В комнате пустых холстов, некогда бывшей планетарием, тихо журчал ручеек. Он бежал, пересекая комнату, и сиял под ослепительным солнцем, так же, как пустота в ее глазах. А по стенам вверх, будто обезумевшие идеи в ее голове, ползли вьющиеся цветы и отдавали свой тонкий аромат, которые едва ощущался среди запаха краски. Их бутоны оставались красивы, нежны и капризны. С рам огромного окна, заменяющего привычную крышу, вниз бежали прочные шелковые тряпки, сплетённые в гамак. А она качалась на нем, все глядя куда-то вниз пустым взглядом, и не смела думать, замирая мраморной куклой.
Вниз бежали ее кудрявые рыжие локоны, ее слезы, которые она проливала от неумения бороться с грустью, но ее душа, вопреки всем законам физики, стремилась вверх. Отягощенная грустью, как новой болезнью, душа билась о тонкие прутья черной клетки. И где-то внутри так же сильно о них билось сердце. А потом она срывалась с места и маленькой, беззащитной ласточкой устремлялась к белому холсту.
Подходя к нему, она резко останавливалась, будто обжигаясь, и лисицей пробегала по комнате. А через несколько секунд рядом с холстом падали краски, кисть и палитра. Она, замирая вновь фарфоровой куклой, смотрела на белую кожу холста и гладила ее ладонью так ласково, как матери гладят своих сыновей. Облакотившись лбом на шершавую поверхность, она чувствовала поры и жизнь в самом безжизненном.
Подождав всего лишь пару мгновений своей жизни, она начинала колдовать... Кисточки одна за другой вростали в ее запястье новыми пальцами и на белую кожу холста ложились аккуратные, тонкие мазки.
День сменялся новым днём, а она не смела отходить от холста. Вся Вселенная в этот момент обрушивала на нее поток нескончаемого света. Без посредников и святых ее душа находила единение со свободой, силой и красотой. Неизбежно становилось нечто прекрасное и ужасное одновременно.
Ее белые перчатки покрылись слоем краски, запястья стали ещё тоньше, вся она становилась болезненна худа и темнела, словно пепел от костра.
Она хотела бы узнать жива ли честь. Она была праведна, но не права. Она царствовала в своей жизни, но не правила. Она молчала, но не переставала говорить цветами на белой коже холста.
А потом дверь открылась и зашёл юноша. Она вздрогнула и, очнувшись, оторвалась от своего дела всего лишь на несколько секунд.
- Мария...
Но девушка, отвернувшись, промолчала, а потом снова начала рисовать.
- Поешь, пожалуйста.
Юноша положил на пол тарелку с кашей. Мария даже не посмотрела на нее. А его сердце сжалось в один сплошной комок железной печали. Он сидел и смотрел на то, как лицо другого человека оживает на холсте. Чужие голубые глаза, чужая радостная улыбка, русые волосы и едва заметная вмятинка на лбу.
Он мог только молиться о ней, потому что до нее уже не докричаться, не дозваться и не уговорить. Она жила в другом мире, будто бы не чувствуя голода, страха и смерти, которая дышала ей в затылок. Искусство в ней прекрасным быть не могло, но лица... Они оживали! Только умирал их творец.
Для Марии не осталось религии, но вторил Бог. Поток оказался для нее губительным, страшным, необъяснимо сильным. Он смывал ее душу в другой мир, но кисточка все танцевала на белой коже холста.
Пока бедная, измученная душа не отделилась от тела под лунным светом следующего месяца. Но ни на секунду творец не изменил себе. Кисть навеки вросла в ее перчатки. Навеки в ее сердце запечатлелась неведомая любовь мастера к своей музе, чья улыбка сияла на холстах.