Дождь бил по макушке. Пальцы скользили по перилам. Серые от многочисленных стирок носки подленько выглядывали из сандалий. Воробьёв старался смотреть на них, а не на мелькающие под мостом огни автомобилей.
Кто придумал, что кончать с жизнью надо непременно в мерзкую погоду? Последний шаг то и дело спотыкался об назойливый образ горячей ванны.
Если бы он прыгал с моста, скажем, тёплым весенним вечером, любуясь розовым зефиром облаков, ему бы захотелось взлететь туда, к ним, где... Но нет. Сейчас мысли блуждали глубоко под сандалиями.
- Озяб?
Вздрогнув, Воробьев осторожно обернулся. В нос ударил перегар, такой же насыщенный зловонием, как и его обладатель.
- В такую погоду таблеточками лучше закидываться, - незнакомец закашлялся, и погрозив пальцем Воробьёву продолжил, - Не ценят люди то, что имеют. Дома тепло, сухо, светло.
- Все учат! Воробьёв - то, Воробьёв — сё... В такой момент под руку! Оставайтесь же в этом мире со своими мусорными объедками, вшами и...и... - Воробьёв хотел ещё добавить какой-то гадости, но ничего не придумав, бросил горькое «Прощайте» и шагнул.
Проносится ли жизнь перед глазами? Мама, запах молока, колючее сено в деревне? Разодранная коленка и голос отца, который хвалит мальчика за мужество сдерживать слёзы, отчего еще больше хочется разреветься, но уже от переполняющей гордости?
Воробьёв увидел не это.
Вот он сутулый мальчишка с разбитым носом на полу школьного туалета. А вот зелёные стены подъезда, вечно пахнущего котами, и надпись «Воробьёв — дурак». Ленка, которая презрительно сплёвывает в его сторону, потом снова зажимает пухлыми губками фильтр Мальборо. Мытарство по съемным квартирам, дряблая кожа и жирные волосы его женщин...
И стены.
Голубые обои, пожелтевшие от времени, и неумелый набросок — портрет Ленки из соседнего подъезда, — из юности. Графики, списки, цифры, следы от скотча и кнопок — стена кабинета. Сотни стен: вываливающиеся розетки в больнице, портрет Ленина в школе, лифт с недостающими кнопками...
«Почему не помню окон? Жизнь так и захлопнется, как маленькая коробочка, оставив меня внутри без света? Жить! Видеть! Дышать! Существовать! Но... я шагнул».
- Теперь кисни, пока менты не снимут. В следующий раз таблеточками закидывайся. Так надёжней. Теплей. И сухо... - бомж удалялся, что-то бурча под нос.
Воробьёв лежал на сетке, подставив дождю лицо. Сердце лезло из горла выталкивая смех, заставляя Воробьёва хохотать и, чуть ли не впервые в жизни, захлёбываться руганью:
- Вот же сууукааааа! Думал, ****ь, всё - ****ец!
После, он ещё долго раскачивался, умиротворённо свернувшись калачиком и размышляя над странной магией жизни — ругаешь её, ненавидишь, разочаровываешься, но, если теряешь, - вдруг приходит осознание, что она прекрасна даже в своём уродстве.