Иван Петрович Скакалкин, мужчина тридцати двух лет отроду, мирно спал воскресным сентябрьским утром. Его худенькое туловище украшало пыльный диван, а на подушке, словно буйные шизофреники, плясали солнечные лучи.
Тельце Ивана Петровича зашевелилось, а рот издал что-то среднее между зёвом и иком - Иван Петрович проснулся. Пару минут он глядел в непонятный серый потолок, который напоминал одну большую кляксу, что вот-вот упадёт. Лицо Ивана Петровича скукожилось и отражало какую-то небывалую озадаченность.
Скакалкин свесил тоненькие ножки с дивана и застыл. Сидел он так пару минут, а затем хмыкнул и как-то недоверчиво, но по-будничному, будто речь шла о приготовлении бутербродов, произнёс: "Я скоро умру."
Днём он позвонил матери и поделился своим прогнозом. "Мам, я скоро умру" - пищал он в трубку судорожно, осознав в полной мере мысль, посетившую его утром. Клавдия Семёновна - так звали мать Ивана Петровича - незамедлительно пожурила сына, добавив, что тот всегда был нервным и мнительным ребёнком. На все вопросы касаемо сына у неё всегда было логичное объяснение: "Он нервный у меня, да и преувеличивать любит". За этим тезисом она пряталась, как за каменной стеной. Так было проще.
Однажды в третьем классе Скакалкин пожаловался матери, что одноклассники его не принимают и периодически пинают его рюкзак. Та спокойно и деловито, как слюнявый бульдог после миски знатного корма, отреагировала дежурной фразой: "Не придумывай, Ванька, не дури!". Отношение со стороны одноклассников к Ивану Петровичу с тех пор не менялось...
После обеда Иван Петрович глядел в окно, анализируя деревья на аллее, а вместе с ними весь мир. Он пришёл к выводу, что мир - это двигатель, топливом для коего является человечье зло. Мысль эту Иван Петрович развивать дальше не стал, в какой-то момент она стала как гиря для анорексика.
"Я скоро умру..." - тупо и по кругу думал он, глядя на людишек, что топали по асфальтированной дорожке. Стволы деревьев внезапно показались ему рёбрами какого-то обезумевшего узника концлагеря. От этой ассоциации Скакалкину стало так не по себе, что он пошёл и выпил чашку крепкого чая.
Мысли тянулись вяло и неторопливо - будто приговоренные на плаху. Наступил вечер. Ивану Петровичу очень хотелось найти утешение в чьих-нибудь словах. Недолго думая, он позвонил своему коллеге, столяру Васе, и пригласил того выпить водки.
Через час краснощёкий и круглый от биения жизни Вася стоял на пороге у Ивана Петровича. Он быстро скинул неопознанного цвета ботинки, спортивную курточку с пятном на рукаве и всей своей массой направился на кухню. Там, на столе, уже стояла заветная бутылка, две рюмки, закуска в виде кабачковой икры, сырков "Дружба" и чёрного хлеба.
Сели.
- Ну, что случилось-то, Ваня? - пробасил Вася, открывая бутылку.
- Умираю я.... Конец мне скоро... - жалостливо пролепетал Иван Петрович.
С минуту Вася мутными глазами смотрел то на Скакалкина, то на кабачковую икру. Он напоминал до невозможности гипертрофированного младенца.
- С чего уж ты это так решил?
- Чувствую я, всем телом чувствую! - со слезами на глазах простонал Иван Петрович.
Опять повисла тишина.
- Ну, ладно... - пожимая плечами, сказал Вася и разлил по рюмкам. - Давай пить, что ли!
Выпили, не чокаясь.
- Что ж останется то, когда я того? - глядя в блестящие глазки Васи, словно в них прятался ответ, спросил Иван Петрович.
Вася же смотрел на водку и думал о чём-то своём. Трагичные вздохи Ивана Петровича загипнотизировали его, одновременно заставив лучше ощутить собственную живость. Вася мечтательно вздохнул и, никак не комментируя полуриторический вопрос Скакалкина, весело предложил: "Надо бы ещё по одной ".
Снова не чокаясь, осушили рюмки. Вася принялся с глубоким знанием дела намазывать кабачковую икру на хлеб. Так и сидели: Иван Петрович изредка задавал вопросы куда-то ввысь, в непроглядную пустоту, а Вася лишь предлагал выпить ещё. Тусклый свет, сырки "Дружба", жидкие Васины реплики - всё это до боли в подмышках казалось Скакалкину лишь напоминанием о его скорой кончине.
После того, как бутылка была приговорена, Вася встал из-за стола, хлопнул одуревшего от водки и горя Ивана Петровича по плечу, и, со словами про то, что завтра на работу, ушёл.
Оставшись в одиночестве, пьяный Скакалкин с вечность смотрел на свои мокрые ладошки и думал: "Это у меня ладони такие потные или это у них я весь такой взмокший?".
На следующее утро будильник молотком стучал по черепной коробке Ивана Петровича. Надо было вставать на работу. "Скоро умирать" - с этой мыслью Скакалкин выключил будильник и вновь уснул на своём пыльном диванчике.
В полдень он ходил по кухне, параноидально почёсывая гениталии, и гадал, будут ли сожалеть его мать и коллеги, когда он умрёт. К ответу он так и не пришёл. Всё в квартире теперь напоминало ему о смерти: газовая плита, холодильник, старые обои в масляных разводах, даже туалетная бумага. Стены давили, дышали хрипло и надрывисто, но на улице было ещё страшнее и непонятнее.
Остаток дня Иван Петрович сидел у окна, пил водку и глядел, как бродят, непонятно куда и зачем, обезличенные людские фигурки. "А ведь я умру, и никто ничего не сделает с этим... Не поможет никто!" - с парализующей досадой размышлял Скакалкин, выливая в себя из рюмки. Чем больше алкоголя поступало в организм Ивана Петровича, тем сильнее распутывался в его голове клубок мыслей. Он задумался всерьёз и основательно - такое случалось с ним крайне редко.
"Назад бы мне прыгнуть, в юношество. Всё бы иначе сделал, всё бы! - грязная и инородная слеза вытекла из глаза Скакалкина, а затем разбилась о подоконник. Только бы не помирать, ведь я ж не верил никогда в Бога-то, а сейчас уж и начинать неловко... Раскусит ведь меня, что я не от сердца это, а только чтобы в рай попасть..."
На улице смеркалось.
"А как тогда поверить в Бога, чтобы от сердца, раз знаешь, что тебе уж точно выгода от этого будет? - плясали в эпилептическом припадке думки в неказистой головке Ивана Петровича. - В рай уж точно без веры не попасть. А так знаешь, что вот веришь, и дверки-то, дверки тогда открыты будут!".
Дни уверенно и монотонно, точно солдаты на плацу, шли себе и шли. Уволенный с работы Иван Петрович пил всё больше, а ел всё меньше. Он стал много думать, от чего уши его наливались кровью, а из глаз постоянно текли слёзы. Лицо Скакалкина приобретало с каждым днём всё более одухотворенное и восковое, застывшее выражение. Глазки его больше не бегали, как паралимпийцы на дистанции, а были устремлены в одну точку в пространстве, словно он мог взглядом забить гвоздь в собственный гроб. С дивана Иван Петрович толком не вставал, разве что в туалет. Мир казался ему одним большим деревянным ящиком, сколоченным специально для него.
Он думал о прошлом, о всех своих неудачах и падениях, пытался взвесить, чего же в жизни было больше: хорошего или плохого. Поразмыслив - уши его сделались бардовыми - решил, что плохого всё-таки было больше. "А, может, и лучше, что я того..?" - подумалось Скакалкину, когда он расковырял болячку на локте. - Хотя нет, ведь я бы мог склонить весы в сторону хорошего, если бы мне ещё дали времечка...". От этой мысли он почувствовал себя забытым в детском саду мальчиком.
Прошло ещё пару дней, в течение которых Ивану Петровичу никто не звонил и не навещал. Он выпал из реальности, а та и не заметила. Скакалкин икал на диване, кашлял, копошился в одеялах, а сам всёбольше походил не на человеческое существо, а на кучу грязных тряпок, повешенных на анатомическую модель скелета. Так много размышлений копошилось у него в мозгах, что слёзы больше не текли из глаз, ведь глаза Ивана Петровича были похожи на пустой колодец.
Когда Скакалкину удавалось ухватиться за реальность, то он скрипел зубами от обиды, что такая доля выпала именно на него. Он пытался понять, есть ли тут какая-то закономерность или всё это - просто лотерея, случайное распределение. Какие бы теории Иван Петрович на этот счёт не строил, они всегда обрывались где-то посередине, логическая цепочка никогда не достраивалась до конца. Будто кто-то не из этого мира целенаправленно не позволял Скакалкину найти ответ, ведь смертным такое знать не положено. А знать Ивану Петровичу очень хотелось. Ему хотелось думать, искать ответы, но делать это с каждой минутой было лишь тяжелее и тяжелее - трупный туман потихонечку застилал разум Скакалкина.
Он лежал, чувствовал запах пыли и своего тела, но его это нисколько не смущало. "Зачем заботиться о том, что в скором времени выкинут на помойку?" - думал он, почёсывая волосатую грудь.
С каждым часом маятник эмоционального состояния Ивана Петровича раскачивался всё сильнее и сильнее. То душа была как гора неподъёмного навоза, то как самый чистый драгоценный камень, то он чувствовал облегчение, что больше не придётся тащить на себе бремя жизни и окружающей действительности, то выл от тоски, что столько ещё на свете чудес, теперь уже ему недоступных. Так продолжалось, пока весь потный от таких эмоциональных перепадов Иван Петрович не уснул.
Утром на улице шёл дождь. Иван Петрович решил пройтись по квартире. Разгуливая в одних трусах, он медленно и плавно разрезал собой пространство, трогал руками предметы и сумасшедше улыбался. Заглядывал везде: открывал шкафы, трюмо, выдвигал ящички со столовыми приборами. Казалось, что он хотел запомнить всё материальное, что ему принадлежало. Несколько раз обойдя квартирку, Иван Петрович снова улёгся на диван.
Он меланхолично думал о смысле своей жизни; затем немножечко поразмышлял о загробном мире. Думалось уж совсем безразлично, казалось, что думала лишь часть Ивана Петровича, пока другая блуждала в каких-то иных измерениях. Фигура Скакалкина была недвижима, он мутными глазами глядел в потолок и изредка разве что почёсывался.
Следующим утром Иван Петрович лежал на диване мёртвый.
7 июля 2019Иван Петрович Скакалкин, мужчина тридцати двух лет отроду, мирно спал воскресным сентябрьским утром. Его худенькое туловище украшало пыльный диван, а на подушке, словно буйные шизофреники, плясали солнечные лучи.
Тельце Ивана Петровича зашевелилось, а рот издал что-то среднее между зёвом и иком - Иван Петрович проснулся. Пару минут он глядел в непонятный серый потолок, который напоминал одну большую кляксу, что вот-вот упадёт. Лицо Ивана Петровича скукожилось и отражало какую-то небывалую озадаченность.
Скакалкин свесил тоненькие ножки с дивана и застыл. Сидел он так пару минут, а затем хмыкнул и как-то недоверчиво, но по-будничному, будто речь шла о приготовлении бутербродов, произнёс: "Я скоро умру."
Днём он позвонил матери и поделился своим прогнозом. "Мам, я скоро умру" - пищал он в трубку судорожно, осознав в полной мере мысль, посетившую его утром. Клавдия Семёновна - так звали мать Ивана Петровича - незамедлительно пожурила сына, добавив, что тот всегда был нервным и мнительным ребёнком. На все вопросы касаемо сына у неё всегда было логичное объяснение: "Он нервный у меня, да и преувеличивать любит". За этим тезисом она пряталась, как за каменной стеной. Так было проще.
Однажды в третьем классе Скакалкин пожаловался матери, что одноклассники его не принимают и периодически пинают его рюкзак. Та спокойно и деловито, как слюнявый бульдог после миски знатного корма, отреагировала дежурной фразой: "Не придумывай, Ванька, не дури!". Отношение со стороны одноклассников к Ивану Петровичу с тех пор не менялось...
После обеда Иван Петрович глядел в окно, анализируя деревья на аллее, а вместе с ними весь мир. Он пришёл к выводу, что мир - это двигатель, топливом для коего является человечье зло. Мысль эту Иван Петрович развивать дальше не стал, в какой-то момент она стала как гиря для анорексика.
"Я скоро умру..." - тупо и по кругу думал он, глядя на людишек, что топали по асфальтированной дорожке. Стволы деревьев внезапно показались ему рёбрами какого-то обезумевшего узника концлагеря. От этой ассоциации Скакалкину стало так не по себе, что он пошёл и выпил чашку крепкого чая.
Мысли тянулись вяло и неторопливо - будто приговоренные на плаху. Наступил вечер. Ивану Петровичу очень хотелось найти утешение в чьих-нибудь словах. Недолго думая, он позвонил своему коллеге, столяру Васе, и пригласил того выпить водки.
Через час краснощёкий и круглый от биения жизни Вася стоял на пороге у Ивана Петровича. Он быстро скинул неопознанного цвета ботинки, спортивную курточку с пятном на рукаве и всей своей массой направился на кухню. Там, на столе, уже стояла заветная бутылка, две рюмки, закуска в виде кабачковой икры, сырков "Дружба" и чёрного хлеба.
Сели.
- Ну, что случилось-то, Ваня? - пробасил Вася, открывая бутылку.
- Умираю я.... Конец мне скоро... - жалостливо пролепетал Иван Петрович.
С минуту Вася мутными глазами смотрел то на Скакалкина, то на кабачковую икру. Он напоминал до невозможности гипертрофированного младенца.
- С чего уж ты это так решил?
- Чувствую я, всем телом чувствую! - со слезами на глазах простонал Иван Петрович.
Опять повисла тишина.
- Ну, ладно... - пожимая плечами, сказал Вася и разлил по рюмкам. - Давай пить, что ли!
Выпили, не чокаясь.
- Что ж останется то, когда я того? - глядя в блестящие глазки Васи, словно в них прятался ответ, спросил Иван Петрович.
Вася же смотрел на водку и думал о чём-то своём. Трагичные вздохи Ивана Петровича загипнотизировали его, одновременно заставив лучше ощутить собственную живость. Вася мечтательно вздохнул и, никак не комментируя полуриторический вопрос Скакалкина, весело предложил: "Надо бы ещё по одной ".
Снова не чокаясь, осушили рюмки. Вася принялся с глубоким знанием дела намазывать кабачковую икру на хлеб. Так и сидели: Иван Петрович изредка задавал вопросы куда-то ввысь, в непроглядную пустоту, а Вася лишь предлагал выпить ещё. Тусклый свет, сырки "Дружба", жидкие Васины реплики - всё это до боли в подмышках казалось Скакалкину лишь напоминанием о его скорой кончине.
После того, как бутылка была приговорена, Вася встал из-за стола, хлопнул одуревшего от водки и горя Ивана Петровича по плечу, и, со словами про то, что завтра на работу, ушёл.
Оставшись в одиночестве, пьяный Скакалкин с вечность смотрел на свои мокрые ладошки и думал: "Это у меня ладони такие потные или это у них я весь такой взмокший?".
На следующее утро будильник молотком стучал по черепной коробке Ивана Петровича. Надо было вставать на работу. "Скоро умирать" - с этой мыслью Скакалкин выключил будильник и вновь уснул на своём пыльном диванчике.
В полдень он ходил по кухне, параноидально почёсывая гениталии, и гадал, будут ли сожалеть его мать и коллеги, когда он умрёт. К ответу он так и не пришёл. Всё в квартире теперь напоминало ему о смерти: газовая плита, холодильник, старые обои в масляных разводах, даже туалетная бумага. Стены давили, дышали хрипло и надрывисто, но на улице было ещё страшнее и непонятнее.
Остаток дня Иван Петрович сидел у окна, пил водку и глядел, как бродят, непонятно куда и зачем, обезличенные людские фигурки. "А ведь я умру, и никто ничего не сделает с этим... Не поможет никто!" - с парализующей досадой размышлял Скакалкин, выливая в себя из рюмки. Чем больше алкоголя поступало в организм Ивана Петровича, тем сильнее распутывался в его голове клубок мыслей. Он задумался всерьёз и основательно - такое случалось с ним крайне редко.
"Назад бы мне прыгнуть, в юношество. Всё бы иначе сделал, всё бы! - грязная и инородная слеза вытекла из глаза Скакалкина, а затем разбилась о подоконник. Только бы не помирать, ведь я ж не верил никогда в Бога-то, а сейчас уж и начинать неловко... Раскусит ведь меня, что я не от сердца это, а только чтобы в рай попасть..."
На улице смеркалось.
"А как тогда поверить в Бога, чтобы от сердца, раз знаешь, что тебе уж точно выгода от этого будет? - плясали в эпилептическом припадке думки в неказистой головке Ивана Петровича. - В рай уж точно без веры не попасть. А так знаешь, что вот веришь, и дверки-то, дверки тогда открыты будут!".
Дни уверенно и монотонно, точно солдаты на плацу, шли себе и шли. Уволенный с работы Иван Петрович пил всё больше, а ел всё меньше. Он стал много думать, от чего уши его наливались кровью, а из глаз постоянно текли слёзы. Лицо Скакалкина приобретало с каждым днём всё более одухотворенное и восковое, застывшее выражение. Глазки его больше не бегали, как паралимпийцы на дистанции, а были устремлены в одну точку в пространстве, словно он мог взглядом забить гвоздь в собственный гроб. С дивана Иван Петрович толком не вставал, разве что в туалет. Мир казался ему одним большим деревянным ящиком, сколоченным специально для него.
Он думал о прошлом, о всех своих неудачах и падениях, пытался взвесить, чего же в жизни было больше: хорошего или плохого. Поразмыслив - уши его сделались бардовыми - решил, что плохого всё-таки было больше. "А, может, и лучше, что я того..?" - подумалось Скакалкину, когда он расковырял болячку на локте. - Хотя нет, ведь я бы мог склонить весы в сторону хорошего, если бы мне ещё дали времечка...". От этой мысли он почувствовал себя забытым в детском саду мальчиком.
Прошло ещё пару дней, в течение которых Ивану Петровичу никто не звонил и не навещал. Он выпал из реальности, а та и не заметила. Скакалкин икал на диване, кашлял, копошился в одеялах, а сам всёбольше походил не на человеческое существо, а на кучу грязных тряпок, повешенных на анатомическую модель скелета. Так много размышлений копошилось у него в мозгах, что слёзы больше не текли из глаз, ведь глаза Ивана Петровича были похожи на пустой колодец.
Когда Скакалкину удавалось ухватиться за реальность, то он скрипел зубами от обиды, что такая доля выпала именно на него. Он пытался понять, есть ли тут какая-то закономерность или всё это - просто лотерея, случайное распределение. Какие бы теории Иван Петрович на этот счёт не строил, они всегда обрывались где-то посередине, логическая цепочка никогда не достраивалась до конца. Будто кто-то не из этого мира целенаправленно не позволял Скакалкину найти ответ, ведь смертным такое знать не положено. А знать Ивану Петровичу очень хотелось. Ему хотелось думать, искать ответы, но делать это с каждой минутой было лишь тяжелее и тяжелее - трупный туман потихонечку застилал разум Скакалкина.
Он лежал, чувствовал запах пыли и своего тела, но его это нисколько не смущало. "Зачем заботиться о том, что в скором времени выкинут на помойку?" - думал он, почёсывая волосатую грудь.
С каждым часом маятник эмоционального состояния Ивана Петровича раскачивался всё сильнее и сильнее. То душа была как гора неподъёмного навоза, то как самый чистый драгоценный камень, то он чувствовал облегчение, что больше не придётся тащить на себе бремя жизни и окружающей действительности, то выл от тоски, что столько ещё на свете чудес, теперь уже ему недоступных. Так продолжалось, пока весь потный от таких эмоциональных перепадов Иван Петрович не уснул.
Утром на улице шёл дождь. Иван Петрович решил пройтись по квартире. Разгуливая в одних трусах, он медленно и плавно разрезал собой пространство, трогал руками предметы и сумасшедше улыбался. Заглядывал везде: открывал шкафы, трюмо, выдвигал ящички со столовыми приборами. Казалось, что он хотел запомнить всё материальное, что ему принадлежало. Несколько раз обойдя квартирку, Иван Петрович снова улёгся на диван.
Он меланхолично думал о смысле своей жизни; затем немножечко поразмышлял о загробном мире. Думалось уж совсем безразлично, казалось, что думала лишь часть Ивана Петровича, пока другая блуждала в каких-то иных измерениях. Фигура Скакалкина была недвижима, он мутными глазами глядел в потолок и изредка разве что почёсывался.
Следующим утром Иван Петрович лежал на диване мёртвый.
7 июля 2019