Я часто бываю где-то проездом. Много впечатлений, которые нелегко осмыслить из-за нехватки - времени или подходящей атмосферы. Трудно полностью осмыслить из-за недостатка подходящего состояния себя. Вот уже больше двадцати лет моя жизнь – лоскутное одеяло из таких впечатлений, от разных мест, разбросанных по земному шару в более чем сотне стран.
Отдельные места оставляют в душе особый отпечаток. Говорят, те, кто носит в своём теле осколки, чувствуют боль, когда осколок двигается. В моём теле нет осколков, есть только шрамы, которые иногда болят особой скручивающей болью. Но во мне есть осколки впечатлений. Я не храню их, не лелею. Они волею судьбы вошли в меня. Будто метеоры, вспыхнувшие в небе сознания, и вонзившиеся в землю памяти на полной скорости жизни.
Особые впечатления от посещения отдельных мест напоминают мне о себе. Однажды я услышал выражение «сладкая боль». Осколки, о которых я собираюсь рассказать, напоминают об особых мгновениях наслаждения. Отзываясь болью из-за невозможности оказаться немедленно там, где я это наслаждение испытал.
Нью-Йорк, мой первый раз в этом месте. Наша группа перевозбудилась, жадно набросившись на покупки и посещения культовых мест. Я не мог так поступить. Это не было ни принципом, ни желанием выделиться или что-то доказать.
Я попросту не разделял возбуждения такого рода. И, кроме недоумения к помешательству в таком странном виде групповой жадности, я испытывал своё собственное возбуждение, свою собственную жажду впечатлений.
Я ходил по Нью-Йорку девяностых, желая понять и почувствовать это место. На остановке общественного транспорта я познакомился с приезжим вьетнамцем, который рассказал мне о своей работе.
В книжном магазине, рассматривая книги Желязны, я познакомился с местным чудаком, огромных размеров толстяком, который удивился моему выбору автора, и потому заговорил со мной. Я угостил этого чудака пиццой, а он меня – пищевыми добавками. Было забавно увидеть, что эти серо-бурые кубики были ценными для него.
Чудак устроил мне экскурсию по городу, рассказал местные легенды, и порекомендовал чай, имбирно-яблочный, с яблочными чипсами. Мы обменялись адресами электронной почты, и каждый пошёл дальше.
Спускалась ночь. Огни и люди... Наконец я нашёл место, которое пришлось мне по душе: ледяное поле, где люди катались под энергичную музыку. Угол 6-й Авеню и 49-й Стрит, если память не подводит. Рокфеллер центр.
Я стоял, смотрел как они радуются, и мне было хорошо. Захотелось к ним присоединиться, самому встать на коньки, и прокатиться. Я долго решался, наблюдал за их движениями, считая, что на коньках я стоять не умею. Наконец, я созрел, спустился туда, оплатил аренду коньков и вышёл на лёд.
Сколько ни смотри, сколько ни готовься, а действие – это иное. Ты решаешься на него, будто отдав телу приказ, и теперь ты – в самом процессе, а не в его обдумывании, которое отступает. Есть ощущения, чувство тела, качения, и слитность с процессом. Ты желаешь катиться, не падая, и ты это делаешь, удерживая процесс вниманием. Не всё получается сразу, ты неловок, иногда теряешь баланс.
Я хитрю: прекращаю разгон, и подкатываюсь к бортику, схватываюсь за него руками. Стою, давая чему-то в себе осмыслить опыт, и снова погружаюсь в процесс. Довольно быстро я понимаю, что имеет значение наклон туловища. Понимаю и другие тонкости.
Теперь, когда я почувствовал качение, наблюдение за другими даёт больше плодов. Я учусь прямо сейчас. Через полчаса я уже гоняю по катку, раскрасневшись, с таким видом, будто я делаю это каждый день. У меня плохо получается катиться задом наперёд. Я решаю, что времени это освоить недостаточно, и просто упиваюсь качением как есть, в том варианте, который мне уже дался.
Расплата настигла меня. От коньковых ботинок у меня натёрлись кровавые мозоли. Трудно, больно идти. Ступни в красных волдырях. Но через два или три дня я не выдерживаю, и возвращаюсь на каток, обмотав ступни какими-то самодельными портянками.
Ещё одно открытие: боль отступает, пока катишься. Радость от качения оказывается сильнее боли. В качестве компенсации у меня налаживаются отношения с поляком из нашей группы, который до того времени считал своей добровольной обязанностью быть сварливым и склочным со мной, из-за каких-то ему одному понятных пустяков, вовлекая в это старшего поляка, лидера нашей группы. К чести последнего, тот всегда держал мою сторону.
Я думаю, что точно знаю, почему старший всегда за меня вступался. Так вышло, что в здании, где мы размещались, случилась небольшая авария. Лидер оказался зажат в опасной ситуации, крича о помощи, и просьба его была вполне конкретной: принести ему пожарный топор, сам он не мог сдвинуться с места. Люди вокруг были растеряны, и будто очарованы. Его люди, которых он знал. А я, новенький в группе, среагировал, метнулся к щиту с топором, который углядел накануне, притащил его, и мы быстро справились с проблемой. С тех пор он любил звать меня в гости и рассказывать о себе.
Однажды он расскал мне о своём опыте в Испании. У него как-то появилась возможность там работать, живя со своей семьёй в уютном доме на средиземноморском побережье. Всё складывалось будто хорошо, но через три года они не выдержали.
- Понимаешь, какое дело, - вспоминал старший поляк, оглаживая бородку. – Мы там чужие были. Это стало ясно. Переезд в другую страну имеет смысл только ради детей. А ты остаёшься чужаком навсегда...
Так вот, оказалось, что младший поляк был хоккеистом! И моя страсть к ледовому катанию подействовала неожиданно: он стал проявлять дружелюбие. Люди всегда казались мне странными...
Ещё в детстве я обратил внимание на неожиданные реакции людей. Если выразить свою мысль в том виде, как она была во мне, собеседник мог отреагировать бурным возмущением или обидой там, где это никак не подразумевалось. Или ещё как-то отреагировать так, что становилось ясно: меня не поняли, зато услышали что-то своё.
Если представить это визуально, то казалось, будто многие сказанные слова не воспринимались, были не видны, не слышны. А те, что дошли до собеседника, складывались там в причудливые хитросплетения, изменяя изначальный посыл до неузнаваемости. Приводя к самым неожиданным реакциям моего собеседника.
Мне стало интересно, почему. По наивности я надеялся, что сумею подобрать слова для каждого так, что буду понят верно. Опыт показал, что мои старания быть понятым приводят только к усилению неприятия, вплоть до глухого раздражения или ссоры.
Я стал думать, что со мной что-то не так, и начал интересоваться психологией. Прочёл там немало того, что и сам уже понял. Остальное казалось довольно странным. Как будто не обо мне. Так я пришёл к мысли, что труды тех, кто изучал больных, не всегда помогают здоровым...
Однажды осознал, что существую я невербальный. Некая целостность, где-то внутри меня, живёт своей жизнью, которой не требуются слова. Последние нужны для социума. А для меня эта моя невербальность транслирует образы, которые необязательно переводить в слова – достаточно прямого осознания и каких-то мыслей, без слов.
Быть может, я редкая разновидность социопата, не знаю. Чувствую себя просто душевно здоровым. Соглашусь, звучит странно: во мне есть нечто целостное, как часть меня, и это нечто не пользуется словами, хотя общительно. В шутку, иногда, я зову его внутренним телевизором. Если настроиться на него и смотреть, видеть, окажется, что происходящее транслируется в нём каким-то особым языком – рискну назвать это языком символических образов.
Я, как мне кажется, сохранил себя от попыток внешних концепций замутить воду моего личного интима. Что-то им, разумеется, удалось испортить. Это проявляется в отмирании. То, что было живым, становится заболевшим или мёртвым. Тогда я-живой извергаю это из себя, будто сбрасываю ставшую ненужной кожу. И, снова, - жив. Я – жив. Только это важно.
Как бы там ни было, младший поляк перестал со мной ссориться, и мне повезло узнать, что он обладатель приятной улыбки. А, всё же, неожиданная реакция у младшего поляка на всего лишь рассказ о катании на коньках, верно?
Не зря говорят, что человек воспринимает окружающих только через свой опыт. В этом странном человеке что-то хорошее наконец отозвалось на мой рассказ, и он сменил склочность на доброжелательность. А не расскажи я ему, ссорился бы со мной дальше, хоть я не стал другим человеком. Просто поляк что-то узнал обо мне такое, отчего ко мне его отношение изменилось... Вот как бывает...
Таким был мой Нью-Йорк девяностых, и более поздние ассоциации, откликнувшиеся на воспоминания... Позже я снова бывал в Нью-Йорке. Наивно рассчитывая отыскать новые приключения, я ходил по нему... Возможно, мне, в дальнейшем, уже не так везло с местами. Скучные перекрёстки, мусорные баки, грустные люди, коробки домов, забегаловки магазинчиков. Однообразно, и будто пустынно. Я больше не люблю Нью-Йорк. Этот осколок во мне растворился. Меня больше не тянет там побывать, так сильно, как раньше.
... Совсем недавно я вспомнил раннее детство, и наши зимние баталии на льду замёрзшего озера. Старшие дети одолжили мне коньки не по размеру, и я умудрялся играть в них в хоккей... Падал, катался неумело, но играл, и это ощущение игры компенсировало неумение... Я всё это забыл, как будто это было совсем в другой жизни...
Когда я стоял в Нью-Йорке над катком, любуясь его ярким освещением в вечерних сумерках, любуясь оживлением на лицах людей... Я был убеждён, я верил, что не умею кататься на коньках. Как удивительно может подвести собственная память! У меня сложился целый пласт воспоминаний о Нью-Йорке, где я думал, что именно там научился кататься на коньках. Вдруг оказывается, что я уже пытался учиться катанию. И - забыл…
Быть может, дело в атмосфере? Тогда, в детстве, это была игра в хоккей. А в Нью-Йорке была особая атмосфера катания под музыку на ухоженном, ярко освещённом катке – совсем другое дело. Вот и не отозвались воспоминания детства... А, возможно, дело именно в детстве, в том, что происходившее там, позже стало восприниматься как события совсем другой жизни, не пересекающейся больше со мной в настоящем? Это очень грустный вопрос.
… Буэнос-Айрес. Другая планета! Всё очень особенное – запахи, люди, вещи. Множество мехов. Смугловатые длинноногие красотки. Яркие огни ночного города. Пышное убранство магазинов. Высокие прозрачные витрины, красиво освещённые. Центральная улица. Я влюбился в эту нарядную улицу, и многие годы мечтал вернуться туда, пройти по ней снова. При мыслях о Буэнос-Айресе меня пронзала сладкая боль…
Однажды это случилось, я вернулся в Буэнос-Айрес. Возможно, ничего не изменилось, но я воспринял всё уже совсем иначе. Жалкие остатки роскоши. Вонь мочи и помоев в душном ночном воздухе. Вымученные улыбки торговцев, тщетно ждущих меня к себе. Тоска. Я больше не люблю Буэнос-Айрес. А он отвечает мне взаимностью, в виде крыс на набережной под Новый Год...
… Барселона. С ней всё складывалось по-особенному. Впервые я оказался в ней совсем юнцом, и сразу на срок дольше недели. Влюбился в местную девушку, поцелуй которой меня поджёг и пробудил. Поющие фонтаны под песню «Барселона» в исполнении Меркьюри и Кабалье. Ночные прогулки, таинственность. Разговорный испанский. Курьёзы. Разношёрстность. Готичность. Гауди. Фламенко. Разве можно было не увлечься Барселоной?
Появились места в Барселоне, куда я полюбил заглядывать. Этот город становился мне всё ближе. Попадая туда вновь, я стремился навестить «свои» места. Как это мило. Всякий раз Барселона открывала взгляду и новые грани. А Карл Руис Сафон подлил масла в огонь.
Лишь много лет спустя я понял, отчего Барселона никак не выветривается из меня, что в ней по-настоящему родное. То, о чём вряд ли упомянут в туристических путеводителях. То, к чему тянется моё сердце. Деревья. Это они породнили меня с Барселоной, они звали меня туда вновь и вновь.
Бывают в жизни простые, сами собой разумеющиеся вещи, которые всегда там и были, да только их осознание приходит однажды как прозрение. Так у меня с деревьями Барселоны. Я осознал, что тянусь к её широким проспектам, где огромные старые деревья раскинулись в небе надо мной. Я любовно ласкал взглядом их пятнистые стволы, и мне было хорошо в их компании. По той же причине мне хорошо на горе Монтжуик – там много старых деревьев, особенно - тех самых платанов, которые я так люблю.
По прошествии времени я осознал, что это – главное в моей любви к Барселоне. Как и осознал утопичность своей любви – я не выношу толпы, а Барселона переполнена туристами. Как и не выношу я узких улочек, без деревьев, без неба, воняющих бытом, мочой и помоями.
Поэтому в свой последний визит к Барселоне я стремился отыскать широкие тенистые улицы подальше, где туристов было бы как можно меньше. По той же причине исходил Монтжуик вдоль и поперёк. Кое-где там ещё можно ощутить себя в обществе милых сердцу деревьев.
Забавно, что там, на одной из основных парковок Монтжуика, я застал двух полуголых китайцев в автомобиле, которые, застыв, будто свившиеся змеи, в объятиях друг друга, пристально смотрели на меня через заднее стекло своего тесного автомобиля, ожидая моего исчезновения. Как знать, возможно, и они искали общества деревьев, сами того не понимая.
Бывают и такие в жизни вещи, которые ты сознаёшь и не сознаёшь одновременно. Такое осознание приходит не как прозрение. Оно ткётся, составляясь из намёков и маленьких осознаний, постепенно всплывая из глубин, будто остров. Вот, наконец, весь остров на поверхности, но я ещё не высадился на него, не исследовал. Но мне уже ясно, что я искал по всему земному шару: свой город, прототипом которого выступила моя родная Одесса. Я искал невозможного, утопичного, и тем более страстно я искал.
Сейчас, недавно, стало ясно, что Одесса безнадёжно испортилась. Задохнулась, захлебнувшись в себе. Ей помогли умереть люди, не умеющие видеть и ценить красоту. Теперь, после поездок в Испанию и Францию, стало, наконец, ясно, какой исключительной жемчужиной могла быть Одесса. Но она ею не стала, и никогда уже не станет. Не с теми людьми, которые в ней сейчас.
Посмотрите на многие города Европы. Эти вечно тесные, кривые улочки. Недостаток сил и бюджета порождал это уродство, многими воспринимаемое теперь как шарм аутентичности.
Тем не менее, в более крупных европейских городах, особенно французских, просматривается тот самый архитектурный стиль, что есть и в Одессе. Его можно найти ещё на прилегающем к океану северо-востоке Испании. В столице испанской страны басков, городе Виктория-Гастейс, можно встретить архитектуру, кое-где удивительно похожую на одесскую.
Но многие старые города Европы, тот же город Бордо, чересчур дряхлы, их улочки беспросветно узки, а в стенах уж очень много плесени, и этого не изменить. У Одессы был, казалось, шанс взять лучшее из архитектуры того времени, а отстроиться, подобно Петербургу, с размахом. Южная жемчужина у моря, красивая, на возвышении, обдуваемая ветрами. Какой шанс... Очень особенный, очень редкий.
Одессе, вначале, повезло. Её основала российская императрица. А Россия могла позволить себе развернуться. Бюджет у изначальной Одессы был. Как и было место. Это шикарное место на небольшой возвышенности у моря, где свежий морской бриз и вольный воздух полей смешиваются в нечто уникальное, целебное, кое-где с особым привкусом лиманов. Одесса смогла позволить себе великолепную набережную – Приморский бульвар. У той же Барселоны такой набережной нет. Есть нечто подобное в Малаге, но не на такой вдохновляющей высоте над морем.
Одесса могла позволить себе длинные, широкие улицы, которые не спутывались, а правильно пересекались. Одесса позволила себе и сады, и шикарные дома. И улицу Пушкинскую, где растут так любимые мной платаны, как растут они и много где ещё в Одессе, в том числе и на Приморском бульваре.
И если слёзы сейчас не текут из моих глаз, то лишь оттого, что я сдерживаюсь. В груди у меня что-то сдавливает, движется, и гуляет там тёплое течение, а глаза мои на мокром месте. И я не стесняюсь, и не горжусь этим. Я просто этим жив. Я любил этот город всем сердцем, как может любить человек наивный, доверчивый. Я любил его как ребёнок. Впрочем, сдержаться не удалось, и слёзы прорвались. Слёзы по первой любви.
Тот, кто так любил, отчасти поймёт, почему слово «Амбер» так много значило для принцев, которые родились в Амбере. Кто-то переведёт название этого города как «Эмбер», кто-то как «Янтарь». Но это несущественно. Важнее, что автор цикла «Хроники Амбера» назвал Амбер вечным городом.
Моя Одесса будет в моём сердце вечно, и я вечно обречён её искать, скитаясь по миру. Как и будет в моём сердце именно Амбер, а не Янтарь или Эмбер, и это оттого, что я впервые прочёл книгу о нём именно в таком написании: Хроники Амбера. Сила первого впечатления.
Назовите меня сентиментальным слабаком, если хотите, это ничего не изменит. Я просто знаю, что искал в Барселоне свою Одессу. Теперь это ясно. И я, конечно же, не нашёл её там. Точно также я, будучи безнадёжно влюблён в Одессу, чувствовал одному мне понятный отклик и в Варне, и в Монтевидео, и в других местах. Одесса на миг являлась мне там, сквозь их образы, каким-то своим штрихом, узором, тенью и – конечно же – деревьями.
Когда-то, в уходящем детстве, в качестве первого звонка, я услышал песню, где были такие слова.
Куда уходит детство? В какие города?
И где найти нам средство, чтоб вновь попасть туда?
Оно уйдёт неслышно, пока весь город спит.
И писем не напишет. И вряд ли позвонит...
Мне стало очень грустно тогда. Но это было интуитивное ощущение, и я не понимал до конца, что будет дальше. А теперь мне впору писать свою песню. О детстве, которое убежало, петляя по Барселоне, куда-то во Францию.
Кто-то очень сильный так решил. Кто-то смог победить меня, победить ту атмосферу детства, то счастливое восприятие. Кто-то сумел обречь меня на вечные скитания в поисках того не знаю чего. Кто-то, или что-то. И некого взять за горло, хорошенько встряхнуть, и крикнуть: - Что же ты натворил!? – Отлупить стервеца, и заставить вернуть всё как было.
Поговаривают, есть способ возврата. И называется такой способ ре-лигия. Не та, что в церкви, другая, индивидуальный, узкий путь. Возврат чистоты восприятия детства. Путь разочарований в тех иллюзиях, которые навешало мне это что-то, существо без горла и совести. Бессовестная, уродливая толпа, не желающая растить красивого душой человека.
Говорят, будто именно о подобных мучениях написал Бутусов свою песню «Чёрные птицы». Как знать, может, и так. Это, похоже, не помогает мне встретить белую птицу своей судьбы. Куда я иду?..
Я иду сквозь людей с лицами, искорёженными смертью, скукой, ненавистью, алкоголизмом, алчностью, нездоровой похотью. Люди, играющие в игры, не знающие близости с собой, не знающие близости друг с другом, не знающие близости со Всевышним.
Лжецы, на все лады прикрывающиеся украденными словами, как приманкой для ловушек.
Я продолжаю жить среди них, и я знаю, что неправ, осуждая их. Ведь это благодаря им у меня есть роскошь писать эти строки. Я приспособился к их укладу жизни, который кажется мне ненавистным. Я отчего-то считаю, что не должен их ненавидеть, и думаю, что это как рубить сук, на котором сидишь сам.
И я не ненавижу их так, как они ненавидят меня. Моя реакция больше сродни упреждающей обороне, я заранее знаю, что скажи я им всё, как есть - они не смогут этого выдержать. Потому я прячусь, больше не надеясь на понимание.
В каком-то узком смысле, я – предатель, потому что не живу их мыслями и чаяниями, и только хочу посильнее ощутить вкус жизни для себя. В каком-то узком смысле, я – трус, потому что больше не говорю им правду в лицо.
В каком-то узком смысле, я – слабак, потому что больше нет сил ждать момента, чтобы высказать эту правду, больше нет сил искать всё новые и новые подходящие слова, всякий раз натыкаясь на глухоту и слепоту, натыкаясь на желание говорить мне, но не слышать меня вовсе.
Я всё же ценю свой ресурс, поэтому, несмотря на желание быть полезным, я всё чаще молчу, чтобы мне не смогли навредить, не смогли помешать просто быть, жить, хоть уже и не собой. Не вполне собой. Оказывается, быть собой и говорить всё что вздумается – непозволительная роскошь.
Иногда мой вулкан прорывается наружу, и я убеждаюсь, в который раз, в своей правоте. Люди всегда реагируют одинаково.
Я пробовал и другой подход, но он работает лишь до определённого предела, после которого ты всё равно становишься врагом. Человек, не готовый воспринимать, исключительно редко может услышать меня. Быть услышанным требует серьёзных усилий. Поэтому я маскируюсь, сходя потихоньку с ума.
Да, мне хотелось научить их быть другими. Показать им, что вернуть себя себе можно. Это требует внимания к себе, это сложно, но это возможно. Мне остро болезненно жить среди таких людей, каких я встречаю сейчас повсеместно. Особенно извращённым это страдание делает невозможность объясниться с ними. Они не слышат меня.
Иногда я натыкаюсь на религиозных фанатиков. Это крайний случай отрицания себя, ненависти к себе. Не представляю, как можно придти к любви не через себя. Зачем отказывать себе в наличии себя.
Что-то внутри, нечто живое, трудно улавливаемое словами, но от этого не менее, а то и более страдающее, это что-то, возможно, и есть душа, её зачаток, то самое горчичное зерно. И если ему не дать прорасти, если не отдаться, не довериться себе живому, наступит усыхание и смерть. Будет парадокс под названием преждевременный паралич души, при живом пока ещё теле.
Признание себя – не гордыня, а трезвость и здоровье, это жизнь и любовь. Это зерно души внутри каждого из нас требует внимания – к себе, к своему телу, к своим ощущениям, чувствам. И так, научаясь чуткости, получается человек с душой. Такой человек внимает себе, и любит себя. Такой способен уже полюбить ближнего. И способен к соединению с Высшим.
Непризнание себя – гордыня, добровольная голодовка, порождающая обезумевших ненавистников всего. Возненавидевший себя добровольно, рано или поздно придёт к вынужденной ненависти к окружающим.
Каким-то образом этот голодающий держится, если занимается искренней благотворительностью, одаривая искренним вниманием других, превращая себя в пищу, и требуя от всех того же. Но может ли окрепнуть такой, может ли полюбить всем сердцем, если своё собственное сердце отвергает как минимум наполовину?
Таких людей всё больше я встречаю по Одессе. И всё тяжелее называть этот город своим. Город, в котором сжигают людей, вышедших на демонстрацию, с целью запугать всё население. Город, где кто-то дал разрешение на застройку побережья там, где это всегда было запрещено.
Город, где стали расти как грибы после дождя так называемые термитники – всё так же ужасные, но ещё более огромные многоквартирные дома, эксплуатирующие старую инфраструктуру и почти не создающие своей. Город, в котором больше нет денег даже на санитарную обработку от клещей. Город, в котором уничтожают воздух, держа Одессу в онко-лидерах.
Всё больше термитников, но те же дороги, те же коммуникации времён ещё коммунистического строя давности многих десятилетий. Дороги не расширяются. Паркинги не вмещают всех автомобилей, новые паркинги строят недостаточной вместимости, как и вообще их катастрофически недостаёт. Город задыхается в пробках. Наступил транспортный коллапс, который будет лишь усугубляться. Ночью от периферического района до центра Одессы можно доехать за 10-15 минут, соблюдая все правила. Днём – за час, а то и за два, смотря в какое время.
В самом центре Одессы движение на теперь уже многих автодорогах в течение всего активного времени суток происходит со скоростью пешехода. Город пока ещё борется, но это заранее проигранная схватка не на равных. Не строят ни мостов, ни грамотных развязок, ни подземных, ни надземных переходов. Всё больше светофоров при въезде в очередной термитник, всё больше зебр для пешеходов, всё длиннее пробки.
И никто не проверяет уровень загрязнения воздуха. Много криков о том, что с коррупцией надо бороться, но никто не борется. Одно из свидетельств тому – чадящие маршрутки «Богдан», изрыгающие из себя невероятно огромные клубы чёрного дыма. И нет коррупции?!
Я не верю, что это случайность. Кто-то паразитирует на Одессе. Тот же самый, кто паразитирует на всех крупных городах. Тот, кому выгодно строить термитники «под шумок». Тот, кому наплевать на всё, что я написал. Настоящий предатель, неуловимый и невидимый.
Это раскалывает меня надвое. Я никуда не хочу уезжать. Я люблю Одессу. И я вижу, что ей пришёл конец, той уютной красивой большой деревне, со своим лицом и духом. Одессу уничтожили.
Да, кое-где прибавилось лоска, и, возможно, будет ещё больше. Но в целом ... её нет больше, поставлен крест не только на ней как на жемчужине, но и на потенциале этой жемчужины. С учётом того, что уже сделано или не сделано, шансов к нормальному развитию больше нет. Всё меньше красоты, всё больше уродства. Одессу превращают в ещё один аттракцион для идиотов.
Я вынужден признать, что бой проигран, не начавшись. Я не стану Дон Кихотом, и не посвящу жизнь любимому городу, живя в нём. Я не могу больше оставаться спокойным в присутствии такого количества обезумевших людей. Именно люди портят всё. Я должен найти другое место.
И потому я прошу у тебя прощения. Любимая Одесса, мой город родной, навсегда в моём сердцем проросший платанами, цветущими акациями и каштанами... И всеми другими твоими деревьями, цветами и травами.
Прости мои предательство, трусость и слабость. Я могу себе позволить лишь веру в то, что, как место, ты, несомненно, переживёшь эти странные дни. Переживёшь, и снова расцветёшь, привечая нового Пушкина. Простив и моё неверие в то, что это случится скоро, моё неверие в обезумевших людей, пиявками вцепившихся в твоё тело.
Благодарю тебя, Одесса! Ты позволила мне любить тебя, и эта любовь – в моём сердце.