"Т И Х И Й Д О Н"
(ч а с т ь в т о р а я)
Через несколько минут он вернулся с красными натертостями
вокруг глаз. Я с нетерпением, забыв об элементарном такте и уверенный в
восторженном ответе, полез к нему с вопросом, заданным с
утвердительной интонацией:
- Ну, как, Герасимович, понравился тебе "Тихий Дон"?
И вдруг слышу непривычно глуховатый и тихий голос его:
- Котя, скажи мне, ну что там может понравиться?
Мои тогда еще густые брови взлетели на лоб. Чего-чего, но такого
ответа я не ждал. А он своё:
- Нет, ну ты сам посуди, ты-ш уже взрослый парень. Ведь смотри,
что получается. От всего семейства Пантелея Прокофьича, а их было душ
семь, а то и все восемь, в живых осталось только трое. Григорий с
пацаненком, да сестра его Дуняшка, больше никого. И это за каких-то
три-четыре года.
Теперь, (это одна из его любимых связок через короткую
последующую паузу), теперь, сколько вообще казачества погибло на Дону
за всю гражданскую. Да их никто и никогда не считал. Так что-ш,
по-твоему, может понравиться в этой книге? Смерть, могилы, кресты на них?
Меня поразила не аполитичность его взглядов, а то, что вопрос
о литературных достоинствах или недостатках книги для него не стоял,
поскольку все описанное автором им было воспринято как чистая правда,
как быль. А быль это не сказка, что было то было, с достоинствами и
недостатками, с любовью и изменами, с радостью и тоской, с победой и
смертью. Эх, знал бы автор о такой реакции одного из его читателей.
Но это только с одной стороны, а с другой - это каким же
воображением и верой в написанное нужно было обладать, чтобы
принять героев книги за живых людей. И уж никак нельзя было объяснить
точку зрения, взгляд на прочитанное наивностью нашего уже далеко не
молодого читателя, которого жизнь потрепала не меньше, чем героев
романа.
Но вот теперь уже, спустя многие годы, я стал думать - а если
эта его сохранившаяся внутренняя чистота, неиспорченность, несмотря
ни на какие жизненные невзгоды, солидный возраст и есть все-таки та
самая счастливая наивность? И тогда в ней все дело? В противовес
сегодняшнему цинизму, не щадящему, к сожалению, ни возраст, ни
сословие, ни профессию.
Я чувствую, как у кого-то готово сорваться с языка - не забывай,
дескать, про отсутствие образования у твоего названного отца. Может,
все-таки этим все и объясняется?
Нет, тут же отвечу моему воображаемому критику. Поскольку,
во-первых, природный ум вместе с отзывчивостью натуры с лихвой
восполнит недостаток образования у заинтересованного читателя.
А, во-вторых, что ни говорите, а образование, я уж не говорю об
образованности, сковывает искреннее мнение своей невольной
предвзятостью, общепринятыми установками, сложившимися стереотипами.
Приблизительно так, но другими словами, ответил бы на этот
опрометчивый выпад любой из героев романа. От нелюбимого мною и
"ставшего сволочным" с приходом советской власти ее представителя и
бывшего друга Григория Мишки Кошевого до неразговорчивого деда
Сашки, пьяницы и любимого конюха генерала Лисницкого в его имении.
Да и жизненная школа, которую прошел Герасимович в виде
Мировой и Отечественной войн и одной Революции, Великой Октябрьской
Социалистической (если уж по имени отчеству ее называть), стоила того
самого образования. Беру на себя смелость высказать мысль о том, что
все дело в активном восприятии прочитанного, в богатом живом
воображении, в умении вживаться в читаемое и на свой манер, сообразно
со своей индивидуальностью, характером становИться невольным
соавтором.
Как, например, режиссер спектакля становится соавтором
пьесы. И это, согласитесь, талант, данный далеко не каждому.
Следующий период в читательской жизни родителей это
Л.Н. Толстой.
Как только в доме появилась "Анна Каренина" за нее принялась
Ися.
Мнения своего она, как обычно, не высказывала, но по тому,
что все свое время свободное от домашних забот она посвящала книге,
было понятно, что она ей по душе. Затем наступила очередь Герасимовича.
Я был уверен, что "Анна Каренина" его не затронет так глубоко, как это
случилось с "Тихим Доном". Время, в котором живут герои романа ему
отчасти знакомо, но сами-то они из чужой для него среды.
Религиозные чувства, которыми они все проникнуты, кроме,
пожалуй, только Константина Левина, Федора никогда не волновали,
хоть он и пел в церкви во время своей военной службы. Но делал он это,
по его собственным словам, как любитель пения, пусть и церковного,
нежели как глубоко верующий человек. Тем более, что таковым он и не был.
Мне казалось, что он должен был как-то критически отнестись к этим
великосветским любовным утехам, так далеким от его жизни сегодняшней.
И отринуть их от себя как всякий не интересующий его предмет.
Но все обернулось не так, как я ожидал. Оказалось, он полностью
разделил мнение самого автора по поводу сложнейшей коллизии, возникшей
в семье Карениных. Скорее даже не разделил мнение, а значительно раньше
самостоятельно пришел к убеждению в результате собственных жизненных
наблюдений, переживаний, что вот так трагически или около того и должна
была закончиться эта история.
Он очень хорошо представлял себе женщину типа Карениной,
поскольку в то время, которое он еще успел захватить в своей молодости,
такая женщина была, что называется общим местом, несмотря на
социальное расслоение, существовавшее тогда. И это свое мнение он не
раз высказывал мне, человеку уже зрелому, кое-что пережившему, включая
любовный "крах", как мне казалось тогда. Хотя теперь, с высоты моего
нынешнего возраста, почти все крахи предыдущих лет можно с той или
иной степенью легкости ставить в кавычки.
Правда, мнение это он высказывал по-своему, своим сочным
языком, не чураясь, конечно, при необходимости, и чересчур острого
словца. Ну, посудите сами. Он разграничивал понятие измены вообще
на измену мужчины и измену женщины. И я полностью разделял его
компетентную точку зрения.
Ися бывало в порыве гнева клеймила мужа словом "б...ь",
вкладывая в это понятие прямой смысл, потому что точно знала, за что
клеймила. Хотя никогда не унижалась до подробностей, чтобы не ронять
себя и, избави бог, повлиять на мое отношение к приемному отцу.
И потом, давно все это было да и быльем, как водится, поросло.
Но... все же не до самого конца.
Так вот, по мнению Герасимовича мужская измена чаще всего
бывает легковесной и потому кратковременной. Поэтому мужчина не
успевает разменять своих чувств к жене, если его к тому времени
угораздило жениться, к жене, как к самому заинтересованному лицу в этой
ситуации.
А не пойман - не вор, да и ловить-то было бы за что. И порхает наш шмель
от цветка к цветку, от одной бабочки к другим, топчет их подряд пока
сам ни попадет под жало своей венчаной осы.
Совсем другое дело измена женщины. Замужняя женщина,
порядочная, по общепринятой лексике, уж если с ней такое случилось,
должна переступить через себя, через свои принципы, через свою мораль.
Независимо от социального статуса, будь то княгиня Анна или каторжная
девка Катюша Маслова, которая так сама представилась в тюрьме князю
Нехлюдову, судя по стыдливому советскому изданию романа "Воскресенье".
В результате она вычеркивает из своего сердца мужа и покидает
его, потому что полностью отдается новому чувству. Она перерождается,
хочет того сама или нет, в этом ее природа. Растворяясь в новом своем
избраннике, она и сама становится новым человеком, и до некоторой
степени отражением его.
Вышесказанное это мысль Герасимовича, которую я разделяю
с тех давних пор, когда стал мужчиной. В котором иногда, и чаще не
надолго растворялись анны каренины.
Повторяю, это его мысль, удачно или не очень, высказанная
мною и моими собственными словами.
Если же она может изменить мужу, не признаваясь ему в этом,
ставя во главу угла благороднейшую с ее точки зрения цель -
благополучие семьи, то грош ей цена как жене. Такая женщина не создана
для того, чтобы быть женой, по натуре своей и грош цена этакой семье,
потому что циник в юбке способен только плодить себе подобных.
Бежать нужно от нее куда глаза глядят и как можно скорее.
Здесь, как вы правильно понимаете, и мысль, и слова, которыми она
высказана, принадлежат моему наставнику.
Надо сказать, что перечисленные выше книги, кроме
"Золотого ключика", до сих пор живы и бережно хранятся мною в
книжном шкафу.
На этом всё и - извините за компанию- как говорил мой
покойный коллега и друг профессор МИСиС Рымов В.А., прощаясь с
собеседником. И обязательно добавлял - непременно передавайте от
меня привет всем, кого знаете.