Мое одиночество — это совсем не одиночество, это моя СВОБОДА. (Альбер Камю)
1.
Капитан Зубец вовсю готовился на пенсию. Дослуживая последний месяц, — колотил ящики, паковал коробки, собираясь навсегда исчезнуть из этих диких мест. Стою перед воякой, принимаю от него «молочного деда». Внутри возмущаюсь, слегонца копычу землю: «Так не делается! Не сводил к нему... не показал, не познакомил!..» Равнодушный дембель, выставив тяжёлый живот вперёд, устало поглядывая куда-то в сторону пузатой сопки, бурчит себе под нос:
— Придёшь, увидишь, — скажешь, от Зубца!
Вытирая слипшимся сырым платочком взмокшую шею, добавляет:
— Лишнего не спрашивай, языком пустого не молоти. — Понял?
Я согласительно киваю головой, выкатывая на язык очередной вопрос:
— А как его хоть звать?
— А кто его знает! — смачно сплёвывает пустой ответ, прямо в тощий куст душистой полыни.
Я не унимаюсь:
— А сколько лет старику?
Теперь в ответ, лысеющий бамовец, раздраженно вставляет слово из трёх букв. «Ну, дела-а!?» — растерянно зачесалось на экваторе моей молодой башки.
Прощаясь, грузный офицер суёт мне свою лапу. Она широкая, влажная, ленивая, в общем, в армии своё отслужившая. По-женски, вяло, жмёт мою. Бесстрастно, с ленцой цедит:
— Так же и ты... уезжать будешь, — передашь «деда» другим любителям парного.
С лёгкой улыбкой, сверкнув сорокапятилетними зубами, оторвался от этой маленькой точки на огромной земле, и устало поплёлся по «пьяному» тротуару в жилой городок. Уменьшался, поскрипывая кожей хромового сапога, шаркая сношенной его боевой подошвой, удаляя всё дальше и дальше от меня жирную засаленную точку, по центру уже порядком выцветшей дембельской фуражки.
«Во!.. Два года брал молоко, и не знает, как зовут хозяина бурёнки?.. Пипец! Как чудненько, как всё непонятненько... Ну, всё как у военных!» — неуютно оседали в моем сознании, все эти странные, обрывистые сведения. Ладно, разберусь! Главное-то, что я с женой и маленьким сынишкой, буду разливать по кружкам, настоящее коровье молоко, с которым здесь проблемы, несусветные прямо трудности.
2.
Стукнул нужный час. Бац! И я уже радостью гонимый, перепрыгивая и прыгая по шпалам Байкало-Амурской магистрали, веду себя вперёд. Вокруг марь, везде глазу милое, звериное пространство. Без фанатизма спешу, без него и радуюсь глазастому солнцу над головой. Сзади, удобно уцепился за мои плечи, новенький солдатский вещевой мешок. Там чистенькая трёхлитровая банка прячется, вместе с гостинцами, в виде «мишек на севере», тушёнки и сгущёнки несколько единиц.
Жена, укладывая вкуснятину в рюкзак, напутствовала:
— Как-никак, первый раз идёшь. Как поручкаешься, каким первым словом обмолвишься, с того и сложится у него о тебе мнение. От него, первого, зависеть будет многое.
И вот километры шпал и рельсов лихо пропрыганы, шагами в темпе пройдены. Перед финишным сходом, нагнал меня гружёный товарняк, нагло ударив в тело упругой стеной холодного воздуха, согнал с насыпи. С грохотом проносятся вагоны, вертушки, хоппер-дозаторы, цистерны, техника. Ух! Какая силища на стыках гремит, бешено мчится по однопутной железной колее, — территории, уже совсем развитого социализма.
А вот и знакомая отвилка. Я внимательно изучаю, впереди растущий высокий лес. Там в тёмной хвойной густоте, есть прогалина. Мне туда! Сворачиваю с дороги. Солнце искрится, как волна морская, яркими лучами зыркает, приветом мне мигает, через лохматые, густорастущие заросли. Воздух тугой, мёдом и лекарствами пахнущий. Иду в направление реки. Там где-то моего «безымянного» деда, дом стоит. «Старик со старухой живёт, живность в хлеву разную держит», — говорил Зубец. «Да как же, держать скотину в этом климате?.. Как она выживает, когда в январе, столбик ртутью пугает, показывая за шестьдесят?..» — вопрос за вопросом в очереди стоят, своих ответов непременно ждут. «А где здесь сено косят, если кругом топкая марь и сопок подъём на подъёме?.. Что этих людей здесь держит?..
Ну, мы, строители БАМа, — делаем историю для страны! А старики ради чего здесь такие муки терпят?..» — не унимается любознательная душа, болотными сапогами приближая то место, где прозвучат мне ответы на все большие и маленькие вопросы.
Избёнка мелькнула средь толстых ног стройного леса, с одиноким голубем на крыше. Из местной, крепкой сосны, приземистое срубленное строение, с крышей из листового металла, рыже-бурого стареющего вида. В старину кажись, дома так обшивали мастера со штучными руками, и с такой же головой.
Дом на возвышенности живёт, ютится, греется, задом прижимаясь к небольшому огороду. Тот, жердями в пять рядков горизонтально к столбам прибитый, мило втиснулся с ровненькими грядками картошки в лесную гущину. На поперечинах свисает, сохнет, рыболовная сеть — путанка. Рыбка к столу в старости, — это очень хорошее дело! Наконец-то замечаю синеву живой полноводной стремнины. От чего сердечко вдруг колотнулось, приятно зашоколадилось. Моей души, знакомая реакция на любой темпераментно бегущий водоём! Заиграли симфонии в груди, от прелестного вида реки: с берега, отвесного, крутого, незнакомого.
3.
Молчу, созерцаю краски, природы пёструю мазню, слегка ошалевший, завидую хозяину этого лесного пятачка, чуточку его дикой, отшельнической жизни, философски мечтательному их аскетизму. «Славное соседство! Здоровско жить рядом с балавливой водицей, девственным лесом под бочком. Да-а... дедуля знал, где на ПМЖ вкопаться, срубом крепким стать».
Пока выстраивал воздушные замки в чувствительном своём воображении, вдруг лениво забасила собака во дворе, гремя металлом голосовых связок и цепи. Пытливым глазам покоя нет, они рыщут, они торопливо изучают обстановку вокруг, заставляя тело двигаться в нужном направлении.
Дворик нахожу вполне уютным, совсем-совсем не богатым, местами убогим. Понятно: слеплен, сплетён «из чего было». Вот, под навесом дрова под самую крышу сложены. Ага!.. А там лучок... и петрушки с морковкой хвостики из земли торчат. Вижу, со столба кривого, электричества кабель в «гусак» ржавый ныряет. Из-за угла сараюшки, выскакивает с лаем красавица лайка. Гавкает, смотрит, головой мотает, ушками водит, в толк не возьмёт: «Зачем пришёл?.. Что от моих стареньких старичков хочешь?». Значит, отшельник и охотой балуется... это как пить дать, ружьишко на плече таскает, по следу крупного зверя, эту глазастую сучку пуская.
Любопытствую, продолжаю осматривать странное людское убежище. Под крышей сушатся какие-то корни, трава, деревянные заготовки, тут и оцинковки скрученные листы прячутся от атмосферных осадков. На краю огорода, несколько бочек с водой стоят, двухсотлитрового объёма.
Невольно улыбаюсь, выглядывая крайнею: красного цвета, с трафаретной надписью «Пожарная ёмкость!» Ха! Ха! — наша армейская! Вдали в углу тепличка небольшая, плёнкой крыта. Там видно огурчиков, помидорчиков, — родильный дом. «Но здесь же, у воды, туманы сильные стоят…» — в сомнениях летая, про себя бормочу я, глазам давая полный простор, градус обозрения.
Под навесом, тиски мощными болтами уцепились в крепкий самодельный столярный стол. На стене лучковые пилы висят, точно старины — арбалеты, ржавых хомутов вязанка, и рубанки и фуганки, и цепей от бензопилы пяток. Многим ещё оборудовано место слесаря, столяра, хозяйственника, да времечка нет рассматривать.
С ходу замечаю, знакомый металлический профиль. Он торчит из коренастого, соснового, мощного чурбака. Я с детства его неизгладимо помню. Это ж бабка! Об неё косы молоточком отбивают, бритвенно острыми делая.
Собака продолжает оповещать лес, и хозяев-скитников, что за оградой, чужие их землю топчут, речным воздухом дышат. Рассматривая чужой двор, жду развязку. С любопытством изучаю людское бельё, оно развешано на толстой верёвке. Многое может сказать о хозяевах двора. Больно старенько, застирано, изношено, штопано-перештопано. А штанишки-то велики, ну впрямь — гулливеровы! Болотные сапоги, все в латках, сушатся под навесом. Топор в чурке углом торчит. Как насажено топорище, как точено лезвие? — по этим вещам, тоже можно судить о хозяине этих мест.
Ну, наконец-то, в маленьком окне, где треснут, уголок стекла, мелькнул образ. Торкнулась в стекло рыжая борода, и исчезла сразу, в мгновение, узрев в моей стрижке и одежонке, — вояку. Стою, жду, слегка волнуюсь. Только лайка непрестанно лайкает, только бесконечный бег живой воды за спиной, к далёкому устью своему, и птичьих арий, несметное количество пластинок играется отовсюду. Дембель говорил, что «товарищу» наверное, давно за 70-т.
4.
Со скрипом открывается толстая, утеплённая дверь. На крыльцо выходит молочник. Под два метра вроде. Оля-ля-ля!.. Вот это старичок!.. Вот это человечище!.. Прямо трансформаторная будка!.. — удивлённо повылазили, зашушукались мурашки на взволнованном моём теле, попритихли, ждут «горы» приближения.
А в плечах-то ширь, как радиатор от «Катерпиллера», ей-богу! Спина прямая, — просто лом! А руки!.. Нет, это не руки — это лопаты! Борода клином, пшенично-рыжая — густая, барашком кручёная. С прямой спиной, и тяжёлым взглядом идёт, высматривая из под густых, лохматых бровей, моё, ещё довольно-таки молодое, перспективное человеческое образование.
Стаскивая с плеч поклажу, не свожу взгляда с приближающейся громады. Его крутая грудь, торчащая из расхристанной, байковой, выцветшей рубашки, увешана седой толстой шерстью. Она кольцами путана по всей её мощной плоскости. Из этой шерсти, на свет Божий смотрит маленький нательный крестик, надежно связанный толстой ниткой, он же держит рядом крохотный кожаный мешочек. Интересно, что в нём хранится: «Земля?.. Прах?.. Трава?..» Да-а... такой, если с размаху по думающему центру, кумполу саданёт — то, сразу на опознание!
Хозяин подошёл к калитке, положил на штакетник свои длинные конечности. Передо мной уродливые руки-грабли, от первобытно-тяжкого труда, с мозолистыми светлыми наростами на ладонях, с ногтями по три копейки. Смотрит зелёно-ясными глазами, нагоняет в них муть, думает, считывая мои родовые характеристики, через зрачки — души истинные параметры.
Епическая сила!.. А брови-то, губы-то, исписаны мелкими, рваными шрамами. Мурашки — ая-яй, — в россыпную! Из-за плеч, с любопытством выглядывают, отдышаться не могут; порами телесной шкуры понимая, что негоже в упор, так нагло на человека пялиться. Но что поделаешь, натуры любознательной, — бесцеремонный финт! Шрамами рублен, — как саблей, а татуировки ни одной!
«Проснись, дядя!» — тормошу себя, — взбадриваюсь, беру себя в обе руки, выдавливаю счастливую улыбку, — здороваюсь, по-армейски докладываюсь. Он, без игры лицевыми мускулами, лохматым пасмурным дубом, мотнул головой. Ни, «здрасте» тебе звуком, ни «приветик» улыбкой и глазами. Только взгляд каменный, увесистый, тигриный, как у комбата, правда, в редкой его крайности.
Скалой стоит, как коловоротом, буравит меня насквозь, считывая остатки моего духорасположения: «Что же ты есть из себя, человече?..» Я прижатый этим жутким взглядом в настил, сделался в мыслях маленький, беспомощный, не свой. Который, что-то ещё лопотал, доставая гостинцы с банкой для долгожданного молока.
Передаю ему в руки, он ни «бу» ни «му», — будто злыми соседями живём всю жизнь. Молча, тяжелоного возвращает себя в свою «лубяную» избушку. Ух-х-х! Вот это взгляд? Ух-х, колоритный старикан!.. Точно персонаж из картин Константина Васильева спрыгнул на землю, в мою жизнь. Мне тихонечко начинает доходить, почему Зубец так мне отвечал. Да-а! Кем же работал раньше этот дед, бык, природы, редкое явление?..
5.
Опять дверь открывается. Только на этот раз, медленно, с лёгоньким скрипом, на крыльце появляется тёмной тенью, — сухотелая, чуточку сгорбленная старушка, с остреньким носиком, на забронзовевшем, смуглом лице, с пигментными пятнами на щеках. В костлявой ручке миска с содержимым.
Вся в сером, застиранном, морально устаревшем. Стародавняя кофтёнка, с засученными рукавами, сухая шея, с ниточкой белых бус, похожих на речной жемчуг. Худые ключицы, острые плечи, осторожный шаг. Юбки до низа, (там вроде их две), с какими-то, мне доселе неизвестными, вышитыми орнаментами на подоле, в каких-то стоптанных штиблетах на ногах.
На голове истасканный платок с узлом на лбу. Медленно стаскивая себя с крыльца, без всякого интересу, безрадостно, пустынно глянула в мою сторону. Мне мига хватило, его на лету перехватить, сразу представить, прочитать: «Ох! И не легка здесь жизнь сынок... Без проходных и выходных здесь лямку тянем, чтобы ещё пожить, чтобы выжить… — Свету милому трошечки порадоваться… — Спасибо солдатик, что пришёл… — какая-никакая, а всё ж помощь…».
Исчезает старенькое тело с глаз, за постройки спряталось лесное приведение. «Как же ты в лютую зиму, дряхленькая моя здесь выживаешь?.. А зимушки-то у нас с тобой, ой, какие длиннёхонькие...» — прилипнув любопытным взглядом к её мрачному, тёмному образу в памяти, невольно начинаю жалеть стариковскую их жизнь. И уже не завидую им, и вроде больше не хочу иметь, на старости такое лесное счастье…
Жду старика, думаю... Понятно, что здесь гены чисты и крепки по роду? На естественном, своём живут, на плодах каждодневного тяжкого труда, — держатся! Возможно, дикоросами кладовка набита, рыбка да мяско от случая к случаю имеется.
Вышел человече, взглядом двор окинул, ко мне не спеша приблизился, аккуратно банку в растопыренный на весу мешок положил. Взял деньги, и спокойно, приказным тоном огласил дни, когда я должен отныне забирать желанный напиток. Разворот прямой спиной, и вновь скрипнула дверь, затихла. Только собака, всё гремела цепью и лениво зубы скалила, брехливо сотрясая чистый лесной воздух.
6.
«Вот и познакомился, вот и поручкался!» — облегчённо выдохнул я. А любопытство, — хитрая сволочь, толкает меня манёвр совершить. Как затворники исчезли из вида, решила моя натура, хозяйство молочника, со стороны реки обойти, и, обогнув его через лес, по мари выйти на «железку». Родившись и живший, можно сказать в похожих местах, я понимал, что много интересно вокруг ещё есть.
Пошёл вдоль изгороди, прижимаясь к реке ближе. Не широкая, не очень шумная, быстрая, отвесный берег подмывает, оголённые корни деревьев питательно лижет. «А как же старики берут воду для дома?» В голове одни «почемучки», с ними и хожу по лесу челноком, смотрю в чащу, пытаюсь хорошим зрением всё прощупать, уловить, чтобы хоть как-то понять, как можно здесь жить, при адской минусовой температуре зимой, и водой, что недоступно бежит толстым слоем внизу.
Боковым зрением замечаю маленькую клетушку туалета, поодаль, многие поленницы дров. Тиснусь средь пахучих толстый крон, выводя своё любопытное нутро, прямо к избушке — инвалиду. Явно банька! — подсказывает мне, памяти подобные образа. Подхожу. Своё пожившая, жалкая, правым боком присела от времени на сырую землю, потому что нижний венец, гнилью уже давно бит.
Крыша шифером шита, на ней лишайник, давно цепко держится, спит, ест, разрушает. Маленькое окошечко в крест, равнодушно смотрит на лес, на реку. А вот и вся отгадка!.. Недалеко от баньки, из замшелого взгорка, — бьёт, шумно бурчит, живой источник, чистейшей воды. Видно незамерзающий. Тут и кружка с ведро. Истинно — по Сеньке шапка! Через приоткрытую дверь чердака вижу веники березовые, связочной проволоки густой моток.
Скриплю дверью, пригнувшись, вваливаюсь в архаичное нутро. Всё убого, ветшало, но сложено, убрано. Низок потолок, чёрен. Плафон стеклянный, старобытный, весь в крупной пыли, видно печь чадит. А выключатель-то допотопный! Воображение, мгновенно плакатом ассоциацию мне перед глазами выкладывает. Он формой, на зрелую девичью грудь похож, с кнопкой-пипкой, словно соском посередине, с кручёным проводом по всей стене, с фигуристыми головками изоляторов.
Ноги стоят, не торопятся, — здесь глазам работка, испытание. Из травы связана мочалка, на гвозде висит, непрезентабельная, драная. А вот и тазики, явно недавно купленные. Такие я видел в магазине «геологоразведки». Время постаралось всё здесь состарить, сажей грустно почернить. Печурка камнями обложена и чистенький котёл, по жизни мне не известный.
Всматриваюсь на теснение. Оля-ля! Древний-то котелочек, — литой, тяжеленный! Клеймо изготовителей на «ятъ» заканчиваются. Ванна ржавчиной побитая, под холодную воду в углу, с песочным остатком на дне. Рядом, притулилась старобытная круглобокая фляга, которая точно ещё «лысого Ильича» помнит! Мыла хозяйственного, истертый кусок на подоконнике, греется на солнце, чуть щёлочью отдаёт, дешевизной. Зеркала осколок, заманивает меня в него посмотреться, улыбнуться, подмигнуть.
Я суеверный, помню с детства, бабушки наказ: в такие не смотреться, дома не держать. Пол неприятно скрипит, вроде как по живому существу хожу, бока ему неприятно мну. Чуть стыдно, ведь без спросу лажу, рыскаю, изучаю. Теперь вроде «всё» разложилось ясностью по полкам в голове. Понятно, откуда воду берут в дом. Где грязное скидывает, в чистое переодеваясь; после воды нагретой из ручья, и пара крепкого, с веничком берёзовым, по всему бычьему телу, непростой, шрамной судьбе. Всё насмотрелся, изучил, надо пробираться в часть.
7.
Служба летела быстро. В командировки не ездил, поэтому за питательным продуктом ходил или заезжал в срок, ни разу не сорвав условленное время. Я давно уже привык к поведению старика: его молчанию, нелюдимости, необъяснимой бесконтактности. Ни чему не удивлялся, ко всему был готов, но жуть как хотелось, заиметь его!
Узнать: почему человече спрятался от всех? — Не уехал?.. Почему в посёлке не живёт? Не бросил этот край?.. А может он местных кровей, а может, какой тяжкий грех по жизни несёт? А вдруг, он из «бывших», из тех, кого сюда «пачками» на вечное поселение отправляли, за предательство в страшную войну.
Однажды, когда осень ярко размазала свои прелестные акварели по лиственному лесу, оставив неизменным: темный, зеленый, пихтовый, я, как всегда машиной стал недалеко от дома. Обмениваясь банками, искренне улыбаясь, глянув на его огородик, в его слегка уставшие глаза-буравчики, спокойно сказал:
— Пора уже картошку, наверное капать?.. С какой-то непроизвольной ноткой барской горделивости, добавил:
— У нас в Сибири... тоже её завались... — так там, целых сорок соток, не то, что у вас, — клочок!
Мягонько прозвучал, будто в клеть его тёмной судьбы, пытаясь заглянуть. С надеждой, — дверцы откровения открыть, соловьиным говорком внушить, мол, мне всё это знакомо. Уверить, что деревенский я, и мне это по доброй душе.
Не меняя зрительную позицию, на одной ноте, старик пробасил:
— А где паря место твоё в Сибири?
Внутри что-то приятно поцеловалось!.. Неужели в родное, или больное попал?.. Ура! Ура! Заговорила рыжая скала! Не пугая удачу, осторожно, будто на цыпочках, без волнения и натяга, спокойно выложил месторождения.
Он послушал, никак не среагировав на мою любимую точку на карте; а только спросил, не снимая меня с крючка своего цепкого взора:
— Помогёшь? — и мотнул головой в сторону своей «небольшой» картошки. Я без паузы, на одном дыхании, с открытой улыбкой, такой же душой:
— Легко! Запросто!
8.
И вот, по условленной дате, я ползаю по богатой древней земле, и рою мелкие, жалкие его всходы. Дед подкапывает твердь, старуха копошится рядом, кряхтит, но усердно выковыривает мелкоту. Глядя, как подкапывает старик, я понял, что не гордого нрава прихоть, — так спину держать; а видно травма была и есть, или от рождения не может согнуться на всю дугу. Не напрягаясь, копали-выкапывали, помогая друг другу, думая каждый о своём.
Только старуха иногда бухтела себе под нос, на не понятном мне языке, шмыгая остреньким, морщинистым носиком, то и дело, поправляя платок на голове. Завтра последний день и закончим. «Н-н-да!.. Остался последний шанс. Возьму-ка я бутылочку, да попытаюсь завтра огненной водой язык развязать неуступчивому отшельнику…», — всё не унимается настырное, натуры, упёртое существо.
Когда сотки осилили, я весь улыбчивый, довольный, достал 0,7, бутерброды. Удобно уселся, начал рассказывать о чудных моих родовых местах, убаюкивая уставшего старика, пытаясь искренне подружиться с ним. Хотелось многое узнать, понять, может не повторить в своей жизни, чему-то поучиться, навсегда в памяти отложить.
Вокруг было тихо, за спиной синела изумительно чистая река, собака неприкаянно шлялась около будки, гремела цепью, для порядка иногда, лениво подлаивала, бурчала. Хозяйка, впустив свиней на выкопанный уже участок, мыла руки в бочке, выговаривая деду, чтобы эти твари не пролезли на клочок с зеленью, капусткой, лучком, другой полезной всячиной…
Был милый сердцу, бархатный, чудесный осенний денёк. По поленнице дров попрыгивая, назойливо стрекотала неутомимая сойка, поглядывая на старенькую одноухую кошку на столбе. Той было всё равно, что происходит в этом диком, но таком душевно-добром уголке таёжного царства.
Она дремала, солнышком пригретая в правый бок пятнистой своей шубки.
— Нет! — строго ответил отшельник, без всякого света в глазах, даже не глядя на ценную, такую полезную жидкость после работки. Я начал говорить, что-то объяснять: чтобы продукт за зиму не сгнил и морозом не был побит, надо его окропить водочкой, добрым словом пригладить, о перспективах отношений перекинуться. Всё ж, как-никак обоюдную пользу имеем друг от дружки!..
Ни черта! Не пробилась искра, не лупанула молния доверия, из одной души в другую! Равнодушно выслушав, уставший весь, с вялыми глазами, вздыхая, тяжело побрёл в избу. Осознавая бесплодность своих стараний, мне ничего не оставалось, как оставить бутылку на крыльце и удалится. За калиткой уже был, когда пришлось от крика вздрогнуть:
— Посто-ой!
И в моих руках повис тяжёлый свёрток с рыбой. Мгновенно снимаю маску обиды с лица, одеваю, — грустной радости! Мне показалось, что он на секунду почувствовал, глядя в мои зеницы, что я бы с радостью поменял «это», на маленький праздник! Совместный, в тенёчке, под навесом, за рюмочкой, с холодным ленком, жареным хариусом похрустывая. В сердечном контакте, с доверием друг, к другу предаваясь обоюдным воспоминаниям. Но видно, гранитные пласты его души, мхом поросли, вросли в дно души. Не ломаются, да и к ним, уже явно никому никогда не подлезть, не пробиться.
9.
Время тикает, время летит, время днями и ночами в прошлое себя провожает. Однажды, решил я сплавиться по реке на лодке, уток погонять, да спиннингом направо и налево помахать. Проплывая мимо, надумал зайти в гости, крякву на суп старику передать. Лайка, она как тревожный звонок, лес и дома нутро оповещает, что военный стоит у оградки.
Удивлённо осмотрев меня, и молча приняв подарок, старик стал внимательно разглядывать мой одёжный «прикид». Я по движению, слегка колючих зрачков, понял: его интересуют патроны.
— Надо? — спросил я, не смущаясь, вытаскивая дробовой патрон из ячейки патронташа.
— Гоже! — приятным звуком, интонацией, звучит мне ответ. На секунду разломился лёд равнодушия и суровости на бронзово-кирпичном лице старика. Всплыла на мгновение улыбка неподдельной радости, оголяя коронок дешёвый металл, от чего я непроизвольно смутился, взгляд отвёл.
Тут же, не раздумывая, без тени жадности, на одном дыхании, вывалил все патроны в его лопатистые дикие ладони, оставляя себя пяток.
— Я ещё принесу, — защебетал я счастливый, что нотку нужную поймал, ниточку правильную потянул. На этой возвышенной волне, не отрывая глаз с мешочка на груди, спросил:
— Если не тайна, — что там храните?
Слетело вмиг благодушие с его мужественного лица, с заметными ещё остатками, былой мужской красоты. Заводил скулами, сузил глаза, вдруг весь спрятался как рак-отшельник в большую глубину самого себя, секунды помолчав, губы всё ж разлиплись:
— Родимая землица.
Я мотаю головой, стою, молчу. Безумно хочу рядом с этим человеком на бревне присесть, крепкий и потный его дух «наблизине» почувствовать, в его странную книгу жизни заглянуть, — прошлого, трухлявые листочки полистать, память нервом оголить. Но, увы!.. Я вновь вижу его тяжелую одинокость в движении, ровность широкой спины, на пятке дырявый носок, пришитый лоскут на локте рубашки, на воротнике обтрёпанную полоску, шею, заросшую седым мхом.
10.
Опять побежало время вперёд, ничего не меняя в наших отношениях. Всё стремления сблизится «пшиком» обернулись! И патроны потом, и армейский бушлат с валенками, и ботинок офицерских ровные носы, и консервных банок тяжёлая поклажа, и портяночного материала большие лоскуты. Не судьба, думал я, — передовая другому «молочника».
Тоскливо было расставаться, волнительно. Ему что... он из гранита со стальными обручами вокруг души. Я сантиментален, на поверхности души – тонкие порывы. Привык к его молоку, к его сильному, несгибаемому поведению, к его увядающей старости, крохотному хозяйству взаперти тайги. Хотел обнять, вроде как коленка дёрнулась шаг сделать, прижаться к крутой мощи, попытаться почувствовать сердца его странный стук... доброе... хорошее на прощание сказать... Пожелать очень и очень долгой ещё жизни!.. Знал... больше не увижу. В чужие, далёкие края уезжал служить, жизнь продолжать, верить и надеяться. Хотел... да чего-то не хватило… — а чего?
Далеко живу, дослуживаю, иногда грущу, вспоминая прошлое. Осенью, когда прелестным тихим вечером, вдруг, на фоне пурпурно-седеющего неба, его редких дымных облаков, замечаешь одинокую, колыхающуюся паутинку улетающих на юг гусей, к горлу подкатывает ком. Камнем стоит, высь с тобою слушает. Грустный миг сердечной маяты. Дела бросаешь, на всё «забиваешь», вытягивая шею туда, откуда самая печальная музыка на свете льётся, одинокими криками кричится.
Постоянно перестраиваясь, в серебристой дымке плавая, тянутся живые птичьи души, покинув один край, неустанно крылами машут, чтобы обязательно долететь до другого. Слушая одиночные крики тоскливого прощания, меня вновь и вновь память возвращает в те молодые годы, в ту далёкую дальневосточную даль.
А однажды, когда за окном дёрнулся, оторвался, закружил осенний лист, и тоска по тем местам, окончательно поедом доела, я решительно взял отпускной, и прыгнул весь экипированный, удачливый, в салон воздушного лайнера.
Второй день сплавом иду по незнакомым местам, рыбачу, белому свету радуюсь, как будто, молодости дух — своему телу вернул. Эта шустрая река, далека от места моей когда-то службы. Здесь совсем другой водораздел, охраняемая государством территория.
У меня такой план, маршрута — начертанная линия. Налюбившись глазами, душой, от встречных чудных видов, вечер встречаю у костра и палаткой рядом. Жарю рыбу, пью чай, вглядываясь в сумрачную глубину неба. Оно мне хорошо знакомо, ведь очень много лет здесь прожил, лучшие годы похоронил, оставил...
Легко дышится, потому что, ночь божественна мила, с прохладцей от воды, со свежим дыханием земли, душистыми запахами из леса! В мягкой истоме, журчит перекат, он изумительно музыкален, под него спать будет хорошо. Мне уютно внутри своих мыслей, и в объятиях первозданной природной красоты.
11.
Вдруг с низовья, из темноты, звук «больного» мотора «Вихрь» до меня долетает. А вот и гость, дюралькой носа, на мой каменистый берег вползает, кричит, здоровается. Испросив разрешения, плюхается у огнища местный человек; чтобы утра дождаться, отремонтироваться, и дальше чалить, плыть. Знакомимся: Михаилом — кличут моего ночного гостя. «Мотор барахлит, фонаря батарейки сели. Нет больше нервов, в темноте с ним возиться», — докладывает ночной путешественник, внезапный гость.
Не испытывая никакой неловкости, легко переходим на «ты». Вижу, мужик левша, резкий в движениях, собранный в мыслях, добродушный во взгляде, чуть осторожный в звуках речи. Тактично, осторожно щупает меня вопросами: «Кто я?.. Откуда путь на лодке держу?..» — для общей понятливости, периодически связывает свои предложения знакомыми матерными вставочками, крючками.
Понимает: в такой навороченной одёжке, местный мужик не ходит по его рекам. Напившись, не сводя с завораживающего танца огня и света, закуривает. Два часа блуждали в беседах, делясь воспоминаниями и впечатлениями, даже отыскали пару общих знакомых.
Потом заговорили об избушках, что строит местный мужик по всей таёжной округе около речек и ручьёв. А когда, подкидывая дрова, я буркнул про избушку «молочника», левша вдруг затих, задумался, выдержав долгую паузу, сказал:
— Знал его хорошо мой покойный батя! — Бугор, его с того света вытащил, однажды было спас…
Не тлея, вдруг вспыхнул надежды огонёк, мгновенно воспроизводя в сознании знакомые лица. Я засуетился, пытаюсь реанимировать костёр, давая путнику понять, что у меня особый интерес к этому человеку, и что разговор наш будет долгим. Оказывается: лично Михаил его не знал, и не видел, но слышал много о нём от своего рано умершего отца.
Он работал вольнонаёмным в те времена, когда в наших краях лагерей была тьма, ещё при «великом» отце всех народов. Когда после его кончины, тысячи и тысячи невинных, справедливо выжили, — сразу освободились, реабилитировались, спаслись…
— Пацаном был... но хорошо помню, — заговорил гость, заворожено глядя на танцующие языки пламени, как отец с дружками, за стаканом, с хорошей закусью, воспоминаниям придавались. И Рыжий часто с языка не слетал. Легендой был твой «молочник», с непростой судьбой, что говорить, — …здец страшной!
12.
Родом он был вроде, как помню, — из Сибири, из староверов. В лесах жили, но вроде совсем не прятались, точно не знаю. Как батька говорил, — на берегу какой-то речки заимка их стояла. Вот в их места и прибыл туз с корешком, зверья для забавы побить. Лосиху с маленьким внутри, пулей и шибанули. Когда возились людишки с этим добром, он и застукал их на месте преступления. У староверов же знаешь, законы жёсткие, по вере и жизни правильные, не то, что у нас. Ну, и попёрли они на него буром, стращая карой за испорченный отдых. А он на них, типа, зачем мужики уродовать звериную жизнь не по сроку. Ну и те, вроде ему стволами в пузо! Тут и ухватил Молчун ружья этих мудаков! Через колено хрясь, а ломьё в реку, на дно. Изъял документы, и отправил по реке с напутствием, чтобы за ними в район к уполномоченному пришли. Даже вроде грозился, что судить вас будем! Ну, ты ж знаешь, — мотнул в мою сторону лицом рассказчик, в очередной раз подкуривая от прутика дымную сигарету, — только время было тогда на картинках и в газетах правильное, а по факту, скоренько к нему краснопёрые в пагонах в дом и нагрянули, с «браслетиками» в подарок. В ночь самую пришли, да собаки его охотничьи, лай подняли, так эти их и завалили прямо во дворе. Под свет фонарей, всё потрошили, переворачивали, что-то искали. Вроде как будто, кто-то из тупорылых оперков, их старинную книжицу, больно ценную, стал рвать на глазах сына и жены. Ну и встрял Рыжий с кулаком, чтобы пресечь такой срам. Тут ему и влупили прикладом винтаря промеж лопаток, он и с копыт. Отец вспоминал: вот та тварь, за обиду такую в лесу, и удумало страшное. По разным концам света направила по лагерям всю его семейку, чтобы на веки заблудились, и не нашли друг друга никогда. Рыжего на баржу бросили. Вверх, по Енисею, на Севера, на рудники попёрли. Семью, в мёрзлый телячий вагон. И с гудками в небо, в сторону Хабаровска, по железке кинули. Не знал Рыжий, что в его краях резвился тогда с ружьишком, зять начальника НКВД области. Этот обиженный, будто бы только корни пустил в самой Москве. Вот та встреча с ним, и сломала всю жизнь староверу. А в чужом-то краю ему и пригодилось знание тайги. Сам в живых остался, и людей спасал. Там его начальник ИТЛ и заприметил. Система учила людей в грош не ставить, а требовать с них кубы и планы. Вот он и требовал на всю катушку. Только слабость одну имел. Любил охоту. Вот и стал брать с собой з/к, чтобы многому научиться в чужом диком лесу. Бугор через эту страсть начальника, стал выпрашивать некоторые послабления для доходяг. За одно, тропинку пробивал через его важные каналы, в каком лагере его сын с женой остановились, колючкой обвешавшись. Вроде потом его вызвал «хозяин» и сказал, что следы жены найдены на колымских землях. Только уже в виде номерка на березовом обрубке, с горкой из камней, и пожухшим листом в присыпку.
13.
Михаил замолчал, обхватил руками колени, застыл взглядом, продолжая воспроизводить то, что помнилось:
— А когда однажды на берлоге, карабин дал осечку, и медведь подмял его под себя, Молчун в одно мгновение бросился на помощь. Божился тот, что по гроб у него должник, валяясь на больничной койке. Потом, этого «главного» перебросили на повышение к нам, на Буреинский ИТЛ строить трассу Известковая — Ургал. Следом за собой и притащил своего спасителя. Так, в 41-м, и оказался твой «Молочник» в местах, где ты служил. Я согласительно мотнул головой, совсем не желая вопросами перебивать собеседника.
Гость вздохнул, поднялся, стал подбрасывать дрова, шебаршить ногой не сгоревшие ещё концы. Чувствуя надвигающий холод, пошёл к лодке, принёс тёплую куртку, одел. Вновь завалился на лапник, закурил, думая своё. Я не шевелился. Потрясённый, вдруг поймал себя на мысли, что хочу обязательно проведать знакомое место. Понимал, — человека давно нет, но!
Память: добрая, чистая, цепкая толкала меня вновь увидеть тот маленький, лесной уголок земли, отшельника — одинокое пристанище. Гость опять ожил звуком:
— Ну, вроде потом на его покровителя донос нацарапали, и он, вскорости, исчез из этих мест. А наш герой, с тёплого места слетел на самый трудный участок работы. Там его бригадиром и поставили. С того времени кликуха «Бугор» и прилипла к нему. Однажды, блатари зажали его, на коих крови было, — вёдрами не перелить. Втроём бросились на него, двоих он силушкой своей лбами соединил, что черепушки лопнули, третий успел ножом в позвонки садануть. Но и падая, успел на горле руки капканом свесть. Так четыре человека и нашла охрана валяющихся за бараком. Только тех троих, за колючку повезли в землю прятать, а Рыжего в лазарет, потому что жизнь теплилась. Там медик была женщина, из поволжских немцев. Тоже по 58-й тянула лямку. Боготворили её все в округе. Вот она его и выходила. Только после этого его выпрямило, что нормально согнуться не мог. А потом, уже после войны, стали поступать пленные японцы, и разное отребья, что немцу помогало народ наш гробить. Строили бараки в посёлке, лес рубили, дорогу отсыпали, железку прокладывали, тоннель долбили, уголь добывали. А так, как он владел «своими» способами лечения, эта немка добилась у начальства, чтобы его оставили у неё в помощниках.
14.
Я остановил разговор:
— Она видно старше его была по возрасту? — худенькая такая, с острым носиком?..
— Не-э, я не знаю этих подробностей, — спокойно, равнодушно ответил рассказчик.
— Ну! Ну! — А дальше что? — пригретый историей и костром наступал я.
— А что дальше? — А дальше, вроде приехали артисты какие-то знаменитые в тот край, с весны на лето. Ну, и одна маститая певичка решила по местным красотам, на лодке поплавать, так сказать, рыбки поесть, песни под гитару попеть с сытой краснопёрой обслугой. Уж больно ей всё здесь понравилось! Ну и подхватила вроде бы заразного клеща. А бабец-то знатная была! Москва криком изводиться стала: «Загубите бабу! — всех к ху...м на рудники!». Ну, у япошек, тогда нашли за колючкой своего лекаря, вроде шарящего в этом деле. Да и эта немка, тоже была не промах. В общем, все кружили над артисточкой, но только твоему знакомому, своими староверскими таёжными способами, удалось сбить запредельную температуру. И уже на самолёте её отправили в Хабаровск, где она, как мужики говорили, — благополучно и оклемалась. Вроде как затребовали дело Бугра. Скорей всего эта певичка, самому властителю человеческих судеб, бумагу настрочила. Но кто его знает, как оно было на самом деле…
Рассказчик опять замолчал, в очередной раз повернулся, меняя отлежавший бок, вновь задымил. Наступательно холодало, опуская всё ниже и ниже градусы. Вяло потрескивал костёр, постоянно требуя внимания, подпитки. Над макушками лозы, его низкорослого подлеска, у сухого залома, невероятно сложными зигзагами, летала чёрной тенью летучая мышь.
Где-то далеко, за сопкой, там, где БАМ проходит, еле слышно проревел маневровый локомотив. Но я этого всего не видел и не слышал. Находясь в глубокой задумчивости, оголяя до нуля своё чувствительное воображение, я на нерве проживал жизнь знакомого старика.
— А главное, после того случая, Рыжему и немке полную волю и дали, вот! — с лёгкой, еле заметной улыбкой одним уголком губ, сказал Михаил, искоса глянув на мой застывший, заворожённый вид. Я думаю, ему было приятно, что незнакомый человек, бог весть, откуда приехавший, так тепло и душевно слушает его длинный рассказ.
— Здесь они и остались!.. Он возглавил бригаду, которую через полгода сделал передовой в этом крыле железной дороги. К тому времени, построили больничку, где эта немка и работала врачом. А ту избушку, что ты видел и сараи с загонами у воды, всей батиной бригадой построили за неделю. Помню, часто вспоминали, что к этому времени там уже можно было жить.
Оживился Михаил:
— Сейчас и не поверить!.. И своя база снабжения, и магазинов пару-тройку, и дом быта, и свой кабак прямо на железнодорожном вокзале, где свой живой оркестр, и лабухи одни евреи. К столу балычок и сёмгочка, рябчик с икоркой красной, с коньячком в пять звёздочек. Оказывается все освободившиеся, устраивали там себе проводы, чтобы назавтра, кореша в паровоз никакого запихали, и отправили на цивильную землю. А сейчас знаю, там пипец, — полная разруха…
Михаил затих, заметно погрустнел, затяжно вздохнул, недовольно сплюнул за спину.
— Я это знаю... тоже многое слышал про ту жизнь... — с грустью дополняю я, подкидывая сушину в костёр.
15.
Мой собеседник, схватив горлом дыма — закашлялся, что слезы даже потекли из глаз. Встал, повесил снова котелок на огонь.
— Не утомил? — спросил, сыпанув заварки в новый чай.
— Да, что ты! — взбрыкнул я, весь возбуждённый, настроенный на тонкую волну сердечного общения. — Понимаешь, Миш... я долго знал этого старика! Пробивался к душе его, но не вышло! Не открылся... не раскрылся... не распахнул ворота души. Другой бы плюнул, послал!.. А я, наоборот... зауважал его крепость духа, внутри понимая, что передо мной необычный человек, с непростой судьбой, с незавидным прошлым. Поэтому все эти истории дороги сердцу.
— Ну, тогда слушай дальше. — Мой отец тогда работал инженером, и непосредственно был начальником у этой бригады. Там они на добром начале и нашли общий язык. А однажды старовер вдвоём с отцом, на машине поехали за оборудованием в дальний посёлок по льду, по зимнику. Батя за баранкой! Уже весна была, и везде вода появилась по всей трассе. В общем, в темноте, в полусонном состоянии отец и не увидел опасное место. С ходу бля-а и влетели носом в полынью по самую кабину. В общем, его вытащил Бугор. Говорил: карманом полушубка зацепился за ручку дверцы. Явно в покойники метил через этот зацеп. Только Рыжий, уже из тонущей машины так рванул его вместе с одёжкой, что ручка отогнулась, и полушубок крепкий, армейский, белый, тонкой тряпкой порвался. И отца, водой захлёбывающегося, наверх, к жизни вернул. Вот силища у человека! Хотя сам можно сказать инвалид. Всё намокло, и одёжка и курево и спички. А в лесу морозец хороший стоит, от минусов, явно трупы должны быть обледеневшие. Только у старовера, во внутреннем кармане всегда лежало огниво, с чем он никогда не расставался. Моего пахана, на себя вскинул, — и бегом! Представляешь, — несётся сохатым в тайгу, и похер снег, что по колено! Да, как давай ломать всё и крушить сухое, ломкое и не ломкое! И уже через пять минут, костёр до самых макушек, и света вокруг, как из-под фары. И главное, как будто сам не купался, как будто не калека! Всё для него делал, лишь бы инженер не заболел! Лапника накидал, и отца на него положил, одёжку бросился его сушить! Вот человечище! От природы, звериная мощь, и мозг такой же. Михаил опять притих.
«…Да-а! Вот как один случай в тайге, человеку жизнь искромсал, испортил... А другой... спасением вышел для другого...», — сказал я, открыто поглядывая на собеседника. Лоб, которого был в складочку, губы в ниточку, а глаза смотрели совсем в другое время жизни.
16.
Чай в его руках давно остыл, было видно, что человек контрастно оживил в своей памяти образа тех, с кем он когда-то жил, хорошо зная всех, которых, увы, уже никого нет в живых.
— Когда отец женился и переехал сюда, в каждый ход «красной», передавал ему икорки баночку, да и мешок тушек копчёных, с поездными бригадами. Это святое было! Даже когда полупустой река была, у людей всё равно задорого покупал, и отсылал…
— Да-а! Какая жестокая насмешка судьбы, — ещё раз слышно вздохнула моя душа. Находясь под впечатлением от услышанного, я стал вслух всё перебирать, сопоставлять, вспоминать, чтобы ещё раз проанализировав своё поведение тогда, окончательно понять, почему старик не пошёл на контакт.
Выслушав меня, гость стал философски рассуждать, в заключении предположив: «Как отец говорил, — он очень не любил людей с пагонами на плечах. Ему эти пагоны всю жизнь искалечили, самое дорогое отняли. И он, по всей видимости, не мог пересилить себя, идти с миром к таким людям…».
— Может быть, — задумчиво ответил я, — ну, хотя... он же знал, что я не из «тех». А впрочем, ему, наверное, уже все одинаковы были после такого…
— Как отца не стало, так я с того дня, ничего и не знаю когда старик умер, и где лежит?
Наступила долгая пауза. Я, было, хотел ещё прозвучать, но увидев через игривые языки пламени спокойное лицо ночного гостя, промолчал. Человек спал, засунув свои крепкие кисти рук по мышки, пожав ноги под себя, весь сжавшись в комок. Лицо было умиротворённо спокойным, уже без крупных, задумчивых морщин на лбу. Обеспечив костёр крупными валёжинами, я устало подошёл к берегу, взбодрил лицо холодной рекой. Монотонно, однообразно разговаривала тёмная вода на длинном, диагональном перекате.
Небо, расстелив звёздное одеяло, готовила меня ко сну. Долго не мог уснуть, вытянувшись черенком в крохотной своей палатке. Постоянно ворочался: будто лавочку, пенёк, взгорок, для взволнованной души никак найти не мог. Чтобы присела, успокоилась, остыла, покой обрела, моё сознание и тело в сон спровадив.
Неудовлетворённая, мечется по грудине, в памяти вновь и вновь воскрешая знакомый двор: «Старика с лопатой на огороде... У него стали слезиться глаза, они уже болеют... и он не знает, почему? Ему надо к врачу идти, но ему некогда. Он медленно вскапывает землю, рукавом трёт их. Его пшенично-рыже-седые кудри треплет ветер. Старик что-то говорит своей верной, старенькой старушке - когда-то от бога, одарённому врачу. Она же, по обыкновению своему, всегда что-то бухтит в ответ, лениво уходит в избу, возвращается. В тех же серых и старомодных, убогих юбках, уже сидит на крыльце, по-стариковски раздвинув ноги, чистит мелкую картошку, шумно бросая светло жёлтенькие дольки в кастрюльку с водой. Лёгкий ветерок гоняет колючки куст по двору... он, налетая на комочки шустреньких цыплят, мешает им ковыряться в навозной куче. Худобокая корова стоит в стойле, задумчиво выжовывая остатки сена из яслей. У забора, две свинушки прижавшись лохматыми спинами, спят в пыльной яме. Пригретые солнышком, блаженствуют, иногда похрюкивают, дёргаются, возможно, сны видят. Через открытое окошко радио играет своё... слышится лёгких музык приятные нотки. Лайка лежит в будке, спит, склонив голову на бок, в чуткой дрёме, ухом одним бьёт, отбивается от назойливой мухи. Монотонно голуби воркуют где-то на чердаке, и река рядом, мощными водами несётся в чужой край, грустно наблюдает, как старятся на её глазах эти странные, сильные, несгибаемые люди…».
«Прости меня, мой молочник, мой старик, моей молодой жизни, самая яркая зазубрина!» — вдруг нахлынуло меланхоличная нотка, капнула грусти на донышко сердца. «Прости!.. Я не знал, и даже не догадывался, что ты такое пережил!.. Стыдно… но ведь даже думал, что полицаем был, правда, крепким и справедливым сельским старостой. В этих местах их высланных, хватало... Уж, что только не представлял, какие сценарии твоей судьбы в воображении не писал…»
Оторвались мысли, и слова прощения из глубоко тронутой души, из засыпающего сознания, из распахнутого полога палатки, и умчались ввысь, в безбрежную искрящуюся галактику, выискивая тот единственный адресат, который обязательно где-то есть отдельным созвездием. Он в образе седовласо-рыжего коня тяжеловоза, где-то гривой трясёт, хвостом мотает, неуспокоенным, в бесконечность всё скачет и скачет.
17.
Перед отлётом домой, всё ещё под впечатлением, я выкроил день, чтобы проведать одинокий домик у реки, потревожить память. Иду знакомой дорогой. Не живая она. Трава со всех сторон своей зелёно-бурой щетиной дорогу жмёт. На душе неспокойно, минорно. А вот и старовера — пустынное пристанище. Никаких строений, никаких следов жизни, только густым приростком к тёмному местному еловому лесу, бочком прильнул, прирос околок белокожих бархатных берёзок.
Вижу... сразу замечаю, их тоненькие веточки-ручки, жиденьких макушек скромный строй. Отдельным семейством растут, можно подумать, ступил на любимые сибирские земли, места... Медленно делаю шаг, замирая на вздохе, хочу увидеть следы былой человеческой жизни. Знакомый комок стоит в груди, к горлу вот-вот подкатится.
Расступается грустная трава передо мной, покорно кланяется... а вот и погреба, глубокая заросшая яма, словно братской могилы ров. На дне ботинок армейский, парадный, скукоженный, высохший, загнутым носом на меня печально смотрит... в душе мне всё безжалостно переворачивая, воскрешая...
Сгорела банька... раскидалась мёртвая... своими чёрными головешками, в тёмно-зелёные мхи укрылась, навсегда в землю прячась. Только ручеёк всё такой же: игривый, совсем не постаревший, бойкой, упругой струёй омывает россыпи круглобоких камней, бревна подгорелый бок. Реки, знакомые каменистые берега, с её высокими лесными постояльцами.
«Нет... так дело не пойдёт!.. Я должен знать, как его звали... Я пойду на кладбище, найду его могилку, проведаю, посижу, снова всё вспомню, доброе слово костям его скажу! Хоть он и скала, пусть — крепкий вечный камень, — но... там... он обязательно меня услышит! Обязательно, душевно, широко улыбнётся. Что-то скажет, что-то спросит, возможно, посоветует?» — мысленно успокаиваю себя, уже готовый к поступку.
Окончательно прощаясь с грустными местами, обнимаю тоненькое тельце белоснежной берёзки, она у самой заросшей дороги одиноко стоит, на убегающую водяную синь позолоченными остаточными кудрями смотрит. Трепетно касаюсь губами её молодой бархатистой кожи-коры, запоминаю её запах, зрительно воскрешаю здесь грустное прощание, — старика рыжий строгий вид.
Умылся холодной водой из одинокого ручья, и уже не оглядываясь, решительно направился в поисках задуманного.
18.
Выйдя на железнодорожные пути, и пройдя метров триста, я встретил бригаду оранжевых жилетов. Путейцы ровняли путь. У них был перекус. Подошёл, поздоровался. Обратился к крепкой женщине, она вроде старше всех, серьёзная, приятная, с очень загорелым лицом.
Вроде хохлушка. Отдышавшись, спрашиваю, показывая рукой на лес:
— Когда умер человек, и где искать его на кладбище?
Она, перевязывая платок-бандану, внимательно изучая незнакомца, переспросила:
— Бугор, что ли интересует?
Я улыбнулся, открыл записную книжку. Зачитал дополнение, для полной так сказать информации: «Молочник, Рыжий, Целитель, Старовер, Великан, Молчун, Силач».
— Не знаю! — недовольно буркнула женщина. — Здесь его все звали Бугром. Вздохнула и проронила:
— Не найдёте вы его могилки. — В 91-м ушел на охоту в тайгу, и не вернулся оттудова, вот.
— Надо же... вышел из тайги, в неё и ушёл навсегда, — не своим голосом сказал я, не моргая глядя на Баджальский снежный перевал, глубоко тронутый за живое.
— Что вы говорите? — переспросила внимательная работница БАМа.
— Нет, нет, ничего! — это я так, своё, — отбрехался я.
— А искали?
— А как же… — да что толку!
Женщина замолчала, в глазах тяжесть, домысливание.
Смотрит в сторону знакомого уголка земли, туда, где родник незамерзающий шумно сливается в большую воду, туда, где когда-то была жизнь.
— Говорите, говорите, пожалуйста! Мне всё интересно про него знать, — искренне, от сердца, потревожил просьбой её я.
19.
Снимая с рук, пахнущие креозотом верхонки, работница ворошила свою бабскую память:
— В тот год... и Грета, с горя померла. Несчастная старушка! Она ж, за ним, как за каменной скалой жила. Представьте, свиней держали, курей, корову. В таком возрасте, в таком месте! Он на себе сено носил из-под горы со сломанной спиной. И дрова... как лошадь... (берёт паузу, отрешённо смотрит на мёртвую уже заимку) — на санях сам возил из леса зимой. Вот силища была! Нет таких мужиков больше.
Женщина опять вздохнула, и, скривив губы, посмотрела на своих узкоплечих работяг, которые сидели на насыпе, и после приёма пищи, дымно травились куревом.
— Из сибирских староверов был наш Бугор! — сухо сказал я, не отрывая взгляда, с волнистых рельс, их сверкающих на солнце, бесконечных стальных ниточек, уходящих за горизонт.
— Да какая разница, кем он был? — Русский он был, — закидывая на плечо молоток, возбуждённо, с лёгким голосовым надрывом, ответила симпатичная женщина, с крепкими рабочими руками, и цепким взглядом изнутри.
Одним глазом щурясь от солнца, уже натягивая рукавицу, добавила, чертыхнулась:
— Всё у них плодилось, всходило и росло... а здесь блин, пашешь-пашешь, садишь-садишь, и один хрен в ответ! В дополнение, откровенно выразила своё возмущение здешним климатом, землёй, бесплодной жизнью. О том, что когда-то заехали сюда, а вырваться отсюда «грошей немаэ!». — А как не вернулся, немка с горя и слегла! Вот на том кладбище лежит. — Показала рукой на знакомый холм, и пошла, догонять свою бригаду.
Попрощавшись, я медленно побрёл совсем в другую сторону. Резко остановился, повернулся, хотел вдогонку крикнуть: «Девушка!.. Девушка!.. — а имя... имя, его как?». Да было уже так поздно.
Июнь 2019 г.