Вот если бы мне случилось по молодости сделать глупость и стать отцом, и дожило бы мое чадо до 17 лет, и стало бы причинять системные проблемы, то "грамотный подход" к их решению подразумевал бы поход к социальному психологу - во всякой цивилизованной стране подобные специалисты входят в штат любого образовательного учреждения. В самом деле - и человек, и жизнь, есть вещи давно изученные, и не стоит ломать копья о разобранные мельницы, и велосипед тоже - не стоит изобретать. Компьютер или авто сдают в ремонт, и человека сдают на починку "специалисту по человеку", на том мир развитый и стоит. И вот, буде поход бы такой состоялся, стал бы оный специалист, морща лоб, или по набитой привычке чинить человека - не морща, вспоминать все когда-то плохо им выученное, и рассказывать мне, что мое чадо, типически для своего возраста должно переживать и иметь как проблему, в качестве набора нормативных и здоровых стремлений, и как, соответственно, привести одно в согласие с другим. Чтоб все были счастливы.
А я вот вспоминаю и думаю... в 1822 году Феликсу Мендельсону исполнилось 13 лет. В отличие от Шопена, мальчик не был болен чахоткой и не знал о том, что проживет короткую жизнь, хотя пожил в конечном итоге именно мало и коротко. Однако – Мендельсону довелось родиться и созревать в то время, когда трагический опыт, отношение к смерти, трагическое ощущение смерти, существования и судьбы человека, еще не были табуированы в пространстве культуры, еще пронизывали ту вселенную образов, символов и смыслов, которую мы называем "культура", и мир человека все же ставил пред ним последние вопросы его существования – для того, чтобы как-то решать их, и в выходе к их осознанию и разрешению, понести личностную, сущностно человеческую, единственно делающую человеком ответственность. Так или иначе, поражают та зрелость духа, глубина и зрелость души и наполняющих таковую переживаний, то богатство страстей, чувств, мыслей и т.д., которые музыка Мендельсона начинает свидетельствовать с самых ранних его произведений. 1822 год был для него удачным в особенности. Помимо много иного, он написал в этот год 8-ю юношескую симфонию для струнного оркестра, гениальный, полный мысли и страсти, изящества и вкуса концерт для скрипки и струнного оркестра, ля минорный фортепианный концерт, и если мне не изменяет память – гениальный же, вошедший в анналы, двойной концерт для скрипки, фортепиано и струнного оркестра. В любом случае, последний он написал не многим позже... Дело даже не в том, что талант 13-ти летнего Мендельсона оказался настолько зрел и развит, что позволил ему написать подобное, хотя задумаемся, какой немыслимый труд над собой, совсем в общем-то еще мальчик должен был провернуть для этого. Дело не в том, что он должен был быть нравственно зрел для того, чтобы оказаться способным на такой самоотверженный труд над собой. Дело в том, что он должен был быть зрел как личность, в плане личностного и нравственного опыта, чтобы суметь наполнить эти произведения глубиной философской мысли и человечных, трагических чувств, которыми они пронизаны, дышат и звучат. Печаль и мысль о смерти - по-видимому - делают и зрелым, и вдохновенным, и человечным... Социальный психолог времен Мендельсона - благодарение богу, эта порода человеческих существ тогда еще не была селекционирована - рассказал бы наверное, что "типичным" для Мендельсона было бы играть со сверстниками в сквош или римских богов, аккуратно заглядывать под юбку к какой-нибудь прелестной фройляйн-сверстнице, или по примеру соседей-бюргеров из приличных семей, учиться пить пиво, думать о церковной или военной карьере (человек должен заниматься чем-то серьезным), ну и конечно, преодолевая стыдливость, бегать через день, как говорил Достоевский, "туда"... В деле спасения от комплексов и заботы о душевной гармонии, объективная наука не останавливается перед такой чепухой, как императивы морали, святость личностного мира и пространства, продиктованные этой чепухой границы деяний и поведения.
Франц Шуберт не страдал чахоткой, и прожив жизнь стремительную, короткую и трагическую, умерши внезапно и рано, наверное, как и всякий, надеялся жить долго, однако – первую симфонию свою, и доныне исполняемую лучшими оркестрами мира, сочинил уже в 15 лет, а Четвертую «Трагическую», ставшую жемчужиной мирового симфонического репертуара – в 18. И в его случае ранняя зрелость духа в человеке, ранняя духовная и нравственная способность человека на самое подлинное и глубокое творчество, не могут не поражать, в особенности – по той причине, что стали трагическим конфликтом его судьбы, изгнанием из под отцовского крова и отверженностью семьи, вечной нуждой, обездомленностью и скитаниями. Во всех этих и иных случаях поражает тот факт, что полнота личностной, духовной и нравственной ответственности человека за свою жизнь и судьбу, за отпущенные созидательные возможности – та ответственность, от которой современного человека вообще стремятся ограждать, подменяя ее фальшивкой в виде бремени статистических социальных и повседневных забот – наступала в судьбе человека настолько рано… Ответственность и зрелость духа, которые большинство современных людей, отливаемых миром в шаблонные формы статистических «социальных индивидов» и «единиц труда», преуспевающих обывателей с набором статистических, тщательно выверенных объективной наукой целей, потребностей и стремлений, вообще не познают, вместе с тем могли прийти в судьбу и жизнь человека настолько рано – тогда, когда жизнь еще скрывает от человека ее неизбывный и сущностный трагизм, еще вовсю слепит и обольщает его химерическими «прелестями» и «радостями»… почему? Все же – человек этого времени жил мало, и жизнь его была ненадежна, подвержена власти случая (как в горькой иронии и случилось с Шубертом), у него не было причин безмятежно использовать десятилетия жизни и приносить их в жертву химерам повседневного, но были все причины как можно раньше выйти на свою человеческую дорогу и пойти по ней, торопиться и попытаться как можно больше успеть… Думаю, однако, что советы социального психолога его времени (он родился, кажется на 13 лет раньше Мендельсона), буде возникла бы уже порода этих столь узнаваемых для современной действительности существ, отличались бы немногим...
Вот я слушаю 1-ю, ми минорную симфонию Танеева... известный академизм композиции, при этом мощное, вселенское звучание оркестра, обращающее к философской и трагической патетике, и опять же - дело не в мастерстве композитора, которым обладал этот человек в 17 лет, не в состоявшейся в уже таком раннем возрасте зрелости его таланта, не в труде над собой, необходимом уже произойти для этого, и даже не в бремени ответственности и глубине отношения к жизни этого юного человека, сделавших все подобное возможным. Дело в трагизме, глубине и экзистенциальности чувств, в подлинности философского ощущения мира, которыми он сумел наполнить это произведение и которые успел пережить... в том возрасте, когда типическое, нормативное и объективно вскрытое, должно было побуждать его к совершенно иному...
В мемуарах В.Короленко мы встречаем интересный момент, когда он описывает, как к нему, уже немолодому и всероссийски известному литератору, вломился в гостиную в московском доме бородатый сорокалетний мужик, промышленник из Сибири, упал на диван, расплакался и взмолился как ребенок – батюшка, не могу больше, научи как жить… Человеческие страдания и слезы, человеческие искания духа, проистекающие из решимости человека поднять его, исконно человеческие вопросы, затрагивающие его судьбу, сделавшие Толстого Толстым, еще не назвались тогда умно «кризисом среднего возраста».
Так значит, далеко не все так уж типично, закономерно и объективно?
А так уж ли человечно то, что типично и социологически нормативно, и так ли уж объективно оно?
А не то ли по преимуществу человечно, что не типично, и увы - не нормативно?
А знанием ли является то, что облачено в категории объективного, всегда ли оно представляет собой знание?..
Значит – все может быть по-другому, и совсем не так, как мы привыкли считать, как приучают нас считать и думать и авторитетом науки и объективного знания, и ярмом нужды и повседневного выживания, более всего убеждающим в "правильности" навязываемого нам и необходимости ему следовать: представления об истине, о целях человека, о его сути и предназначении, о его отношении к жизни, смерти, вызовам и реалиям, дилеммам и искушениям, перед которыми ставит повседневность?
А часто мы решаемся в глубине души задать этот вопрос, сказать себе «а вдруг все не так?», уничтожающе усомниться в том, на чем все стоит и зиждется? О, конечно же нет, ибо каждому так явственна обочина жизни и судьбы, на которую во всеобщей погоне за успехом и хлебом насущным, за милосердной подачкой мира в виде права как-то выжить, во мгновения ока приведут какие-то «не те», слишком уж часто возникающие вопросы…