Оба родных деда не дожили до моего рождения, как, впрочем, и до рождения внуков вообще. За них был у меня дед неродной – муж бабушкиной старшей сестры. Вот с ним-то и пришлось говорить «за жизнь» - и даже не столько говорить, сколько спорить. В семнадцать лет казалось, что ты уже все знаешь, понимаешь, чего хочешь, можешь видеть причины и следствия своих и чужих поступков. На деле это была, конечно, наивная самонадеянность девчонки, привыкшей в школе получать пятерки и похвалы при минимуме усилий и думавшей, что так можно прожить и дальше.
Деду было в то время 77. Мое первое послешкольное лето нам довелось провести вместе: я готовилась к экзаменам в институт, а он помогал отцу плотничать. Главным моим экзаменом была история. Зарывшись в учебники и карты, повторяла вполголоса факты, даты, фамилии. Дед, если случалось быть рядом, внимательно слушал и комментировал. Особенно заинтересовала его советская история.
Начинал он обычно так:
- Надо же, все врут!
- Да где же врут, дед Борис? – спрашивала я.
- Вот здесь и врут. От чего освободила крестьян советская власть? Я все помню. Кто работал хорошо, тот хорошо и жил. Все было у нас: дом, двор, скотина… И всего лишили! Ну да, выходит по-ихнему - от всего и освободили.
- Как это – всего лишили? Ведь колхозы же создавались – все имущество стало общим, чтобы вместе работать. Хлеб нужен был рабочим, чтобы заводы строить, страну поднимать, оборону укреплять. Враги же были кругом!
- Враги, говоришь? Как мой шурин Пашка, царствие ему небесное? Да ему всего 23 года было. За что посадили, не знаем. А десятку отмотал на лесоповале.
Тут уж мне сказать было нечего, потому что про «обострение классовой борьбы» я знала, про «озверевшее кулачество» - тоже, а какое отношение к этому имел брат моей бабушки Павел, которого я видела только на фото, понять не могла. Этот Павел был единственным сыном в большой крестьянской семье, а значит, надеждой и опорой родителей. И именно по нему прошелся каток репрессий. Каким-то чудом он выжил в лагерях, а потом все равно сгорел за несколько месяцев от неизлечимой болезни.
Когда уже совсем возразить было нечем, я говорила деду:
- Но ты ведь тоже советской власти обязан. Кто тебе пенсию платит? Кто выделил благоустроенную квартиру?
На что он отвечал:
- Еще бы пенсию не платили – с 14-ти лет работал почти бесплатно. А квартиру я не просил, жил бы в своем доме, если бы не снесли!
Вот так и беседовали мы с ним почти по всем темам советской истории, которая тогда заканчивалась эпохой Брежнева. Каждый обычно оставался при своем мнении. Деда переубедить было невозможно, потому что всю нашу историю он пережил сам, а меня переубедить он не мог за отсутствием видимых примеров. То, о чем он говорил, было давно и не затрагивало мою душу. Я видела, как тогда говорили, «реальные плоды социалистического строя», жила сегодняшним днем и приближала свое светлое будущее.
Раздумываясь теперь о судьбе деда, я начинаю его понимать. За что ему было любить советскую власть? За то, что она всю жизнь не оставляла права выбора? Ведь и в город, где ему пришлось умереть, и даже в благоустроенную квартиру он попал не по своей воле.
А экзамен по истории я сдала тогда на пятерку. Из советского периода попалось наступление войск Колчака и сентябрьский пленум ЦК КПСС 1976 года. Я с чистой совестью рассказала все, что знала из учебника о «трусливом и бездарном царском адмирале Колчаке» и придумала все, чего не знала о каком-то невыдающемся пленуме и его влиянии на жизнь советского общества. Комиссии понравилось.