разговор серийные убийцы.
- Да, конечно, говорил.
- А мама знает?
- Само собой. Пришлось её поуговаривать, правда. Но я сказал родителям, что собираюсь ехать автостопом.
- Ты менья не бойся. Я добрый. Доверять каждому незнакомому не нада, эта ты правильно делаешь. Но со мной даедешь, честнае слово говарю! - успокаивает меня Алим.
Я киваю головой в знак доверия.
- Ты маме позвонил?
- Да, точно, сейчас позвоню. Вы не обидитесь, если я скажу ей номер машины?
- Не-не, конечна говари.
Я звоню маме в последний раз. Она спит за четыре тысячи километров отсюда. Кажется, я ей говорил, что собираюсь ехать в Москву именно автостопом, но потом свёл это к шутке. Сонным голосом она ласково отреагировала на то, что я поймал машину и еду в столицу.
- Дай телефон. - попросил Алим.
- Аллоу, эта Алим водитель. С вашим сыном всё пучком будит, я его пряма до Масквы давезу. Пусть обязательна позвонит вам утром.
- Да, мам, всё в порядке. Спокойной ночи! - говорю я спокойным уверенным голосом несмотря на волнение и страх. Годы в музыкалке прошли не зря!
Через минуту я получил сообщение “скинь-ка номер машины”. Странно, что слова Алима не успокоили маму. Вслух сказать номер я то ли забыл, то ли решил, что одного моего намерения будет достаточно. Смс не отправилась из-за ошибки. Дурацкий тариф! А звонить и произносить номер вслух было неловко даже сейчас.
Прислушаемся к музыке, играющей в машине Алима. Среди множества сменяющих друг друга восточных песен и плохой русской попсы, мне особо запомнился рэп, начинающийся со слов “я чеченец, и я этим горжусь”. Музыка пульсировала гордым нравом горячего народа, призывая к битве и отмщению за оскорблённую чеченскую гордость. Мне показалось, что откуда-то из-за музыки донеслось “Аллах Акбар!”.
Я подпеваю знакомым песням, потому что делал бы так же в обычном состоянии. Желая успокоиться и ускорить время, я требовал перемен и грустил о жизни, прошедшей по ресторанам.
- Оо, это же Цой! Мы эту песню играли в школе в ансамбле.
- А где тваи родители, Артьём? Здесь, в Питере?
Он точно маньяк. Желание соврать во спасение борется с ... чем?
- Нет, они далеко в Сибири. Я здесь живу с друзьями.
- А сам ты питерский?
- Не, я сибиряк.
Может, надо было соврать, что родители в Питере, а отец из ФСБ?
- Я кабардинец. Слышал о такой национальности?
- Да, конечно.
- Гора Эльбрус знаешь? Самая высокая! Я вырос у неё. Я из Нальчика.
Скоро разговор угас, и мы молча ехали сквозь опускающуюся на трассу М-10 ночь. Алим звонил своим друзьям и разговаривал с ними на незнакомом мне языке о том, что везёт пацана на убой. Было ясно, что он - часть большой продуманной схемы по отлову и убийству незадачливых автостопщиков. Сейчас десятки таких, как я, везли навстречу последнему часу. Иначе нельзя было объяснить огромное количество друзей, бодро отвечающих ему в поздний час.
Мы свернули к заправке. Алим вышел из машины, чтобы обсудить с сообщниками, как именно меня будут убивать. Здешний охранник явно подкуплен, это видно по его напряжённой походке. Ещё один кавказец поглядывает на меня из-за витрины магазина. Вот и сообщник! Может, убежать к фуре, что заправляется рядом? Срочно звонить маме!
В Кузедеево, милой деревеньке, где я вырос, уже спала глубокая ночь, но только не мама. Слова Алима её, видимо, не успокоили. Я передал ей номер машины моего убийцы и примерные координаты места преступления. Пожелал маме спокойной ночи в последний раз. Сделать это было удивительно просто, обыденно. Не помню, что именно я говорил тогда, но собственный голос казался мне твёрдым, чем я тихо гордился.
Палач вернулся. Он прикормил меня чипсами и шоколадкой, чтобы усыпить мою бдительность. Профессионал!
Спать в дороге я не буду. Как только я усну, он свернёт не туда, и мне конец. Потихоньку жую чипсы, гадая, пристрелят ли меня в лесу или дадут поплавать в озере с камнем на шее. Если поведут в лес, будет шанс сбежать. Зато озеро, особенно, если на нём будут волны, как у настоящего моря, - это гораздо романтичнее. Пираты же в своё время не убивали, а кормили акул или отправляли к морскому дьяволу. В этом был стиль. Если меня убьют без стиля, я буду разочарован.
Тем временем я позабоитлся о своей безопасности: сжал в ладони шариковую ручку. По моим расчётам, острого удара её кончиком хватит, чтобы ошеломить убийцу и успеть выбежать из машины.
- Ты ни устал Артьём? - Алиму проще обезвредить меня во сне.
- Нет-нет, я студент. Я привык не спать ночами. - уверенно лгу я правду.
То, что Алим скажет через секунду, окатит меня ледяной волной.
- Ничего если я помолюс?
Всё понятно. Смерть заточила косу.
- Нуу, молитесь.
Религия! Как я об этом не подумал! Он убьёт меня не из-за денег. Идея! Идея страшнее! Я должен умереть, потому что так ему велит вера. Машина останавливается, и моё сердце тоже.
- Я мусульманин.
- Я уважаю чужую религию. Может, мне выйти из машины, пока Вы молитесь?
- Не-не-не, сиди.
Вот он - орёл из притчи Ницше. А я всё-таки ягнёнок. Сейчас мораль “не съедай меня, орёл” не кажется рабской реакцией жертвы хищника, потому что я на её месте. Я хочу жить. На диване с книжкой всё было проще, и мысли были другие.
В день теракта, когда мои одногруппники едва не поехали на том поезде, было страшно. Водитель чинно снял чёрную с тремя белыми полосками кепку, возложил руки на руль и закрыл глаза.
- Аллах Акбар.
***
Над весеннем русским полем полная Луна освещала очертания тонированной лады, в которой молился кабардинец. Молодой студент сидел рядом и ждал, что будет дальше. Пространство казалось ему натянутой нитью, которая вот-вот разорвётся. Он гадал: сейчас звучит молитва вроде Отче Наш или последняя исповедь террориста? Как было страшно ему не знать этого! Как глупо было никогда за всю жизнь не ознакомиться с миром Корана хоть чуточку глубже. Вдруг он уже нарушил какое-нибудь важное правило, и за это должен быть наказан!
- Тц, тц, тц. - ритмично и тихо отсчитывал секунды до взрыва Алим, положив голову на руль.
- Аллааах-Акбааар! - напевал он, добавляя рваные слова на незнакомом языке. Меня пугало, что я не понимал смысла таинства. Славит ли он своего Бога за жизнь и обещает никогда никого не убивать или же даёт клятву низвергнуть неверных? Вот-вот кончится молитва, и я вместе с ней.
Голова вверх. Голова вправо. Голова влево. Вниз. Руки на коленях. Молитва кончена.
Алим открыл глаза. Нажал на газ. Я ощущал себя Достоевским, которому был прочитан приговор о смертной казни. И мне до эшафота оставалось не больше пяти минут. В тот момент я схватил свой блокнот и ринулся выписывать переполнявшее меня:
“Достоевский писал: сильно заинтересовался мнением прохожего. А я полюбил. Каждого полюбил. Хочу подойти и обнять каждого вопреки их непонимающим лицам. Сильно-сильно обнять. Простить. Поцеловать-расцеловать. Ведь даже самая обычная жизнь - сверх-интересна, всё вокруг - сверх-любовно! Любить каждое проявление жизни, каждого человека, друга хочу сейчас. Никогда не прятать эмоции. Пылать! Гореть! Жить!..
Всё ерунда! Всё нипочём! Я доеду до Москвы, и со мной всё будет хорошо.
Мне никогда не понять другого человека, не понять, как он видит мир, как именно он видит мир.”
Таковы были мои последние мысли. Я не знал, что для Алима значила жизнь человека, что он нёс в себе и как это ощущал.
- Артьём, а ты верующий?
Начало конца.
- Знаете, я ещё не решил. Когда-то верил, когда-то нет. Сейчас я ищу. Считаю, что неправильно верить, потому что так сказали. Нужно самому найти это.
Я не стал врать, но и не отважился обсуждать, что не понимаю, зачем богу нужно, чтобы в него верили. Что я не понимаю, зачем его имя всюду нужно писать с большой буквы, если это только это не выдумали люди, чтобы смазать машину подчинения. Мой Бог бы понял меня и не стал капризничать, что я ему не поклняюсь. Бога, который требует отказаться от настоящего безумно красивого мира во имя будущего загробного, я не принимаю. Я хочу жить, что всегда возможно только сейчас.
- Это большой грех, Артьём, что ты не веришь в Бога.
Я молчу. Алим назвал себя добрым. Но что, если в его понимании быть добрым значит убивать неверных Аллаху? Неопределённость понятия доброты, казалось бы, философская, отвлечённая от жизни проблема, сейчас разрезала мою душу напополам.
- Я исламист. Я никого не боюсь. Никого, кроме Бога. - взглянул мне в глаза Алим. Сейчас он свернёт на встречку. Если я выпрыгну из автомобиля, попаду под грузовик.
- Да, бояться глупо.
Резкий поворот руля.
Спящая на обочине фура похожа на котёнка, который склонил голову и подсунул лапки под маленькое тельце.
“Белый котёнок фура
Носик к груди прижал.
Как наседкой большою курой,
Укутан он ночью асфальтом пижам.”
На дороге пред нами мелькнул труп сбитого оленя. Вывернув руль, Алим едва обскочил неожиданное препятствие.
Минуты текли и текли, а меня везли в Москву, чтобы сделать одним из бойцов группировки "Аль-Каида". Нужно было себя чем-то отвлечь, и я пытался выдумать как можно больше ответов на вопрос "на что похожа сейчас Луна?". Она казалась мне горящим глазом притаившегося хищника. Но мы всё ехали к Москве и утру. Вид Луны вызывал всё более безобидные ассоциации. Постепенно мне надоело бояться. Я начал наслаждаться поездкой и видами зачинающегося утра.
Когда Алим остановился, чтобы ещё раз помолиться, я вышел из машины и на всякий случай перекрестился.
До Москвы осталось меньше сотни километров. Стало ясно, что Алим просто подвозил автостопера, просто молился своему Богу и искренне переживал о стереотипах, связанных с его народом и его верой.
Он довёз меня до самого метро. Я попрощался с ним, как с дорогим другом, и пошагал сквозь тишину утренней Москвы, немея от счастья. На Скрижали Алим по моей просьбе оставил подпись.
Глава 3. Качели
Раннее утро. Я, не спавший всю ночь, счастливый расшагиваю по московским бульварам. Сворачиваю за угол и застываю, ошпаренный кипятком, подобным тому, когда ты неожиданно встречаешь её. Передо мною площадь с качелями.
Она показывала их мне. Я видел эти качели на видео! Меня поразило, что в городе есть место, где люди просто, просто качаются на качелях! Город, в котором есть площадь с качелями - город с душой, город, достойный глубокой любви.
Я с нежностью подхожу к тем самым качелям. Тёплое раннее утро влюблённо трогает мои волосы.
“Качели! Я случайно набрёл на те самые качели! Сердце остановилось. И бьётся любовью. Я счастлив на этих качелях!”
Решаюсь позвонить - предложить встретиться на выходных. Ведь я живой, я вернусь, и это - счастье! Какая разница, чья гордость и желание показаться самодостаточнее больше? Когда мы умрём, нам это нам будет безразлично. В такую ночь я уже, считай, умер, а значит всё остальное не так важно.
Разбудил. Ответила “нет”. Солгала, что болеет. Знаю, что это правда, но хочется, чтобы она лгала, и поэтому она лжёт. Но ведь я сейчас на тех самых качелях, как она этого не понимает! Как можно говорить “нет” безо всякой поэзии и не рассуждать многословно о жизни и философии после такой ночи! Как можно не забыть о любых разногласиях! Ведь мы живы, и это чудо! Как можно в это счастливое утро говорить “нет”!
“Через минуту я уже несчастный влюблённый. Странно после такой ночи вообще о чём-то переживать. Смешно.”
На соседних качелях светлая девушка улыбается московскому небу. Каждый человек удивительно красивый, когда улыбается по-настоящему! Сейчас она выглядит счастливой, и поэтому очаровательна. Я скрестил ноги, медитирую. Не отрываясь смотрю в её глаза, иногда замечая ответные взгляды и улыбки, адресованные мне. Девушка явно не заскочила по пути, не забрела случайно, не ожидала подругу, а пришла именно сюда, на качели, ранним утром. Я был так заинтригован, что о “возлюбленной” и думать забыл.
“Смешно не подойти к девушке - чего бояться после сегодняшего-то?”
- Как так вышло, что ты сейчас, в семь утра, сидишь на качелях и улыбаешься? Ты выглядишь счастливой.
- Я здесь молюсь.
На картонной скрижали появилась вторая подпись.
После событий последних суток отправиться Патриаршие пруды было особенным удовольствием. Кто знает, может, и в правду на скамейке там меня уже ожидал чёрт? Для подписей на картонке ещё оставалось достаточно места.