На переломе

У охотского побережья между речками Кухтуй и Охота узенькой полоской суши протянулся небольшой островок. На одном его конце расположен Морской рыбозавод, а на другом – рыболовецкая база Золотая, маленький рыбацкий посёлок, в котором не насчитывалось и десятка жилых домов. К бригадиру рыбаков этой базы Егору Петровичу Соколову приехал на лето из Комсомольска-на-Амуре внук Сашка. Это был стройный черноволосый юноша с внимательными голубыми глазами. Он серьёзно занимался живописью и подавал большие надежды.
Молодой художник не любил понапрасну тратить время, и в первое же утро с альбомом в руке уже был на берегу. На море, залитом ярким солнцем, стоял полный штиль. Расплавленным серебром лежало оно, спокойное и умиротворённое, подёрнутое на горизонте розовой дымкой, и вызывало в душе ощущение радости бытия. Пахло водорослями, и воздух оглашался пронзительными криками чаек, кормившихся у берега.
 Сашка никогда не видел моря и был поражён его величием. Не в силах произнести ни слова, он стоял на пустынном берегу и восторженно всматривался в морскую даль, невольно отмечая удивительную игру красок на ярком солнце. «Я нахожусь на самом краю нашей земли, - подумал он, - а там, за розовой дымкой, простирается волнующий и беспокойный иной  мир». Сашка представил земной шар, другие континенты и страны, и у него начал зарождаться замысел картины, когда вдруг справа раздался выстрел. Реакция художника была мгновенной. Быстро повернувшись, он увидел, как большая белая чайка с глухим шлепком упала  на песок возле самой кромки воды, а из-за дощатой мастерской, стоявшей в стороне от длинного засольного цеха, вышел старик с деревянной ногой, сжимавший в руке ещё дымившуюся берданку.
Удивлённые неожиданной встречей, они с минуту пристально рассматривали друг  друга. Потом старик приставил к стене мастерской ружьё и, с хрустом давя деревяшкой гальку, направился к своей добыче.
Сашка последовал его примеру, и они одновременно подошли к чайке, безжизненно распластавшейся на песке. Старик был среднего роста, плотен, в старом хлопчатобумажном пиджаке и кепке с засаленным козырьком. На его красном добродушном лице лукаво сверкали маленькие живые глазки.
- Вас можно поздравить с удачным выстрелом, - приветствовал его Сашка, не скрывая своего изумления по поводу такой необычной охоты.
В некотором замешательстве старик кашлянул.
- Люблю побаловаться с ружьишком, а другой дичи здесь нет, - ответил он, неуклюже нагибаясь за чайкой.
- Не трогайте, подождите, - остановил его за плечо Сашка.
Старик выпрямился, а Сашка опустился на землю, раскрыл на коленях альбом и быстро заработал карандашом. Закурив, старик с интересом стал за ним наблюдать, изредка восклицая:
- Это же надо…Ловко получается. Ну, прямо как сфотографировал!
Когда Сашка поднялся на ноги, старик спросил: 
- А человека нарисовать можешь, меня, например?
- Могу, и я  с удовольствием это сделаю.
Добродушное лицо старика расплылось в радостной улыбке.

- Так, значит, ты художник. Вон оно что! Художников я уважаю. Пойдём ко мне в мастерскую, нарисуешь меня. Вот удивится моя старуха.
В небольшой мастерской для столярных работ   и    заточки разделочных ножей, как понял Сашка, было на удивление уютно. Положив птицу на доски, аккуратным штабелем сложенные  у стены, старик поинтересовался:
- Как мне тебя величать?
- Зовите просто  Саша.
- Александр, значит, - одобрительно кивнул старик. – Но что это мы стоим?
Они сели на табуретки у верстака, откуда в окно хорошо было видно море.
- А мне вас как звать? – в свою  очередь спросил Сашка.
Словоохотливый старик ему понравился. Лицо простоватое, но взгляд полон жизни и лукавства. Чудный старик!
- Мешков я, Иван Фомич, - ответил он, - но ты можешь звать меня Фомичом – так меня все называют.
- Ну, давайте я нарисую ваш портрет, Иван Фомич, - предложил Сашка, прикидывая в уме, какую бы выбрать для рисунка позу, чтобы лучше передать стариковскую живость и  лукавство. – Только от вас немного терпения потребуется.
- Нет, нет, погоди трошки, - воспротивился Мешков, ставя на верстак початую бутылку  вермута и раскладывая на бумаге селёдку и хлеб. – По такому случаю, то есть ради знакомства, не грех и выпить.
Он взял бутылку.
- Только немного, - предупредил Сашка.
- А я помногу не пью.
Старик налил по полстакана, они чокнулись и выпили за знакомство.
- А работе не помешает? – осведомился Сашка.
Старик даже  перестал закусывать и с таким возмущением вздёрнул подбородок,  что Сашка сразу потянулся за альбомом – вот она подходящая поза.
- Мешкову  по работе никогда  замечаний не делали. А пить надо с умом: выпил иногда для поднятия духа трошки – и хватит.
- Не шевелитесь, посидите так! – Сашка торопливо раскрыл альбом.
С горделиво поднятым подбородком старик замер, не двигаясь и не меняя позы. Минут через десять Сашка положил перед ним рисунок. Сдвинув к переносице брови, старик  с минуту его рассматривал, потом удовлетворённо произнёс:
- Похож!.. Хорошо получилось. Ну, Александр, я тебя тоже поздравляю!
Умелый рисовальщик, Сашка понимал, что сделанный им на скорую руку рисунок  далеко не шедевр. Однако   им найдена удачная поза, которую  можно будет использовать для портрета, и поэтому одобрение Мешкова было ему приятно. Выросший в интеллигентной семье и в силу этого скованный в своём творчестве городскими мотивами и образами близких его кругу людей, Сашка надеялся найти здесь новые характеры  и темы. Дома у них бывали люди  с учёными степенями – коллеги отца по политехническому институту, вели разговоры  о науке, политике, литературе. Его отец, доктор технических наук, быстро разобрался в призвании сына:  мальчишка чуть ли не с  пелёнок тянулся  к карандашам и краскам, как тянется к мелодиям будущий музыкант. Но он хотел видеть в нём не ремесленника живописи, а человека независимых суждений, считая, что только  в таком случае он сможет состояться как художник, и, поощряя любознательность сына и  заботясь о его развитии, приучил Сашку изучать жизнь не только по книгам, но и на судьбах живых людей. Это рано выработало у мальчишки  самостоятельность – качество, как и талант, необходимое служителям искусства. Ещё отец считал, что современный художник должен хорошо разбираться в общественной жизни    и обязательно иметь высшее гуманитарное образование. Сашка с ним согласился и после окончания средней школы поступил на филологический факультет Комсомольского – на – Амуре государственного педагогического института.
« Кажется, я действительно не зря сюда приехал, - с радостью подумал Сашка. – Интересный старик встретился». Ему захотелось поближе с ним познакомиться.
- Вы давно здесь живёте, Иван Фомич? – спросил он.
-Посчитай двадцать пять лет, аккурат двадцать пять. В мае пятьдесят седьмого года я сюда завербовался, а к осени и семью перевёз.
- И как вам тут жилось?
- На эти годы я не обижаюсь. Зарабатывали мы с женой на путине хорошо. Дочерей выучили. У нас их три. Две пошли по медицинской части, а младшая  математику в школе преподаёт. В Хабаровске они живут.
- Иван Фомич, не обижайтесь, но мне любопытно: зачем вы чаек стреляете? На корм собаке, что ли?
Старик, похоже, ожидал такого вопроса.
- Нет, тут другое. Но я понимаю твоё негодование. Всё – таки  это Божье создание, безвредное и природу собой украшает. Только надо же как – то отсюда выбираться. Трудновато  на старости лет на  севере жить. Мечтаем со старухой на окраине Хабаровска домик с  огородом купить. Копим сейчас. Нужно ещё тысячи полторы – две. Вот старуха моя делает  из их пуха подушки и продаёт в  Охотске.  Небольшая коммерция, но для нас существенная, - простодушно признался старик.
- А дочери разве  не могут помочь?
- Неудобно у них как – то просить, - покачал головой старик. - Они замужем за инженерами. А какие зарплаты у врачей, учителей  и инженеров? – старик безнадёжно махнул рукой.  – Ещё мы им помогали на ноги встать. А теперь им нужно своих детей учить, наших внуков. Нет, не дело это  у внуков  отнимать. Придётся  годика два подождать, пока сами не накопим.
Занятие живописью приучили Сашку принимать действительность такой, какая она есть, но если что – то привлекало его, будь то предмет, явление природы или человек,  то он с жаждой одержимого набрасывался на них, пока не запечатлевал в рисунке, этюде или картине.   Сделав ещё один карандашный рисунок и подарив его Ивану Фомичу, он сказал:
- Я хочу написать маслом ваш портрет, Иван Фомич. Вы когда можете быть совершенно   свободны?
Старик был польщён таким вниманием художника к его особе.
- Как все, по выходным дням. Хода рыбы пока нет. А тогда мы без всяких выходных работаем.       
- Я к вам обязательно приду.
Попрощавшись с понравившемуся ему   стариком, Сашка отправился дальше знакомиться    с островом.


ГЛАВА  2
В воскресенье Сашка пришёл к Ивану Фомичу  с мольбертом и холстом среднего размера. Квартира Мешкова состояла из прихожей, кухни и небольшой светлой комнаты, куда  его провели. Сашка осмотрелся, выбирая подходящее место,  и тут его внимание привлекли фотографии, висевшие над комодом на стене. Это были портреты молодых ещё Ивана Фомича и его жены Веры Петровны, а ниже в раме под стеклом помещались десятка полтора небольших семейных снимков, среди которых выделялась пожелтевшая карточка бравого сержанта, грудь которого почти вся была увешена наградами. Сашка подошёл ближе, чтобы получше её рассмотреть, и в молодом бравом сержанте узнал Ивана Фомича.
- Я так и думал, что вы прошли войну, - повернувшись к Ивану Фомичу, сказал Сашка, и взгляд его невольно скользнул по деревянной ноге.
Иван Фомич заметил этот мимолётный, но красноречивый взгляд.
- Мужчины моего поколения почти все воевали, - ответил он. - А    ногу я потерял уже здесь. Последствие ранения. Застудил, началась гангрена, врачи вынуждены были ампутировать.
Слово  «ампутировать» он произнёс без горечи и сожаления, как человек, уже давно свыкшийся с этим и хорошо понимающий безвыходность положения врачей.
Сашка не стал сейчас отвлекаться на расспросы о войне, хотя это его чрезвычайно заинтересовало, и попросил показать ему награды. Жена Ивана Фомича, худощавая старуха с узловатыми руками труженицы, молча достала из платяного шкафа тяжёлый от медалей и орденов пиджак и положила его на стол. Сашка мало разбирался в наградах,  но хорошо знал цену орденам. С трепетом смотрел он на потускневшие от времени награды, и только юбилейные медали в честь двадцатилетия  и тридцатилетия Победы над  фашистской Германией ярко сверкали. Если бы ни этот случай,  он так бы и не узнал, что встретился с настоящим героем. Сашка помолчал, осмысливая происшедшее, и совершенно другими глазами посмотрел на Ивана Фомича.
- Вы часто их носите? – спросил он.
- Куда тут с ними ходить?  Но тридцатилетие Победы  было очень празднично отмечено. Нас, ветеранов, пригласили и Охотск, вручили юбилейные медали, а  потом устроили ужин с концертом художественной самодеятельности. Приятно и хорошо всё было. А потом меня попросили выступить на митинге  9 Мая. С тех пор меня часто приглашают в город на встречу    с учениками. Вот тогда я и хожу с наградами. А так тут с ними  ходить некуда. Между прочим,  и с нашими учениками я   тоже встречаюсь. Ребята записали мои воспоминания о войне и взяли несколько фотографий.  Они шефствуют надо мной,  могут даже за покупками в магазин сходить.  Я у них почётный пионер, - с горделивой улыбкой признался он.
- А за награды вам платят? – спросил Сашка.
Иван Фомич и Вера Петровна недоумённо переглянулись.
- Это же не какая-нибудь работа, чтобы за них платили, - разъяснила Вера Петровна и вопросительно посмотрела на мужа:  в посёлке только и говорили о необычном художнике, и она боялась сказать при нём что-нибудь  не то.
Иван Фомич одобрительно ей кивнул и уточнил:
- Во время войны и два года после неё за награды платили, а потом отменили. Деньги тогда нужны были на восстановление страны.
- И много за них давали?
Напрягая память, Иван Фомич нахмурился и посмотрел на свои награды.
- По – разному  платили. За медаль «За боевые заслуги»  платили пять рублей, а  «За
отвагу» - десять. Ордена тоже оплачивались по – разному: за орден «Красной звезды» платили десять рублей, а за орден «Отечественной войны»   и ордена «Славы» я, кажется, получал по двадцать рублей.
-И теперь это было бы не лишне, - заметил Сашка, и ему вспомнились Евстафий Григорьевич  и Елизавета Никитична Моховы – старички из их подъезда. Они были одиноки, ни от кого не получали помощи, но никогда не жаловались на жизнь. Однако наблюдательный Сашка не раз замечал,  как в магазине  они считают каждую копейку. Они редко выходили из дома, чтобы посидеть с другими старичками на лавочке, и, кроме магазина и аптеки, никуда  не ходили, обременённые годами и недугами, но  9 Мая в день Победы всегда посещали городской митинг.  Елизавета Никитична была награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне  1941 – 1945 годов», а  Евстафий Григорьевич участвовал в штурме Берлина и помимо трёх медалей  имел ещё  два боевых ордена. Одетые в пахнущие нафталином костюмы, с наградами на груди, они под ручку медленно шли по улице с гордо поднятыми лицами и сознанием достойно прожитой жизни. Это было трогательное и в  то же время величественное зрелище, и люди невольно обращали внимание на эту необычную пару.
По праздникам мать Сашки всегда носила им угощение. Однажды она попросила это сделать его.  Чистенькая двухкомнатная квартира. Но Сашку поразила тогда их скромная обстановка с выцветшими ситцевыми занавесками на окнах.  Сидя за столом, Евстафий Григорьевич и   Елизавета Никитична пили чай с простыми конфетами и смотрели по старенькому телевизору праздничный концерт, наслаждаясь песнями военных лет. Это была их единственная отрада: впереди – небытиё, настоящее в силу преклонного возраста и старческих болезней – не сладко, и вся радость жизни у  них сосредоточилась на воспоминаниях о прошлом. Каким бы суровым это прошлое ни было,  но это была их молодость,  это были наполненные высоким смыслом служения Родине лучшие годы их жизни, которые никогда не забываются.
При этом воспоминании у Сашки какая – то  тяжесть появилась на сердце. Он ещё раз внимательно осмотрел комнату Мешковых.  Простая, самая необходимая мебель, дешёвенький коврик над кроватью     и, как у Моховых, выцветшие ситцевые занавески на
окнах. Всё это показалось ему далеко несправедливым.  Чувство негодования вспыхнуло в
нём, и внезапно дерзкая мысль возникла у него.

- Иван Фомич,  прошу вас, переоденьтесь.
Хотя в тоне Сашки не было повеления, но это прозвучало так твёрдо,  что Мешков без слов облачился в свой поношенный парадный костюм.
- А теперь сядьте за стол.
Мешков повиновался. Вместе с  костюмом на плечиках  висел и новенький пионерский галстук. Сашка положил его на край стола и с сосредоточенным видом отошёл в сторону. Супруги,  как заворожённые, смотрели на него, словно он совершал какое – то священнодействие. Сашка подумал, потёр подбородок и убеждённо произнёс:
             - Ещё нужны бутылка водки и закуска.
Водки дома не оказалось, и вместо неё на стол была водружена бутылка  из – под   «Московской», наполненная водой. Выбрав удобное место, Сашка установил мольберт и поставил на него холст.
- Иван Фомич, поднимите голову, как вы сидели для рисунка. Так. А теперь представьте, что в день    Победы вы пришли с митинга, где вас приняли в почётные пионеры. Вспомните боевых друзей, которых вы хотите помянуть. Смотрите прямо на меня. Хорошо. Вы хотите помянуть боевых друзей и выпить за Победу, которая нам досталась дорогой ценой. Не пытайтесь изобразить радостную улыбку. Ваше лицо должно быть строгим и суровым.
Говоря так, Сашка уверенно набрасывал на холсте контур сидящей за столом человеческой фигуры.
За  четыре сеанса он написал картину, которую назвал  «День Победы». Это была сюжетная картина, а не портрет – мысль его пошла дальше и работала обобщённо, уловив в частном целое явление.

ГЛАВА 3.
3 июня.  Из дневника Сашки.
            Море величественно, оно притягивает и побуждает к размышлениям, созерцать его бездумно невозможно. Почему я раньше сюда не приехал?
10 июня.
Охотск не произвёл на меня большого впечатления, только считается, что это город. Кроме пирса, расположенного в устье Кухтуя,  где постоянно идёт напряжённая работа, смотреть здесь нечего. А берег моря превращён в склад тары под открытым небом и занят пирамидами деревянных бочек,  по которым можно судить, какое огромное количество рыбы вылавливается на побережье.
Больше недели работал там: сделал несколько этюдов городского пейзажа и написал картину «Будни охотского пирса».
12  июня.
Меня постоянно преследует замысел картины, которую я задумал сразу по приезде сюда. Представляется  что – то важное и значительное, но я никак не могу найти главную мысль.
15 июня.
Иногда по вечерам  я хожу на берег. Никого нет, только я и море. Гаснет заря, отражаясь в застывшей   и  спокойной водной глади. В такие  минуты я остро ощущаю, что стою на самом  краешке  нашей земли. Интересно, что это чувство я испытал сразу   по прибытии сюда. Впереди – необъятный простор Тихого океана,  а за спиной у меня – моя Родина. Невольно на память приходят слова Гоголя, которые  мы в школе учили наизусть: « Русь, куда же ты  несёшься?» Вопрос чисто  риторический,  потому что официальный ответ на него дан – мы строим светлое будущее. Но слишком много в настоящем противоречий, не согласующихся  с провозглашёнными принципами. Например. Мой отец – доктор наук, сейчас готовится   к выступлению с докладом на международном симпозиуме, который состоится в Ленинграде в октябре месяце. Мама с увлечением преподаёт в музыкальной школе и до безумия любит классику. Они довольны работой, счастливы в личной жизни,  но всегда с нетерпением ждут зарплаты, хотя мы живём не в  роскоши, как любит жить мой учитель живописи художник Кривицкий. Друзья отца не скрывают недовольства своим материальным положением и возмущены,  что народ наш  - Победитель в войне с фашистской Германией – живёт хуже побеждённых нами немцев.
Вот и Иван Фомич защищал Родину в Великой Отечественной войне, имеет столько боевых наград, всю жизнь трудился, а к  старости не заработал даже на деревянный домишко с огородиком  где-нибудь  на краю Хабаровска, в котором мечтает пожить на старости лет. Жаль чудесного старика.       
20 июня.
Белые ночи  - фантастическое явление! Всё видится как-то неопределённо, текуче, но при этом можно разглядеть время на ручных часах.  Работаю в серебристо-белой палитре. Получается удивительно.
29 июня.
Чтобы написать картину «Сильнее смерти», мне пришлось немного пережить. Здесь есть овеянное легендой место, которое считается порогом моря: во время отлива масса воды, затапливающая в прилив всю прибрежную материковую низменность против острова, устремляется обратно в море, и тогда в устье реки Охоты образуется  такой бурный поток, что его   с трудом  преодолевают даже мощные буксирные катера. А  если ветер с моря поднимает встречную волну – на лодке туда лучше не соваться.
Рассказывают, что давно, когда ещё основным культурным развлечением было кино, на остров приехал молодой разбитной киномеханик. Здесь он нашёл свою любовь. Но родители   девушки  воспротивились этому, мечтая свою единственную дочь выдать замуж за более достойного человека.  Однако влюблённые поклялись  лучше умереть, чем расстаться, и в один прекрасный день,  дождавшись пика отлива, сели в лодку и направили её в эту клокочущую пучину. Сколько потом ни искали водолазы – ни трупов влюблённых, ни лодки  они так и не нашли: море на своём пороге приняло эту жертву и навеки схоронило её. Здесь утонули не только они, но память людская сохранила лишь эту ставшую легендой историю.
Задумав нарисовать  на эту тему картину, я уговорил Ивана Фомича попытаться преодолеть порог моря. Он долго не соглашался.
-Это очень опасно, а с морем не шутят, - отвечал он.
- Поймите, я могу изображать только то, что сам видел, - убеждал я его, но он был непреклонен, считая  такую попытку неоправданным риском.
Я уже подумывал совершить поездку один, но решил использовать последний шанс.
- Всякое серьёзное дело требует иногда риска, - сказал я. – Те рыбаки, например, которые отправляются на промысел в открытое море, рискуют попасть в жестокий шторм, когда на карту может быть поставлена жизнь, но это не останавливает их, потому что  они выполняют свой долг. Так  и я не могу упустить этот сюжет. И вы не хотите мне помочь в создании такой  эпической картины!? –с упрёком заключил я.
Выросший на высоком чувстве долга,  много раз рисковавший на фронте своей жизнью будучи полковым разведчиком, он не мог вынести такого упрёка и заколебался. Наконец чувство долга пересилило доводы рассудка.
- Попробуем, раз тебе это так нужно, - согласился он.
Я ликовал в душе,  реально не представляя себе степени риска. С берега, откуда я рассматривал  порог моря, он не казался мне очень опасным.  К тому же я жил на Амуре, и водная стихия меня совершенно не пугала.
Обсудив предстоящую поездку,  мы на следующий день в час дня отправились. Иван Фомич выбрал для этого тяжёлую лодку. Я сел за вёсла, он взял ручной руль, и мы отчалили. Нам нужно было  с противоположной стороны моря обогнуть южную оконечность острова, чтобы приблизиться  к роковому месту.
Был ясный погожий день.  Солнце ярко светило,  и по бледно-голубому  небу медленно проплывали редкие перистые  облака.  Я обратил внимание на странное обстоятельство: вода под нами, будто в озере, была совершенно спокойна, а тяжёлая лодка  движется вперёд очень легко, так  что мне не приходилось прилагать больших усилий  -  отлив уже начался. Тогда я приналёг на вёсла,  и мы в считанные минуты достигли фарватера Охоты. Здесь бурный поток, усиленный течением горной реки, словно щепку, подхватил нас и быстро  понёс туда, откуда уже доносился глухой шум  прибоя.  В мгновение ока позади остался стальной  мол Новоустинского причала, построенного на материке. Я взглянул на Ивана Фомича: напрягая все силы, он    стремился   вести     наше судёнышко ближе к берегу и  не упустить  момента, чтобы направить его носом к набегающей волне. Едва мы осуществили этот маневр, как нас сильно качнуло и на лодку  обрушился полуметровый водяной вал,  окативший нас холодными брызгами и пеной. А потом всё произошло настолько стремительно, что я даже не успел ничего осознать. Лодку неожиданно развернуло и ещё более мощная волна обрушилась на левый борт. У меня вырвало вёсла, как кипятком ошпарило         ледяной водой, и    мы оказались совершенно беспомощными перед стихией. Помог нам счастливый случай: раздался резкий удар, едва не выбросивший нас за борт, лодка, как живая, вздрогнула и остановилась – мы наскочили на остов затонувшей баржи.
- Держись! -  закричал Иван Фомич, хватаясь за ржавые поручни, проступившие из воды и пены.
Стоя на коленях в наполовину затопленной посудине, я инстинктивно ухватился за спасительное железо.
Вода между тем с такой скоростью убывала, что мы быстро оказались в полной безопасности.
- Пронесло! – произнёс Иван Фомич, облегчённо вздохнув – в глазах его не было ни смятения, ни испуга, а меня начала колотить дрожь, и животный страх за свою жизнь, словно тисками, сдавил грудь: ведь окажись мы за бортом      в холодной, как лёд, воде, ещё не известно, чем всё могло бы закончиться. Смерть лишь одним крылом  взмахнула перед   нами, но я, как утопающий за соломинку, продолжал держаться за поручни. Иван Фомич помог оторвать от железа мои  руки, сведённые судорогой,  и я мешком опустился на залитое водой сиденье. «Это  как же сильно  надо любить, - подумалось мне, - чтобы в   расцвете молодости, когда   жизнь одаривает тебя всеми своими радостями,  решиться с нею расстаться, чтобы навсегда унести с собой её   волшебный миг счастья!» «А может быть, - думаю я теперь, - в таких необычных поступках проявляется слабость человеческого духа и неспособность людей противостоять внешним обстоятельствам?» Но в любом случае в этом есть что-то трагически величественное, выходящее за пределы обыденного понимания.
1 июля.
Продолжая размышлять о противоречиях нашей жизни, я вспомнил рассказ доцента Панарина,  коллеги отца по политехническому институту и похожего на скандинава  блондина, читающего студентам  курс лекций  политической экономии. В прошлом году он  побывал в научной командировке  в Японии.  Впечатления, вынесенные им оттуда, стоят того, чтобы их записать. Вот что он рассказал   в  дружеском  кругу.
-  Наше официальное представление о капитализме как о загнивающей стадии в развитии общества совершенно неверно:  эта формация ещё не достигла своего потолка, и в устройстве жизни развитые капстраны во многом превзошли нас. Что прежде всего мне сразу бросилось в глаза, как только я оказался в Японии?  Изобилие в магазинах всевозможных продуктов и  товаров народного потребления – первой необходимой потребности человека. Потом впечатлили меня: разнообразная техника вплодь до мини для  индивидуального применения, которой у нас нет; сверхскоростные поезда, с которыми наши вообще не  идут      ни  в какое сравнение; всеобщая компьютеризация и роботизация и, наконец, высочайшая производительность, дисциплина и культура труда  -  вот слагаемые японского экономического  чуда. Всему этому мы можем только позавидовать, как можем позавидовать и тому, что их учёным и инженерам не приходится годами пробивать свои изобретения – всё мало-мальски приносящее прибыль сразу внедряется в производство. Конкуренция, основанная на экономической целесообразности, является двигателем их прогресса. У нас же социалистическое соревнование и движение за коммунистический труд  превратились в такую формальность, что на производительность труда уже никакого влияния не оказывают.  Но  особенно я был поражён другим.
Отправляясь в поездку и не желая при случае  оказаться бестактным, я взял с собой два  сувенира: миниатюрный самовар и такую же миниатюрную балалайку, вещицы недорогие, но изящные. Однако, прибыв в Токио и сразу окунувшись в деловую обстановку,  совершенно про них  забыл и  лишь  накануне отъезда обнаружил в своём чемодане. Не везти же их назад домой,  и я  решил  вручить их горничной отеля, молодой японке, по моим предположениям, лет двадцати пяти –тридцати, хотя о возрасте японок судить европейцу очень трудно. Её  звали Сумико.  Она хорошо говорила  по-английски, на котором мы общались.  Сумико была премило восхищена, когда я вручил                её  свой подарок  и, с  беспредельной японской вежливостью поблагодарив меня, сказала:
- Господин Панарин, мне неприятно вас огорчать, но на   работе я не могу их принять – нам это категорически запрещено.
- Я посчитаю за честь преподнести их вам в любом другом месте, где вы найдёте это возможным, - ответил я, видя её искреннее огорчение. – Надеюсь, это можно будет сделать?
- Вы очень добры, господин Панарин, - улыбнулась она.
За  два дня до моего отъезда мы  встретились в типичном японском садике с искусственным водопадом, расположенным недалеко от отеля. Я предполагал,  что  Сумико тоже  сделает     мне какой-нибудь презент в виде зонтика, набора вееров или чудесной японской игрушки,  но такого, знаете ли, не ожидал.         
- Русские бывают у нас  очень редко, и я хочу, чтобы у вас осталось хорошее впечатление о нашей стране, - сказала она, преподнеся мне в качестве сувенира    стереомагнитофон.
- Послушайте, Сумико, - растерялся я, - для сувенира это слишком дорогая вещь.
- Что вы, господин Панарин, - с очаровательной улыбкой  заверила она, -  для меня это совсем не обременительно.
Я не идеализирую Японию, но можем ли мы, например, учёные, то бишь научные сотрудники,  люди, не самые  низкооплачиваемые в нашей стране,  позволить  себе такое? А вот для простой японской горничной  такая щедрость совсем не обременительна. Говоря объективно, о любом государстве нужно судить по благосостоянию и продолжительности жизни его граждан, попытки использовать любые другие доказательства будут чистейшей профанацией. В стране Восходящего Солнца продолжительность жизни мужчин составляет 74 года, а женщин – 80 лет. У нас же продолжительность жизни мужчин достигла только 63 года, а женщин – 73. Ни для кого не секрет, что по уровню жизни  мы уступаем всем европейским капстранам, не говоря уже о таких вясокоразвитых, как США и та же Япония. 

 ГЛАВА   4

3 июля. Из  дневника Сашки.
Из Хабаровска приехали на путину студенты. Совершенно неожиданно я познакомился с двумя из них. Произошло это так. В укромном месте на берегу моря прямо с  натуры я заканчивал рисовать  небольшую картину «Старая шхуна» и   так увлёкся, что не заметил их появления.
- Это же надо! Сюда даже художники приезжают! – вдруг услышал я     за спиной удивлённый голос.
Я повернулся и увидал их, одетых в традиционную для всех студенческих отрядов полувоенную форму защитного цвета. Один был выше среднего роста, широкоплеч и хорошо сложен. Его волевое продолговатое лицо с  твёрдым взглядом  зеленоватых глаз показалось мне замечательным, а небольшой шрам у правого виска, не портивший его внешнего вида,  придавал ему  некоторую загадочность. По годам   он был заметно старше обычных студентов.  Всё это сразу меня  заинтриговало,  и я подумал,  что интересно было нарисовать его портрет.  Другой, стройный и  худощавый, выглядел  как  характерный интеллектуал в очках,  который  с  детства  предпочитал  умственные занятия физическим упражнениям, но по всему было видно, что  это серьёзный и толковый парень.   
- Прости, если мы тебе помешали, - извинились они.
- Не огорчайтесь, - ответил я, видя их явное намерение познакомиться, - но если вы немного подождёте и  не будете меня отвлекать, то я  быстро закончу картину, и тогда мы можем поговорить.
Они с интересом стали за мной наблюдать.  Я дорисовал небо, сделал несколько заключительных  мазков, и после этого мы познакомились.  Оказалось, что это были командир отряда  Глеб  и его помощник Валентин. Картина моя им очень понравилась, и они даже с некоторым восхищением стали смотреть на меня, однако меня обрадовало другое.
- Ты надолго здесь собираешься задержаться? – поинтересовались они.
 - До сентября наверняка, - ответил я. – А что?
Они многозначительно переглянулись.
-  Видишь, какое дело получилось, - объяснили они. – Для истории нашего отряда хорошо было бы выпустить несколько номеров стенгазеты. У нас есть редактор и даже свой поэт, но парень, который должен был заниматься их оформлением, неожиданно заболел и не смог приехать. Ты мог  бы нас выручить в этом деле?
Ну как было ни помочь сотоварищам да ещё согласившимся      в свободное от работы время позировать мне для портретов!
5 июля. Из дневника Сашки.
Для приёма сезонных рабочих на базе построен барак с комнатами на пять – шесть человек и
своей кочегаркой, так как даже летом в пасмурные и дождливые дни  здесь бывает довольно холодно – всё-таки  здесь  север.
             Глеба я нашёл в штабе – небольшой комнате с грубоватой самодельной мебелью, рассчитанной определённо не на семейный уют:  большим столом, вместительным диваном, обтянутым коричневым дермантином,  этажеркой для книг и бумаг и несколькими массивными  табуретками вместо стульев.
              С командиром отряда в  штабе находились невысокого роста черноволосый парень и красивая смуглая девушка с короткою стрижкой. Когда я вошёл,  они    с интересом посмотрели на меня,  и я понял, что это поэт Геннадий Фомин и  редактор стенной газеты Эльвина. Между ними происходил разговор,  поэтому, чтобы им не мешать,  я кивнул им всем головой и молча сел  к столу.
Говорил Фомин, и он продолжил свой рассказ:
             - Наш хабаровский прозаик Павел Халов рассказывал, что после того, как поэт Евгений Евтушенко опубликовал   за границей свою книгу «Автобиография рано созревшего человека»  с предисловием самого директора Центрального разведывательного управления США    Алена Даллеса, его поведение обсуждалось на заседании Союза  писателей. На него Евтушенко,  любивший стильно  одеваться,  явился  в  пиджаке  вызывающе красного цвета и занял место в самом конце зала.  С  трибуны выступал поэт  Евгений  Долматовский. Не поднимая глаз,  он громил зарвавшегося пижона, проявившего преклонение  перед капиталистическим Западом и  позорящим советских писателей. Зал, затаив дыхание, внимал  грозным словам  оратора. Но вдруг в его рядах началось необычное оживление: это по рукам пошла направленная выступающему громовержцу записка,  посланная  возмутителем спокойствия. Что в  ней написал провинившийся поэт?   
                Ты  -  Евгений, я – Евгений,
                Ты  -  не гений, я  - не гений.
                Оба  пишем  мы  говно,
                Я  -  недавно,  ты  -  давно.
           После этого Глеб категорически сказал:
           - Ладно, ребята, перейдём к делу,  - и познакомил нас.
           Свою газету они назвали «Путина  - 82» и  в первом номере вместе с очерком Эльвины  о  формировании  отряда, его приезде на побережье и предстоящих работах  поместили  побригадный  список всех студентов  и новые стихи Фомина, которые я переписал для себя. Первое стихотворение лирико – патриотическое:
                Русь увидит и незрячий,
                Красота её пленит,
                Воздух чистый  и  горячий
                В лето жаркое манит.
                Пахнет сеном, мёдом, мятой,
                Ждут берёзы лунных встреч. 
                Как близка ты, Русь, понятна,
                Сколь прекрасна твоя речь.
                Ширь просторов, даль дорог –
                Как  мне дорого всё это.
                Я тебя, Русь, если б мог,
                На руках носил по свету.
         Мне потребовалось немного времени, чтобы  оформить газету,  а к этому стихотворению я сделал  акварельный  рисунок  с полем, дорогой, кудрявыми березками   и    голубым небом. Второе стихотворение было посвящено памяти Высоцкого – моего любимого поэта и певца:
                Рассыпаясь   снопом света,
                Сорвалась с небес звезда.
                Не понять души поэта
                Чёрствым  людям никогда.
                Да и кто бы мог измерить
                Боль и свет душевных стрел,
                Тех,  кто и любил, и верил,
                Но   в земном огне сгорел.
                Не от странных ли предчувствий
                Наступающего зла
                Он сгорел   в своём искусстве,
                Как звезда,  сгорел дотла?
                Светлой  радостью желая
                Оградить всех от беды,
                Не забвенья ль, будто рая,
                Он искал в лучах звезды: 
                И в которую, как в святцы,
                Уходил он ото зла,
                Но и та, посмев взорваться,
                Нить надежд оборвала.
                И на струнах боли скерцо
                Отыграл нещадный рок –
                Вздрогнул чуткий клапан сердца,
                Как под пальцами курок.
                Но зловещий этот выстрел
                Не заметила  Земля,
                Что остыли стрелы – мысли,
         Что неслись пороки зла.
         Только эхо и дрожанье,
                Возвратясь, пройдут по ней,
         И неистовое ржанье
         Привередливых коней.
                Чтобы  зло  всё  раскололось,
         Чтоб  утихла боль  страны,
                Взбудоражит хриплый голос
         Нерв  натянутой струны.
                Кто сказал, что жизнь напрасна?
         Пожалейте чудака!
         Да!  И звёзды тоже гаснут,
         Но их свет идёт века!
               
           Вообще Фомин, судя по его речи, парень явно начитанный, как и я, учится на филологическом факультете, но на курс старше, любит поговорить и побалагурить.  Между делом он рассказал об остроумии  великого английского драматурга  Бернарда Шоу, а именно: «Однажды со своей рукописью к нему  пришёл неудавшийся баскетболист и бесцеремонно попросил  устроить его писателем. Прочитав его рукопись,  Шоу сказал:
          - Теперь я понимаю, почему из вас  не получился баскетболист.
          - Почему?  - спросил незадачливый посетитель.
          - Вы не умеете вовремя бросать в корзину, - ответил Шоу  и выбросил туда его рукопись».
          Надо   будет с  Фоминым познакомиться поближе.
          А Эльвина произвела на меня несколько странное впечатление. Она удивилась, с какой быстротой я оформил газету, и заинтересовалась моей живописью.
         - Можно мне посмотреть твои картины? – спросила она.
         Я, конечно, не возражал, и мы  прошли  ко мне, тем более, что дом моего деда находился рядом с их бараком. Но моя бабушка устроила  в квартире побелку, и  у нас дома был полный беспорядок. По этой причине  я вынес  на летнюю кухню несколько своих полотен. Попались картины
«Море перед штормом»,  «Будни  охотского пирса», «Белые ночи», «Старая шхуна» и несколько этюдов.
        - Я узнаю эти места, - сказала она, - но на картинах они выглядят поэтичнее, чем в действительности.
       Она не старалась  показать себя разбирающейся в живописи, однако её вопросы: как у меня зарождаются  замыслы картин? как с помощью красок мне  удаётся передать  то  или иное настроение? – обнаружили в ней девушку  думающую и пытливую. Но когда  я взял альбом и попытался сделать её карандашный портрет, она вдруг смутилась и  заторопилась к себе в общежитие. С чего бы это? Она попрощалась  и   ушла, оставив в моей душе напоминание о самом для меня сокровенном – о первой в моей жизни женщине. Любил ли я её?  Я её боготворил, и вместе нам было  безмерно хорошо и до безумия интересно.
         Мы познакомились в мастерской моего  учителя живописи художника Кривицкого, где она позировала  для одной из его картин. Она была актрисой  драматического театра, и я несколько раз видел её в спектаклях современных авторов, в которых она замечательно играла героинь со сложной судьбой. Она была потрясающе красивой. Овальное с тонкими выразительными  чертами лицо, большие  серые  глаза  и яркие чувственные губы. Естественные белокурые волосы, завивающиеся крупными  локонами, мягко ниспадали на  плечи и  дополняли облик существа возвышенного. Я застал  её  полуобнажённой  в кресле,  но она ничуть не смутилась и даже  не   пыталась прикрыть свою  великолепную  грудь,  когда  Николай Владимирович  стал  нас знакомить.  Такие  сцены для меня  не были  в  диковину:  Кривицкий  заставлял меня много работать с обнажённой натурой и изучать  анатомию  человека. Однако до  этого  ни одна женщина  меня  особенно не привлекала.  При  виде  же Светланы Викторовны  моё  сердце сразу замерло в предчувствии чего – то необычного.
       По просьбе Николая Владимировича я  сел  за пианино,  но меня, как магнитом, всё время  тянуло  взглянуть на неё, и, когда  я поворачивал голову, то встречал  поощряющий  взгляд её больших всё понимающих серых глаз.  После сеанса, одевшись  и  облачившись в  каракулевую шубку,  она сказала  Кривицкому:
        - Такси не нужно.  Я устала  сидеть  и  хочу прогуляться. Может  быть,  Николай  Владимирович,  ваш  ученик проводит  меня?  Вы не против,  Саша?
       Я  с  трепетом ожидал  такого  приглашения  и  в душе  возликовал. На улице она сама взяла меня под руку.
       Было морозно.  Мы  шли  неторопливым  шагом  по пустынной,  но  ярко освещённой электрическими  фонарями  припорошенной зимней улице.  Снег  похрустывал под нашими каблуками.  Я  понимал,  что  иду  во взрослую  жизнь,  и  это  меня  волновало.  Рано  или поздно с каждым парнем такое происходит,  и   это естественно. Но теперь  я могу сказать, что мне повезло, потому  что  я вступил во взрослую жизнь с такой удивительной женщиной.
       В  молчании  мы  прошли  с полквартала. Даже через меховую куртку  мне было  приятно ощущать  её  руку,  а в голове  вихрем проносились захватывающие  сцены  нашей  близости,  о которой, не  скрою,  я  уже в тайне  помышлял. Но любовного  опыта  у меня  не  было никакого.  Серьёзные  занятия  живописью  и  посещение спортивной секции полностью отключили  меня  от двора,  где  мальчишки  и девчонки  с  четырнадцати  -  пятнадцати  лет начинают интересоваться  друг  другом  и  делают   свои  первые  любовные   шаги.  А я          только в  девятом классе  несколько  раз поцеловался  на  школьных  вечерах со своей  одноклассницей,  которая,  к  сожалению,  в  середине учебного года  уехала, так  как её  отца, военного лётчика,  перевели в  другое  место службы.
        - Вы  знаете, Саша, что  Николай  Владимирович  вас очень  высоко ценит? – спросила Светлана Викторовна.
       - Догадываюсь  по  его  отношению  ко  мне, -  ответил  я.
       - Он  показывал  ваши картины.  Они действительно превосходны.  А я немного разбираюсь в живописи  -  у  меня отчим был  художником.  Николай  Владимирович  даже признался  мне,  что  ожидает  от  вас  многого.  Вы нарисуете  мой портрет?
       -  Если вы желаете, я с удовольствием  это сделаю, - ответил  я.
       Светлана Викторовна  остановилась  и  при  ярком  свете  уличного фонаря  внимательно посмотрела  мне  в  глаза.
       - А  вы, Саша,  смотрели на меня не как художник.  Признайтесь, у  вас уже были серьёзные отношения с девушками?
      Она говорила с открытостью,  свойственной богемной  среде,  а я тогда ещё не совсем понимал, что  взгляд может выдать человека с головой.  Я растерялся и,  покраснев,  опустил   глаза,  готовый провалиться сквозь  землю.  Несколько мгновений  мы стояли так, словно в оцепенении.  Вдруг она пошевелилась, и я почувствовал на щеке прикосновение её холодных,  но таких нежных губ. Я несмело  поднял  на неё  глаза.  Светлана Викторовна ласково  смотрела на меня.
      - В  вашем чувстве нет ничего плохого, - улыбнулась она. -  Знайте,  Саша,  что самое прекрасное на свете  -  это любовь.  И поэт  и художник должны на себе это испытать. Только тогда он поймёт сущность человеческой жизни. Но любить  надо уметь. А  это большое искусство.  И это совсем далеко не то,  что обычно представляют себе мужчины. Поцелуйте  меня.
      В  висках  у  меня застучало.  Я взял её  за  плечи,  притянул  к  себе   и  со  всей страстью поцеловал  в губы,  так что  она едва не задохнулась.
      - О,  Саша! -  переведя дыхание,  произнесла она,  когда я отпустил её. – Вы даже целоваться не умеете! Вы  чуть не оторвали мне губы!
      Затем   приблизила своё прекрасное лицо и,  глядя на меня заблестевшими глазами,  тихо и доверительно сказала:
      - Но я научу вас любить женщину.
      После  таких слов  я осмелел,  и  оставшийся до её дома путь мы часто на ходу целовались,  а когда  поднялись в её квартиру,  она прежде всего подвела меня в прихожей к телефону:
      - Позвоните  родителям  и  предупредите их,  что сегодня  вы  домой не придёте.  Я знаю, что они о вас беспокоятся. И правильно делают. Такого юношу надо беречь.  Пишущих стихи и рисующих картины  много,  а настоящие поэты и художники рождаются редко. И я хочу, чтобы вы сами, Саша, это  хорошо понимали и относились к себе с  большой требовательностью буквально во всём,  потому  что в жизни поэтов и художников  мелочей  не  бывает.
       Она была удивительной женщиной.
        Однако  моя первая попытка стать мужчиной закончилась таким позорным провалом,  что я готов  был тут же убежать домой. Но её опыт и такт быстро преодолели моё волнение и робость… В любви женщины есть что – то материнское, и в этом, наверное, её  величайшее предназначение. Может быть,  у меня сложилось такое впечатление в силу того, что она была на двенадцать лет старше, хорошо разбиралась в человеческих отношениях и заботилась о моём развитии. Не зря же знаток  человеческой души Кривицкий сказал однажды: «Рядом с любящей и достойной женщиной даже  скверный мужчина может стать порядочным человеком».
         Театру она служила самозабвенно и дома  много репетировала. Она раскрыла мне суть системы
Станиславского. Часто, надев трико и включив магнитофон с записью музыки,  занималась танцами. Я  любовался красотой и пластичностью движений её тела и сделал целый  альбом          её карандашных рисунков. А на     близость она смотрела как на ниспосланный природой венец духовного и телесного общения мужчины и женщины и научила меня не быть себялюбцем в страсти.
         Однажды весной мы со Светланой Викторовной прогуливались  по тротуару  вдоль железной решётки городского парка,  рядом с которым был расположен драматический театр.
         - Обрати  внимание, Саша, на этого человека, - сказала  она, указав на   идущего нам  навстречу  худощавого мужчину лет пятидесяти, одетого в коричневую куртку. У него было приятное интеллигентное лицо. Мужчина поравнялся с нами, скользнул по нам каким – то отсутствующим     взглядом и прошёл мимо.
         - Кто это? – спросил я.
         - Сын бывшего актёра нашего театра Николая Алексеевича Собольщикова. Мне об этом                рассказала билетёрша   тётя  Паша. Она проработала в театре больше тридцати лет и знает  всю его историю. Николай Алексеевич был блистательным актёром. Начинал свою карьеру в Москве, а потом приехал в  город  юности поднимать культуру на Дальнем Востоке. Рассказывают, что он потрясающе играл такие сложные роли,  как Каренин, в театральной постановке романа Толстого  «Анна  Каренина»  работавшего здесь и известного в театральных кругах режиссёра Белова. А сына Собольщикова погубило  малодушие. В юности, когда они ещё жили в   столице, он влюбился в красавицу – москвичку  чуть старше его возрастом. Но его мать, женщину властную и твёрдую, как гранит, это не устраивало. Может быть, это тоже была одной из причин, из – за которой, несмотря на замечательно начатую в Москве карьеру,  Николай Алексеевич согласился сюда переехать. Однако роман  молодого человека  и  красавицы – москвички на этом не закончился и продолжался ещё несколько  лет.  Они то ездили друг к другу,  то  расставались. Но у сына Собольщикова так и не хватило  решимости вопреки воле матери жениться на  любимой  женщине. Они в конце концов расстались. Потом у него начались рестораны, компании, разные женщины. Нет, он не спился и не опустился.  Он хороший специалист, работает на судостроительном заводке  и  прилично зарабатывает, но  так и остался бобылём,  не создав  своей семьи. А ведь внешне он привлекательный  мужчина и человек хороший,   но из – за  своего малодушия не смог осчастливить любимую  женщину. Какая пустая жизнь,  совершенно пустая. Умрёт, и на его могилу даже некому   будет прийти. Он является единственным ребёнком Николая Алексеевича. С ним  прервётся такая  фамилия  -  Собольщиков. Это что – то из древнего рода, как Пороховщиков – знаешь, Саша, такого актёра  кино?  Человек обязательно должен жениться и оставить после себя детей. Прелесть нашей жизни в детях,  именно в них.
        Несколько  шагов  она  прошла  в  задумчивости,  потом  прибавила:
        - Только артистам  приходится выбирать между детьми, которые требуют много внимания,  и  карьерой.  Побеждает  часто карьера.  Поэтому  у  актрис  бывает  мало  детей,  а у некоторых вообще
не  бывает…
       Своё  восхищение  Светланой Викторовной я  воплотил в картине,  которая  стала  моим лучшим  женским  портретом.  Вдохновляемый  каким – то  новым открывшимся для меня пониманием красоты  жизни, я написал эту  картину быстро  всего  за  три сеанса.  Когда  ты увлечён  обожаемой женщиной,  твоей  рукой движет  какая – то высшая сила.  Я нарисовал её в облегающем розовом  платье  сидящей  в  кресле  в артистической туалетной комнате. Помимо полного  внешнего сходства мне удалось передать  волнующую  женственность  её фигуры  и жар души, пылающий в больших серых глазах.  Она сама дала название картине – «После спектакля». Придирчивый  ко  всем  моим  работам   Кривицкий, посмотрев её, сказал:
        - Это произведение зрелого художника. В Академии тебе делать нечего. Ты правильно сделал, что  занялся  своим  общим  образованием.
        В  начале мая Светлана Викторовна уехала в Новосибирск, где  у  бабушки  жила её восьмилетняя дочь  и  куда  пригласили  её  в  театр  работать. Сделав для  себя копию,  я подарил ей картину, и она увезла  её  с  собой.
       Но  чем  же  Эльвина  напомнила  мне  Светлану Викторовну? Внешне  они  совершенно не  похожи.  Тогда  чем  же?  У  неё  такой  же  совсем  не девичий  взгляд. Это взгляд  уже  искушённой  женщины,  и  в  нём  мне показалось  я увидел что – то болезненно  надломленное. Неужели я ошибаюсь?
          
         ГЛАВА   5
   .
                7  июля.  Из  дневника  Сашки.
            Валентин  хабаровчанин. Отец  у  него  главный  инженер на трубопрокатном заводе,  мать  работает  хирургом в военном госпитале, а он готовится стать историком. Его планируют оставить на кафедре и направить в аспирантуру. Среди студентов я ещё не встречал парней,  которые, находясь    на каникулах,  продолжали бы настойчиво заниматься.  Даже сюда   он привёз несколько  книг.  Одну из   них, книгу  В. М. Травинского «Как  погибли миллионы негров», я  взял у него почитать.  Написана она  блестящим  литературным  языком  и  повествует  о том, как  были уничтожены  миллионы  негров  в  период  их вывоза в качестве рабов из Африки  на плантации хлопка и табака в открытую Колумбом Америку. Я  прочитал её   с   огромным интересом и сделал для себя кое – какие выписки.   Проблему  колониализма  он изучает основательно.
          В  материальном же плане  затруднений,  как  у   Глеба,  которому  родители – пенсионеры не в состоянии  помочь и он  вынужден полностью сам  заботиться о себе, Валентин не         испытывает и приехал сюда явно не для заработка, а  определённо с целью испытать  себя в более трудных  условиях.  Я  хотел его об этом спросить, но он вряд  ли  признается.
         Знаменательный  разговор  произошёл   у нас, когда  я возвращал ему книгу  Травинского.
         -  Почему ты занимаешься этой темой? – спросил  я.
         - Мне предложил ею заняться  наш  преподаватель  педагогики  профессор  Сивельгаев. Видишь  ли,  в чём дело.  Царская Россия не была колониальной  державой  и  колоний, как  таковых, не  имела. Тем не менее, по утверждению  некоторых советских  историков,  она  являлась  тюрьмой для  населявших  её  народов и в отношении своих окраин проводила  политику типичного  колониального ограбления. В  ходе работ над своими диссертациями по  теме развития народного образования в дореволюционной России  Сивельгаев  обнаружил в архивах исторические документы, которые опровергают  эту   ставшую уже аксиомой точку зрения советской историографии в отношении Дальнего Востока.
         - Что это за документы? – поинтересовался я.
         - В частности, это касается оценки  деятельности  Николая Львовича Гондатти,  последнего генерал – губернатора Приамурского края, который включал тогда в себя весь Дальний Восток и железную дорогу в Маньчжурии, так называемую КВЖД. У нас о нём     упоминают  как о реакционном   государственном    деятеле, а, между прочим, это совсем не так.  Он был образованнейшим человеком  своего времени, настоящим учёным  -  приват – доцентом Московского  университета и талантливым админитстратором. В  1909-1910 годах он возглавлял   Амурскую  научную экспедицию. Это было первое широкомасштабное комплексное исследование Дальнего Востока. По результатам экспедиции Гондатти предложил  научно  обоснованный план первоочередных и перспективных задач  социально – экономического развития дальневосточной окраины империи для превращения её в экономически развитый район. Этот план, одобренный правительством,  Гондатти  и начал претворять в жизнь,  когда в 1911 году царским повелением он был назначен  генерал – губернатором  Приамурского края.  И в отношении коренных народов им проводилась политика по сохранению их самобытности. Он даже запрещал торговлю алкоголем в национальных сёлах  и  стойбищах. Как  видишь, никакой колониальной политики в отношении своей дальневосточной окраины царское правительство не проводило.
       Я  впервые об этом слышал и был восхищён, потому что о прошлом  у нас  принято говорить  всё           больше  в тёмных тонах.
       - И ты колеблешься? – спросил я. – Надо же восстанавливать историческую справедливость!
       Валентин  как – то  задумчиво  посмотрел на меня и, подумав, ответил:
       - Всё это так, но опровергать устоявшуюся аксиому у нас не так – то просто.
       - А чем у нас  не  просто  заниматься? – спросил я, желая узнать его мнение.
       - Восхвалять  очередного вождя, превознося его заслуги. У меня даже создалось впечатление, что самым  главным  плацдармом  в  Великой  Отечественной войне, обеспечившим  нашу Победу,  была Малая Земля и Новороссийск, где воевал тогда  полковник Брежнев.
       Меня занимает: согласится ли  Валентин принять предложение  профессора Сивельгаева  восстановить историческую истину или нет?  Мне  кажется согласится. Не случайно же он так основательно  изучает эту проблему  и  приехал сюда, чтобы  испытать  себя.
17  июля.  Из дневника  Сашки.
-  Я полагал, что достаточно обладать точностью глаза и мастерством, чтобы передать внешнее сходство, - и портрет готов, - заявил Глеб.
- Да нет. Если хочешь, чтобы портрет получился, нужно узнать человека и понять  его характер, чтобы  потом воплотить всё это на холсте, - объяснил я.
Два  вечера мы гуляли с ним по берегу моря, беседовали, и он кое – что рассказал о себе.  Я не думал, что в двадцать восемь лет у человека может быть такая богатая биография. Мне о себе так и рассказывать  нечего.
- В рабочем посёлке провинциального городка, где мы жили, самой примечательной была зона.  Её контингент, освобождаясь, частично оседал на месте, внося свои суровые нравы в жизнь городской  окраины. Пьянки, драки, а то и поножовщина были  обычным явлением в нашем посёлке. К тому же нас, поселковых, не любили городские,  и наши парни часто с ними дрались.  Выжить в таких условиях мог только сильный и нахрапистый человек. Я это понял рано,    и как  только в  клубе железнодорожников открылась секция бокса, с шестого класса начал её посещать. Мне стало не до учёбы. Я  ограничивался лишь тем, что усваивал на уроках и списывал на переменах. Мои малограмотные  родители,  отец разнорабочий на стройке   и мать уборщица в магазине, не         могли  на меня повлиять. Они требовали от меня и моих сестёр только работу  по дому и по хозяйству. В детстве я был хилым, и меня часто обижали мальчишки, но к десятому классу я превратился в рослого крепкого парня, имевшего первый разряд по боксу, с которым ни поселковая шпана, ни городские парни предпочитали не связываться. В начальных классах из – за  болезни я  засиделся, и поэтому после окончания  средней школы меня сразу призвали на службу.  Армия с её бытом и своими весьма суровыми  неписанными законами не показалась мне тяжёлой, а даже понравилась – она как бы явилась продолжением той  жизни, которой  я  жил. Правильны ли эти законы?  Справедливы   ли? – я  об этом не     задумывался. Так  живут все. Это настоящая мужская жизнь. А наладить контакт с другими, организовать круг друзей и  постоять за себя я умел. Поэтому, отслужив срочную, я не захотел уходить  на гражданку, хотя у меня и была профессия шофёра. Я только съездил домой в отпуск.
Каким же убогим и маленьким показался мне наш городишко. Жизнь в нём текла своим обычным порядком. Моих школьных товарищей никого не оказалось. Девушка, с которой я дружил в старших  классах, закончила медицинское училище, вышла замуж и куда – то уехала. Мои сёстры тоже разъехались в надежде найти что – то лучшее. А родители оказались сильно постаревшими.
Я приехал на майские праздники, и все эти  дни,  сидя за праздничным столом и расплёскивая из стакана  самогон,  отец  уговаривал меня остаться:
- Пойдёшь к нам на стройку: шофёры нам нужны и зарабатывают хорошо, - с пьяным бахвальством говорил он. – Заживём!
Я не вынес всего этого и уже через неделю    был в своей части. А потом наступил Афганистан, который перевернул всю мою жизнь.
- Пройдя  подготовку в секретном тренировочном лагере в Средней  Азии  в районе, приближённом к условиям Афганистана, я был в числе тех первых, кто в составе специального контингента советских войск был направлен в эту страну. До Кабула мы летели с комфортом на пассажирском  ТУ – 104  гражданского «Аэрофлота».  Воспитанные в духе интернационализма, мы думали, что летим с великой миссией и чувствовали себя героями, а при виде хорошеньких стюардесс наша гордость воспылала ещё больше, и батальон с весёлыми шутками погрузился в самолёты.
- Я не буду подробно рассказывать, как было дальше, скажу только, что нам скоро стало не до  шуток.  Наши военные стратеги    ошиблись, рассчитывая на быструю победу. А мы начали трезветь и понимать, что нас бросили сюда не освобождать и помогать,  а военными методами устанавливать     просоветский порядок в чуждой нам стране,  стирая ракетными залпами с лица земли целые кишлаки.  Этот кошмар не все выдерживали. Нам стало понятно, почему с нас взяли письменное «Обязательство о неразглашении».
Эта бессмысленная затянувшаяся война сразу подорвала международный престиж нашей страны и быстро привела к деморализации нашей армии:  к пьянству и наркомании одних, к разочарованию  в коммунистических идеалах у других, а третьи воспользовались предоставившейся возможностью и занялись мородёрством, вывозя из Афганистана ковры, транзисторы и  тому подобное вплодь до книжек Корана, который пользовался большим спросом особенно в республиках Средней Азии и  который в нашей атеистической стране невозможно было приобрести. А находились и такие, кто предательски продавали моджахедам  военные сведения.
- Потом у меня было ранение, госпиталь и пенсия по инвалидности в размере шестидесяти четырёх рублей – ровно столько, сколько получают у нас уборщицы. Проживи-ка  на эти деньги! Так высоко наше государство оценило усилия выполнять его приказы, - прокомментировал Глеб, и саркастическая усмешка тронула его губы.
Мы сидели на берегу рядом со шхуной, которую я  запечатлел на своей картине, когда мы познакомились, а в нескольких шагах от нас в отблесках алого заката мирно плескалось море. Стая чаек   с криком пролетела над нами в сторону устья Охоты на вечернюю кормёжку. Мы  проводили их взглядом.
- Выйдя из госпиталя, я навестил родителей, которые к этому времени уже вышли на пенсию, но жить у них не остался, а уехал  к старшей сестре в Хабаровск.  И здесь мне повезло: как воину-интернационалисту через краевой военкомат мне дали однокомнатную квартиру  в центре города.  Это было уже кое-что существенное. Теперь надо было устраивать свою новую жизнь. В школе  я пренебрегал учёбой – мне было не до неё, но теперь я решил  основательно заняться своим образованием. Подготовившись, я поступил  в педагогический институт. Я мечтаю стать учителем истории – этот предмет больше всего  мне  всегда нравился. А      афганский кошмар я хочу забыть, да только не получается. Вот мы сидим с тобой здесь,  наслаждаемся покоем  и красивым пейзажем, а там в Афганистане в это время гибнут  наши солдаты, в том числе и мои оставшиеся товарищи. А ради  чего гибнут?  Ради имперских амбиций наших престарелых вождей…
Глеб мне признался, что не столько медицина,  сколько он сам окончательно поставил себя на ноги после тяжёлого ранения, занявшись по совету одного    из врачей йогой. Железный у него характер!
Только два раза краткими урывками из-за его занятости я  писал портрет Глеба, но так и не окончил его по этой же причине.  Я выписал только его голову   в    лёгком  повороте, и смотрится она  впечатляюще.  Пожалуй, я дописывать  и  не буду – обозначу только фон.  Оригинальный получится  портрет.
25  июля.  Из дневника  Сашки.
Начался летний ход кеты – горячая пора для всего острова. Порой рыба идёт  таким плотным  косяком,  что устье Охоты у берегов просто кипит от неё, и местные мальчишки, забредя в болотных сапогах немного в воду,  сачками вылавливают её.
Из желания познать весь процесс засолки я целую неделю проработал в отряде.  Сначала рыба поступает в разделочный цех, построенный на сваях на берегу протоки, чтобы рыбакам удобно было  выгружать улов из кунгасов   и лодок  в  приёмный бункер. В разделочном цехе местные женщины и девушки из отряда в прорезиненных фартуках ножами потрошат её и отделяют икру. Затем промытые туши с помощью гидронасоса подаются  в засолку, а икру  отправляют в специальный  огороженный глухим забором  цех, где соблюдается стерильная чистота и все работники, как на конфетной фабрике, одеты в белые халаты. Пройдя через  двойное сито, икра  очищается    от плёнки и в готовом виде  загружается в аккуратные небольшие  бочонки весом около  пятидесяти  килограммов.
Засольный цех -  длинное  и  широкое дощатое строение наподобие огромного сарая с зацементированным полом и двухскатной крышей, доходящей почти до земли и поддерживаемой изнутри двумя рядами  высоких  деревянных  столбов.  Между  ними установлено полтора  десятка  оббитых дюралью  столов,  а в землю на двухметровую глубину врыты круглые чаны с толстыми деревянными стенками. В цех проведена узкоколейка для подвоза  на  вагонетке   соли со склада и вывоза  готовой  рыбы  для  затаривания её с помощью  ручного  пресса в 100  и  200  килограммовые бочки. Стоя за столами,  девушки  дюралевыми шильями протыкают рыбины вдоль хребта два-три раза, набивают  брюхо и жабры крупнозернистой солью и укладывают их по пять – шесть штук на деревянные  лотки.  Парни выполняют тяжёлую работу: подвозят в мешках со склада соль,  насыпают её на столы, подают  тяжёлые с рыбой лотки в чаны, а спустившиеся в них ребята  укладывают  там рыбу  слоями.  Рыбы вылавливается много,  и интенсивность работы большая.
Я,  привыкший по утрам делать хорошуню  разминку,  за смену уставал так, что вечером мне не хотелось даже рисовать, а тонкий карандаш в огрубевших пальцах  казался  какой-то детской забавой. Оказывается, напряжённый физический труд несовместим с  творческой работой. Тело устаёт, а в голову не идут  никакие мысли, кроме одной  единственной – отдохнуть. Зато я теперь хорошо  знаю, как можно быстро снять умственное перенапряжение, которое я раза два испытывал, когда  мне ни книги, ни кисти   брать в руки не хотелось и даже пианино, к которому я неравнодушен,  меня не привлекало. Представляю, как наш далёкий  предок, чья   жизнь  была постоянной  борьбой за выживание, сидя на корточках  в пещере, пытался при свете яркого костра  усталой рукой  нарисовать на стене  запомнившуюся ему сцену  охоты. Какой  же  могучий  творческий  позыв  двигал им!               



                ГЛАВА    6
                27    июля.   Из   дневника   Сашки.
                Глеб и Валентин взволнованно смотрели на меня.  Они только что вернулись   с      работы и, даже не переодевшись, пришли ко мне.   
          - Что-то  случилось? – спросил я.
          - Есть серьёзный разговор.
          Я отодвинул в сторону мольберт.
          - Мы не хотели втягивать тебя в это дело, но так уж получилось, извини, - пояснил Глеб. – Ты показывал Эльвине свои картины?
          - Да.
          - Какие?
          - Пейзажи.
          - А о чём вы с ней говорили?
          - О живописи.
          - И больше ни о чём?
          - Только о живописи.
          Я ничего не понимал, но их  возбуждение начало передаваться и мне.
          - А в чём, собственно, дело? – спросил я.
          -Скверная история. В общем так. У нас в институте пишущие ребята во главе с Фоминым  организовали литературный кружок и издавали рукописный журнал, печатая его на машинке. Кто-то на них донёс,  и ими заинтересовалось КГБ.  Их обвинили в создании неформального объединения и выпуске запрещённого у нас самиздата. Ребят потаскали, а во время летней сессии троих исключили из института, придравшись к тому,  что у них оказались хвосты по зачётам. К Фомину формально  придраться было не к чему,  и  его оставили в покое, ограничившись лишь разговорами в Комитете государственной безопасности. Понятно, что мы не могли это дело оставить просто так и   провели своё расследование. Сегодня один из наших прислал письмо. Он сообщает, что доносчиком может быть только Эльвина, хорошо  знающая кружковцев.

           Я обомлел,  и на летней кухне, где мы разговаривали, воцарилась напряжённая тишина.
          - Тут не может быть ошибки? – наконец спросил я.
          Они отрицательно покачали головами.
          - Что вы о ней знаете?
          -Девчонка она способная, хорошо учится на филологическом факультете и пишет толковые заметки в краевую комсомольскую газету. Но именно среди газетчиков КГБ  часто подбирает своих осведомителей, имеющих широкий круг общения с самыми разными кругами населения.
          Мы снова сосредоточенно замолчали. Каждый из нас хорошо видел, что означает такой донос . Сейчас, конечно, не тридцатые годы, когда  по  доносам  расстреливали, но слишком наглядной была судьба  троих  ребят, которых исключили из института. Что им теперь светит в жизни? Вряд ли что-нибудь хорошее. И это только за то, что они занимались  литературным творчеством и как  мыслящие люди  критически  смотрели на  некоторые стороны нашей жизни.
          - Что вы собираетесь делать? – снова спросил я.
          - Она должна за это ответить.
          -Что вы имеете в виду?
          - В Афганистане в таких во время боя стреляли, - твёрдо сказал Глеб,  и по его тону я понял, что это серьёзно. -  Здесь, понятно, не Афганистан и поэтому в нашем институте её больше не должно быть.
          - Фомин знает? – спросил я.
          - Он парень не в меру горячий. Разберёмся без него.
          Мне  вдруг вспомнилось несколько странное поведение Эльвины  при нашем знакомстве.
          - Может быть, вы всё же ошибаетесь? – высказал я своё  сомнение.
          - А почему  ты так думаешь? – спросил Валентин.
          - Мне она показалась девушкой несколько  странной, а в глазах её я увидел какую-то безысходность, будто  на душе у неё неспокойно, и она о чём-то сильно  переживает. Настоящая осведомительница, напротив, вела бы себя уверенно и спокойно.
          -Ты не знаешь,  что она хорошая актриса, - пояснил Валентин. – К твоему сведению она играет        на пианино и постоянно выступает на наших студенческих вечерах.
          Но этот довод меня не убедил,  и Глеб уловил это.
          - Здесь ошибки  не может быть, - твёрдо сказал он. – Мы проверили всех, кто хорошо знал кружковцев.  Но я понимаю, о чём ты сейчас подумал – мы тоже сначала так рассуждали:   имеем ли мы право  устраивать самосуд?  А по какому праву  она  распоряжается  судьбами других?  А ты представляешь, на скольких порядочных людей она сможет ещё донести, если её не остановить?  И почему мы  должны терпеть, когда нас третируют?
          Что можно  было  на  это  возразить?   
           - Сделаем так, -  сказал Глеб. – Я с ней поговорю.  КГБ – слишком серьёзная  организация. Если что – вы к этому  не имеете никакого отношения.
           Он  ушёл, а мы с Валентином остались ждать, не зная, чем заняться. Я было взял альбом и попытался  что-нибудь  рисовать, но через несколько минут  бросил это.  Мысль всё время   возвращалась  к подлейшему  доносу. Валентин, баловавшийся   изредка    табаком,  курил  одну сигарету за другой.  Иногда  мы молча смотрели друг на друга,  и я читал в его  глазах  неумолимый приговор.
            Так  прошло  больше часа.  Ждать становилось невыносимо. Я то и дело посматривал на часы, но  время будто остановилось…      



 

ГЛАВА   7
                Эльвина  выросла на севере Хабаровского края в посёлке имени Полины Осипенко в семье механика гаража и медицинской сестры  районной больницы, но ещё в девятом классе решила, что не   станет  прозябать в глуши, как её родители, а завоюет  цивилизованный мир и будет   жить в большом городе.  И  у неё  были к тому основания.  Одновременно с  общеобразовательной она окончила  музыкальную школу  и  хорошо играла на пианино.  А в старших  классах  у неё  проявилась склонность к сочинительству,  и поэтому она  не  колебалась в выборе  высшего учебного заведения – филологический факультет  Хабаровского педагогического института. Обладая здравым  природным умом,  она  не ошибалась на свой счёт:  попробовав писать рассказы и даже начав повесть, она быстро убедилась, что  литература – не её  область и  что  для  этого  и   у  неё нет художественного воображения,  но  изложить какое – то  событие или  описать явление для неё  не составляет труда – значит  журналистика её призвание, а  хорошее   знание  языка  и   литературы, которое даст филологический факультет,  превратит её в высокообразованную женщину  и  поможет  выработать  свой собственный журналистский  стиль.
            Уже  через год учёбы в институте в краевой комсомольской газете стали появляться её содержательные заметки на молодёжную тематику, и  редакция газеты  предложила ей стать внештатным корреспондентом. Этот первый успех вдохновил её и породил уверенность, что она своего добьётся и вожделенный цивилизованный мир  упадёт к её ногам. И в остальном она была  девушкой современной. Рамки устоявшейся морали,  от которой,  по её мнению, попахивало домостроем, её не связывали, и отдаться естественному желанию с понравившемуся ей парнем для неё  не было чем-то  предосудительным и аморальным. Единственное, чего она не допускала,    - избегала этого в  ближнем  окружении.
           С  неожиданной встречи начался у неё и роман с Сергеем. Они встретились в кафе, куда она часто  заходила  поужинать  и, сидя за столиком,  увидала его  стоящим в очереди. Широкоплечий, стройный, с той мужественностью на худощавом лице, которая характерна для военных  и  которая так  неотразимо действует  на женщин, он сразу ей понравился. Она  даже подумала, что этому  привлекательному парню  очень  бы подошла  военная  форма.
          Два  месяца у неё никого не было, она испытывала  любовное  томление и в  ответ на его пристальный взгляд  улыбнулась. О, она  хорошо понимала эти  откровенные  мужские взгляды. К тому  же была  весна, настоящая весна  с  распускающимися  почками   на     деревьях – пора  увлечений и безумств.
          Дождавшись, когда он  с   подносом в руках отошёл от  кассы  и  снова посмотрел на неё,  она  таким  же  выразительным взглядом   и  лёгким  кивком  головы  пригласила его за свой столик. Через   несколько  минут  они  уже   непринуждённо  разговаривали, явно  довольные  этой встречей.
         - Эльвина,  ты студентка? -  спросил  он перед  десертом. – Впрочем, я сам попробую определить, кто  ты  есть. Дай  мне, пожалуйста, свои  руки.
        Мысленно  одобряя  его умение  так  быстро  и  непринуждённо  преодолевать  отчуждённость  между  только  что  познакомившимися  людьми  и  с  первых  же  шагов  переходить  к  более  близким  отношениям,  Эльвина с улыбкой дала  ему    руки.
        - Да,  ты студентка. Скорописью     не  овладела и поэтому на лекциях много пишешь, так что на среднем  пальце  правой  руки образовался  мозоль.  Он застарелый,  и это говорит,  что ты очень добросовестно  относишься к учёбе. Вуз  гуманитарный,  но  медицинский  исключается. В медики идут   рационалисты, а ты  по своему  складу  характера  определённо  увлекающийся  человек. Из  этого   я мог  бы предположить,  что ты учишься  в  институте  искусств,  однако  служителям искусства  не приходится  писать  до  таких  мозолей. Поэтому   остаётся только педагогический, - заключил он  и  продолжил. -  Но самое поразительное  другое. У тебя замечательная линия жизни, особенно на левой руке, которая ближе к сердцу  -  что очень важно. Вот посмотри:  она     проходит, раздваиваясь, через всю ладонь. Это говорит, что ты явно творческий, разносторонний и очевидно пишущий человек и своё будущее вряд ли связываешь с  педагогикой.
         Эльвина была поражена.  Она точно знала, что они  никогда  и  нигде  не пересекались и, следовательно, ему ничего не может быть  известно о ней.
        - Ты  экстрасенс? – спросила она.

        - Я  работаю юридическим  консультантом  на  заводе, но когда – то мечтал быть криминалистом.
       -  Ты определённо похоронил в себе Шерлока  Холмса,  -  заметила  Эльвина,  - У  тебя есть чему  поучиться.
       Короче говоря, кафе они покинули  вместе и, прогулявшись по оживлённому вечернему Бродвею – по центральной улице Карла  Маркса, поехали к нему домой.  Сергей  жил в каменной пятиэтажке недалеко от железнодорожного  вокзала  в  двухкомнатной  квартире, обставленной полированной чешской мебелью: в этой братской стране  служил его  отец, полковник.
       При  извечной советской проблеме  «где»   её  любовные встречи, в  которых партнеры вынуждены  заботиться лишь  о  быстром  утолении собственной страсти, приучили  Эльвину  к грубоватому   примитивному сексу,  всегда  оставляющему в её душе чувство некоторой  неудовлетворённости.  Поэтому она  легко  и без  сожаления расставалась  со  своими  партнёрами,  а  потом снова  заводила   любовные  интрижки  в интуитивной надежде найти что – то необычное  и  особенное, как  иногда ей мечталось. Однако  в сексуально  невежественной  стране, в которой  даже не существовало  специальной  общедоступной  литературы  по этому  вопросу, а половое  воспитание  подрастающих  поколений было предоставлено  дикой подворотне, похабным  анегдотам  да  скабрёзным  рисункам  на стенах известных общественных мест, найти такое  особенное  и  необычное  было не так – то просто. На   жизненном пути Эльвины  Сергей  оказался первым мужчиной, который  превратил их любовную  встречу  в настоящую  сказку, симфонию, в  цветущий  сад.  Завораживающий  полумрак  при свечах, хорошее  вино, настраивающая  музыка Сен – Санса  и  умелые  действия Сергея  унесли Эльвину в какой-то  иной  сексуальный  мир  и  вызвали такие  взрывы чувственности, о  которых она в себе даже не подозревала. Казалось, вселенная разверзается, и  она,  почти теряя сознание от неописуемого  сладострастия, уносится  куда-то  в  райские  кущи. «Боже, только ради одного этого стоит родиться!» - подумала она,  приходя в себя  после  неземного наслаждения. Она лежала в объятиях Сергея и счастливо улыбалась…
         Нечего и говорить,  что она по уши  влюбилась. Но Сергей по делам производства часто выезжал в  командировки, и поэтому он сам звонил ей обычно по вечерам. Она тотчас летела к нему, и они со   всем  пылом молодости  предавались  празднику любви. А потом, попивая на кухне  кофе, наслаждались  разговорами.
        В    его книжном  шкафу  наряду  с  пособиями по гражданскому и уголовному праву и криминалистике она обнаружила немало сборников стихов современных поэтов, и они часто говорили о литературе. Однажды, когда они рассуждали о Викторе Астафьеве, Сергей вспомнил:
       - Ты знаешь, в иркутском университете со мной на курсе учился парень из местных, который постоянно печатался в нашей студенческой многотиражке. Как-то к нам приезжал Виктор Астафьев и, познакомившись с его стихами, одобрительно о  них  отозвался. Теперь это известный сибирский поэт  Павел Ремизов.
       Эльвина  мгновенно вдохновилась:
         
      - А у  нас в институте группа  парней, пробующих себя в поэзии и прозе, организовала литературный кружок.  Они приняли свой Устав и издают рукописный журнал  «Пегас»,  печатая  его на машинке.   Выпустили уже четыре номера. Я несколько раз  присутствовала на их заседаниях. Интересные ребята. Для них характерно некоторое фрондёрство по отношению к власти и застывшим  принципам социалистического реализма. Но разве  это не поиск нового в литературе? Душой этого неформального объединения является  Геннадий Фомин, обладающий несомненным поэтическим даром. Недавно  всесоюзный журнал «Смена»  опубликовал подборку  его  стихотворений. Меня тронуло вот это:
                Любимых  ждут,  но дожидаются  не часто.
                Читают в сотый раз последнее письмо.
                А по земле кругами ходит счастье,
                Но этот дом покинуло  оно.
                Она ждала,  любовь  храня  и  верность.
                Седая  прядь  вдруг  в  волосы  вплелась.
                Его  любовь  -  единственная  ценность –
                Шальною  пулей  вдруг  оборвалась.
                Душа  пуста,  а  сердце     постарело
                Глаза  уж  не  сверкают  синевой,
                Как будто  побывала  под  обстрелом…
                К  нему  рвалась    и  телом, и  душой.
                Но  оборвался  голос  над  ущельем –
                Её  он имя,  падая,  кричал…
                Душа  его  заблудшей  каравеллой
                В  чужих  краях  нашла  себе  причал.
         - По-моему  в  этом стихотворении в лирическом  плане  затронута тема  чуждой  для  нас  в  Афганистане  войны,  за  которую   своими  жизнями  приходится  расплачиваться  простому  народу.
Тебе  понравилось? – спросила Эльвина.
         Откинувшись на спинку стула,  Сергей  несколько  мгновений с  интересом  смотрел  на  неё.
        - Послушай, -  вдруг сказал он, - ты когда-нибудь читала  со  сцены?
        - Никогда.  Только  играла  на  пианино.  А  что?
        - Прочти  ещё  Фомина.
        Эльвина  прочитала:
                Жёлтый  лист  с  тополей  облетает –
                Книга жизни теряет листы.
                Ветер  их  по  земле  разметает
                И  подкинет  для  жару  в  костры.
                Кто  спасается  в  мире  забвеньем,
                Кто-то  ищет  другие  пути.
                Наши  души  -  разбитые  звенья,
                Что  пытаются  жизнь  обрести.
                В  этом  зыбком   и     сереньком  мире
                Мы  живём  только  в  розовых  снах.
                Врата  ада  открыты  пошире,
                Утопаем  в  своих  же  грехах.
           - Ты  великолепно  читаешь! – заявил  Сергей, выслушав  Эльвину. – Ты потрясающе читаешь! И  внешность у тебя самая подходящая. Ты обязательно должна  попробовать себя в этом качестве со сцены.
          Двадцать  шестого июня Эльвина сдала последний экзамен за летнюю сессию. Вообще-то  они не потребовали от неё большого напряжения сил. Ещё со школы   она  выработала  для  себя золотое правило – регулярно заниматься в течение всего учебного года, и  поэтому в период сессии ей не  приходилось целыми сутками  напролёт  зубрить  учебный  материал и готовить шпаргалки, как это делали некоторые незадачливые подруги, любившие в году погулять и побездельничать. В девять  часов утра в числе первых она уверенно вошла в кабинет русского языка и литературы, где  принимал экзамен по педагогике  худой и педантичный  доцент Мараев,  и ровно через час, довольная и  сияющая, вышла  оттуда, держа  в  руке зачётную книжку. Её  тут же  окружили взволнованные  подруги,  и  она отдала им экзаменационный  билет, который вынесла с собой, - отработанный  многими поколениями  студентов  «конвейер»  на  экзаменах. Это была её маленькая месть  педанту  Мараеву за  то, что он не поставил ей механический зачёт, хотя  она по уважительной  причине пропустила  всего  два семинарских занятия, а на остальных всегда была очень активна.  Воспользовавшись  мгновением, когда  он  отвлёкся записью в ведомости, она взяла сразу два билета,  сдвинув их вместе.
        Пожелав подругам удачи,  Эльвина  спустилась  на первый этаж и вышла на улицу, радостно  и облегчённо вздохнув. Всё, она свободна!  Теперь до самого сентября её ничто не будет отвлекать,  и  она может отдаться любимой журналистике. Она  поехала в редакцию  молодёжной газеты.  Её возглавлял  Виктор Мельников, полный  тридцатилетний мужчина, которому очки в массивной роговой оправе  придавали  внушительный  профессорский  вид. При всей своей внешней кажущейся  флегматичности  это  был  энергичный и предприимчивый редактор. Заканчивая  в  Москве  факультет журналистики,  он  проходил практику в  реформистски – прогрессивной   «Комсомольской  правде»,  вынес  оттуда  дух  непримиримости  к социальным язвам  и, несмотря  на  строгую цензуру,  ему удавалось публиковать на страницах  своей молодёжной газеты весьма критические  материалы, вызывавшие  большой  общественный  резонанс.
        Повстречав  Эльвину  в коридоре, он  завёл её в свой  редакторский  кабинет.
        - Ты – то мне и нужна, - сказал он, усевшись за стол, заваленный бумагами. – В  связи с отпусками у нас временно  с  первого  июля  освобождается место   выездного  корреспондента.  Поработаешь  месяца два?  Будет  зарплата, командировочные  и  проездные.
       Эльвина  радостно  заулыбалась -  она была готова работать и за небольшой гонорар.
       - Ну  и  отлично, -  в  знак решения вопроса кивнул профессорской  головой  Мельников. – Я  на  тебя  рассчитывал.  Займёшься  в  основном пионерскими лагерями, детскими  площадками,  лагерями  труда и отдыха и так далее.  Одним словом,  будешь  освещать на  страницах газеты  организацию  летнего отдыха учащихся  в  крае, которую  мы берём  под  свой  контроль.  Для начала  поедешь в Комсомольск – на – Амуре. Ты бывала  в  этом  городе?  Не  приходилось.  Тем  более для  тебя  это  будет вдвойне  полезно.
       Эльвина  поделилась  с  Мельниковым  своим  намерением  написать  статью  о  рок-музыке:
       - Люди  старшего поколения не воспринимают  её  и  считают  буржуазной,  но  ничего  буржуазного  в  ней  нет  и  быть  не может, - высказала  она  свою  главную  мысль. – Просто она  хорошо  передаёт темп  жизни  современного  общества.  Но    я  хочу посмотреть на это музыкальное  направление  глазами  самих  рок-музыкантов, с  которыми  познакомилась в  клубе железнодорожников.
       Мельникову понравилась её идея.
       - Напиши  поострее,  чтобы  твоё выступление о  рок-музыке  вызвало  бурную дискуссию, - посоветовал  он.
      Во всех случаях  в  нём  прежде  всего проявлялся  редактор,  заботившийся  о  популярности  и  престиже  у читателей его  газеты.
      «Как  хорошо,  когда  надежды сбываются», - уходя  из  редакции,  подумала  Эльвина.  Жизнь, казалось,  была   к ней благосклонна,  и  всё ей  улыбалось. А  вечером  её  ждал  Сергей. Но именно у него и произошло  то, что  и  в кошмарном  сне  ей  не могло  присниться.
      - Устраивайся  на диване,  у  меня к тебе разговор, - сказал Сергей, когда они насладились друг другом.  Против обыкновения он не пригласил её на кухню пить, как  всегда,  кофе. – Разговор  будет  серьёзный, - подчеркнул  он.
      Это было сказано как-то официально, и она сразу  разволновалась, подумав,  что он хочет объясниться  и  предложить  ей руку и сердце. Такое  предложение  слишком  серьёзное, чтобы говорить  о  нём  на  кухне.  Что она  ему  ответит?  Ей ещё  учиться два года,  и у  неё  такие  грандиозные планы  на  будущее.  Но она его  любит.
       Надев  халатик  и  застегнув его на все пуговички,  Эльвина  с замирающим сердцем  села на диване.  Сергей  взял из бара  бутылку  болгарского вина, налил  в  две рюмки и, не  глядя на неё, предложил:
        - Давай  сначала  выпьем.
        Они  выпили.  Эльвина  ждала,  не  в  силах  унять участившееся  серцебиение.
         Сидя за  столом  против  Эльвины,  Сергей  поднял голову и  в  упор посмотрел  на неё: перед  ней  был не  пылкий влюблённый,  только  что  доводивший  её до вершин  райского наслаждения, а человек с  каменным  лицом, жёстким  взглядом  и  твёрдой  складкой губ.
        - Я  должен  внести  ясность  в  наши  отношения, - сказал он. – Я  не юридический консультант на
заводе,  а старший  лейтенант Комитета государственной  безопасности.
        - Это  что,  розыгрыш? – спросила  она,  поражаясь  его внезапной  перемене.
        - Вовсе  нет, - резко  ответил  он  и  показал  служебное  удостоверение,  раскрыв  его так,  чтобы Эльвине  были видны  на  документе  его  фотография,  фамилия  с  именем  и  отчеством и звание.
        - И  что  это  значит? – с трудом владея голосом,  спросила  она.
        -  Сейчас  узнаешь.
        Сергей  поднялся,  открыл в чешской стенке  один из  выдвижных  ящичков, достал  из него  кассету,  вставил  её  в  магнитофон  и  нажал  клавишу  пуска:
       «А  у  нас  в институте  группа  парней,  пробующих   себя  в  поэзии  и  прозе,  организовала  литературный  кружок.  Они  приняли  свой  Устав  и издают  рукописный  журнал  «Пегас»,  печатая его  на  машинке. Выпустили  уже  четыре номера, - узнала Эльвина  свой  собственный  голос. – Я  несколько  раз была у  них  на  заседаниях.  Интересные  парни.  Для  них  характерно  некоторое  фрондёрство  по  отношению к власти и закостеневшим принципам социалистического реализма.  Но  разве  это  не поиск  нового в литератуте?  Душой  этого  неформального  объединения  является  Геннадий  Фомин,  обладающий  несомненным  поэтическим  даром.  Недавно  всесоюзный  журнал  «Смена»  опубликовал  подборку  его стихотворении…»
        Увидев по выражению лица Эльвины,  что  ей всё стало понятно,  Сергей  прервал запись,  а Эльвина  остановившимся взглядом  смотрела на магнитофон,  с  трудом  веря,  что  это происходит не во сне,  а  наяву,  но  отчётливо осознавая,  что  разыгранный им роман  -  это  хорошо  подготовленная   акция по выявлению  неформалов  и  что,  выходит,  это она  донесла  на  кружковцев.
       Сергей  налил ей ещё вина,  чтобы  она  пришла  в  себя,  и  заметил:    
    -  Если  бы  ты  была  так  же  сообразительна,  как  красива,  ты бы  могла  сама  обо  всём  догадаться.   Но всё  равно  ты  заслуживаешь  похвалы.
        Его  слова,  словно  плетью,  хлестанули  Эльвину,  и  она,  собравшись  с  мыслями,  подавленно  произнесла:
       - Для  тебя,  оказывается,  нет  ничего  святого  на  свете.
       Сергей  спокойно  пожал  плечами:
       -  В  жизни,  знаешь,  есть  вещи  более  значительные.
       И  этого  человека  она  полюбила!  Боже  праведный,  до  чего  же  она  была  слепа! Чувство  собственного  достоинства  заговорило  в  ней,  и  Эльвина  с  ненавистью  посмотрела  на  Сергея.  Зарвавшийся  подлый  тип!  Ну  нет,  ему  это  просто  так  не  пройдёт!  Ведь  она,  в  конце  концов,  журналистка,  в  некотором  роде  даже  уже  известная  и  не  позволит  какому-то  лейтенанту  КГБ  играть  с  ней  в  такие  игры.
      - Ты  использовал  недозволенный  приём.  Это  подло! – с  гневом  сказала  она. – Я  напишу  об  этом  статью.  Не думаю,  что в  твоём  комитете  ей  обрадуются,  и  тебе  не  придётся   отвечать  за  свои   действия.
     Опытный  в  таких  делах,  он  ожидал  подобной  вспышки  и  в  ответ  только  усмехнулся.  За  ней  обычно  следовала истерика  и, чтобы  её  предотвратить,  он  спросил:
     - И  где,  любопытно,  ты  собираешься  её   опубликовать?
     - Ты  думаешь  будет  недостаточно  нашей  краевой  комсомольской  газеты?  Ошибаешься!
     Её  наивность  даже  позабавила  его.
     - И  ты  читала  в наших  газетах  такие  статьи?
     - Нет,  но…   - Эльвина  запнулась,  закусив  губу.
     - Но  как  внештатный  корреспондент  ты должна  бы  знать,  что  у  нас  даже  народная  милиция  является  запретной  темой  для  обсуждения  в  прессе,  а  о  нашем  ведомстве  и  говорить  не  приходится.
     Эльвина   вспомнила,  что  когда  она  писала  репортаж  о  детской   беспризорности,  то даже  непримиримый  к  социальным  язвам  Мельников  предупреждал её,  чтобы  критики  в  адрес   милиции  не  было,  потому  что  такая  статья  не  пройдёт,  даже  если  милиция  в  чем-то  будет  виновата.
      Почувствовав  своё бессилие,  Эльвина  разволновалась  и,  стараясь  успокоиться,  мысленно  произнесла: «Надо  взять  себя  в  руки.  Что-то  же  можно  придумать».
     -  Ты  напрасно  терзаешься,  что  помогла  выявить  опасно  настроенных  умников, - с некоторой  нотой  сочувствия  в  голосе  сказал  Сергей. -  Создание  неформальных  объединений  и организация  самиздата  у  нас  запрещены  законом  и  являются  уголовно  наказуемыми  деяниями.  Но  мы  поступили  с  ними  гуманно.  Так  что  у тебя  нет  оснований сокрушаться  по их   поводу.
     -  Хороша  гуманность  -  поломать  молодым  людям  жизни!  -  с гневом возмутилась  Эльвина. – Это  на  самом  деле…
     Но  Сергей  не дал  ей  договорить:
    - Не витай в облаках и не проповедуй мне абстрактный гуманизм, - он  повысил  голос.  -  Мы живём  в  эпоху ожесточённой  идеологической  и  психологической  войны  с  Западом.  Речь  идёт  о том, кто  кого  победит  в  борьбе  за  человека,  -  ставка,  как  видишь,  самая  максимальная.  Империалисты  и  прежде  всего  правительство  США,  бросив  на  это  огромные  средства,  раздули в  мире  настоящую  антисоветскую  истерию. Целыми  сутками на  Советский  Союз  вещают  их  разнузданные  радиостанции  «Голос  Америки», «Би-БИ-Си»,  «Свобода»  и  «Немецкая  волна». Всевозможными  способами,  используя  в  том  числе  туристов  и  представителей  разных  религиозных   конфессий,  они стремятся   переправить  к  нам  враждебную  литературу,  открыто  призывающую  к  свержению  советской  власти,  и  книги  таких  отщепенцев,  как  Буковский,  Войнович, Максимов  и  Солженицын.  Их  цель  -  посеять  у  нашего  народа  неверие  в  коммунистические  идеалы  и  подорвать  нас  изнутри. К  сожалению,  некоторые наши  нестойкие  люди   поддаются  их  пропаганде.  Особенно  мерзко  проявила  себя  наша  творческая  интеллигенция, а  евреи  -  те  вдруг воспылали  любовью  к  своей  исторической  родине.  Но, оказавшись  за  рубежом,  эти  перевёртыши  начинают  клеветать  на  наш   строй  и  поливать  грязью  Советский  Союз,  его  внешнюю  и  внутреннюю  политику.  В  таких  условиях   абстрактный  гуманизм  неуместен  и  дорого  нам  обходится.  Того  же  Солженицына,  самого  злобного  из  всех  диссидентов,  в  своё  время  надо  было  снова  отправить  в  лагерь,  а  не  выдворять за  границу. И  у  ваших неформалов  в  подготовленном  ими  очередном     номере         журнала  «Пегас»   помещено  стихотворение  антисоветского  содержания:
                Как  языки  не  устают
                У  эшелонов  высшей  власти?
                Нам  обещания  дают,
                Но  выполняют  их  отчасти.
          -  Хороши  патриоты!  Они должны  быть  благодарны,  что отделались  исключением  из  института.  Теперь  у  них  есть  возможность  приобрести  рабочую  профессию  и  на  деле  доказать свою  преданность  нашему  строю.
        Эльвина  молчала,  лихорадочно  отыскивая  для  себя  выход.
       -  А  теперь  главное,  -  жёстко  сказал  Сергей.
       - Из  всех  ваших  неформалов  нас  больше  всего  интересует  Фомин. Его  исключение  из  института  было  бы  неправильно  воспринято. По  утверждению  декана  факультета,  стоящего  за  него  горой,  он  является  гордостью  института.  Ну,  ещё  бы!  На   всероссийском  конкурсе  научных студенческих  работ  его  реферат  «Цветовая  гамма  в   произведениях  Бунина»  получил  диплом  первой  степени. И  хотя  авторство за  антисоветское  стихотворение  взял  на  себя  отчисленный  Тихонов,  но  мы - то  знаем,  что  его  написал  Фомин.  Он  парень  действительно  талантливый,  но  тем  и  опасен,  и  поэтому  его  нужно  держать  под  контролем.  Сейчас  краевой  комитет  комсомола  формирует  студенческий  отряд  на  путину  в  Охотск.  Фомин  в  него  записался.  Тебе  придётся  туда  поехать.
       - Ты  что  себе  позволяешь! – возмутилась  Эльвина, покраснев  от  негодования.
     С  минуту  Сергей  пристально  смотрел  на  неё  прищуренным  взглядом.  Что-то  палаческое  показалось   Эльвине  в  этом  его  взгляде,  и  она содрогнулась.
      - Ты  поедешь!  Никуда  не  денешься! – чётко, раздельно  произнёс он  тем категорическим   тоном,  каким  говорят  люди,  обличённые большой  властью  и  имеющие  право  распоряжаться  судьбами   других. – Ты  плохо  знаешь  наши  возможности. А  теперь   представь,  что  кто-то  из  работников  краевого  комитета  комсомола  доверительно  сообщит  твоим  сокурсникам, что  это  ты   настучала  на  ваших  кружковцев. Сомневаюсь,  что  после  этого  ты  сможешь  и  дальше  продолжить  учёбу  в  своём  институте.  Скажу  больше:  а  мы  позаботимся  о  том,  чтобы  тебя  не  приняли  ни  в  какой  другой.
          Эльвина  побледнела.
      - Нет, нет,  не  беспокойся.  В  творческом  плане  мы  ни  в  чём  тебя не  ограничиваем. Ты  можешь  написать  серию репортажей  или  целый  очерк  о  студенческой  путине  -  это  твоё  дело. Но, возвратившись, ты  всё  нам  расскажешь  о  Фомине. У  тебя  будет  возможность  близко  с  ним  сойтись,  выпуская  стенгазету,  редактором  которой  тебя  по  праву  назначат. Ты  красивая  девушка  и  к  тому  же  искусная  любовница.  Можешь  использовать  в  этих  целях   и  свои  неотразимые  чары.  И  учти,  ты  поедешь  устраивать  своё  будущее, будущее, - повторил  он, - а эта запись  послужит  гарантией,  что  ты  всё  сделаешь,  о  чём  я  тебе  говорю.
        Оглушённая,  раздавленная  и  бледная  Эльвина   сидела  на  диване,  безвольно  опустив  на  колени  руки, а  Сергей  смотрел  на  неё  и,  сохраняя  каменное  выражение  лица,  про  себя  улыбался.  Операцию  он  провёл  тонко,  даже  артистично,  так  что  капитанские  погоны  ему  обеспечены, а  они  откроют  доступ  к  новым  благам  и   привилегиям.  Что  же  касается  того,  что  она  ему  нравится, - ерунда!  Красивых  девушек  у  нас  много,  не  сошёлся  же  на  ней  свет  клином.
       Угрызений  совести  и  нравственных   переживаний  он  не  испытывал.


   


                ГЛАВА   8
                Эльвина  медленно  шла  по  узкой  песчаной  полосе,  намытой  морем  вдоль  восточного
берега  острова.  Увидев  полусгнившее  бревно,  присела  на него и печально  опустила  голову.  Тоска  и отчаяние  владели  ею.  Она всё  ещё  не могла  опомниться от потрясения  и  понять, как  она,  такая  здравомыслящая  и  рациональная,  оговорила  своих  товарищей,  честных  и  толковых  парней.  Если  об  этом  узнают в институте,  продолжать  учёбу  будет невозможно: такого  ей  никогда  не  простят.  Но  сама  мысль  стать  осведомительницей  и  доносить  на  людей  приводила  её  в  ужас.  Всё  что  угодно,  только  не  это!  Жизнь,  совершив  порочный  круг,  замкнулась,  и  выхода   из  него  она  не  видела.  Но  больше  всего  ей  было  жаль  своей  искренней  любви.
           Волны  глухо  шумели  у  её  ног,  изредка обдавая холодными солёными  брызгами,  -  она  этого  не замечала. В  таком  состоянии  крайнего  смятения,  когда  она  была  готова  решиться  на  любое  безумие, и  нашёл  её  Глеб. Покорная  своей  участи,  она  даже  не  подняла  головы.
          - Я  хочу  поговорить  с  тобой, - сказал  он,  присаживаясь  рядом. – Скажи,  как  вышло,  что  ты  донесла  на  кружковцев?
         По  тому,  что  она  ещё  ниже  опустила  голову  и  заплакала,  Глеб  понял,  что  они  не  ошибаются,  и  неприятное чувство  зашевелилось  у  него  в  груди. Но  он терпеливо ждал  её  ответа. Наконец она заговорила,  всё так же не поднимая головы:
      -  То,  что я сделала,  - это гнусность… гнусность в высшей  степени, и теперь я не знаю,  как мне  быть. Моя жизнь кажется мне подлой… и  я, наверное,  не  имею  на неё право,  потому  что…потому  что  за  свои действия  человек  всегда  должен  отвечать…
       - Если  ты  сделала  сознательно,  ты  заслуживаешь кары, но  расскажи  подробно,  как  всё   произошло.
      Давясь  слезами,  Эльвина  рассказала.
      «Умён  ищейка, - выслушав  её  рассказ,  подумал  с  неприязнью  о  лейтенанте  КГБ   Глеб,  - в  Афганистан  бы  его».
       И   спросил:
       - Ты  его  любишь?
       Впервые  за время их разговора Эльвина подняла голову.
      - Теперь я его ненавижу!
- Ты давала ему подписку о сотрудничестве  или  устное  согласие, которое  он  записал?
    - Ни письменного,  ни устного   согласия я не давала и ничего не подозревала.
    Глеб с сочувствием посмотрел на неё.
    - Кроме этой кассеты,  у него  есть другие улики против тебя?
    -  Нет.
    - Где он её хранит – дома  или на работе?
    - Дома. В  чешской     стенке справа внизу у него вмонтирован железный выдвижной ящичек, нечто вроде  маленького сейфа, хотя внешне это не заметно. Туда при мне он положил кассету и закрыл на ключ.
    - Это обнадёживает. Если мы до неё доберёмся, то      у  него  не будет  никаких улик против тебя.
    Честное признание сняло с души Эльвины непосильную ношу,  и  она, облегчённо вздохнув, с надеждой  посмотрела на Глеба. При виде её осунувшегося  и  заплаканного  лица ему стало жаль её.
    - Опиши его квартиру, - попросил он.
     Она  не заставила себя ждать. Уточнив план расположения комнат  и  на  какие замки  закрываются  входная дверь и  сейф,  он предупредил:
    - О нашем разговоре  никому  ни  слова – будто его  не  было
    - Я понимаю, но он мог озвучить на работе моё имя.
    - Это  маловероятно.  Он взял тебя на испуг, воспользовавшись твоей полной неосведомлённостью об их работе.  А операцию он не довёл до конца: ему ещё нужно взять у тебя согласие на работу с ними.  А ты сведёшь  всё  к  личным  отношениям  и  напишешь  ему, что больше  его не любишь.
    - Но он догадается о моей причастности к проникновению в его квартиру.
    - Не  беспокойся. Мы сделаем так, что думать о проникновении  кого-нибудь  к  нему в квартиру  будет  просто  невозможно.
    А   про  себя  подумал: «Нужно  частично стереть запись и  слегка  подпортить магнитофон, не оставив  при этом  никаких  следов  вмешательства, а  мои  друзья-афганцы  смогут  проделать всё это  ювелирно».
    И   предупредил Эльвину:
    - Но  если у тебя возникнут какие-либо  осложнения с ним,  ты  сразу  сообщи  мне  об  этом.               




 







     ГЛАВА    9
                1     августа.   Из   дневника  Сашки.
              Бабушка  уступила мне летнюю  кухню.  Я  вынес  оттуда кое-какие  вещи,  сделал из неё
для  себя мастерскую и после обеда попытался  нарисовать маслом портрет  Фомина, но ничего из этого не вышло.  По своему характеру он просто не способен быть натурой.  Я  посадил его в свободной позе на лавку, попросил сосредоточиться на чём-нибудь своём и помолчать. Но не прошло и пяти минут, как он заговорил:
- Ты невольно заставляешь меня думать о русской живописи, - начал он. – Обозревая её историю,  могу сказать к твоему удовольствию, что жизнь русских художников всегда была украшена если  не широким признанием и славою, то уж материальным благополучием наверняка. За исключением разве что тех редких случаев, когда они по своему малодушию спивались, как Саврасов, или сходили с ума, как это произошло  с Федотовым и Врубелем. А  гонения во все времена сыпались на поэтов и писателей.  О  репрессированных художниках я что-то ничего не читал и  не слышал.
Прервавшись, я с интересом слушал его рассуждение.
- А всё почему? – продолжал он. – Скажу. Ваши картины при желании всегда можно    правильно истолковать, истолковать, так сказать, в нужном осмыслении. Возьмём  для примера знаменитую картину Репина «Бурлаки на Волге». Это в России после неистового Виссариона, непримиримых Герцена и Чернышевско   и террористов-народовольцев в обстановке нарастающей борьбы с самодержавием ей придали реолюционное звучание, а в центральном образе картины – в образе молодого Ларьки, стремящегося освободиться от бурлацкой лямки, русское общество, заражённое революционным порывом, увидело в нём чуть ли не призыв к свержению властми. В другой же,  миролюбиво настроенной стране, эту картину восприняли бы непосредственно, а в образе этого Ларьки увидели бы просто молодого паренька, который ещё не заматерел, устал беспредельно и хочет отдохнуть. Общество всегда видит только то, что хочет видеть. Ты согласен? – спросил он.
- Ты меня отвлекаешь, - сказал я.
- А ты ответь: согласен или нет?
- Слишком парадоксально.
- Тебе ещё нужны доказательства?  Пожалуйста!  Давай теперь обратимся к не менее знаменитой картине Карла Брюллова «Последний день Помпеи», воспевающей силу духа человека перед  слепой жестокостью стихии. Но некоторые горячие головы увидели в ней отблеск грозных событий  14 декабря на Сенатской площади,  а  рушащиеся    с высоких  подножий статуи даже воспринимали как намёк на неизбежное падение тирании, хотя Брюллов,  этот самый выдающийся представитель  академической живописи  и  «чистого  искусства», вовсе не помышлял об этом и замысел картины  у него возник не под  влиянием восстания декабристов, а при посещении развалин Помпеи, некогда, как тебе известно, похороненной под многометровым слоем пепла при извержении вулкана Везувий. Об этом художник сам сказал своему приятелю Демидову, сыну русского посла во Флоренции и младшему отпрыску  богатых уральских горнозаводчиков, с которым он вместе побывал в мёртвом городе и который там же заказал ему эту картину. Выставленная в Риме, она сразу покорила публику. Потом русское посольство перевезло её в Милан, затем в Париж, и всюду «Последний день Помпеи»  вызывал всеобщий восторг. В Петербурге её ожидал такой же  триумф.  Великий Гоголь написал о ней  хвалебную статью. Но сам художник из-за своеобразного толкования его картины, вовсе ему  чуждое, не спешил возвращаться на родину,  боясь прослыть  вольнодумцем  в глазах  нового царя Николая  Первого, безжалостно  расправившегося  с  декабристами.
- Может быть, ты всё же замолчишь   и  посидишь, как надо, - остановил я его, - иначе писать твой  портрет  невозможно.
Фомин  кашлянул, как бы собираясь с мыслями,  но закрыл рот и демонстративно принял нужную позу.  Однако его опять хватило ненадолго.
- По твоему лицу я вижу,  что не убедил тебя, - через несколько минут снова заговорил он,  нетерпеливо взмахнув рукой. – Скажу тебе откровенно: я с радостью  могу подписаться под твоим  «Днём  Победы».  Давно я не получал такого удовольствия от живописи. Сильная картина!  Ты хорошо сорвал лживые покровы официальной демагогии.  Дай я пожму тебе за это руку!
Его рукопожатие  тронуло меня.
- Так вот, - продолжал он, - эту   твою     картину можно осмыслить и совсем по-другому:  наши ветераны не ушли на покой, они  по-прежнему решительны и, не жалея сил, воспитывают молодёжь в духе патриотизма, интернационализма и социалистической преданности. Трепещите империалисты! Такое  толкование картины ты возьми себе на вооружение.  Если вдруг, не ровен час, на тебя попытаются наехать какие-нибудь ретивые официальные лица, ты таким образом сможешь их урезонить…
Заставить  его помолчать и спокойно посидеть было просто невозможно,  и я оставил свою затею  написать  его  портрет.
- Нарисовать тебя можно будет только в гробу, - с досадой сказал я, кладя палитру и кисть на стол.
Фомин  от души рассмеялся.
- Между прочим, для поэта ты неплохо знаешь живопись, - заметил я
- Дружище! – воскликнул он. – Это же два родственных  искусства!
И мы с ним проговорили о живописи и литературе почти до самого вечера, когда ему нужно было идти на работу во вторую смену. Правда,     при этом я сделал два его карандашных рисунка.

                7  августа.   Из  дневника  Сашки.
          Вчера меня крайне удивил Фомин,  хотя, по правде говоря, и удивляться тут нечему.
          Было уже больше семи часов вечера. Расположившись перед мольбертом, я на летней кухне занимался  грунтовкой холста для новой картины, когда во дворе скрипнула калитка и ко мне зашёл мрачный Геннадий Фомин. Он повесил мокрую от дождя куртку на гвоздь у двери, присел к столу и некоторое время молча наблюдал за моей работой.
        - Завидую тебе, - наконец сказал он. – Ты спокоен, уверен в себе, и впереди тебя ожидают кисельные берега и признание благодарной публики. Мне бы такое.
       Я внимательно посмотрел на него. Обычно   собранный и энергичный, он сидел, опустив плечи, и казался каким-то потерянным.
      - Ты придаёшь всему слишком большое значение, - сказал я.
     -  Ты находишь? – он в задумчивости потёр висок. – Может быть,   ты и прав,  но знаешь, что я тебе скажу: КГБ вряд ли оставит меня в покое. Не такая это организация, чтобы забывать.
    - Боже мой, радуйся! – пошутил я, стараясь развеять его мрачность. – Это же даёт тебе возможность чувствовать себя важной персоной! Только смотри не загордись.
     Фомин со злостью  посмотрел   на   меня.
    - Это заставляет пожалеть, что  у меня нет каких-нибудь родственников где-нибудь за границей.
    Я положил грунтовочную кисть. Подобное душевное состояние мне было знакомо. Мой отец из-за трудностей на работе тоже иногда впадал в отчаяние, и я знал, что помочь ему в такие моменты невозможно, если он сам не возьмёт себя в руки. Но  душевная слабость мужчин всегда вызывала у меня глухое раздражение.
    - Знаешь, кого ты мне напоминаешь? – сказал я.
    - Любопытно?
    Я взял альбом и нарисовал дружеский шарж, придав на нём ему черты слезливой девицы, оплакивающей свою жизнь.
    Фомин скептически воспринял его.
    - Однако,  я не думал,  что ты такой  Зоил, - сказал он и вдруг тряхнул головой. – Ладно,  не обращай внимания. Просто я сегодня не в настроении, а тут ещё эта погода… Впрочем, она подвигла меня на вирши, как раз в духе советов ребят из КГБ. Давай,  я подарю их тебе на память.
    Он придвинул к себе альбом и с каким-то злорадным удовольствием написал на рисовальном листе своё стихотворение «И грустно, и смешно»:
                Дождик льёт шестые сутки,
                Хлеб стоит ещё не сжат,
                На пруду промокли утки,
                Спрятав головы, дрожат.
                Гусь встревоженно гогочет,
                Всё грустней его  «га – га».
                Рассказать, наверно, хочет,
                Что вот-вот придёт пурга.
                А зимою повсеместно
                Будут  резать гусаков,
                Потому что, как известно,
                Жизни путь у них таков.
                Вот и он от тех предчувствий
                Раздражителен и зол,
                А в соседней во капусте
                Чей-то шарится козёл.
                Жрёт с оглядкою скотина,
                Знать, учён – видать по лбу,
                Чует гад, что хворостина
                Может врезать по горбу.
                Да и точно – скоро крики
                Раздалися: «Обнаглел!»
                И козёл забор великий,
                Словно Брумель, одолел.
                Но по жалобе соседа
                Всё равно его побьют.
                Да  не знает он об  этом.
                А дожди всё льют  и  льют.
                Двор поник, дорожка склизнет,
                Кошка лезет под бревно –
                От такой картины жизни
                Мне и грустно,  и  смешно.
           Его дождливая идиллия меня развеселила.
           - Ну вот,  это совсем другое дело, - сказал я.
           - Ты находишь?
           - Определённо.
          Фомин с некоторым сомнением посмотрел на меня,  затем,  не говоря ни слова, бесцеремонно вырвал из альбома мой дружеский шарж, аккуратно сложил его и спрятал в карман.
         - Считай, что мы обменялись автографами, - сказал он, потом посмотрел на часы.
         - Ого!  Меня уже должны ждать, - он встал и усмехнулся. – Хорошо,  что на свете есть девушки, с которыми  можно утешиться…не то что с тобой,    Зоилом, - прибавил он, закрывая за собой дверь.
        Мне стало как-то неловко, будто я поступил с ним бестактно,  а парень он славный и человек думающий.
            
   
      
                ГЛАВА   10
        Раздался вежливый стук в дверь,  и в дом вошла средних лет женщина в зелёном болоневом плаще, в которой бабушка Сашки Клавдия Григорьевна узнала директора школы Екатерину Максимовну. Несколько одуловатое лицо, начавшее терять былую красоту и мешки под глазами ясно показывали,  что жизнь наложила на  неё свой отпечаток.
       - Вы меня извините за внезапное вторжение, - хрипловатым голосом сказала она, приветливо поздоровавшись,  и вдруг замолчала,  с изумлением осматриваясь по сторонам  и  словно забыв о цели своего визита: все стены квартиры будто в  маленьком  частном музее были заняты картинами и этюдами. По очереди рассматривая их, Екатерина Максимовна не столько удивлялась хорошо узнаваемым на холстах пейзажам и лицам, сколько мастерству,  с каким они были исполнены.
       Екатерина Максимовна закончила филологический факультет  Московского университета, в своё время  прослушала специальный курс по истории искусства,  много раз бывала в Третьяковке, Эрмитаже и в других музеях страны и неплохо разбиралась в живописи, в её разных школах и  направлениях. Отличить  настоящее произведение от броской халтуры для неё не составляло труда, но то, что она увидала, поразило её. Более того, она сразу заметила смелые эксперименты в цвете и композиции,  свойственные подлинному дарованию, ищущему наиболее выразительные художественные средства. В этюде «Улов»,  например,  где несколько человек выбирают у берега рыбу из сети, композиция была решена не в горизонтальном, а в вертикальном плане, и это впечатляло.
      Екатерина Максимовна не замечала,  что с плаща её стекают на пол дождевые капли.  Уже второй день  на море штормило.  Тяжёлые тучи низко наплывали на побережье, и временами из них сыпался такой крупный дождь,  что  подхваченный порывами ветра  он бил по окнам подобно картечи.
     - Вы,  может быть, снимите плащ, - предложила Клавдия Григорьевна,  теряясь в догадках,  зачем бы могла пожаловать сама директор школы,  но довольная,  что картины внука её так привлекли.
    - Что вы сказали? – рассеянно ответила гостья, продолжая рассматривать  картины. – Ах   да,  плащ…  - она  машинально сняла его и отдала хозяйке,  которая с любопытством за ней наблюдала.
    На столе лежали альбомы с рисунками. Присев на стул,  Екатерина Максимовна внимательно их просмотрела. Какое мастерство и изящество!  Несколькими уверенными линиями создавался образ. Потрясающе!  Вот сценка в буфете хабаровского аэропорта: с тарелки заботливого хозяина жадно ест откормленный  бульдог,  а похожий на него,  но с выражением алчности на лице,  смотрит из-за стойки  буфетчик.
    - Это… это всё нарисовал ваш внук? – спросила  наконец  Екатерина  Максимовна, поведя взглядом вокруг.
    - Да, - подтвердила Клавдия Григорьевна. – Он каждый   день много работает, а пишет очень быстро. Вот это, - она указала на небольшую картину  «Старая шхуна»,  - он написал всего за один день.
    - Сколько же ему лет?
    - Двадцать, и он,  в сущности, ещё  мальчишка.
    - Я бы этого не сказала, - заметила Екатерина Максимовна  и  побарабанила пальцами по столу: у  неё всё ещё не укладывалось в голове,  что двадцатилетний мальчишка способен создавать такие  вещи.
    Клавдия Григорьевна решила,  что гостья пришла  к Егору Петровичу: к нему, как к депутату краевого  Совета,  постоянно обращались.
    - Вы к Егору Петровичу? – спросила    она.
    - Нет,  я бы хотела встретиться с вашим внуком.  Его Сашей зовут? Где он сейчас?
    Клавдия Григорьевна удивлённо приподняла брови.
    - Вы  его вряд  ли скоро   дождётесь.  Он сегодня ушёл в бригаду  Егора Петровича. А что у вас к нему?
    - У меня к нему, прямо сказать, деловое предложение, - немного замявшись,  объяснила  Екатерина  Максимовна. – Я  бы хотела  с  ним  договориться  об  оформлении  школы. Само собой  разумеется, что мы ему за это заплатим и заплатим хорошо.  Как вы думаете,  он согласится?
    Клавдия Григорьевна почувствовала кровное оскорбление. По  образованию учитель начальных  классов,  всю свою трудовую жизнь отдавшая маленьким гражданам,  она, как это было принято в стране  Советов, считала все детские учреждения святыней. А тут её внуку, внуку  известного на всём побережье  бригадиру-орденоносцу и депутату  краевого Совета, предлагают  нажиться на школе. Какое кощунство! В деньгах он не нуждается и  не жаден до них, но так недолго  парня и испортить. А
что будут говорить все?
     - Я, наверное, вас огорчу,  - с оскорблённым достоинством  ответила она. – Саша скоро уезжает. Ему необходимо будет  на занятия в институт.
     Екатерина Максимовна  была достаточно умна и  проницательна, чтобы понять, какую  оплошность  она  допустила.
    - Вы напрасно обиделись,  Клавдия Григорьевна, -  как можно  мягче сказала она,  стараясь исправить  свою  ошибку. – Я упомянула о деньгах  лишь потому,  что эта работа творческая и она справедливо должна  оплачиваться. Конечно, для  Саши, наверное, дело совсем не в деньгах. Но я признаюсь вам: на меня большое впечатление произвели его картины. Я  люблю живопись и когда-то  с увлечением её изучала. Я вряд  ли ошибаюсь, если скажу,  что у вашего  внука редкое дарование. Такие картины, как эти,  пишут зрелые художники, а ведь он только начинает. И мне как педагогу  хотелось бы с ним познакомиться. А если он оставит о себе память в нашей школе – лучшего примера для наших учеников и быть не может.
      Клавдия  Григорьевна была польщена. По её полноватому лицу  разлилось умиление,  и она заговорила  о необычной, на её взгляд, увлечённости живописью  внука  и как бы между прочим заметила:
     - Я  уверена, что Саша поможет.  Он отзывчивый и бескорыстный молодой  человек.
   
      ГЛАВА   11
                В начале шестидесятых  годов,  во время короткой хрущёвской оттепели, когда  печать,
радио и телевидение под звуки фанфар трубили на весь мир о трудовых победах советского народа в строительстве коммунизма, когда полёты первых наших космонавтов, казалось, наглядно демонстрировали эти победы, а в обществе повеяло некоторой свободой, несколько выпускников  Московского  университета, движимые  желанием  «отчизне посвятить души прекрасные порывы»  и сделать что-то  полезное и доброе, попросились направить их на работу на Дальний Восток. В числе этих подвижников была  и Екатерина Максимовна, симпатичная брюнетка, увлекавшаяся искусством и мечтавшая из репродукций картин создать в своей будущей школе малую Третьяковку. Министерство народного образования сообщило перечень мест, где  на Дальнем Востоке  требуются в  школах  учителя. Екатерина Максимовна выбрала город  Охотск.
             Коренной москвичке неприглядный городишко на берегу моря без зелени и асфальта, застроенный одними деревянными домишками, городишко, который вдоль и поперёк можно  было обойти, даже  не успев устать от ходьбы, показался настоящей деревней, куда они каждый год  выезжали  по осени на уборку  урожая. Но молодая подвижница пристыдила себя за паническое настроение, тем более, что встретили её хорошо, в двойном размере уплатили подъёмные и как столичной  выпускнице с красным дипломом сразу дали однокомнатную квартиру. Чего ещё может желать не избалованный благами и скромный в своих запросах молодой советский специалист.
            Обо всём этом она восторженно написала родителям. «Если вы меня спросите, - написала она, -как спрашиваю я саму себя: не жалею ли я о своём поступке? Скажу откровенно: нет! Я испытываю такое  желание приступить к работе, что не могу дождаться начала учебного года. Мне дали девятые   и  десятые классы -  мой любимый курс русской и советской литературы. Здесь есть, где развернуться, есть чем затронуть юные души. Ещё я буду вести факультатив по искусству, и вы срочно вышлите мои альбомы по живописи.
            Как просветили меня соседи, здешние старожилы, квартиру мне дали тёплую. Дров на зиму школа уже завезла, так что вы за меня не беспокойтесь. А в материальном отношении я выиграла: здесь  платят северные надбавки, доходящие через пять лет до сто процентов».
           В  подтверждение своих слов она отправила им посылку с дальневосточными деликатесами – красной икрой и балыком.
          Вскоре она познакомилась с лётчиком гражданской авиации, совершавшим рейсы на Камчатку и в Хабаровск. Он сам подошёл к ней в клубе, когда однажды в субботу она появилась там перед вечерним сеансом кино.
         - Константин, гражданский пилот, - с обаятельной улыбкой представился он. – Я бы  хотел с вами познакомиться.
        - Я вижу, товарищ  пилот, в решительности вам не отказать, - ответила она, с интересом рассматривая  неожиданного красивого и стройного кавалера, одетого, как и положено,  в форму гражданского  пилота.
        - Профессиональная черта, - заметил он просто. – Вы позволите мне взять на вас билет, чтобы  мы  вместе  пошли в кино?  Я приглашаю вас.
       Ей шёл двадцать четвёртый год, она уже пережила любовную трагедию, разбиралась в мужчинах и без ложной  романтики смотрела на них. Ей понравились решительность и его худощавое лицо с аккуратными чёрными усиками и открытым честным взглядом серых глаз. Она  улыбнулась:
       - Я не возражаю.
       Во время сеанса, глядя на экран, где показывали  любовную историю, замешанную на производственной теме, он наклонился к ней  и  спросил:
      - Кажется уже ясно, чем всё закончится. А  тебе?
      - Тоже, -  ответила она.
      - В таком случае, может быть, мы не будем  терять зря время  и  продолжим  знакомство  в  домашней  обстановке? – предложил  он. Она  согласно  кивнула  головой.
      Пригибаясь,  словно заговорщики, они выскользнули из зала на улицу  и окунулись в непроглядную осеннюю  ночь с  россыпью бесчисленных ярких звёзд  на чёрном небе. В воздухе чувствовалось  дыхание и свежесть близкого моря. 
       Константин  вдруг рассмеялся.
       - Знаете, а я благодарен этой киноленте, потому  что  она  помогла нам встретиться. Теперь  представить себе не могу, что я  мог  бы надолго улететь в командировку, не познакомившись с вами. Это судьба!
       - Вы  шутите? – спросила она.
       - Вовсе нет, и нам надо познакомиться  ближе. Вы без предрассудков?
       - Что вы имеете в виду?
       - Идти  ко мне в общежитие – бессмысленно. Вы не обидитесь, если я приглашу вас в гости… к вам  домой?
       Теперь рассмеялась она:
       - Однако скромностью вы не страдаете.
       Они уже привыкли к ночной темноте и на близком расстоянии хорошо видели друг друга. Константин покачал головой:
      - Разве я похож на нахала или наглеца?  Я скорее поражённый молнией мужчина. Так индейцы Южной  Америки  говорят о тех, кто влюбляется с первого взгляда. Как только я увидел вас, я сразу понял, что вы моя судьба, хотя я не верю  ни в какие предрассудки  и до этого всегда смеялся над любовью с первого взгляда. А  сейчас у меня  такое ощущение, будто я давно вас знаю и давно люблю, - взволнованно сказал он и, взяв её руку, осторожно поднёс к губам, нежно поцеловал и спросил:  - Нам  куда  идти?
       Положительно, он всё больше и больше ей нравился.
       По  дороге он рассказал, что родился в большой семье, что родители его живут в селе под Комсомольском – на – Амуре, что ему  двадцать шесть лет и что он решил  на ней  жениться.
      - Нам со школьной скамьи вдалбливали, - рассуждал он, ведя Екатерину Максимовну  под  руку  по  плохо  освещённой улице, - что смысл жизни  состоит  в  работе, в служении обществу, в борьбе за  светлые  идеалы, но никогда не говорили, что самое  дорогое на свете – сам человек. У нас идея ценится дороже самого человека. Абсурд какой-то!  Я это понял, как только начал самостоятельно  летать. Понимание пришло от риска, которому мы  постоянно подвергаемся. Каждый лётчик знает, что  абсолютно  надёжной техники нет и какая-либо  случайность или оплошность  могут  плохо  закончиться…
       Екатерина Максимовна была довольна, что встретила такого красивого и рассудительного парня.
       А утром, когда   уставшие, но счастливые они лежали на её кровати, он сказал, нежно погладив её по щеке:
      - Милая, как хорошо, что сегодня воскресенье: у нас ещё впереди целых три дня… и вся  жизнь.
      - Тебе обязательно нужно лететь в командировку? – спросила она.
      - К  сожалению, однако прежде мы с тобой  зарегистрируемся.
      - Но для этого нужно месяц ждать, - заметила она.
      -А я объясню в загсе, что для меня этот срок невозможен, - улыбнулся он. – Я  подарю заведующей загсом   красивые меховые перчатки, которые купил у аборигенов на Камчатке, и она зарегистрирует  нас. Свадьбу сыграем  у  моих родителей в Хурбе, когда я вернусь  из командировки, и  они  будут  этому  рады. Что ты на это скажешь, родная?
      - Костя, ты неотразим! – с  трепетом  ответила  она.
      Они посмотрели  друг  другу в глаза, обнялись и скрепили своё решение долгим и страстным поцелуем,  означавшим брачный союз и вечную любовь.
      Это была чудесная и счастливая семья, в которой росли  прелестные дети – мальчик и девочка, когда над  ней разразилась неожиданная катастрофа. Константина, работавшего уже начальником охотского авиаотряда, обвинили в приписках и присвоении значительных сумм, осуществлённых им, якобы, во время ремонта аэродрома. Краевая прокуратура, предвзято расследовавшая не менее  предвзятые выводы финансовых органов, «вскрывших»  эти факты, предала их гласности через средства массовой информации. Дело быстро завертелось. Константин был исключён из партии и предан суду. Поднаготная этой омерзительной, но типичной истории заключалась в его отказе от незаконных  перевозок красной икры и рыбы для работников краевого комитета партии, и за это поплатился. Он должен был поплатиться: партийные бонзы  в брежневское время, широко пользовавшиеся своим положением в корыстных целях, никогда не прощали строптивцев и шли на любой подлог, чтобы в назидание другим наказать их.
       По совету знающих людей Екатерина Максимовна попыталась облегчить участь  мужа, использовав  имеющиеся у неё средства на адвоката, но это не помогло. Константин был осуждён на пять лет тюрьмы с конфискацией личного имущества. В довершении ко всему её саму вызвали в городской комитет партии. Короткий и нелицеприятный разговор произошёл  в  кабинете первого секретаря горкома партии, грузного флегматичного мужчины с  холодными невыразительными глазами, но властным твёрдым голосом.
      - Ценя вас как работника, - сказал он, глядя на Екатерину Максимовну своим  ледяным взглядом, -мы не будем ставить ваше персональное  дело, и, надеюсь, вы отдадите этому должное. С другой стороны, по моральным  соображениям вы не можете оставаться заведующей  отделом народного  образования. Как вам быть, решайте сами, но мы не будем  возражать, если вы перейдёте  в школу.
      Возвращаться в Москву к  родителям, имевшим квартиру на Арбате и звавших её к себе, ей не позволяла гордость.  На руках у  неё  были дети, и лишаться северных надбавок было по меньшей мере  неразумно. В этот момент как раз освободилось место директора восьмилетней школы в посёлке  Морского  рыбозавода. Она решила переехать туда. Мужа она любила, ни в чём его не упрекала,  зная о его полной  невиновности, и, терпеливо перенося душевные  невзгоды,  жила надеждой  на его возвращение. Но три года тюрьмы  и два  «химии»  сделали его  совершенно другим -  желчным, злым и выпивающим  человеком. Виски у него поседели, а на макушке обозначилась лысина.
      - Ты даже представить себе не можешь, сколько у нас  сидит ни в чём не  повинных, как  я, людей. Сидит лишь за то, что они оказались неугодны властям, - в первый же вечер рассказал  он после двух рюмок  водки. – Но  самое ужасное состоит в том, что они отбывают срок  вместе с уголовниками, которых  и людьми –то  считать трудно – так, мразь  человеческая. Я был порядочным человеком и, смею  надеяться, что  ты  не откажешь мне в этом. Теперь же, пройдя зону,  я не могу  сказать о  себе этого. Я потерял всякое уважение  к людям и  власти.
      Константин  грубо выругался  и, спохватившись, виновато улыбнулся:
      - Извини, забылся. Там  все страшно  ругаются – иначе тебя съедят.
      Они  сидели за столом на кухне одни. Никто из знакомых не пришёл поздравить его с возвращением, да он и не хотел никого видеть. Даже ближайшие сотрудники предали: ни у кого из них   не  хватило решимости вступиться за него, а  нашлись  и такие, кто дал   ложные  показания.
     Екатерина Максимовна с сочувствием смотрела на мужа. Её поразили седина, злое выражение лица  и  откровенная неприязнь  к людям, с какой он отклонил  предложение пригласить кого – нибудь из  знакомых. Но больше всего её потрясло его пьянство. Она никогда не видала его таким,  и даже радость встречи померкла  в  её душе, уступив место жалости.
     - В тебе говорит обида, - ласково сказала она. – Забудь её, теперь ты дома.
     Он  горько  усмехнулся:
     - Обиду  можно  забыть,  но как  лечить разочарование?
     Она молча погладила его по плечу, понимая, что ему  необходимо выговориться, излить обиду и  боль. Выпив  ещё, он мрачно сказал:
     - Я  пришёл к неутешительному выводу: наше государство по сути своей превратилось в карательное  и  репрессивное. О себе и мне подобным я и не говорю. Но ты вспомни, как  жестоко оно  расстреляло  протестующих в  городе  Новочеркасске  Ростовской  области  в  1962 году, когда люди  потребовали  улучшения условий жизни и труда. А  говорильня о свободе, об  уважении к личности, о демократии  и  благе  народа, выходит, является  только обыкновенной  демагогией.
     - Как ты смеешь говорить такое? – поражённая, воскликнула она.  – У нас же дети!
     Он  с  издевательским достоинством  выпрямился.
     - И они должны мной гордиться. Как- никак, но многие великие стройки социализма  возводились и с  помощью  заключённых, а я вложил немало личного труда  в  этом  качестве в целый  животноводческий  комплекс  под  Хабаровском  и  при  построении коммунизма.
     У  Екатерины  Максимовны  мурашки побежали по спине.
     - Опомнись,  ты  лишнее  выпил  и  говоришь  бог  знает что, - с  дрожью в  голосе сказала она. – Я  за  тебя  боюсь!
     Он  совершенно  трезвыми  глазами  посмотрел  на  неё.
    - Я  обыкновенный  человек,  могу  и  ошибаться, но вряд  ли  ошибаются  такие  люди, как  Градский.  Я  встретился  с  ним  на  стройке.
     Екатерина  Максимовна  оторопело  уставилась на  мужа:  пожалуй, даже сообщение о серьёзном конфликте  с  Китаем  или  Америкой  не  поразило  бы  её  больше, чем  это  известие.
     - Этого  не может быть!  В это  невозможно  поверить! – шёпотом  произнесла  она. – Что с  ним  произошло?
     - Его  обвинили  в  антисоветизме  и  без всякого суда и следствия  отправили прямиком  в новосибирскую   психушку, откуда  он  и  прибыл  к нам на поселение.
     - За  что?  Он  же доктор  наук!
     - Нет, докторскую  диссертацию  ему  защитить не дали, а расправились за то, что в одном  приватном  разговоре, заметь, в приватном разговоре, а не в публичной лекции он определил наше государство как тоталитарную империю, в которой глава государства избирается не  демократическим  путём на  всенародных  выборах, а  выбирается кулуарно  очень узким  кругом  лиц, бессменно  находящихся   у  власти. Кстати, он  нисколько не удивился, увидав  меня. Напротив, он  нашёл нашу встречу  на стройке  народного  хозяйства  вполне закономерной.  Он сильно изменился и возмужал. Это уже не тот весёлый и общительный интеллектуал, любящий пофилософствовать, каким мы его встречали в Москве. Это ожесточившийся человек, жаждущий вырваться из Союза, чтобы заниматься наукой. Он считает, что трагедия нашей страны заключается в том, что после Сталина у нас не появилось достойного руководителя и виновницей этому является партийная номенклатура, которая ввела в практику такой отбор кадров, когда наверх выходят     не самые умные, талантливые и высоконравственные личности, а поднимаются партийные функционеры типа Хрущёва, Брежнева и им подобные – люди невысокого интеллекта, недостаточно образованные и небезупречные в нравственном отношении. Они не были творцами и при Сталине являлись простыми исполнителями. Они не разбирались в сложных экономических и социальных явлениях в мире и в стране, а к мнению учёных не прислушивались. Оказавшись во главе государства из-за низкого хозяйственного руководства они быстро довели экономику страны до затухания. Модернизация экономики не проводилась, и страна, всё более и более отставая от Запада, погружалась в экономическую депрессию. Это привело к перебоям  в снабжении продуктами и товарами народного потребления, цены на которые при Сталине регулярно понижались. Заметно ухудшалось качество жизни народа. Во многих областях прошли настоящие забастовки. Партократия не  сумела обеспечить достойный уровень жизни нашему народу, чтобы он был привлекательным для других стран, в то время, как руководители братских социалистических республик смогли этого добиться. Хрущёва, проводившего бесконечные реорганизации, которые только мешали развитию хозяйства страны, единолично и часто ошибочно решавшего многие государственные вопросы, грубого в обращении с товарищами, обвинив в волюнтаризме, соратники вынуждены были  отстранить  от власти и отправили на пенсию.  А при Брежневе наша партократия в глазах всего мира окончательно дискредитировала советский опыт построения справедливого социалистического общества, который перестал быть привлекательным и  для коммунистическ партий  капиталистических стран. В  это  время  в  Сибири  были  открыты  небывалые  запасы  нефти, цены  на  которую  неожиданно  возрасли, и  недалёкое  брежневское  руководство  решило:  зачем  развивать  своё  производство, когда  на  нефтедоллары  можно  закупать  на  Западе  всё, что  нам  нужно. И вместо  того, чтобы  производить  самим, увеличили  экспорт  нефти  и  нефтепродуктов  и  на  вырученную  валюту  стали  закупать  всё  что  ни  попадя: от  зерна  и  других  продуктов  до  дорогой  западноевропейской  одежды  и  обуви. Деньги  попросту  проедались, а  развитие  страны  остановилось, вызывая  разочарование  в  обществе. Престиж  интеллектуальных  профессий  упал, а  инженеры  стали  получать  меньше  простых  рабочих. Появились  и  чиновники, которым  было  выгодно  отставание  СССР, так  как  они   стали  наживаться  на  заграничных  командировках  и  закупках  там  различных  товаров. А    для себя  партократия узаконила широкие привилегии, дающие ей большие материальные блага. Наше общество остановилось в своём развитии. Где дерзновенные идеи     и планы, которые вдохновляли бы  и поднимали   народ на новые великие свершения, как было при Сталине?  Их нет!  А в высшем эшелоне власти процветает семейственность, кумовство и коррупция. Обо всём этом он жаждет написать книгу, считая, что партократия ведёт страну к катастрофе…Любопытные цифры он приводил. Оказывается, наша производительность труда не составляет  и половины производительности в  развитых капстранах. Советский рабочий, к твоему сведению, получает не больше пятнадцати процентов от заработанного, в то время как на Западе платят   в пять раз больше. Ну, ладно, оставим всё это. Меня сейчас волнует наше положение.
        Константин посмотрел на жену и заметил в её глазах застывшую боль. У него дрогнуло и болезненно сжалось сердце.
        - Ты натерпелась из-за меня, милая. Прости! А всему виной была моя честность. Но я и предположить не мог, что вам придётся за меня расплачиваться.
        У Екатерины Максимовны стало нехорошо на душе в предчувствии чего-то недоброго.
        - Ты куда пойдёшь работать? – спросила она.   
        По его красивому похудевшему лицу прошла болезненная гримаса.
        - Пилота больше не существует. Даже в должности диспетчера аэропорта мне отказали. Я заходил в краевое Управление. Исключение из партии перечеркнуло всё. С такой аттестацией остаётся идти только в рыболовецкую бригаду или в грузчики, чёрт бы их побрал…
        Лишь обласканный и окончательно охмелевший он успокоился и заснул, а она не могла сомкнуть глаз и лежала рядом, перебирая в памяти всё сказанное им и с трудом преодолевая панику, которая начала овладевать ею.   
        Несправедливость всегда возмущала её, но воспринималась  как неизбежные ошибки на пути построения нового общества или как неблаговидные поступки отдельных должностных  лиц. Даже осуждение мужа приняла за роковую случайность. Судьба же умницы Градского заставила её задуматься об общественном устройстве. Его она хорошо знала с самого детства. Они жили в соседних подъездах в одном доме, учились в параллельных классах в одной школе, как и она, он окончил школу с золотой медалью и поступил в тот же московский университет на исторический факультет, где профессор Красильников предсказал ему хорошее научное будущее. И    вот теперь, лишённый возможности заниматься научной работой и права преподавания, он отправлен на поселение на стройку народного хозяйства. Что это как не насилие!   
        Однако всё её существо, воспитанное на светлых идеалах оттепели, противилось признанию лжи, демагогии  и насилия как принципов государственного устройства. Слишком чудовищным и невероятным казалось это, пока один на первый взгляд ничтожный факт не привёл её в полное смятение. Ей вспомнилось, как будучи ещё учителем она проводила анкетирование среди учащихся и  на вопрос: «Кем вы хотите стать и почему?» - сын секретаря горкома партии девятиклассник ответил: «Партийным работником. Будет хорошая квартира, можно будет отдыхать на курортах, да и в очередях стоять не нужно будет – доставят домой всё необходимое».
        Этот сам по себе ничтожный факт представил всё совершенно в ином свете: ведь Градский прав! Правящая коммунистическая элита построила для себя самый настоящий коммунизм, создав целую империю цековских и обкомовских дач, санаториев, пансионатов, больниц, спецраспределителей  и охраняет их с такой тщательностью, что и приблизиться к ним невозможно. А простому человеку даже в случае серьёзной болезни достать путёвку в профсоюзный санаторий бывает не так-то просто.
        Екатерину Максимовну охватил панический страх. Не в силах лежать на кровати, она прошла на кухню, включила свет и тяжело опустилась на стул.
       «Боже мой, что же это на самом деле происходит в стране?» - с отчаянием подумала она, чувствуя, что от этих мыслей голова у неё идёт кругом.
       Теперь она твёрдо была убеждена, что только безропотный переход в школу уберёг её от дальнейших невзгод. Но она мать и ради детей должна была смириться. Однако вера в добро и справедливость, как и вера в светлое будущее, мгновенно рухнули. Находящиеся у власти правители построили для себя поистине райскую жизнь, а о сказачном  коммунизме для народа с его  полным           удовлетворением всех материальных и духовных потребностей человека, обещанном к восьмидесятым годам, уже и не говорят.
       Осознание всего этого повергло Екатерину Максимовну в беспредельное отчаяние, причинявшее ей настоящую физическую боль. Как глупа и ничтожна жизнь! Сплошной обман, демагогия и насилие! От этих мыслей у неё так заломило в висках, что она не в силах была сдержать стона. Ощущение было такое, будто сам мозг воспалился под черепной коробкой и она сходит с ума. Страх лишиться рассудка панически испугал её. Она вспомнила о бутылке кагора, хранившегося в лечебных целях. Дрожащими руками достала её из посудного шкафа и, расплёскивая на стол вино, налила в стакан. Вкусная влага освежила пересохшее горло  и приятным теплом стала растекаться по телу, постепенно отпуская  боль  и  приводя  в  порядок   мысли.
       Подобно волшебному бальзаму вино в конце концов успокоило её и… примирило с действительностью. И на следующий день  она сказала мужу:
       - Что бы ни было, но нашим детям мы должны дать высшее образование.
       Константин заметил какое-то новое ожесточённое выражение на её лице и предложил:
       - Может быть, заработав немного, мы куда-нибудь  уедем, где я смогу найти более подходящую работу?
       - Здесь больше платят, - ответила она. -  Я только прошу тебя об одном: не говори ни с кем о политике. 
       Она хорошо понимала, что ей будет нелегко скрывать свои мысли и претворяться перед коллегами, перед учениками, перед собственными детьми и даже лукавить со своей совестью, но  она уже знала средство, которое помогает успокаиваться и ни о чём не думать. Постепенно рюмка – другая после работы стали для неё потребностью, как по утрам сделались необходимостью крепкий чай или кофе, чтобы с ясной головой идти на работу. А всеобщее увлечение алкоголем как мерой борьбы с суровыми условиями севера, поощряемое безмерными поставками сюда спиртного, чрезвычайно способствовало этому.               


         
                ГЛАВА   12
          Пока она не разочаровалась, работа в школе доставляла Екатерине Максимовне удовлетворение и была для неё священной. Но после этого она потеряла для неё высокий смысл, превратившись лишь в средство к существованию, и творческое начало, чем отличались её уроки и стиль руководства, постепенно исчезло. Незаметно для неё она превратилась в строгого учителя и требовательного администратора, у которого блещет лишь внешняя сторона: в школе всегда чистота и порядок, хорошо оформлены кабинеты  и своевременно составляются отчёты. По сути это было протестом против политической системы, протестом робким, молчаливым, пассивным – на большее она не была способна. Но по инерции продолжая интересоваться передовым педагогическим опытом, она с горечью отмечала незавидную участь новаторов, не сумевших добиться ни учёных степеней, ни общественного признания: удушение всего передового неумолимо продолжалось. Так для чего ей стараться?  Для чего напрасно тратить энергию ума и нервов? Для чего понапрасну растрачивать здоровье? 
        И лишь одна страсть всё сильнее и сильнее овладевала ею -  страсть к материальному благополучию. Она погружалась в болото накопительства и  радовалась только  тогда, когда увеличивался счёт на сберкнижке. К счастью, Константин хорошо зарабатывал в рыболовецкой бригаде. И только собственные дети были единственной сферой приложения её сил, но и они не вызывали  беспокойства, воспитанные трудолюбивыми и увлечёнными стремлением к самовоспитанию. Всё остальное уже не имело для неё особого значения и всё меньше и меньше интересовало её. И хотя она по должности выписывала периодические издания, однако большинство номеров роман-газеты ложились в книжный шкаф лишь бегло просмотренными, а то                и  ни разу не раскрытыми. А если   у неё иногда играло воображение, если вспоминались забытые намерения и неисполненные мечты, если в совести начинали шевелиться угрызения, она успокаивала себя рассуждениями, что в условиях политического насилия нет возможности раскрыться её лучшим качествам, но она, слава Богу,  не стала, как некоторые, подлецом, что совесть её чиста, а укреплять своими руками систему она не намерена, и, выпив лишних две – три рюмки вина, умиротворялась.
        Но картины Сашки взволновали её. Живопись была её страстью. Как меломан  подолгу жадно слушает  музыку,  находя в ней отдохновение и черпая из неё пафос для жизни и борьбы, так и она могла часами любоваться картинами, будившими в ней лучшие стороны её души.
       «Физиологическое развитие мужчин завершается приблизительно к двадцати двум годам, следовательно, по возрасту он ещё почти мальчишка, но какой художник, - рассуждала Екатерина Максимовна, возвратившись домой. Муж  был на работе, дети гостили у стариков в Хурбе,  и она разговаривала сама с собой, расхаживая по маленькой зале, две стены которой до самого потолка были заняты стеллажами с книгами. -  Он не однообразен и удивительно поэтичен в каждой своей картине. Откуда такая глубина и мастерство в двадцать лет?»
       Перед её глазами стояли его картины, особенно одна из них – «День  Победы».
       Екатерина Максимовна опустилась в кресло и застыла в позе глубоко задумавшегося человека.
       «Как могло почти мальчишке прийти в голову такое? -  размышляла она. – День Победы! Воображение   обычно рисует  парад  Победы  на  Красной  площади  в  Москве   или  митинг  9  Мая  у  какого-нибудь  обелиска,    но художник переносит зрителя в скромную комнату ветерана. Вот он   за столом, калека с деревянной ногой, облачённый в изношенный пиджак с боевыми наградами на груди. Живой символ наших Побед! В грохоте боёв прошёл он путь от Москвы до Кёнигсберга, трижды был ранен, дважды контужен, но по неписанным законам войны чудом остался живым. Слава тебе, солдат, Спаситель Родины и Освободитель Европы! Отчизна преклоняется перед тобой и…вспоминает тебя лишь раз в году  в День Победы 9 Мая. Он только  что    пришёл с митинга, где юные пионеры, повязав ему красный галстук, торжественно поклялись стать такими же, как он, патриотами. В ушах его ещё звучат пламенные слова, обращённые к нему, и голова его гордо приподнята.  Красный галстук лежит на дешёвенькой скатерти рядом с бутылкой водки и нехитрой закуской.  В этот памятный день по русской традиции он обязан выпить за Победу. Сколько их было у него  этих побед!  И боевых, и трудовых! Но не радостно на душе у  ветерана, выражение лица суровое, в пронзительном взгляде  вопрос: «За что воевали?»
         Эта картина, словно сама жизнь,  жгла Екатерину Максимовну, вызывая у неё душевную боль.  Спаситель Родины, награждённый четырьмя боевыми орденами, два из которых ордена солдатской              Славы, и пятью медалями влачит на старости лет незавидное существование. А чем лучше положение врача, учителя или инженера? В стране, провозгласившей себя авангардом человечества, прокладывающим путь в светлое будущее всего мира, общество поражено недугом бедности, культура падает, мораль и нравственность разлагаются.         Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что виной всему является политическая система. А наши официальные властители дум, словно ничего не замечая, поют дифирамбы. И вдруг  появляется никому не известный мальчишка, который сумел показать в своей картине всю эту фальшь.
         - Что это? – спросила  себя Екатерина  Максимовна. – Бессознательный акт  творчества, навеянный удачной натурой, или позиция художника?  Это позиция. Если бы он хотел показать только  незавидное существование ветерана, он бы назвал картину иначе, например, «Старость ветерана», но тогда бы она не производила такого ошеломляющего  впечатления. Он сознательно указал и дату на отрывном настенном календаре -  9  Мая  1982 год.
         Екатерина Максимовна откинулась на спинку кресла и медленно произнесла вслух, сделав для себя неожиданное открытие:
        - Надо обладать большой ясностью ума,  чтобы в обстановке официальной эйфории прийти к этой теме. Но откуда у него такая ранняя зрелость?
        Крепко сцепив в замок пальцы и облокотившись на журнальный столик, она задумалась. А что сделала  в своей жизни она?  Чего добилась?
        К своему стыду она вынуждена была признать, что потерпела фиаско и потеряла интерес к жизни. Даже любовь, источник радости и счастья, превратила во что-то  обыденное, лишённое одухотворённости и потому не приносящее ощущения полноты жизни. Дети? Но это естественная обязанность каждой женщины -  иначе  прекратится род человеческий. Но неужели только в этом и заключается её предназначение? Закончила же она с отличием  московский университет, одно из лучших в стране высших учебных заведений, куда и поступить-то не каждый может. Она вспомнила, какой  восторженной, полной надежд  на свершение чего-то значительного прилетела  в Охотск. Вспомнила создание в школе малой Третьяковки и поездку с учениками в музеи Москвы и Ленинграда. Вспомнила организацию школы искусств, когда она возглавляла отдел народного образования…Боже, как давно это было  и как это было романтично! Она даже разволновалась,  что редко теперь с ней случалось: сильных эмоций  она избегала.
          Она взглянула на стеллажи с книгами – свою библиотеку, которую старательно собирала, гордилась ею и с которой было связано столько честолюбивых надежд. Аккуратно расставленные тома с разноцветными корешками обложек, казалось, осуждающе смотрят на неё с полок.
          Взяв себя в руки, она, как психолог, принялась подробно анализировать своё состояние: почему она потеряла интерес к жизни? Столкнувшись с системой,  она растерялась и замкнулась в себе. Вино, помогающее не думать, было всего лишь следствием, а не причиной. Её ошибка состоит в том, что она, разочаровавшись, отказалась от творческих поисков и перестала работать над собой, наивно полагая, что не будет тем самым укреплять систему, которая так неблагодарна, и позволила опуститься мужу. Теперь он, как и все рыбаки, часто возвращается домой выпившим. А  воспротивься она сразу, он бы не спился. Да и сама она, как и Константин, тоже нашла утешение в вине.
         У неё появилось неодолимое желание встать   и  посмотреть на себя в зеркало. Она прошла в прихожую и, увидав своё отражение в трюмо, с трудом узнала себя:  лицо одуловатое, под глазами мешки – такие лица были у тех отчаявшихся женщин, которые приезжали сюда на заработки во время путины.
        Внезапно её поразила мысль: каким выглядел бы её портрет, нарисуй его этот юный художник? Её охватило отвращение к самой себе, едва она представила своё лицо на холсте.
        Она возвратилась в зал с твёрдым намерением покончить со всем этим. Мыслящий человек не имеет  права превращаться в безвольную игрушку,  не умеющую управлять ни своими мыслями, ни чувствами, ни желаниями, и которую несёт по жизни, будто щепку, лишь сила обстоятельств. В ней поднимался бунт против этой безжалостной и неумолимой, как стихийное бедствие, системы, ломающей и уродующей человеческие жизни.



      

     ГЛАВА       13
        Школа помещалась в деревянном здании барачного типа, украшенном невысоким крыльцом с перилами, - ничем другим она не отличалась от остальных  строений рыбацкого посёлка Морского рыбозавода.
Одетый в джинсы и синюю ветровку, с альбомом в руке Сашка по-спортивному легко поднялся по ступенькам. В  блиставшем чистотой коридоре, где во время линейки могли поместиться не больше сотни учеников, никого нет, пахнет свежей известью и краской. Панели отливают небесной голубизной, создавая в небольшом помещении иллюзию пространства, что приятно поразило эстетическое восприятие художника. Рядом с кабинетом директора вдоль решётчатой перегородки гардеробной  стояли стенды из пионерской комнаты, доска объявлений, стенгазета, расписание уроков и доска почёта школы, сделанные умелой рукой, но изрядно потускневшие от времени.
Сашка заканчивал их осматривать, когда из кабинета вышла Екатерина Максимовна. Выглядела она значительно свежее, мешки под глазами почти исчезли, а облегающее сиреневое платье выгодно  подчёркивало её ещё стройную фигуру.  Несколько мгновений рассматривая Сашку,      она убедилась, что не ошиблась: это совсем не мальчик.  На неё без робости и замешательства уверенно смотрели умные голубые глаза, сразу приковывающие к себе внимание на загорелом лице. Красивый лоб, живописно обрамлённый чёрными волосами, несмотря на юный возраст художника,  выдавал незаурядную натуру.
Екатерина Максимовна почувствовала невольное волнение. Юноша, казалось, понял это.
- Здравствуйте, Екатерина Максимовна, я – Саша, - представился он. – Бабушка мне рассказала о вашей просьбе. Надеюсь, я не заставил вас долго ждать?
Его речь уже не удивила её.
- Здравствуйте, Саша, - невольно переходя на  «вы», ответила она. – Я благодарна, что вы откликнулись на мою просьбу.
- Хорошая работа, - сразу приступая к делу, указал Сашка на стенды. – Полагаю, их сделал кто-то из заезжих оформителей?
- Почему вы так полагаете? – с любопытством спросила Екатерина Максимовна.
- Иначе     бы вам не пришлось обращаться ко мне.
- Логично, - не могла не согласиться она.
- И вы хотите их обновить?
- Да.
- Только это и сделать?
В душе у Екатерины Максимовны сверкнул огонёк надежды, хотя на большее она не рассчитывала.
- У    вас, Саша, есть какое-то предложение? – осторожно спросила она.
- Минутку.
Сашка оценивающим взглядом ещё раз окинул помещение школы и вдруг ясно понял идею картины, над которой он постоянно размышлял. Достаточно было небольшого внешнего толчка, чтобы его мысль свободно и вдохновенно заработала, сразу найдя то, что он так долго и мучительно       искал. Эта картина будет главным итогом его поездки. Ради такой картины не досадно на время лишать себя возможности наслаждаться игрой на пианино. Жестокие уроки Кривицкого, утверждавшего, что тот не художник, кто не может себя оценить, - не прошли даром.
У Сашки радостно забилось сердце.
- Судя по тому, как вы распорядились покрасить школу, можно сделать вывод, что у вас хороший вкус. Поэтому, я думаю, вы согласитесь, что вон туда, - Сашка указал на самый светлый простенок в конце коридора, - туда явно просится картина, не аллегория о науках, а романтическая картина о море, как «Алые паруса»  у Грина.
- Странное совпадение, - с удивлением призналась Екатерина Максимовна, -  художник, который пять лет назад оформлял школу, предлагал подобную картину, но он слишком много за неё запросил.
- Вот видите, из-за чего можно лишиться прекрасного, - заметил Сашка и, повернувшись, пристально посмотрел на Екатерину Максимовну:
- Скажите, а фамилия того художника была, случайно, не Кривицкий.
Екатерина Максимовна энергично закивала головой:
- Да, да, Кривицкий, деловой такой мужчина с львиной гривой волос.
- Это мой учитель живописи. Он замечательный художник. Две его картины приобрёл даже  Казанский музей, но пропал для высокого искусства: сейчас  такую картину он писать бы не стал.   Как выражался он сам, говоря о других,  теперь он в руки берёт только  лакировочную кисть и время от времени меняет её на бокал.
Под мышками у Екатерины Максимовны начала появляться неприятная испарина, а во рту стало сухо – верный признак того, что необходимо выпить  рюмку вина  или   хотя бы стакан крепкого чая, но усилием воли она поборола это желание. «Второй раз в жизни мне встречается действительно неординарная личность,»  -  вспомнив Градского, подумала она, чувствуя, что краснеет.
Словно щадя её самолюбие, Сашка отвёл взгляд.
-  У меня есть идея, но сначала вы  можете показать мне комнату группы продлённого дня? У вас есть такая?
Екатерина Максимовна облегчённо вздохнула. «Неужели  понимает? – мелькнула у неё мысль. – Как же я могла до такого себя довести?» Ей стало стыдно за саму себя, однако она нашла в себе силы непринуждённо сказать:
- Ваше желание, Саша,  будет для меня законом, потому что я не хочу, чтобы ещё одно прекрасное намерение не осуществилось.
Через несколько минут, предложив Екатерине Максимовне место за учительским столом, Сашка расхаживал в классной комнате вдоль стены, расположенной против окон, и возбуждённо говорил:
- Я предлагаю нарисовать на всю её площадь панно – сказочный пейзаж, экзотику с диковинными растениями и животными, чтобы они будоражили воображение. Тигрёнка, играющего с весёлыми мартышками, я нарисую всеми цветами радуги. Вы представьте себе необычные деревья, голубого слона, с удивлением взирающего на забияк, и гигантских бабочек, сидящих на огромных цветках. Вот посмотрите – я уже сделал эскиз, - подойдя к столу, Сашка раскрыл перед Екатериной Максимовной альбом. Ничего подобного она  ещё не видела,  и Екатерина Максимовна переводила изумлённый взгляд то на Сашку, то на эскиз.
- У вас какое-то сомнение? – спросил нетерпеливый художник, по-своему восприняв её молчание. – Ну, знаете ли, мне представлялось, что опытный педагог хорошо знает, что сама обстановка может побуждать к творчеству. Я, например, для себя это даже проверил. В музыкальной школе, где работает моя мама, одну из комнат я расписал подобным образом. Теперь это класс творчества, и вам бы послушать, какие фантазии сочиняются там преподавателями вместе с учениками.
- Что вы Саша, - ответила Екатерина Максимовна, - я только опасаюсь, что к началу учебного года вы не успеете сделать всё вами задуманное.
Сашка поерошил пятернёй непослушные волосы.
- Если я задержусь здесь немного, проблем из-за этого в институте у меня не будет, но я уеду с сознанием, что был тут  с пользой.
Говоря так, он имел в виду не только  школу. Из рассказа бабушки Сашка понял, что школа  имеет  средства оплатить его работу, и сразу подумал об Иване Фомиче. Позор, конечно, государству,  которое не заботится о своих спасителях и героях, но разве он, пользуясь своим искусством, не может помочь?  Он обязан это сделать!
Отставив свои дела,  Сашка сделал эскиз росписи класса и на третий день после посещения Екатерины Максимовны пришёл в школу. Это был тот счастливый случай,  когда творческий и душевный порывы  слились воедино, а   забота  о  герое  Великой  Отечественной воны   придала  ему  особенную  значимость.
 
Сашка сел за парту против Екатерины Максимовны и деловито посмотрел на неё:
- Давайте прикиним наши возможности и обо всём договоримся.
- Это необходимо, - подтвердила   она, - потому что мне нужно знать, что в связи с этим должна сделать я.
- Сегодня тринадцатое августа, - Сашка слегка прихлопнул ладонью по парте. – С неделю я потрачу на стенды. За это время вам нужно подготовить к росписи стену, закупить гуашь и большие кисти. Вы сможете их приобрести?
- Без проблем. В Охотске они есть.
- Хорошо, - удовлетворённо кивнул Сашка. – Примерно столько времени потребует панно, но я вас прошу, чтобы мне никто не мешал – я этого не люблю.
- Так и будет, - заверила Екатерина Максимовна.
- Таким образом, числу к двадцать восьмому  основную работу я сделаю, и вы можете без
          помех начинать учебный год. Картину, естественно, я буду писать у дедушки на дому,  и полмесяца мне хватит. Как видите, долго я здесь не задержусь.
          Несколько минут  Екатерина Максимовна молчала и, казалось, что – то обдумывала.
          - Не знаю, Саша, как я смогу вас отблагодарить, но неужели всё это вы намерены сделать безвозмездно? – спросила она наконец.
          Сашка извиняюще  улыбнулся.
           - Моя бабушка ввела вас в заблуждение. Вы уж извините её. Но определённые обстоятельства заставляют меня подумать об оплате. Мне приходилось заниматься оформительством, и я знаю, сколько  стоит эта работа. А сколько можете заплатить вы?
           Екатерина Максимовна серьёзно посмотрела на художника.
           - Рыбозавод у нас передовой и выделил в помощь  школе  десять тысяч.
          - Деньги немалые, но я не буду излишне вас  разорять. С меня достаточно будет и двух тысяч. Вас это устроит?
         - Что вы,   Саша, конечно.
         - В таком случае будем считать, что мы договорились.
         Энергичный и собранный,  Сашка поднялся.
         - До  свиданья, Екатерина Максимовна. Завтра к восьми утра я приду
         Он торопился  домой, чтобы набросать композицию   картины, которая его занимала.
         Екатерина Максимовна восхищённым взглядом провожала художника, чувствуя, что творческая энергия, которой он заряжён, начинает просыпаться и в ней самой.


    ГЛАВА    14
   Когда на следующий день ровно к восьми утра Сашка пришёл в школу, Екатерина Максимовна уже ждала его. В светло-сером костюме, строгом и в то же время элегантном, с красивой причёской и живым блеском в глазах, она казалось помолодевшей сразу лет на десять. Уточнив, как лучше подготовить к росписи стену, она с большой дорожной сумкой попутным катером уехала в Охотск за красками и кистями, а Сашка принялся за стенды, невольно вспомнив Кривицкого. Ему было его жаль. Но к чувству искренней признательности своему учителю, которого он некогда боготворил, примешивалась   и холодная неприязнь. Можно заблуждаться, можно в чём-то ошибаться, но изменить высокому искусству – такого его максималистская натура простить не могла. Особенно тягостное впечатление оставила их последняя встреча.
Как многие талантливые, но честолюбивые люди, Кривицкий подобно артистам жаждал признания толпы. Однако года три назад  положение художника неожиданно пошатнулось. Тогда две его смелые по содержанию картины, представленные им на краевую выставку, вызвали неудовольствие официальных лиц. Завистливые ортодоксы, которым  яркие картины Кривицкого кололи глаза,  и бездарная художественная братия, стремившаяся во что бы то ни стало завоевать себе имя если не произведениями и полотнами, так трескучими фразами в защиту социалистического  искусства, как шакалы, тут же набросились на него, обвинив в нищите содержания, пошлом натурализме, художественном извращении действительности, мещанском снобизме и прочих непростительных грехах. Шум поднялся большой, и угроза исключения из Союза художников нависла над ним. Он предпочёл покаяться, признал свои картины неудачными, снял их с выставки  и таким образом несколько восстановил в глазах власти своё реноме. С тех пор, обуздывая непокорную мысль, трактовал темы только благопристойно.
Перед отъездом в Охотск  Сашка пришёл к своему учителю. «Надо  будет как-то оправдаться, почему я давно не появлялся», - подумал он, нажимая кнопку звонка возле массивной, обитой лакированными рейками двери.
Встретила его жена Кривицкого, Светлана Борисовна, яркая блондинка, из – за любви к художнику променявшая карьеру артистки краевой филармонии на обязанности преподавателя пения в музыкальной школе. Одета она была в чёрные брюки и серый под горло свитер. Она одарила Сашку ослепительной улыбкой и сразу принялась выговаривать ему:
- Нехорошо это с вашей стороны, Сашенька, очень нехорошо  -  вы совершенно забыли нас.
Сашка не растерялся:
- Напротив, я, наверное, заслуживаю похвалы, а не порицания за то, что не мешал вдохновению Николая Владимировича. Но    вам я с большой охотой готов всегда аккомпанировать.
Сашка прекрасно знал, как её покорить.
Светлана Борисовна укоризненно покачала белокурой головой:
- Хитрец вы, Саша, большой хитрец. Но ради того, что у нас сегодня знаменательное событие и вы пришли вовремя, я прощаю вас. Однако в дальнейшем не надейтесь больше на моё снисхождение.
Она посмотрела на обёрнутую бумагой картину, с которой он пришёл.
- Что – то новое?
- Да.
- Проходите к Николаю Владимировичу, он будет доволен,  а мне нужно приготовить что – нибудь  горячее.
Сашка прошёл в большую и светлую комнату, со вкусом обставленную старинной мебелью, - мастерскую художника. В ней царил творческий беспорядок. Повсюду на мольбертах      или прислонённые к стенам стояли завершённые или начатые картины, большой раздвижной стол посередине был завален газетами и журналами вперемежку с рисунками и эскизами, на открытом пюпитре пианино виднелись ноты, обращал на себя внимание стоявший на стуле чудесный портрет Светланы Борисовны, изображённой в облике египетской царицы Клеопатры, - знак восхищения и прихотливой фантазии художника.
Сам он с бокалом в руке сидел в кресле у камина в позе уставшего, но довольного собой человека. У Кривицкого были крупные запоминающиеся черты лица и грива красиво седеющих волос. Одет он был в коричневую вельветовую куртку с большими карманами по бокам, в которой он любил работать.
К пятидесятилетнему юбилею города Комсомольска-на-Амуре Кривицкий писал две заказные картины – «Сталевары»  и  групповой портрет заслуженных строителей города. Работа над ними подходила к концу и менее взыскательный художник уже давно бы с ними расстался, но Кривицкий стремился достичь возможного для себя художественного совершенства. Сегодня, наконец, он завершил их и, попивая коктейль с коньяком, отходил от напряжения, в котором находился много часов подряд. Большие по размеру картины стояли перед ним, закрытые серыми шторами.
Появление ученика оживило художника. Он приветливо кивнул ему львиной головой и указал на противоположное кресло:
- Пока Светлана Борисовна занята на кухне, расскажи, что ты сделал за последнее время и каковы твои планы на лето.
Сашка сел в кресло  и подробно обо всём рассказал. Кривицкий слушал его внимательно, полуприкрыв  глаза и время от времени отпивая глоток из бокала. Но он остался недоволен, что его ученик не собирается присутствовать на юбилейных торжествах.
- Ты окончательно решил ехать? Ты считаешь, что для тебя это необходимо? – спросил он, поднимая на Сашку  пристальный взгляд.
Наблюдая за учителем, которого он не видел больше двух месяцев, Сашка заметил, что в поведении художника, в его манере держаться появилось нечто новое – какая-то важность, даже значительность, объяснявшиеся отнюдь не усталостью. Несколько удивлённый этим, Сашка, однако, остался неприклонен:
- Здесь я буду только повторяться, а мне надоело киснуть в старых темах.
- Все темы хороши, - ставя пустой бокал на столик с резными ножками, заметил Кривицкий, - всё зависит только от мастерства исполнения.
- Я с этим не спорю, Николай Владимирович. Однако для совершенствования необходимо и разнообразие тем, разве не так?
Скрывая  досаду, Кривицкий улыбнулся, как улыбаются родители, когда их кровное чадо несёт явную чушь. 
Добившись в конце концов признания, художник тем не менее не чувствовал себя уверенно, а будущее   всё ещё казалось ему зыбким как два, три и пять лет назад. Особенно унижало его в собственных глазах то обстоятельство, что из-за денег он вынужден был изредка заниматься  оформительской работой – работой нудной, ремесленной, однообразной, убивающей саму творческую мысль, в то время, как его начатые картины сиротливо стоят на мольбертах. И иногда, провозившись весь день над стендами с колбасами, окороками  и сырами  для витрин магазина или                с броским натюрмортом для ресторана, он с досадой и злостью швырял кисти  в угол.
Однако, постоянно вращаясь в среде творческой интеллигенции -  среди литераторов, артистов, музыкантов и художников, он видел, что только единицы из них добились того житейского благополучия, когда они могут  уже ни в чём себе не отказывать. Эти счастливцы почти каждый год ездят в творческие командировки, произведения их часто издаются, их имена окружены ореолом известности, хотя дарования их подчас представлялись  ему весьма  сомнительными. Слава, убедился он, - вот единственная и самая надёжная гарантия благополучия, а  славу нужно завоевать.  Завоевать     славу помогают газеты, являющие голосом власти. Если раньше он всегда интересовался мнением зрителей и никогда не упускал случая поговорить о своих картинах  со студентами и простыми  рабочими, то теперь важнее всего для  него было то, что напишут  о нём газеты, что они о  нём  сообщат  и как оценят  его произведения.
Надвигающиеся юбилейные торжества в городе  предоставляли  удобный  случай заставить широко  заговорить о нём. Они будут освещаться не только местными, но и центральными средствами массовой информации, и ему хотелось предстать перед      этими китами вместе со своим  учеником, удивительный талант которого  несомненно привлечёт особое внимание общественности, и блеск его  упадёт на него и создаст ему во мнении власти надёжный и непоколебимый авторитет.
- Дорогой  Саша,  -  с отеческой улыбкой сказал Кривицкий, - самостоятельность похвальная черта,  если она не превращается в упрямство или не переходит границы определённых обязанностей.
Сашка с недоумение6м посмотрел на учителя.
-   Вы имеете в виду мою выставку? – спросил он.
- И её тоже.
- Но я, кажется, сделал всё от меня  зависящее, чтобы она состоялась. Принёс показать и свою последнюю картину.
- Сегодня  я тоже закончил свои картины. Потом мы их вместе посмотрим.  А сейчас я хотел бы серьёзно  с тобой  поговорить. Я хочу, чтобы ты внимательно меня выслушал  и правильно понял.
Кривицкий чуть подался вперёд и медленно  заговорил, подчёркивая тем самым  значение своих  слов:
- Ты почувствовал себя настоящим художником, ты почувствовал себя творцом. Это прекрасно! И  я скажу тебе откровенно: у тебя есть талант, настоящий большой талант. Но поверь, талант -  это ещё  не всё.  Главное состоит в том, как он будет  принят  и оценён. А это уже зависит от тебя и только  от тебя самого. Но для этого нужно  выбрать  правильное направление в своём творчестве. Пойми, я не хочу  навязывать тебе своих мыслей, боже меня упаси!  Я только хочу предостеречь  тебя от  ошибок, которые часто совершают молодые  служители искусства и которых, в своё время, я тоже не избежал.
- Вы  хотите сказать, что художник не свободен в своём творчестве? – спросил  Сашка, начиная понимать, что хочет навязать ему  учитель.
Кривицкий устало отмахнулся рукой.
-Ну,  зачем так говорить? Свобода художника не подлежит никакому сомнению, нужно только правильно   её понимать. Свобода – это внутреннее состояние человека, свободным можно быть даже  в самых  экстремальных условиях. Вспомни  молодогвардейцев. В условиях фашистской оккупации   они  чувствовали себя свободными и независимыми, организовывая подполье для борьбы с врагом. Но путь к такой свободе  не бывает  простым и лёгким. Он всегда связан с поисками своего направления как в жизни, так и в творчестве. А это сложный и мучительный     процесс, похожий на горную дорогу. Зато когда ты определишься в выборе своего пути, тогда отпадают всякие сомнения и колебания и наступает чувство внутренней гармонии: ты ощущаешь прилив необыкновенных сил, к тебе нисходит  непоколебимая уверенность, что ты способен решить любую творческую задачу.
Кривицкий закурил сигарету и,  глядя    Сашке прямо в глаза своим пронизывающим взглядом, с нажимом сказал:
- Меня беспокоит критический индивидуализм, который всё больше начинает проявляться в твоих картинах.
 Сашка протестующе повёл головой, но Кривицкий не дал ему высказаться:
- Не пытайся спорить, но это так. Что ты сегодня принёс?
- Городской пейзаж.
- Могу  с уверенностью сказать, что ты выбрал какой-нибудь старый уголок города, а не новостройки.
- В этих стандартных и однообразных коробках наших новостроек, лишённых  архитектурной оригинальности, мало красоты и привлекательности, как мало и настоящего бытового удобства.
- Вот тебе и доказательство моей правоты, - подчеркнул Кривицкий. – Да, в архитектуре у нас утвердился несколько примитивный стиль, но это потому, что мы ещё недостаточно богаты. Однако с его помощью, при минимальных затратах, государство быстро решает так острую у нас жилищную проблему, и этому нельзя не радоваться.  А массовая архитектура, как и массовая культура, всегда в чём-то примитивна.
- Скорее в этом проявляется отношение нашей нынешней власти к народу, - заметил Сашка.
- Вот – вот, это-то меня и беспокоит. Но я хорошо тебя понимаю: я и сам когда-то по молодости лет грешил этим и, как теперь вижу, весьма и весьма несправедливо – нельзя же  по отдельным, порой  вынужденным  недостаткам делать общий отрицательный вывод. А тебе это непростительно. Ты изучал историю искусства. Вспомни: каково их главное назначение со времени возникновения? Искусство всегда способствовало утверждению той формы жизни и общественных отношений, которые на данном историческом этапе существовали. В этом его назначение, и художник, не сверяющийся с пульсом официальных требований, рискует слишком далеко зайти в своём индивидуализме, а это очень опасно – ведь государство должно защищать свои устои  и никому не позволять разрушать их. Разве судьба поэта Бориса Пастернака, скульптора  Эрнста Неизвестного или прозаика Василия Аксёнова тебя ни в чём не убеждает? Надеюсь, ты понимаешь, что не завидна участь тех, кто оказался без Родины.
Кривицкий посмотрел на кончик сигареты, стряхнул пепел в камин и вновь устремил на Сашку  свой  пронизывающий взгляд.
- Конечно, чуткого художника многое может возмущать. Но в жизни всегда случаются несчастья, беды  и  трагедии – без них она невозможна. Они были всегда в истории человечества. Не  застрахованы   и  мы от них.  Трагедия вообще считается неотъемлемым феноменом человеческого бытия,  и  в богословских и философских учениях она не признаётся чем-то принижающим и позорящим то или иное общество. Я тебе напомню, что говорил Гегель о трагедии. Он утверждал, что трагедия есть форма проявления прекрасного, - ни больше, ни меньше. Обратимся, например, к Великой Отечественной войне. Да, она была жесточайшей трагедией нашего народа, но в то же время она показала величие его духа и несокрушимую мощь Красной Армии. Разве и это тебя не убеждает? Не обрекай себя на осложнения в жизни, а это может произойти, если ты и дальше будешь  двигаться в том же направлении. Хватит с нас и мук творчества!
«Какая, однако,  изощрённость  в  оправдании собственной позиции», - с  возникающим чувством протеста подумал Сашка, но глубокое уважение к учителю удержало его от спора. Двенадцать лет назад, усмотрев в его детских рисунках нечто обещающее, он стал его наставником. Как  много он дал ему за эти годы, вырастив из него художника. А теперь их дружба, необычная дружба учителя и ученика, рушилась:  из единомышленников они превращались в противников. Это была первая серьёзная потеря в жизни Сашки, и тем больнее он её ощущал.
- Вы прочитали мне целую лекцию, -  сказал он, стараясь ни мимикой, ни движением не выдать        своих  мыслей, - спасибо, Николай Владимирович.
Но голос его подвёл – в нём прозвучала скрытая ирония, и Кривицкий её уловил. С минуту он пристально смотрел на своего ученика.
- Надеюсь, ты примешь её к сведению, и она пойдёт тебе на пользу. Поверь, твоя судьба для меня не безразлична, и я желаю тебе только добра.  Поэтому решительно настаиваю, чтобы ты обязательно присутствовал на юбилейных торжествах, когда состоится твоя первая большая выставка. На ней ты в полный голос должен заявить о себе. А такой      шаг всегда нужно делать без промахов. Прежде всего убери те две картины, о которых я уже  тебе  говорил. Они совершенно выпадают из твоего творчества и могут  вызвать крайне неблагоприятное мнение о тебе. Иногда нужно быть гибким  дипломатом – запомни это хорошо, - наставительно заключил он.
« От былых его смелых мыслей не осталось и следа», - сказал про себя Сашка, выслушав такое наставление Кривицкого. В этом он окончательно убедился, посмотрев и последние картины учителя. О них уже много говорили в среде художественной интеллигенции города и даже называли суммы, которые уплатили за них заказчики – завод  «Амурсталь»  и строительный трест  города, фойе чьих  Дворцов культуры  они будут украшать после  персональной выставки художника. Желая ещё больше  возбудить к себе интерес, Кривицкий отказался от предварительного их осмотра и тем самым направил общественное мнение в нужное для него русло.
За обедом, с  наслаждением попивая армянский коньяк и закусывая  сочными  мясными котлетами, приготовленными Светланой Борисовной в особом остром соусе, он снова оживился и сообщил,  что  собирается написать портрет местного поэта Константина Выборова:
- Это интересная фактура.  Он  цыган, но  внешне в нём трудно признать  представителя этого племени. Его типичные  цыганские черты  снивилировались  интеллектуальной работой, он даже полысел  подобно европейцу, что вообще не характерно для выходцев из Азии. По натуре он бунтарь, а на  портрете я хочу его  облагородить:  интеллектуальность и высокая духовность, а не бунтарство – вот  главные  признаки  нашего времени.
Говорил он тоном абсолютной уверенности в своей правоте, и по всему было видно, что никакие  сомнения его теперь не  тревожат, что он доволен собой  и  окружающей  его  жизнью.
« Что сделало его таким?» - задал себе вопрос Сашка, окидывая взглядом  просторную, полную света и  воздуха мастерскую художника. Но  тут Светлана Борисовна попросила его  аккомпанировать.
Кривицкий обожал музыку и даже, слушая её, писал свои картины: она помогала ему передавать  нужное  настроение на холсте с  помощью красок.
- Музыка  всеобъемлюща в своём воздействии на человека, -  говорил он, - все оттенки движений души    подвластны ей, и нет другого искусства, которое могло бы её заменить.
Когда-то по его просьбе Сашка часами играл ему Чайковского и Прокофьева, любимых композиторов художника, и это помогало ему постигать творческую лабораторию мастера, всегда скрытую  от  постороннего глаза.
Размяв пальцы, Сашка сел на вертящийся стул, а Светлана Борисовна встала сбоку и, положив руку на пианино, вопросительно взглянула на мужа.
- Что – нибудь  из романсов, - сказал он, сопроводив свою просьбу жестом руки.
- Сашенька, - обратилась Светлана Борисовна к Сашке, - пожалуйста, Булахова  «Гори, гори, моя звезда».
У неё был прекрасно отработанный глубокий голос, и  пела она с большим чувством, всегда срывая бурные аплодисменты на тех концертах, которые  периодически устраивала со своими учениками. Но Сашку  поражала её способность безошибочно угадывать  настроение и желание мужа,  словно  она  была одарена  сверхъестественной чуткостью.
                Гори,  гори,  моя  звезда,
                Гори,  звезда  приветная.
                Ты  у  меня  одна   заветная,
                Другой  не  будь  хоть  никогда –
пела она в хорошо  резонировавшей  мастерской,  вкладывая  свой особый  смысл в  эти общеизвестные  слова  и  подчёркивая  его  проникновенной интонацией.
Кривицкий слушал,  подперев  свою львиную  голову  рукой.  Он попросил  повторить  романс  ещё  раз. В выражении его лица действительно появилось что-то львиное, глаза засверкали торжествующим блеском,  а мыслями,  казалось,  он был где-то далеко.
«Ясно, что боязнь лишиться тех удобств  и того  благополучия,  которых он добился, сделала его таким, - посмотрев на художника, подумал Сашка, -  а теперь он хочет, как  Зевс, окончательно утвердиться  на  Олимпе».
Наконец Кривицкий предложил свои картины для осмотра. Сдвинув с  них  шторы, он сел в кресло  и, не скрывая  своего торжества, скрестил руки на груди: ему было  чем гордиться.  Как он  и  стремился,  картины получились  жизнерадостными и запоминающимися не только  своими большими  размерами.
Сталевары были  изображены у доменной печи в напряжённый момент плавки металла – настоящий  гимн человеческому труду, увенчанному  прорывом  в  космос,  которым всегда была наполнена  русская культура. А с группового портрета, словно  живые монументы, смотрели заслуженные  строители города:  руководители  треста, прорабы, мастера – всего  шестнадцать человек. Некоторых из них Сашка зимой встречал в мастерской Кривицкого, куда они являлись на сеанс во всей красе своих правительственных  наград, выписанных художником  с  особенной  тщательностью. Они были представлены на фоне новостроек города, обозначенных в легкой дымке эскизно, чтобы излишними деталями не перегружать картину.
Это было то вдохновенное искусство, которое, приукрашивая действительность, заставляет зрителя  забыть  о  трудностях  жизни  и преисполниться некоей лучезарной  мечтой, кажущейся настолько  близкой, что её вот-вот можно осуществить.  Перед  такими  картинами люди немеют, поражённые  размахом  и  мастерством художника.
- Потрясающе  -  я не нахожу других слов!  -  благоговейно произнесла Светлана Борисовна после  долгой молчаливой паузы, установившейся в мастерской, во время которой  она рассматривала  картины  и  несколько раз по очереди  близко  подходила  к  ним. – Глядя на  них я  чувствую  себя во власти желания тоже совершить что-то значительное, как  эти персонажи на полотнах.  Это…это  действительно потрясающе, и  я  бесконечно рада, что ты сделал такой удивительный  подарок  городу  к его юбилею.  Несомненно, эти  картины  будут   отнесены  к  твоим лучшим  работам, не  так  ли,  Саша?
Сашка бывал на заводе  «Амурсталь»  и    видел, как тяжёл труд металлургов -  он совсем  не такой радостный, каким представил его на своей картине Кривицкий. «Как  мастерски  теперь он обходит  острые  темы, - рассуждал он про себя. -  А  групповой портрет заслуженных строителей города  -  превосходный образец помпезной парадной живописи, исполненной  при этом великолепно…Да, в  угождении власти он превзошёл  даже  самого себя».
Наблюдавший за ним Кривицкий нахмурился.
- Я  вижу, что ты намерен сказать. Но не стоит  спорить  и  дискутировать.  Представь лучше свою  картину.
Он  поднялся   и к недоумению Светланы Борисовны снова задвинул свои полотна шторами.
- Разные жанры следует смотреть по отдельности, пояснил он, возвращаясь на своё место, и  тяжело  опустился в кресло. Досада  явственно отразилась на его лице. Но небольшая картина Сашки  неожиданно преобразила его. С  силой сжав  пальцами  ручки кресла, он подался вперёд и жадно впился  в неё глазами.
Для  картины Сашка выбрал улочку,  проходящую  мимо  основного учебного корпуса  педагогического  института и ведущую к Амуру,  где из красного кирпича были возведены одни из  первых  в городе  многоэтажные  дома. У этих  зданий с арочными  проходами своеобразное  лицо,  и  своим  архитектурным обликом  они  напоминали  привлекательные по виду  и застройке  дореволюционные  российские  города.  В тридцатых  годах их проектировали архитекторы  ещё  дореволюционной  выучки.  Нужно было пристально всмотреться в картину, и тогда, будто увеличившись  во много  раз, она, казалось, заполняет собой всё  пространство  мастерской, будто превращаясь  в действительность. Даже мурашки начинали пробегать  по коже от свежего ветерка, дующего с реки – до  того реальным оказывалось  впечатление. Трогательно  поэтическое  и   будящее  в душе что-то сокровенное,  что неизменно таится в глубине души   у  каждого  русского  человека,  было в  этом  пейзаже  городской окраины,  освещённой  ярким утренним  солнцем, отчего  стены  кирпичных  зданий  словно  запылали  раскалённым  жаром.
- Ты удачно уловил  необычный  момент, а весенний воздух  прописан  прямо- таки  осязаемо, - повернувшись  к  Сашке, сказал  всегда  скупой  на похвалы  Кривицкий. – Но  картина  «Комсомольск строится»,  о  которой  мы  говорили с тобой в прошлый  раз, по  теме больше  бы  подходила к юбилею города. У  тебя есть ещё достаточно времени, чтобы  успеть  её  написать…
Не  вняв благим пожеланиям учителя, Сашка досрочно сдал экзамены за летнюю  сессию и в начале  июня  вылетел  в  Охотск.  Это была его  первая  по-настоящему  серьёзная потеря  в  жизни, но  иначе  он  поступить  не  мог.   

         

               
 


                ГЛАВА   15
  Екатерина  Максимовна и завуч  Марта    Ивановна, полноватая  блондинка  тридцати  трёх лет, стояли   в     коридоре  школы  и  рассматривали  картину  Сашки.  Заходящее  солнце  хорошо  освещало  помещение, высвечивая  на  ней  все   подробности.
Была  суббота, занятия  закончились, и  все  ушли, но Екатерина Максимовна оставила своего заместителя, чтобы  наедине поговорить с ней. Марта Ивановна вела физику и по своим функциональным  обязанностям отвечала за качество  преподавания предметов  математического цикла.
- Его стараниями школа  превратилась  чуть  ли не в настоящий музей, и теперь многие хотят нас  посетить, - не без гордости сказала Екатерина Максимовна. – Вчера  мне звонили, что в  воскресенье  две группы  учеников из Охотска  хотят к нам приехать.
-Удивительно, как ему удалось  преобразить  всю школу, - заметила Марта Ивановна, - а дети просто  в восторге, что у нас стало  так красиво.
С  одухотворёнными  лицами они любовались картиной. Она изображала море после шторма. Ураган  уже  пронёсся, и  сквозь разрывы между туч пробились солнечные лучи, ярко  осветив каменистый берег, на который ещё обрушиваются теряющие силу  волны. Вдали белый  корабль, выдержавший  напор бушевавшей стихии, на всех парусах  несётся по успокаивающемуся  морю. А на   камнях  лежит  на боку  выброшенная  штормом  на  берег  шхуна.
Марта Ивановна, не отрывая взгляда   от       полотна, чуть  повернула голову:
- Я  мало  разбираюсь в живописи и  видала  настоящие   картины,          теперь уже и не помню какие, только в краеведческом  музее, когда  ещё училась  в институте в  Хабаровске. Эта картина  написана хорошо и  мне  нравится, но она  вызывает у меня какое-то  сложное чувство – светлое и в то же время  тревожное. Что ею хотел сказать  художник?
- Эта  изумительно  написанная картина  относится к  пейзажу, обычно не несущему в себе социального  смысла, хотя у  больших  художников встречаются и такие полотна. Вспомните, например, Левитана, о творчестве которого мы проводили в восьмом классе  открытое мероприятие в  прошлом году, когда у нас  проходил семинар директоров  школ. Этот пейзажист с трогательным лиризмом мог показать не только  многообразие мира природы, но оказался способным наполнить свои  пейзажи социальными  мотивами  и  даже  философскими  раздумьями  о  жизни.
- Я помню. Это картины Левитана  «Владимирка»  и  «Над  вечным покоем».
- Мне  кажется, что и этот морской пейзаж относится к тем редким в этом жанре картинам, которые  несут  в    себе социальный смысл. Обратите внимание на одну важную деталь: сквозь волну  на   носу  шхуны, потерпевшей крушение и выброшенной штормом на берег, легко прочитывается  её название – «Родина», раскрывающее замысел художника.
Марта Ивановна  выразительно  посмотрела на Екатерину Максимовну.
- Вы хотите сказать, что  художник… - начала было  она, но  не решилась произнести свою мысль  вслух.
- Да, именно это  я  и  хотела  сказать, - подтвердила Екатерина Максимовна, - и нужно отдать  должное  честности и смелости художника. И  я очень сожалею, что  мне не удалось организовать выставку  его  картин    в     школе, потому  что он  очень  торопился с  отъездом.
Они  прошли  в кабинет Екатерины Максимовны, скромный кабинет директора восьмилетней школы, в  котором  помещались два  шкафа  с  книгами, сейф, стол  и  несколько стульев. Но  висевшая  на стегне в багетовой раме цветная репродукция картины Поленова «Московский дворик» вносила  лирическую нотку в  его строго  деловой  интерьер.
- Знаете,  Марта Ивановна, теперь я  совершенно  убеждена, что перевод  начальной  школы  на трёхлетнее обучение  не  был  просчётом  или  ошибкой  Академии  педагогических   наук  и  Министерства образования. Нашей власти не нужны самостоятельно  мыслящие люди – и  в этом  кроется  причина такого перехода. Это целенаправленная политика по  оглуплению народа, чтобы им легче было управлять.
Своим аналитическим умом Екатерина Максимовна хорошо видела пагубные  последствия такой  политики для будущего  страны, но она уже не  чувствовала себя безвольной щепкой, которую  несёт по жизни лишь  сила  обстоятельств. Пронзительные картины Сашки  и он  сам  со своей  потрясающей  творческой энергетикой пробудили  у  неё  не  только  жажду  деятельности. Она  почувствовала  свои силы, ещё окончательно не утраченные,  и, размышляя  о  своей жизни, уже  не удивлялась, почему  они  с  Константином, не  лишённые  ума, способностей и желания работать во благо  страны, оказались на обочине жизни, хотя, казалось,  их  ожидало  прекрасное  будущее. Константина намечали перевести в краевое Управление гражданской  авиации, и  они готовились к  переезду  в Хабаровск. Она  написала диссертацию  «Личность  и  её формирование в школе»,  сдала кандидатский  минимум  и  думала после  защиты  диссертации  перейти на преподавательскую работу  в  институт  на кафедру  педагогики. Однако этим радужным планам не суждено было  осуществиться. Но разве не то же самое произошло с  товарищем её детства и юности Градским, посвятившим  себя науке? Нет, это была не случайность, как  не случайность она видела теперь и в том, что они с  Константином сделались  «невыездными». Они мечтали побывать в туристической поездке в какой-нибудь из развитых европейских стран -  в Англии  или во Франции, однако даже ей одной в этом отказали из-за судимости Константина. Господи, можно подумать, что она собиралась сбежать на Запад, бросив детей и мужа!  А в молодости, как и большинство её сверстников, вступивших в жизнь на волне оттепели, она  искренне верила в быстрое и радикальное обновление советского общества. Старшее поколение, родившееся ещё до революции, засиделось во власти и совершило немало ошибок. А они, пришедшие им на смену, молодые, энергичные, получившие прекрасное образование и честные, войдут в  науку, искусство, культуру, образование и в саму партию и обновят и  оздоровят их. Они с детства поверили в справедливое общество – коммунизм и построят  его. Охваченная этим благородным порывом она и приехала в Охотск, отказавшись от всех благ  цивилизации  столицы, где имела право  остаться, окончив университет с  красным  дипломом. Наивный   идеализм!  Прав  Градский, утверждая, что засидевшиеся во власти бюрократы  всех уровней – это, в сущности, переродившиеся  в  «новых дворян»  партократы, которые  уступать свою власть  никому не  намерены, заботятся лишь  о  собственном  благополучии,  и  их личные интересы всё  больше  и  больше расходятся  с интересами  народа  и  страны…
Летом  прошлого года она совершила на поезде поездку в Москву. До этого она всегда летала самолётом, и у неё сохранилось чувство восхищения, что такое огромное пространство можно преодолеть  всего за несколько часов. Дочь  своего  времени, она в душе гордилась тем, что её страна  является великой державой, возглавляет  социалистический лагерь  и служит  оплотом всего прогрессивного  человечества. А  полёты Юрия Гагарина, Германа Титова и других  героев космоса, пуск  очередной гидроэлектростанции  на реках Сибири  или  прокладка  нефте-  и  газопровода на тысячи  километров  и другие  выдающиеся достижения, как и всем советским народом, воспринимались ею  и  как  свои  личные, потому что в их осуществление вложен труд  всех  соотечественников, в  том  числе  и  её.
Но  одно дело, догоняя день,  пролететь за несколько часов над своей страной на мощном реактивном  лайнере  и  с  высоты  десяти  тысяч  метров сквозь разрывы  ватно-белых облаков увидеть  через  небольшой иллюминатор далеко – далеко  внизу  родную землю, испещрённую, словно  ручейками, реками, похожими на макет из папье-маше  горными  хребтами и усеянную  игрушечными  городами и  посёлками. Другое  дело проехать по своей стране на поезде и   увидеть её  воочию. Родину, как  и  родителей, человек не  выбирает, но каждый открывает её для себя сам.
Она  ехала фирменным скорым поездом сообщением  Владивосток – Москва и уже в первый день пути, глядя на проплывающие мимо поля, холмы и перелески, неожиданно для себя обнаружила, что, живя у моря, соскучилась  по большим пространствам, тенистым рощам  и трогательным  подмосковным  берёзкам. Как  выздоравливающий после тяжёлой болезни человек не может  насмотреться на окружающий его  мир и впитывает в себя буквально  всё, так и она жадно всматривалась  в сменяющиеся пейзажи, подмечая  их  малейшие  нюансы.
Было  начало июля -  самая роскошная пора лета, когда в природе всё цветёт и  благоухает. Её чуть  ли не до слез трогали то заалевшая в  траве дикая саранка, то куст шиповника на косогоре. Однажды  ей даже почудилось, что сквозь  равномерный и однообразный перестук колёс она услышала  трель  жаворонка, хорошо запомнившуюся ей  с  детства. А вид трёх маленьких пушистых ярко-зелёных  ёлочек, прижавшихся на краю жёлтого обрыва, заставил её   сердце  замереть. «Будто дети», - подумала она, и  в   груди  у неё  защемила  сладкая  любовь  к  Отечеству.
Но вскоре взгляд её начал замечать  и  нечто  другое. Фирменный поезд  «Россия»  делал остановки только  на больших станциях, минуя небольшие городки и посёлки, которые точно в кино мелькали  за окном. Внимательно  присматриваясь к ним, Екатерина Максимовна удивлялась их непривлекательному  виду. Некоторые из них  напоминали  невзрачные деревни, в которых она бывала  на уборке урожая ещё в студенческие годы. С тех пор прошло  двадцать  пять лет – четверть века, но мало что изменилось за это время. Те же небольшие дома и серые заборы, те  же  грязные в дождь  и  пыльные  в  ясную погоду  дороги. Нередко  среди скромных строений виднелись мрачные старые  бараки, навевавшие  недобрые ассоциации. Даже встречавшиеся возле  городов дачные посёлки  не радовали  глаз: маленькие стандартные дощатые  домики, больше походившие на сараи с   их  крошечными земельными участками, производили впечатление убогости.
В  богатой   и счастливой стране народ  так не  живёт. Эта мысль сначала поразила её, но впечатления, которые хотя и тяготили,  однако подсказывали, что она права. А  Чита    напомнил ей о  расстрелянном Колчаке и буферной Дальневосточной республике. В  бывшую  столицу  ДВР  поезд пришёл  поздно вечером, когда уже было темно, и простоял  пятнадцать минут. Немногочисленные пассажиры уже ждали на  платформе  посадки, и перрон быстро опустел. Екатерина Максимовна вышла  из вагона. Массивное здание вокзала, выкрашенное в оранжевый цвет, при электрическом освещении  казалось  озарённым пламенем. Здесь  когда-то  сражались отряды  красной и белой гвардий. Сколько их полегло! Теперь  одним повсеместно воздвигнуты  памятники  и  на их  примере воспитывают  молодёжь, а  другие  преданы  проклятью.
В  некотором напряжении Екатерина Максимовна  прошлась вдоль  вагона. Объявили  отправление. Она  поднялась  в  тамбур. Проводница  закрыла дверь вагона и  ушла  в  своё  купе. Провожая  взглядом  здание вокзала, будто  озарённое отблеском  далёкой гражданской войны, Екатерина Максимовна  подумала: «Неужели жертвы  той  жестокой  войны  были напрасны?»
Её  уже не  радовали  виды больших  сибирских новостроек, которыми     она в душе всегда гордилась,  ни    жемчужина  Сибири –изумрудное  озеро  Байкал, ни    чудесные пейзажи горного  Урала. И   когда на седьмой день пути в ярких лучах солнца за  окном  замелькали  знакомые  с детства предместья  и  приподнято- возвышенный голос радиодикторщи  сообщил, что поезд  прибывает в  столицу  нашей  Родины  город-герой Москву, а  потом из  динамика   раздалась  бодрая  песня-марш:
                Утро  красит  нежным  светом
                Стены  древнего  Кремля,
                Просыпается  с  рассветом
                Вся  советская  земля…
-Екатерина  Максимовна не почувствовала, как  бывало раньше при приезде в Москву, подъёма и энтузиазма. И всё-таки, выходя в толпе пассажиров на перрон Ярославского вокзала, она волновалась, как это происходит  со всяким человеком, который    после длительного времени снова приезжает в родные места. Но она понимала, что это волнение и радость вызваны не встречей с Москвой, в которой она теперь видела источник всех зол и бед, происходивших в стране, а вызвана предстоящей встречей с родными, которых она не видела целых шесть лет.
           И ещё одно обстоятельство бросилось ей в глаза в первые же мгновения пребывания в Москве. Ожидая у вокзала очереди на такси, Екатерина Максимовна обратила внимание, как много приходит в  столицу электропоездов из глубинки. Иногородних легко можно было определить по рюкзакам за плечами, большим сумкам и баулам в руках. С  озабоченными лицами они спешили через Комсомольскую площадь к метро и автобусам. Тысячи их приезжают в этот оазис благополучия из Загорска, Углича, Галича и других небольших городков и растекаются по магазинам в поисках колбасы, мяса и других продуктов, ставших всюду дефицитными. Об этом ей писали родители. Но теперь она сама убедилась, что страна, построив развитой социализм, как утверждает власть, не может себя нормально прокормить. «Мы же теперь закупаем зерно в Канаде и даже в Америке», - с чувством  сожаления подумала  она. 
         Чтобы не травмировать душу воспоминаниями обо всём случившимся в её жизни, Екатерина Максимовна не пошла к подругам юности. Она произвела побелку в квартире сильно постаревших родителей, дважды съездила с соседкой на электричке побродить по подмосковным полям и рощам и большую часть времени проводила в Третьяковке и других музеях столицы, стараясь найти душевное успокоение, созерцая полотна русских и советских живописцев.
          И всё же, вопреки её желанию, такая встреча неожиданно произошла. Она случилась у овощного ларька, где Екатерина Максимовна оказалась в одной очереди за помидорами и огурцами вместе со Светланой Канищевой, одной из своих студенческих подруг. Бывшая любительница танцев и неунывающая хохотушка с лучистыми васильковыми глазами превратилась в солидную даму среднего возраста, явно уставшую от бремени жизни. Она равнодушно посмотрела на подошедшую  Екатерину Максимовну и,  не узнавая её, отвела взгляд как человек, поглощённый собственными мыслями. Екатерина Максимовна уже подумала уйти, как Светлана вдруг снова взглянула на неё, и в её  глазах  отразилось удивление.
        - Катюша! – произнесла она и заулыбалась хотя и радостной, но какой-то вымученной улыбкой.
        Вечер они провели у Светланы и проговорили допоздна.
        - Мы устроим с тобой девичник, но звать никого не будем – посидим вдвоём, -  по дороге к ней заявила Светлана. – Сын у меня служит в армии, муж Георгий дежурит на скорой, так что нам мешать никто не будет.
        После двух рюмок вина, которые они выпили за встречу, её васильковые глаза снова заблестели.
        - Ты правильно тогда сделала, что уехала на  Север. У вас там хоть хорошо платят, - сказала она, когда они разговорились. – А мы с Георгием вот на эту мягкую мебель и стенку пять лет собирали деньги.
        - Нашего производства или импортная? – поинтересовалась Екатерина Максимовна.
        - Ленинградская.
        - Хорошо подобран цвет  и  смотрится красиво, - похвалила Екатерина Максимовна. – У нас в Охотске  такой мебели не купишь  да и не  нужна она там.
        - А почему вы не устроили своих детей в московские вузы? – спросила Светлана. – При деньгах вы  легко могли это сделать.
       - Это был их выбор.
       Светлана заметила замкнутость Екатерины Максимовны.
       - Катюша, ты не разочаровалась? – спросила она, пытливо глядя на подругу.
       Екатерине Максимовне не хотелось об этом говорить.
       - В жизни, к сожалению, получается далеко не так, как мечталось в юности, - дипломатично ответила она.
      - А мне надоело бесконечное безденежье. Я даже подумываю уйти из школы, если найду что-нибудь подходящее, - призналась Светлана. – Но больше всего мне обидно, Катюша, за сына. Школу с углублённым изучением английского языка он окончил с медалью и мечтал  поступить на факультет  международных отношений. Вступительные экзамены сдал хорошо, но не приняли: не прошёл, якобы, по конкурсу. Туда и на факультет иностранных языков идут дети одних партийных начальников. Для поступления на этот престижный факультет у нас не нашлось ни высокого покровителя, ни денег для взятки. А сын у нас парень действительно способный. Сейчас служит на Севере на ракетном крейсере. И, знаешь, Катюша, что я тебе скажу, - понизив голос, продолжила Светлана, - на Западе люди живут лучше, чем живём мы, там живут хорошо. Я это говорю потому, что
знаю. У моей знакомой дочь работала переводчиком в Министерстве иностранных дел и вышла замуж за сотрудника шведского посольства. Сейчас она живёт в Стокгольме, куда перевели её мужа, но каждый год приезжает в гости к родителям в Москву. Я с ней встречалась. Она побывала в Западной Германии, во Франции и в Австрии. Катюша, как там живут!  Там платят так, чтобы человек мог нормально жить, независимо от того инженер это или рабочий. Поэтому наши люди стремятся уехать  жить на Запад. Уезжают лучшие, уезжает интеллектуальная элита страны: писатели, артисты, музыканты, инженеры, кандидаты и доктора наук. Власти чинят им препятствия, таможенники на границе отнимают драгоценности и всячески вымогают деньги, но люди всё  равно уезжают. В ОВИРах за визами на выезд стоят очереди.
        Екатерина Максимовна не поддержала этот разговор, но рассказ Светланы не  был     для неё откровением. В советской печати писали об эмигрантах и называли их не иначе, как  «разложившимися  личностями», «опустившимися отщепенцами» и «предателями»  Родины и много  витийствовали о заговоре и преступлениях международных сионистов и их агентах Анатолии Щаранском, передавшем американцам перечень тюрем и лагерей      в СССР,  об Эдуарде Кузнецове и его напарнике Дымшице, пытавшимся угнать в Ленинграде пассажирский самолёт,  чтобы привлечь  внимание мировой общественности к положению евреев в нашей стране и других наймитах и врагах Советской власти. И хотя Екатерина Максимовна не поддержала разговор  со Светланой на эту тему, ей захотелось посмотреть на тех людей, которые набрались мужества  уехать из страны. И на следующий день, сев в метро и выйдя на станции  «Ленинский проспект», она пошла                в сторону  ОВИРа  Октябрьского района Москвы и у входа в отделение милиции увидала группу  десятка  в два человек с портфелями и папками в руках, старавшихся не смотреть на прохожих, которые с презрением их обходили. Они стояли в молчаливой очереди  под  охраной трёх милиционеров. Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что это не какие-то там  «разложившиеся личности»  и  «опустившиеся отщепенцы» -  это были прилично одетые мужчины и женщины, действительные интеллигенты, которые и двигают вперёд человеческую цивилизацию. Среди них выделялись двое молодых уверенно державшихся мужчин с  бородками  явно адвокатской  внешности.
          Екатерина Максимовна не стала  вплотную к ним подходить, но то,  что она на несколько мгновений  остановилась чуть поодаль, рассматривая этих людей, заставило одного из милиционеров с капитанскими погонами на плечах  натренированным взглядом  ощупать её всю                с ног до головы и предупредительно направиться к ней. Чего он опасался?  Какой-нибудь провокации с её стороны?  Но она была одета в лёгкое летнее платье, в котором невозможно было спрятать свёрнутого  плаката, а в руках у неё не было ничего, кроме обыкновенной маленькой дамской  сумочки. Или он пытался определить, не похожа ли она на фотографии активисток-сионисток? И в самом центре столицы государства Москве Екатерина Максимовна вдруг почувствовала свою полную незащищённость от произвола и насилия. Она торопливо перешла улицу и быстро  пошла прочь…
         - Вот в чём дело, - продолжала Екатерина Максимовна, внимательно посмотрев на Марту  Ивановну. – Многолетнее исследование, которое провёл Василий Александрович Сухомлинский, выясняя роль чтения в умственном развитии детей, привело его к очень важному выводу.
         Екатерина Максимовна раскрыла лежавшую перед ней тетрадь.
         - Вот этот вывод.  Вдумайтесь  в слова педагога-учёного.
         Она медленно прочитала:
        - «Чем  раньше ребёнок начал читать, чем органичнее связано чтение со всей его духовной жизнью, тем сложнее мыслительные процессы, происходящие во время чтения, тем больше даёт чтение  для умственного развития. У ребёнка, научившегося читать до семи лет,   вырабатывается очень  ценное умение: его зрительное  и  мыслительное восприятие слова  и  части предложения опережает произношение вслух. Читая, ребёнок не прикован к слову, он имеет возможность на какую-то  долю секунды  оторвать свой взгляд от книги и в это время думает, осмысливает, что будет сказано вслух. Таким образом, ребёнок одновременно читает и думает, осмысливает, соображает».
        Екатерина Максимовна отложила тетрадь в сторону и сделала паузу, давая своему заместителю возможность хорошо вникнуть  в смысл вывода Сухомлинского, затем снова подняла на неё взгляд:
       - Сегодня я была на уроке математики в шестом классе и нескольким ученикам дала карточки с задачами, в которых все числа были написаны прописью. И что вы  думаете?  Артур Стёпкин  минуты три  усиленно читал, а потом повернулся ко мне и возмущённо заявил: «Что вы мне дали? Здесь нет ни одной цифры!» После уроков я проверила его навык чтения. Он читает всего  63  слова в минуту и остановился на переходном этапе от слогового  к чтению словами. Дети, не умеющие бегло читать, чем  больше учатся, тем больше тупеют. Они не в состоянии усваивать всё увеличивающийся учебный материал, теряют всякий интерес к учёбе, и школа становится для них просто ненавистной.
        Екатерина Максимовна снова остановилась и улыбнулась:
       - Я почему,  Марта Ивановна, подробно говорю об этом, чтобы вы как завуч хорошо разбирались в  этом важном  вопросе.
      Марта Ивановна внимала каждому её слову.
     - Беглым считается чтение 150 и больше слов в минуту. Этот навык вырабатывается к концу пятого года обучения. К концу четвёртого класса ученик должен читать  120 -130 слов в минуту  -  это уже близко к беглому чтению. Когда в начальной школе было четыре класса, где работал один учитель        и следил за выработкой навыка чтения у своих учеников, дети доводились до близкой к беглому чтению норме. С переводом же начальной школы на трёхлетнее обучение  в школах произошёл заметный обвал успеваемости  с 5-го  и  6-го  классов по одной простой причине: навык чтения у части  детей законсервировался на уровне начальной школы в пределах  60 – 90 слов в минуту, они просто не в состоянии были  усваивать всё увеличивающийся материал и теряли интерес к учёбе. Что
это  действительно так, я проверила в очень показательных условиях. Когда Константин отбывал срок в  колонии  общего режима  в  Приморском  крае в посёлке Чугуевка, который  считается родиной Фадеева и в котором построен хороший музей писателя, я познакомилась с директором вечерней школы при этой колонии, женщиной порядочной и добросовестной. Я предложила ей проверить навык чтения у всех учащихся  и при этом ответить на вопрос: «В  каком классе они теряли интерес к учёбе?»  Директор была поражена результатами проверки. Лишь  единицы  читали бегло. У абсолютного большинства навык чтения был  на  уровне  начальной школы от 60 до 90 слов в минуту. Заключённые  подтвердили, что интерес к учёбе они  теряли в 5 – 6 классах, а  дальше была улица, преступное  сообщество и осуждение. Поэтому перевод начальной школы на трёхлетнее обучение был  фактически политической акцией по  оглуплению народа.
         Марта Ивановна смотрела    Екатерину Максимовну и  не  узнавала её.
         - Сделаем практический вывод из сказанного, - продолжила Екатерина Максимовна. – Мы проверим навык чтения у  всех   учащихся и оформим это наглядно по классам. Нам нужно озаботить детей и их родителей. По классам проведём беседы о роли беглого чтения в  успешной учёбе  и будем   строго следить по четвертям  за  динамикой роста этого навыка. В октябре месяце, когда уже закончится путина  и родители будут свободны, проведём конференцию о роли чтения в умственном развитии  ребёнка. План её подготовки и проведения я уже составила.
         Марта Ивановна начала учительствовать десять лет  назад   и хорошо знала своего директора ещё по тому времени, когда  та  возглавляла  отдел  народного  образования и могла  всех увлечь своими  идеями, и ей  показалось, что  перед  ней  снова  сидит прежняя  молодая  и  энергичная Екатерина  Максимовна.

               


                ГЛАВА   16
       22    сентября.                Из  дневника  Сашки.
 Самым трогательным  моментом перед отъездом домой было для меня прощание  с Иваном Фомичом   и его женой  Верой Петровной. А  накануне мы с дедом отправили багажом  мои картины и взяли мне билет до Хабаровска, где я должен был сделать пересадку на Комсомольск. За    два часа до отъезда в аэропорт  я пришёл  к Ивану Фомичу. Супруги были дома и тепло встретили меня.
- Уезжаете, Саша? – спросил Иван Фомич.
- Да,  я итак здесь уже немного задержался.
- Когда самолёт?
- Через три часа.
Занятия в институте начнутся с первого октября, а в сентябре все студенты выехали в село на уборку урожая. Вместо этого по просьбе декана нашего факультета  я должен оформить стенд  «Дальневосточная литература», материал к которому подготовил  читающий этот курс  преподаватель Николай Николаевич  Поляков. Так что меня ждала новая оформительская работа – чем я сейчас и занимаюсь.
- Мы, наверное, Саша, с вами больше никогда не встретимся, - помолчав, сказал Иван Фомич.
- Поэтому я написал картину о памятном для нас месте, которую так и назвал – «Порог моря».
Это было небольшое полотно, написанное маслом. Мы его тут же повесили на стену, и оно сразу  придало прихожей некоторый романтический вид. На лице Ивана Фомича появилось выражение искреннего удовлетворения.
- Спасибо, Саша, большое спасибо… Признаюсь, я к вам как-то уже привязался.               
- А вы для меня сделали больше: вы спасли мне жизнь.
- Скажете тоже, - возразил Иван Фомич и вдруг спросил: - Саша, а вы рискнули  бы тогда преодолеть порог моря самостоятельно?
- Сейчас, конечно, я туда бы один не сунулся, а тогда бы определённо рискнул, - признался я откровенно.
Иван Фомич с укоризной посмотрел на меня:
- Вы  решительный молодой человек, Саша, но, прошу вас, не будьте в жизни таком опрометчивым.
Тем временем Вера Петровна накрыла стол. Мы выпили за мой отъезд по рюмочке неизменного вермута, и тут Иван Фомич рассказал жене, чем памятен для нас пороге     моря.
- Страсти-то какие из-за картины, - сокрушённо покачала головой Вера Петровна, узнав об этом.
Я  воспользовался моментом и сказал:
- Если бы ни Иван Фомич, для меня всё могло бы закончиться плачевно. Он явился для меня настоящим архангелом, и я не могу его за это не отблагодарить. Я знаю, что на покупку дома в Хабаровске у вас немного не  хватает денег. Возьмите недостающие.
Я положил на стол завёрнутую в бумагу пачку.
- Здесь две тысячи. Я заработал их на оформлении школы.
Лица у супругов вытянулись, и они потеряли дар речи. Только минуты через две-три они пришли  в себя. Иван Фомич прокашлялся  и  хриплым голосом  произнёс:
- Сколько… сколько  вы сказали, Саша?
- Ровно  две тысячи.
- Но это же… но это же такие большие деньги. Мы не можем их взять.
- А я не могу  оставить их у себя. Если бы ни вы, Иван Фомич, этих денег вообще могло бы не быть. Поэтому они должны принадлежать  вам.
- А как же вы, Саша?
- Родители мне написали, что после моей  выставки, состоявшейся в Комсомольске, многие частные лица захотели приобрести мои картины и  постоянно обращаются к ним с такой просьбой. Я
приеду  домой  и часть картин продам. Так что без денег я не останусь, а вы меня просто обидите, если  не  возьмёте.
          Потом мы с  дедом  выехали  на моторной лодке, чтобы по  большой  воде  добраться до аэропорта. Иван Фомич и Вера Петровна вышли на берег протоки  проводить меня и долго махали на  прощанье, пока  мы не потеряли их из виду. Иван Фомич постоянно помогал мне делать подрамники  для картин  и  рассказал о своей жизни. Слушая его,  я поражался тому, сколько же трудностей, невзгод   и даже  смертельной опасности  выпало на его долю,  и, несмотря на это, он до преклонного возраста сохранил любовь  к  жизни, доброту  и  оптимизм. Он из поколения Победителей, которые сокрушили  самого  могущественного за всю историю человечества врага – фашистскую  Германию.               




ГЛАВА    17
            После окончания осенней путины и завершения предзимних работ  рыбаки  Морского рыбозавода  и базы Золотая становились совершенно свободны до самой весны, так как какой-либо другой  работы для  них   здесь не было, но такова уж специфика прибрежного лова.
           И вот, когда Екатерина Максимовна уходила по утрам  в школу, Константин оставался дома  один,  радуясь, что  ему никуда не нужно идти и что ему никто не мешает. Ему часто вспоминались те дни, когда он, освободившись из заключения, возвратился домой и они решали вопрос о его работе. Тогда они с Екатериной Максимовной договорились о главном: при всех возможных превратностях, но они обязательно дадут детям возможность получить высшее образование. Своё намерение               и свой родительский долг  они выполняли: сейчас  сын и дочь успешно учатся в Хабаровске. Так что в  этом  отношении ему не в чём было себя упрекать, и он с чистой совестью брал бутылку, садился в зале   на диван  у  журнального столика и начинал выпивать, чтобы забыть все  неприятности,       которые с ним  произошли.
          О чём он думал и размышлял?  Чаще всего ни о чём. Выпив, он просто лежал на диване  и  в полудрёме  блаженствовал. Водкой в достаточном количестве он запасался заранее, и так как ему никуда не нужно было идти, то  такой мелочью, как побриться, он       себя не утруждал.
         В два часа дня, помолодевшая и энергичная, приходила Екатерина Максимовна, и они вместе обедали. Дел у неё теперь было много, и она даже во время еды  рассказывала ему о тех нововведениях, которые она задумала в школе. Он рассеянно слушал, но одобрительно кивал головой. Времени ей теперь не хватало, и она вновь убегала в школу, а он возвращался  в  зал к своей  бутылке. По вечерам она часто находила его  совершенно пьяным, и никакие увещевания не могли    его  остановить.
        Желая как-то его отвлечь, Екатерина Максимовна в одно из воскресений привела Константина в школу, чтобы показать ему картины Сашки. Панно особенно поразило его, и он долго молча его рассматривал.
       - Где ты нашла такого художника? – спросил он.
       - Он  приезжал из Комсомольска. Ему всего двадцать лет.
       Константин восхищённо прищёлкнул пальцами:
       - Я, пожалуй, схожу за бутылкой. За такого удивительного художника не мешало бы и выпить.
       Она  села за парту и в отчаянии закрыла лицо  руками.
      - Ну-ну, не убивайся, - успокоил он её, положив ей руку на плечо. – Выпить можно и дома.
      Иногда  за обедом она в сердцах говорила ему:
      - Костя, это уже совсем никуда не годится. Ты превратился в настоящего сыча: сидишь дома один  и  напиваешься. Ты бы хоть куда-нибудь  сходил  прогуляться.
      - Пожалуй, ты права, - соглашался он. – Прогуляться пора.
      Брал сумку и шёл в магазин за новым запасом водки.
      Она,  наконец,  не выдержала:
      - Костя, родной!  Неужели ты не понимаешь, что ты делаешь? Или мне разбить все твои бутылки?
      Он  посмотрел на неё  неестественным блеском горящими  глазами.
      - А  какой в этом резон? Ты же знаешь, что я могу  пойти к  любому из наших рыбаков, и  вдвоём                мы ещё больше напьёмся.
     - Неужели  тебе не совестно перед  нашими детьми? – попыталась она его  пристыдить. – Вон Вадим  пишет, что если ты будешь продолжать пить,  то на ноябрьские  праздники  он к нам не прилетит, а уедет  к бабушке  в Хурбу.
     - И  правильно сделает: с родными  надо поддерживать  постоянные отношения, - ответил  он.
     Она застонала, как от зубной боли, ушла в другую комнату и долго сидела там, чувствуя своё бессилие  преодолеть его  убийственную логику. И однажды, не в состоянии переносить больше его пьянство, она взмолилась. Он лежал на диване  и, устремив взгляд  в потолок, улыбался  какой-то идиотской  улыбкой. Посмотрев  на него, она  почувствовала страх. Она  опустилась перед ним на колени  и  взяла его руку:
     - Костя, дорогой мой! – запричитала она. – Ты  понимаешь, что  ты болен?  Ты просто болен, родной мой!
     Он  повернулся  к ней  лицом.
     - Да, я болен, и давно. С тех пор, как меня отлучили  от  авиации.
     - Так  давай я отвезу тебя в Хабаровск  лечиться, если  ты сам  не можешь бросить  пить.
     Он  долго массировал пальцами  виски, потом поднялся  и  сел. Она  продолжала  стоять перед ним  на  коленях, с  мольбой  глядя  на него.
     - Бросить пить  я  не хочу. Да  и  зачем?  Если бы я   не пил, я не смог бы работать в рыболовецкой бригаде  -  такая  работа меня  унижает. Ведь  я  прирождённый  пилот. Как  ты  знаешь, у нас в Хурбе
расположен  военный аэродром. Видимо  ещё  в утробе  матери  я  постоянно  слышал  звуки  летающих  самолётов  и  стать пилотом   стало мечтой   моей  жизни, а когда  меня  насильно отлучили  от  авиации, я перестал чувствовать себя  человеком. Обществу  было  угодно совершить надо  мной насилие, так  пускай это  общество и  принимает меня  таким, каким оно меня  сделало.
       - При  чём  здесь общество? – возразила она. – Ты  же  знаешь, кто и почему  сделали с тобой  такое.
      - Тем  хуже для общества, если оно позволяет совершать над людьми такие насилия.
      - Возьми  себя в руки, родной, и  брось пить, прошу тебя! – воскликнула она. – Ведь я же смогла!
      - Ты другое дело, - заявил  он. – Ты  директор школы и главный здесь воспитатель, и мне было  бы крайне  неприятно, если бы ты не смогла этого сделать. А  я  кто? Никто,  и  водка  помогает мне поддерживать  моё  собственное достоинство.
      У   Екатерины Максимовны оборвалось  сердце. Она поднялась, села в кресло и в отчаянии опустила  голову,  а  он, не обращая на неё внимания, ещё   выпил  и  закурил в открытую  форточку. «Как  глубоко в нём засели обида и разочарование, - подумала она. – Что  же  делать?  Что  делать?»
      Она хорошо понимала, как ему,  незаконно отлучённому от дела  жизни и несправедливо прошедшему  зону, тяжело. Она  отдавала себе  отчёт и в том, что  только  картины Сашки и он сам со своей  потрясающей увлечённостью  творчеством  встряхнули  её. А  что может  подействовать на него?  Что  может на него  повлиять? Этого  она  не  видела. Это  был  тупик!
     - Каким  ты был  парнем, - со  слезами, душившими  её, сказала  она.  – Устоять перед  тобой было просто  невозможно, и в первый же  вечер  нашего  знакомства  мы  стали  мужем  и  женой. Это было  так  возвышенно  и  прекрасно, и  я была  счастлива, что  встретила  тебя.  Ради  всего  святого, ради  нашей  любви,  прошу  тебя: возьми  себя  в  руки!
      Константин  заскрипел  зубами.
      - Не выворачивай  душу, - сквозь  зубы  произнёс  он, - она  и  так вся  изнылась.
      Торопливо  налил  ещё  и  выпил.
      Не  в силах  видеть это  Екатерина Максимовна  ушла в другую комнату и в отчаянии бросилась  на
кровать.  И она, твёрдая атеистка, никогда серьёзно не  интересовавшаяся  религией, не  знающая ни одной  молитвы, не  находя возможности  как-то  повлиять  на  мужа,  взмолилась. Она  встала перед  кроватью на  колени  и, сложив  молитвенно  на  груди  руки, произнесла:
      - Всевышний!  Если  ты  существуешь, я  обращаюсь  к  тебе!  Я  не  прошу  кары  на  тех людей,  кто сделал  с  ним  такое. Я  прошу  только  одного: помоги  моему  мужу  Константину  побороть  свою  слабость  и  недуг. Ведь  он  умный  и  хороший  человек. За  всю  свою  жизнь  он  никому  не  сделал  зла. Он  прекрасный  муж  и  чудесный  отец, и  я  действительно  его  люблю. Не  дай  погибнуть  ему. Помоги  ему  стать  таким, каким  он  был  раньше.  Всевышний!  Если  ты  существуешь, я  прошу
тебя  -  снизойди  до  моей  молитвы!..
     …В   кабинет  начальника  охотского  авиаотряда  уверенно  вошёл  представительный  мужчина  в добротной  заграничной    куртке. У  него  было  упитанное  круглое  лицо  и  манеры  важного  по  своему  положению  человека.
       - Здравствуйте, - произнёс  он, без  приглашения  присаживаясь  к  столу, и  продолжил: - Константин  Петрович, мы  с  вами близко  не  знакомы, но  знаем  друг  друга.
       Да,  Константин хорошо знал, что  это  заведующий  организационным  отделом  краевого комитета  партии Жильцов. При назначении   на должность  начальника  авиаотряда  его  кандидатуру  утверждал  крайком, и  Константин  впервые  его  там  увидел. Жильцов  принадлежал  к  тому  типу  беспринципных  партийных  работников, сформировавшихся  в  застойную  брежневскую  эпоху, которые  в  одинаковой степени  были  способны  как  к  угодничеству  и  тирании, так  к  любезности  и  хамству, а  у  Жильцова  эти  качества  на  пути  к  его  высокой  должности  усовершенствовались  до  абсолюта, и  на  совещаниях  партийного  актива  Константин  не  раз  видел, как  властно он разговаривал  с теми, кто   был  по  рангу  его  ниже, и как совершенно менялись  его  тон  и  выражение  лица, когда  ему  приходилось  обращаться  к  секретарям  крайкома   или  к  инструкторам  ЦК, иногда  присутствовавшим  на  этих  совещаниях.
        - Константин  Петрович, - между  тем  продолжил  Жильцов, - у  меня  к вам  небольшое дело, и, я  думаю,  что  мы  его  быстро  решим.
       Жильцов  снисходительно  улыбнулся, словно  речь  пойдёт  о  какой-нибудь  незначительной  услуге   типа  билета  вне  очереди.
      - Мы  тут  доставили  четыре  бочонка  икры  и  шесть  бочек  рыбы. Полагаю,  нет  надобности  говорить,  для  кого  они  предназначаются. Нужно  доставить  их  в  Хабаровск.  Я  был  бы  очень  вам  благодарен, если  вы  предоставите  мне  возможность  сопровождать  их.
      Константин  сразу  понял, в  чём  дело, и, удивляясь  про  себя  такой  сверхнаглости, спокойно  сказал:
      - За  чем  дело  стало? Оформляйте  документы, и первым  же  грузовым  самолётом  мы  их  отправим. А   на  счёт  сопровождения договаривайтесь  с  лётчиками  сами.
     Будто  чем-то  поперхнувшись, Жильцов  с  минуту  смотрел  на  Константина  округлившимися  глазами,  затем заговорил:
     - Константин Петрович, вы, наверное, не  поняли  меня. Нужно  просто  доставить  груз  в  Хабаровск.
    - Я  вас  очень  хорошо  понял, -  спокойно  ответил  Константин. – Вы  же  знаете, что  у  нас  есть  строгие  правила  по  перевозке  грузов, и  мы  обязаны  их   неукоснительно  выполнять.
    Глаза  Жильцова  на  мгновение  сузились, а  потом его  круглое  лицо  расплылось  в  любезной улыбке.
    - Константин  Петрович, а  вы  дипломатичный  человек.  Уважаю  таких  людей… И  как это  я  не  сообразил  сразу?  Ну, конечно  же, ради  такого  случая  не  помешало  бы  выпить  по  рюмочке   коньяка  и  ближе  познакомиться. Со  мной  инструктор  крайкома, сейчас  мы  это  организуем.
    Жильцов  повернулся  к  двери, изъявляя  готовность  позвать  своего  помощника  с  коньяком,  но
Константин  остановил  его:
    - Товарищ  Жильцов, не  нужно  никакого  коньяка. Оформляйте  груз  законным  порядком, и  тогда  у  нас  с  вами  не  будет  никакого  недопонимания.
    В  глазах  Жильцова  метнулось  бешенство, и  маска  любезности  мгновенно  слетела с его лица. Наклонившись  вперёд, он  со  злобой сказал:
    - Я  здесь  представляю  крайком.  Вы  что, отказываетесь  подчиниться  краевому  комитету  партии?
    - Извините, товарищ  Жильцов, мы  с  вами решаем  не  партийные  вопросы, - заметил  Константин.
    - Вон  вы, оказывается,  какой! – процедил сквозь  зубы  Жильцов.
    - А  что, кроме  законности, я  могу  вам  предложить? – пожал  плечами  Константин. – Кстати, на совещаниях  партийного  актива  вы  всегда  призывали  нас  к  этому.
   - Груз  мы  доставим  и  морем, но, дорогой  мой  начальник,  тебе  это  даром  не  пройдёт… тебе  я  обещаю  ба-альшие   неприятности, - поднявшись  из-за  стола, с  гневом  сказал  Жильцов     и  вышел, так  хлопнув  дверью, что  у  косяка  отвалился  кусок  штукатурки.
    Потом  Константин увидел Жильцова  на последнем судебном заседании, когда ему выносили  приговор. Процессу над ним была дана широкая огласка, и зал для судебных заседаний был набит  любопытной  публикой  до  отказа. Жильцов  сидел в первом ряду и, положив ногу на ногу, торжествующе  улыбался…
    Увидев  во сне ненавистное лицо Жильцова, Константин  заскрипел зубами и очнулся. Была глубокая  ночь. Пошарив рукой, он включил  торшер  и  сел на  диване. Лихорадка  незатухающей ненависти  колотила  его. Это  круглое  торжествующе  улыбающееся  лицо, превратившееся  для  него  в образ всей  власти, постоянно  преследовало  его.
    - Какая  всё-таки  сволочь! – произнёс  он, обхватив  тяжёлую  голову  руками. – И  ведь  пошёл выше.
     Когда против него возбудили уголовное дело, он попытался добиться приёма у первого секретаря крайкома  партии  Чернышёва, чтобы  объяснить, что это  дело  сфабриковано, однако  тот  отказал ему в приёме, и  Константин понял, что  это высшая краевая власть дала санкцию на расправу  с  ним.
Вспоминать  всё  это  было  свыше  его сил. Константин налил целый стакан водки  и  выпил, чтобы  опять  погрузиться  в  небытиё.
      Униженный  и  обозлённый, он трудился в рыболовецкой бригаде, стараясь  обеспечить будущее  сыну  и  дочери, и  как  только  это  будущее  им  было  обеспечено, он  с  обиды  и  отчаяния  запил  вгорькую.  Осознание  того, что за честность  и  порядочность    у  нас  могут  лишить  любимой  работы  и  отправить  в тюрьму,  было  невыносимо. А потом у него началось раздвоение личности.
      Пытаясь чем-то себя занять, он  попробовал читать некогда любимый им жанр приключенческой литературы. Взяв однажды  томик  и  удобно улёгшись  на  диване, он вдруг неожиданно заметил, что книгу  перед собой держит не он, а  её держат перед ним чьи-то чужие руки. Вначале он не поверил  и, чтобы удостовериться, подвигался  -  книга выпала из чужих  рук  и  упала  ему на грудь. Несколько минут  Константин лежал  неподвижно, стараясь разобраться, в  чём тут дело. Он поднял перед  собой свои руки  и  пошевелил  пальцами  - в  кончиках  их почувствовалось  лёгкое  покалывание. «Ага, - подумал он, - просто я их отлежал, и  поэтому возникло такое необычное ощущение». А  дальше  произошло  вообще  нечто сверхъестественное. Продолжая  читать, он вдруг заметил боковым зрением, что  обойный  рисунок на стене над диваном, представлявший из себя букет  цветов, как-то странно пошевелился  и  превратился  в его  собственное  лицо, пристально  смотрящее  на  него. А  затем  целый  большой  кусок  обоев раскрылся, и  из  стены  появился  его двойник, перешагнул  через  диван  и уселся  в  кресло  напротив него.
      Будучи смелым от природы человеком Константин не испугался  и  с нетерпением  стал ждать, что же  он скажет. Выражение  лица  двойника  было  крайне скептическое, а  чёрный  костюм, в который он  был  одет как  Мефистофель, придавал  ему  зловещий  вид. Наконец  он  заговорил, сверля Константина  магнетическим  взглядом:
     - Явился  я, чтобы  тебе  помочь.
     Это  было  то, что  требовалось, и  Константин  сразу  приподнялся, облокотившись на подушку.
    - Откуда  явился? – спросил  он.
    Двойник  поднял  руку  и  многозначительно  посмотрел  вверх.
   - А  что, существует  загробный  мир? – снова  спросил  Константин.
      Ответ двойника был категоричен:
      - Раз существует этот, значит,   существует  и  тот, куда  рано  или поздно все  неизменно  уходят.
      - И  где  он  расположен?
      - Бренное  тело остаётся на  земле, а  страждущая  душа  поднимается  в  космос  к его  великой гармонии -  чего  как  раз  не  хватает  на  земле   -  почему  и  отвратительна  сама  жизнь.
     - Ты  говоришь  о  гармонии  жизни.  А  в  чём  она  состоит? – с  трепетом  спросил  Константин.
     - Прежде  всего  в  том, чтобы  над  человеком  не  совершалось  насилия.
     - Ты  прав, -  не  мог  не  согласиться  Константин, чувствуя, что  обида  и  гнев  начинают  вновь охватывать  его. – Мне  было  интересно  жить, я  ощущал  себя  на  подъёме и  успевал  много  делать, пока  надо  мной  не  совершили  насилия.
     Двойник  саркастически  усмехнулся.
     - Жизнь  презренна!  Стоит  ли  за  неё  цепляться? Тебя  и  на  зоне  хотели  подчинить  себе  и  изнасиловать  уголовники.
    - Но  я  отстоял  своё  достоинство.
    - А  разве  это  тебя  не  убеждает,  что  жизнь  безобразна  и  тошна, как  ад.  Я  бы  никогда  не  воспользовался  ею. Эти  мелкие  страсти, коварство, обман  и  это  бесконечное  насилие… Зачем тебе  всё это?  Пора  тебе  бросить   вызов  такой  безобразной  жизни!
    - Какой?
    - Самый  разумный  очень  простой. Ты  когда-то  читал  роман  американского  писателя  Джека  Лондона  «Мартин  Иден». Вспомни, какой  вызов  бросить  жизни  подсказал  в  конце  романа  Мартину   своим  стихотворением  поэт  Суинберн. Я прочту  тебе  это  стихотворение:
                Устав  от  вечных  упований,
                Устав  от  радостных  пиров,
                Не  зная  страха  и  желаний,
                Благославляем  мы  богов
                За  то, что  сердце  в  человеке
                Не  вечно  будет  трепетать,
                За  то, что  все  вольются  реки
                Когда-нибудь  в  морскую  гладь.
     Константин  вздрогнул, поняв  смысл  этих  строк, и  долго  лежал  в  задумчивости, откинувшись  на  подушку.
     - Для  того  света  главное, чтобы  человек  был  чист  душой, - слышался  ему  голос  двойника. – За
всю  свою  жизнь  ты  никому  не  причинил  зла. Поэтому к  тому  свету  ты  готов. Послушай  меня: это  самый  разумный  выход, когда  жизнь  становится  невыносимой.
     Так  они  подолгу  беседовали  между  собой. Презрение  двойника к жизни  было  беспредельным. Но  если  Константина  всегда  влекло  небо, то  двойника  тянуло  море, и  всякий  раз  он  заканчивал  разговор  чтением  стихотворения  Суинберна:
                …За  то, что  сердце  в  человеке
                Не  вечно  будет  трепетать,
                За  то, что  все  вольются  реки
                Когда-нибудь  в  морскую  гладь.
    И  в  один  из вечеров  Константин  поддался  его  внушению  и  вышел  на  улицу. Он  вышел  тихо  и  осторожно, чтобы  не  потревожить  Екатерину  Максимовну  в  соседней  комнате.
    На  дворе  были  сумерки, но  у  калитки  он  остановился  и  внимательно  осмотрелся  по  сторонам, боясь, что  кто-нибудь  из  соседей  его  увидит. Никого  не  обнаружив, он  облегчённо  вздохнул  и  направился  проулком  прямо  к  морю. Приветливо  шумя  прибоем, оно  ласково  встретило  его, и  он  решительно  шагнул  в  набегающие  на  берег  волны. Жизнь  была  слишком горькой, чтобы  он  позволил  ей  и  дальше  измываться  над  ним. Ему  вспомнилась  песня  «Плещут холодные  волны». Запев  её, он  всё  глубже  и  глубже  заходил  в  море, даже  не  замечая, как холодна  его  вода, и  пел  до  тех  пор, пока  волны  не  сомкнулись  над  его  головой…
     Так в болезненном  воображении он  похоронил  себя  и, очнувшись  в  холодном  поту  с  учащённо  бьющимся  в  груди сердцем, долго  не  мог  понять, жив  ли  он  на  самом  деле  или  нет,  пока льющиеся  из  глаз  слёзы  не убедили  его  в  том, что  он  действительно  жив  и  что  это  происходило  с  ним  только  в  бреду  и  он  оплакивал  себя. Жить  ему  хотелось. Просто  он  должен был  пройти  свой  путь  крайнего  разочарования  и  отчаяния, путь,  оказавшийся  долгим  и  томительным. Но  даже  в  горячечном  бреду  где-то  на  далёкой  окраине  сознания, как  слабая  звёздочка  в  ночном  небе, постоянно  мерцала  у  него  мысль  о  жене  и  детях, которых  он  не  имеет  права  предательски  оставить.
       И  в один из дней, придя  вечером  домой  раньше  обычного, Екатерина Максимовна  застала  Константина  сосредоточенно  смотрящим  на  стоявшую  перед  ним  на  журнальном  столике бутылку  водки  и  решающем  сложный  вопрос: открывать  её  или  не  открывать?
       Она  отодвинула  бутылку  в  сторону  и  села  с  ним  рядом  на  диван. Заросший  многодневной  щетиной, опухший  от  водки, он  протёр  ладонями  глаза  и  мутным  взглядом  уставился  на  неё.
       - Боже  мой!  Родной  мой  Костя!  На  кого  же  ты  стал  похож! -  голосом  раненой  чайки  воскликнула  она  и, упав  ему  на  грудь,  разрыдалась.
      Он  обнял  её  за  плечи  и  сидел  неподвижно, стараясь  заставить  себя  протрезветь  и  хоть  что-то  сообразить  после  болезненного  бреда  и  беспамятства. Наконец  в  голове  у  него  прояснилось, и  он  спросил:
     - Скажи, пожалуйста, какое  сегодня  число?
     Из-за  рыданий  она  не  поняла, о  чём  он  спросил, но  его  нормальный  голос  заставил  её  выпрямиться.
    - Что  ты  говоришь? – спросила   она.
    Он  улыбнулся, и  это  её  обрадовало.
    - Я  спрашиваю, Катюша, какое  сегодня  число.
    От  счастья  у  неё  полились  новые  слёзы, но,  всё  ещё  не  веря  в  его  возрождение, она  спросила:
    - Ты  хочешь  знать, какое  сегодня  число?
    - Да,  я  хочу  знать,  какое  сегодня  число  и  какой  месяц.
    - Сегодня  шестнадцатое  ноября.
    - Та-а-ак, - с  глубоким  вздохом  произнёс он  и  усмехнулся, но  это  была  горькая  усмешка  над  самим  собой, и  Екатерина  Максимовна  поняла  это.
    - Кто  из  детей  прилетал  на  праздники?
    - Была  Леночка.
    - У  неё  всё  хорошо?
    - Да, как  и  у  Вадима.
    - Молодцы! – похвалил  он.
    Они  сидели  рядом  и  смотрели  друг   на  друга. Он  заросший, опухший  и  всё-таки  желанный, а
она  помолодевшая, с  просветлённым  лицом  и  такая   милая. Вдруг   взгляд  его  упал   на  бутылку
водки: он  нахмурился   и  презрительно  скривился. Ей   стало  ясно, что  он  не  только  сейчас  побо-
рол  себя, но  и  переборит  в  будущем.
     Они  неуверенно  улыбнулись  друг  другу. Потом  он, как  когда-то  при  их  знакомстве, взял  её 
руку, поднёс  к  губам  и  нежно  поцеловал. Только   после  этого  она  окончательно  поверила,  что 
к  нему,  наконец, вернулось  всё  то  человеческое, что  когда-то  было  присуще  ему.
     Теперь  им  предстояло  многое  сказать  друг  другу, чтобы  начать  новую  жизнь -  что  никогда   
не   бывает  поздно.