Вован родился и вырос в деревне, и хотя играл с мальчишками-дачниками, приезжающими на каникулы, рано понял, что им не ровня. Это пока они все одинаковы — конопатые и сопливые, но скоро перед городскими откроются все двери, они поступят в институты и разъедутся по заграницам, а он так и останется здесь — в избе-пятистенке, где ремонт не делался с пятидесятых годов, а углы заклеены фотографиями улыбчивого Гагарина и репродукциями из «Огонька».
Зимой жизнь в деревне замирала, как в глубокой проруби под слоем льда, и все воспоминания Вована были летние. Он бежал в хвосте ватаги мальчишек, радостный, что его взяли на речку, и не придется сидеть возле дома, глядя, как мать ворочает грязные чаны с отрубями для свиней. У Вована не было удочки, он попробовал привязать леску к палке, но она все время обрывалась, слишком тяжелое грузило выгибало лозу петлей. Мальчишки смеялись, доставая спиннинги, Вован попросил потрогать, но его отпихнули, даже в руках не дали подержать благородную тяжесть удилища.
Пока ребята удили с обрыва, Вован, оставшийся не у дел, рассеянно смотрел на высокий берег, где вили гнезда ласточки. Он садился, подобрав ноги и жмурясь на солнце, и наблюдал, как мелькают они стремительными росчерками у песчаного отлога. Гнезда множились год от года, и скоро весь склон оказался изрыт ими до поросшего одуванчиками гребня.
Вован щурился блаженно, ласточки выводили птенцов, а подросшие мальчишки обсуждали, куда идти после школы. Вована эти темы не занимали, учиться он не собирался, потому что и так все знал: вот сено, вот цыплята, а лопату мать велит ставить возле сарая.
Каждый день был похож на предыдущий. Дернуть за стержень рукомойника, сполоснув руки, обогнуть кудлатую собачонку, ковыляющую на кривых ногах, она волочила за собой тяжелую цепь и считалась сторожевой, потом пройти мимо сарая с провалившейся крышей, а вот и клетка, где живут кролики, надо собрать сено, разбросанное по двору, снять кирзовые сапоги. Каждая вещь занимала свое место, и Вован легко управлялся со своим небольшим мирком, всегда находя свинью там, где она должна лежать, собаку на привязи, кроликов в клетке, а вечерами мерно махал лопатой, перекидывая навоз на огород.
К двадцати годам Вован превратился в кряжистого мужика с клочковатой бородой. Утро он начинал одинаково: отдернув занавеску, смотрел, как взмывают высоко в небо ласточки, стремительные и невесомые, сожмешь посильнее в кулаке и раздавишь. Они, такие маленькие, летали, а он, большой и сильный, был привязан к унавоженной земле, истоптанной копытами и собачьими лапами.
Мальчишки давно выросли и перестали приезжать на каникулы, в деревне появились другие дети, но Вован уже не ходил с ними на речку, чтобы проведать ласточек. Соседи говорили, что обрыв размыло, река меняла русло, ворочаясь илистым телом в ставших узкими берегах, ласточки разлетелись, и гнезд не стало.
Вован, схоронив мать, перестал стричься, корная бороду тупыми ножницами. Репродукции на стенах давно выцвели, от Гагарина остался лишь контур, и даже не улыбки его знаменитой, а почему-то фуражки. Дом на краю деревни, где жил Вован, все обходили стороной, скотина или перемерла, или раздали соседям. Раз в месяц почтальонша привозила ему небольшое пособие, поначалу она заходила в дом, потом стала останавливаться в сенях, не решаясь ступить дальше порога, а то и вовсе отсчитывала бумажки, присев на трухлявую лавку у входа. Вован ставил закорючку в ведомости, почтальонша быстро вскакивала на мопед и уезжала не оглядываясь.
Скотины больше не было, но все по-прежнему оставалось на своих местах. Вован удовлетворенно крякал, когда каждый день находил вещи там, где надо — лопату у забора, ведро на пороге, тачку с отломанной ручкой возле будки, в которой давно не было собаки, а только ржавела в траве цепь. Он пробовал, как раньше, мечтать о жизни высоко над облаками, подсаживаясь к окну с истлевшей занавеской, но небо было пустым без ласточек, и мысли не шли. От пустоты в голове Вован злился, однажды поднял с осей телегу и швырнул ее в стену сарая, отчего тот накренился еще больше, простоял ночь и рухнул, похоронив под собой давно опустевшие клети.
Летом в деревню приехала девочка — долговязая, худенькая, ее привезли на каникулы к бабушке. Бабушка боялась за внучку, не отпуская ее далеко, и девочка собирала цветы вдоль домов, часто попадаясь на глаза Вовану. Она казалась ему похожей на ласточку — такой же невесомой, с тоненькой шейкой, которую легко надломить как спичку. Она словно хотела улететь, но еще не окрепла и бродила по земле, срывая цветки с длинными стеблями. Однажды он решил порадовать ее, сорвал огромными ручищами бутон, протянул девочке ворох мятых лепестков, она взвизгнула и убежала.
Через неделю Вован встретил их в лесу с бабушкой, они собирали грибы и поэтому разбрелись. Бабушка шла медленно и осталась далеко позади, а девочка быстро побежала вдоль лесного рва, собирая скользких маслят и сыроежек на трепетных ножках. Грибов оказалось так много, что они не помещались в корзину, и девочка ссыпала их в подол. Вован дождался, когда они в очередной раз аукнутся с бабушкой, и выступил из-за дерева девочке наперерез, сам кряжистый как ствол.
Девочка хотела закричать, но не успела, он навалился на нее всем телом, зажав рот жесткой и бугристой как кора, ладонью. Девочка задыхалась, мотая головой по земле, и так отчаянно била ногами, что ему пришлось прижать их тяжелым сапогом, подбитым как в старину гвоздями. Гвоздь оцарапал ей ногу, и побежала тонкой струйкой кровь. Испугавшись крови, девочка замерла, перестав брыкаться. В ней что-то треснуло, словно прореха разошлась, и Вован с облегчением ощутил, как прорвался внутрь и давит ее незрелую мякоть.
Дернувшись в последний раз, Вован встал, пошатываясь, а девочка отползла назад, в разодранном до ворота платье и подтеками крови на бедрах, похожая на сорванный стебель, чей сок брызнул в разные стороны.
Вован принялся собирать выпавшие грибы, а точнее, месиво, передавленное их телами, и поспешно складывать ей в подол. Девочка стояла, оцепенев, с опущенными руками, и грибы падали на землю, как сквозь решето. Бабушка начала обеспокоенно звать ее, громче и громче, но девочка не отзывалась, и бабушка нашла ее по всхлипам. Вован давно ушел, шатаясь, в спешке оборвав пуговицу на штанах, и ему пришлось держать их всю дорогу.
Дома он не бросился на лавку, служившую ему постелью, а лег на родительскую кровать. С тех пор как умерла мать, он не касался ее устланной узорчатым покрывалом, с никелированной спинкой и горой подушек, кровать. Теперь Вован лежал с открытыми глазами, утонув головой в подушках, но не чувствовал ничего — ни радости, ни облегчения.
Утром его разбудило стрекотание мотоциклетки. Он решил было, что это почтальонша с пособием, и вышел на крыльцо, зная, что она брезгует заходить в избу, но приехал участковый в фуражке с блестящим козырьком. Участковый в избу вошел, и не только вошел, но и заглянул во все углы, даже толкнул дверь в уборную, где давно не выгребалась куча.
Вован угрюмо подчинился, когда участковый завел ему руки за спину, щелкая наручниками. Деревенские столпились на дороге, глядя, как его выводят. Кряжистый Вован не влезал в мотоциклетную коляску, ему было не согнуться, мешали то колени, то руки, он набычился, согнув могучие плечи, глядя исподлобья. Но вдруг он что-то заметил, просветлел лицом и улыбнулся — как человек, выстрадавший счастье. Участковый, приученный к бдительности, расстегнул кобуру и проследил его взгляд: на обрывке проводов, давно отрезанных за неуплату, под крышей дома сидела ласточка.