Эми Тан. Лучшее качество

    
Эми Тан
Лучшее качество

          Пять месяцев назад, после ужина с крабами, когда мы отмечали Китайский Новый Год, моя мать дала мне мою «жизненную важность» – зелёный яшмовый кулон на золотой цепочке. Это было не то украшение, которое бы я выбрала для себя сама. Он был почти размером с мой мизинец,  зелёного с белым цвета, украшенный сложной резьбой. На мой вкус, общий результат был неправильным – слишком большой, слишком зелёный, слишком затейливо украшенный. Я засунула кулон в свою лаковую шкатулку и забыла о нём. Но сейчас я думаю об этой «жизненной важности». Я думаю, что это значит, потому что моя мать умерла три месяца назад, за шесть дней до моего тридцать шестого дня рождения. И она единственный человек которого я могла бы спросить, кто мог бы сказать мне что такое эта «жизненная важность», помочь мне понять мою боль.

          Я теперь ношу этот кулон каждый день. Я думаю, резьба значит что-то, потому что фигуры и детали, которые я не замечаю, пока кто-то не укажет мне на них, всегда значат что-то, для китайцев. Я знаю что я могу спросить тётушку Линдо, тётушку Ан-Мей, или других китайских друзей, но я также знаю, что они объяснят мне смыслы, которые отличаются от того что имела в виду моя мать. Что если они скажут мне, что эта кривая линия, извивающаяся в три овальных силуэта - это гранат, и моя мать желала мне успехов и плодовитости? Что, если моя мать имела в виду ветку с грушами, что даёт мне чистоту и честность? Или, что это десятитысячелетние капли из магической горы, дающие мне направление в жизни и десять тысяч лет славы и бессмертия?

          И поскольку я всё время думаю об этом, я постоянно замечаю других людей, которые носят такие же яшмовые кулоны, - не плоские квадратные медальоны, или круглые белые с дыркой в середине, но, как и у меня  - двухдюймовые, овальные, яблочно-зелёного  цвета. Это как будто мы все посвящены в одно и то же тайное общество, настолько тайное, что мы даже не знаем чему мы принадлежим.  В последние выходные, например, я увидела бармена с похожим кулоном. Поиграв своим, я спросила, где ты он получил такой. «Моя мать дала его мне», ответил он. Я спросила, почему? – это неприличный вопрос, который китаец может задать только другому китайцу, потому что в толпе белых людей два китайца чувствуют себя семьёй. «Она дала его мне после того как я развёлся. Я думаю, моя мама говорит мне,  что я всё ещё что-то собой представляю». И, по удивлению в его голосе, я поняла, что у него нет ни малейшего представления о том, что этот кулон в действительности значит.




          На последний ужин в честь Китайского Нового Года моя мать приготовила одиннадцать крабов, по крабу на человека, плюс один. Мы с ней купили с ней их на Стоктон стрит, в Чайнатауне. Мы спустились с крутого холма,  от квартиры моих родителей – которая, на самом деле, находится на первом этаже шестиквартирного дома которым они владеют, на углу Левенворта, у Калифорнии. Это всего в шести кварталах от моей работы – маленького рекламного агентства, где  я работаю копирайтером -  поэтому я забегаю к ним два-три раза в неделю. У моей матери всегда достаточно еды, чтобы настоять, чтоб я осталась на ужин. 

          В этом году Китайский Новый Год случился  в четверг, поэтому я ушла с работы пораньше, чтобы помочь матери с покупками. Моей матери был 71 год, но она всё ещё шла быстро, её маленькое тело было прямым и целеустремлённым, и она несла цветастый пакет. Я тащила железную тележку для покупок.

          Каждый раз когда мы с ней ходили в Чайнатаун, она указывала мне на женщин своего возраста. «Вот леди из Гонконга» - она разглядывала двух хорошо одетых женщин в длинных соболиных шубах и с идеальными чёрными причёсками. «На кантонийском говорят, деревенщина» - шептала она, когда мы проходили мимо женщин в вязаных шапках, склонившихся над стопками жилетов и кофт. А моя мать, одетая в светло-голубые полиэстровые брюки, красный свитер, и детский зелёный пуховик, была не похожа ни на кого. Она приехала сюда в 1949, после длинного путешествия, которое началось в Квейлине в 1944-м, она дошла на север до Чонкинга, где она встретила моего отца, потом они вместе отправились на юго-восток, в Шанхай, и бежали дальше в Гонконг, откуда корабль уходил в Сан-Франциско. Моя мать пришла из многих мест.

          И теперь она выдыхала жалобы, в ритм со своей походкой вниз по холму – «Даже если ты не хотеть их, деваться некуда».  Она возмущалась по поводу своих квартиросъёмщиков, живущих на втором этаже. Два года назад она пыталась их выселить под маркой того, что приезжают родственники из Китая и будут здесь жить. Но те поняли, что она просто хотела сдавать квартиру подороже. Они сказали, что никуда не уедут, пока не появятся эти родственники. После этого каждый раз, встречаясь с ней, я выслушивала про новые несправедливости которые эта парочка учиняла над моей матерью.
         
          Моя мать сказала, что седоволосый мужчина кладёт слишком много мешков в мусорный контейнер. «Стоить мне лишнего», сказала мать.

          А белокурая элегантная художница, как выяснилось, покрасила квартиру в ужасные красно-зелёные цвета. «Кошмарно!» - стонала мать. – «И они мыться, два три раза каждый день, вода бежать, бежать, бежать, бежать, бежать, никогда не перестать».

          «А на той неделе», -  сказала она, распаляясь с каждым шагом всё больше, - «эти басурмане обвинить меня» - она рассматривала всех белых как иностранцев, басурман. – «Говорить,  я убила их кота, класть яд в рыбу!»
«Какого кота?» - спросила я, хотя я точно знала, о каком коте мать говорила. Я видела его много раз – большой одноухий котяра с серыми полосами, который выучился прыгать на наружный откос кухонного окна в родительской квартире. Моя мать вставала на цыпочки и стучала по стеклу, чтобы спугнуть кота. Но он не отступал, и только шипел в ответ на её крики.

          «Этот кот всегда поднимающий свой хвост навонять на мою дверь!» - жаловалась мать.

          Я однажды видела, как она пыталась прогнать этого кота с лестницы - с кастрюлей кипятка в руках. Мне хотелось спросить, правда ли она насыпала коту яда, но я давно научилась не вставать на противоположную матери сторону.

          «Ну так и что случилось с котом?» спросила я.

          «Испариться! Исчез!» – она всплеснула руками, улыбнувшись на секунду, выглядя наконец обрадованной, на миг, перед тем как ворчание возобновилось, – «И этот человек ещё поднимать свой рука вот так, показывать мне свой мерзкий кулак, и называть меня самой худшей фа-киенг квартиной хозяйкой! Я не из Фа-Киенга! Ничего он не знать!» Сказала она, довольная, что поставила его на место.

          На Стоктоне мы ходили из одного магазина в другой, ища самых активных крабов. «Только дохлого не бери», предостерегала меня мать на китайском. «Даже попрошайка не будет есть дохлого краба».

          Я тыкала в крабов карандашом, чтобы посмотреть насколько они бодры. Если краб вцеплялся в карандаш, я поднимала его и клала в пластиковый пакет. Я подняла одного краба таким способом, и обнаружила, что за его ногу уцепился другой краб. В короткой битве мой краб потерял ногу. «Положи его назад», зашептала мать. «Потерянная нога это дурной знак для Китайского Нового Года».
Но к нам уже приближался работник магазина. Он начал разговаривать с матерью на кантонийском, и моя мать, чей кантонийский был так плох, что он звучал как её мандаринский, возражала, они громко заспорили, мать указывала на краба и его потерянную ногу, и после бурной дискуссии этот краб и его нога также были положены в наш мешок.

          «Неважно», сказала мать. «Этот номер одиннадцать, лишний».
Дома мать вынула крабов из их газетных обёрток и бросила в раковину, наполненную холодной водой. Она достала свою старую разделочную доску, топорик, порубила имбирь и лук-шалот, налила соевый соус и кунжутное масло в мелкую кастрюлю. Кухня пахла мокрыми газетами и китайскими ароматами.

          Одного за другим, она брала крабов за спины, вытаскивала их из раковины, встряхивала – от воды и снулости. Крабы расправляли свои ноги в воздухе между раковиной и плитой. Она сложила крабов в многоуровневую пароварку, стоящую на двух конфорках на плите, накрыла крышкой, и зажгла конфорки. Я не могла на это смотреть, и ушла в столовую.

          Когда мне было восемь, я играла с крабом, которого мать принесла домой на ужин в честь моего дня рождения. Я его подталкивала, и отпрыгивала всякий раз когда он выставлял свои клешни. Я решила, что мы с крабом пришли к взаимопониманию, когда он в конце концов гордо встал и прошествовал из одного угла в другой через весь кухонный стол. Но ещё до того как я смогла решить как мне его назвать, моя мать положила его в кастрюлю с холодной водой и поставила её на плиту. Я смотрела с растущим ужасом как вода нагревалась, кастрюля начала позвякивать, с этим крабом, который пытался найти способ убежать из своего собственного супа. До сего дня я помню, как он кричал, как он бился, как стучал своими клешнями по стенкам кипящей кастрюли. Наверное, эти был мой собственный крик, потому что сейчас я знаю, конечно, что у крабов нет голосовых связок, и я пытаюсь убедить себя, что у них недостаточно мозгов чтобы понять разницу между горячей ванной и медленной смертью.




          На отмечание нового года моя мать пригласила своих старинных друзей – Линдо и Тина Джонгов. Даже не спрашивая, моя мать знала, что это означает приглашение и детей Джонгов – сына Винсента, которому было уже 38, но который  всё ещё жил с родителями, и дочь Вэйверли, мою ровесницу. Винсент позвонил спросить, можно ли ему привести свою подружку Лизу. Вэйверли сказала, что она приведёт своего жениха, Рича Шилдса, кто, как и Вэйверли, работал налоговым  юристом в Прайс Уотерхаус. И она добавила, что Шошанна, её четырёхлетняя дочь от первого брака, также хотела узнать, есть ли у моих родителей видео, посмотреть «Пиноккио», если она заскучает. Мать также напомнила мне пригласить старого  мистера Чонга, моего учителя фортепиано,  который всё ещё жил в трёх кварталах от нашей старой квартиры.

          Включая мою мать, моего отца и меня, нас было одиннадцать человек. Но моя мать насчитала только десять, потому что для неё Шошанна была ребёнком и не считалась, по крайней мере в плане крабов. Она не подумала, что Вэйверли может иметь другое мнение на этот счёт.

          Когда внесли блюдо с дымящимися крабами, Вэйверли была первой кому его предложили, и она положила самого яркого, большого, самого лучшего качества краба на тарелку своей дочери. Потом она положила второго по лучшести Ричу, и выбрала ещё одного, тоже очень хорошего, для себя. И постольку поскольку она научилась это делать, выбирать лучшее, от своей матери, это было очень естественно что её мать тоже знала как выбрать следующих лучших крабов для своего мужа, своего сына, его подружки, и для себя самой. Моя мать, конечно, из четырёх оставшихся крабов самого хорошего дала старому Чонгу  - ему было почти девяносто, и поэтому он заслуживал такого уважения, и потом ещё одного, поприличнее, она выбрала для моего отца. На блюде осталось два – большой краб какого-то тускло-оранжевого цвета, и номер одиннадцатый, который был без ноги.

          Мать встряхнула передо мной блюдо – «Бери скорее, уже холодные!» сказала она.

          Я не очень любила крабов с тех пор как мой деньрожденный краб был сварен заживо, но я знала что я не могу отказаться. Это такой способ – так китайские матери показывают свою любовь к своим детям – не через объятия и поцелуи, но через суровые предложения дымящихся пельменей, утиных желудков, и крабов.

          Я думала, что я собираюсь сделать правильную вещь, беря краба без ноги, но моя мать закричала – «Нет, нет! Большого, ты ешь! Я не могу доедать!» 

          Я помню как воцарилось прожорливое молчание – все ели с хрустом, разламывая панцири, высасывая мясо, выскребая  остатки кончиками палочек – и тихую тарелку моей матери. Я была единственной, кто заметил, что она  открыла панцирь, понюхала краба, и затем встала и отправилась на кухню с тарелкой в руках. Она вернулась, без краба, но с мисочками соевого соуса, имбиря, и лука-шалота. 

          Как только желудки наполнились, все сразу заговорили одновременно. «Суйюань», - закричала тетушка Линдо матери, – «почему ты носить этот цвет?» она показала крабовой ногой на красный свитер матери. «Как ты всё ещё носить этот цвет? Слишком молодой!» - возмущалась она.

          Моя мать сделала вид что это комплимент. «Эмпориум Кэпвелл», - сказала она, - «девятнадцать доллар. Дешевле чем вязать самой». 

          Тётушка Линдо покивала головой, словно цвет стоил этих денег, и затем она показала этой своей крабовой ногой на будущего зятя и сказала «Смотри, этот-то не знает, как есть китайскую еду!»

          «Краб не китайская еда», - сказала Вэйверли своим обиженным голсом. Это было удивительно как Вэйверли всё ещё звучала так же как двадцать пять лет назад, когда нам было по десять, и она объявила мне этим самым голосом: «Ты не гений как я».

          Тётушка Линдо посмотрела на свою дочь с раздражением – «Откуда ты знаешь, что китайское а что не китайское?» Потом она повернулась в Ричу и спросила хозяйственно: «Почему ты не ешь самое лучшее?»

          Рич смотрел на неё, улыбаясь с удивлением, но без смущения. Он был решён в той же цветовой гамме, что и краб на его тарелке – красноватые волосы, сливочно-белая кожа, большие оранжевые пятна веснушек. Когда он ухмыльнулся, тётушка Линдо продемонстрировала правильную технику, засунув свои палочки в оранжевый губчатый мозг краба. «Надо сюда, сюда покопаться, выковырять, мозги у краба самое вкусное, попробуй!»

          Вэйверли и Рич обменялись гримасами отвращения, и я услышала, как Винсент и Лиза шепчут друг другу: «Гадость какая».

          Дядюшка Тин начал тихонько смеяться, чтобы мы поняли, что у него тоже есть шутка. Судя по преамбуле – как он фыркал, как хлопал себя по ноге – это была домашняя заготовка. «Я говорить моей дочери – эй, зачем быть бедной? Женись на Риче [rich – богатый, англ.]!» Он засмеялся громко, и затем спросил Лизу, - «Ха! Не понимаешь? Смотри. Она собирается жениться на этом парне. Риче. Потому что я ей сказать женись на Риче!» «А когда вы собираетесь, на самом деле, пожениться?» спросил Винсент. «Я могу спросить тебя о том же самом», - парировала Вэйверли. Лиза выглядела смущённой, когда Винсент проигнорировал вопрос. «Мам, мне не нравится краб», заныла Шошанна.

          «Хорошая стрижка», сказала мне Вэйверли через стол.

          «Спасибо, Дэвид всегда делает свою работу прекрасно».

          «Ты что, всё ещё ходишь к этому паню на Ховард-стрит?» спросила Вэйверли, приподнимая одну бровь. «Тебе не страшно?»

          Я чувствовала подвох, но всё равно спросила: «Что ты имеешь в виду - страшно? Он всегда очень хорошо стрижёт».

          «Я имею в виду что он гей. У него может быть СПИД. И он стрижёт твои волосы. Это всё равно что резать живую ткань. Может я параноик, но как мать, ты не можешь достаточно обезопасить себя в эти дни».

          И я осталась с чувством, что все мои волосы просто облеплены бактериями.

          «Ты можешь сходить к моему парикамахеру, мистеру Рори, он делает работу прекрасно, хотя возможно, его цены повыше чем ты привыкла».
         
          Я чувствовала, что я сейчас закричу. Она умеет быть такой хитрой, такой изобретательной с её оскорблениями. Когда я задавала ей простейшие вопросы по налогам, она всегда умудрялась повернуть разговор так, что казалось, что я слишком нищая чтобы заплатить за её юридические советы. Она говорила что-нибудь вроде: «Я не люблю обсуждать важные юридические вопросы нигде своёго офиса. Например, ты задаёшь мне вопрос за ланчем, между делом, и я тебе даю такой же ответ, между делом, и потом ты следуешь ему, и это оказывается неправильно, потому что ты не дала мне всей информации которая была нужна. Я бы чувствовала себя ужасно. И ты тоже, на правда ли?»

          На этом ужине я так злилась на неё за то что она сказала о моих волосах, что я хотела пристыдить её, показать перед всеми, как она мелочна. Поэтому я решила спросить её о работе, которую я сделала для их конторы, фрилансом, восьмистраничную брошюру об их налоговых услугах. Они задержали платёж уже больше чем на месяц.

          «Может быть я могла бы ходить к мистеру Рори и его цены не пугали бы меня, если бы кое-чья контора платила по счетам вовремя», сказала я с ехидной улыбкой. Я была рада увидеть как среагировала Вэйверли. Она сидела как оплёванная.

          Я не могла сдержаться, и продолжила: «Я думаю это довольно смешно когда большая  бухгалтерская фирма не может даже вовремя платить по своим счетам. Что это за контора такая где ты работаешь, Вэйверли?»

          Её лицо было мрачным и тихим.

          «Эй, эй, девчонки, а ну не ссориться!» сказал мой отец, как будто мы с Вэйверли были ещё маленькими и спорили о трёхколёсных велосиппедах и цветных карандашах.

          «Да, правда, мы сейчас не хотим говорить об этом», тихо сказала Вэйверли.

          Но я не собиралась давать ей спуску. «Ну, когда я тебе звоню, ты тоже каждый раз отказываешься об этом говорить», сказала я.

          Вэйверли посмотрела на Рича, который только пожал плечами. Она повернулась обратно ко мне и вздохнула.

          «Послушай, Джун, я не знаю как об этом сказать тебе. То что ты написала... компания посчитала что это неприемлемо».

          «Ты врёшь. Ты же сказала что это отлично».

          Вэйверли вздохнула снова. «Да, я знаю. Я просто не хотела тебя расстраивать. Я думала мы сможем как-то это поправить, сами. Но это просто никак не получается».

          И тут я задёргалась – я барахталась, отчаянно, словно утопающий, брошенный без предупреждения на  глубину. «Большинство рекламных текстов нуждаются в улучшении. Это... нормально, когда текст не проходит в первой редакции. Я наверное должна была лучше объяснить процесс». 

          «Джун, я действительно не думаю...»  сказала она.

          «Редактировать – это бесплатно. Я только хочу чтобы это всё было сделано так замечательно как ты хочешь».

          Вэйверли отреагировала, как будто она меня вообще не слышала. «Я пытаюсь убедить их заплатить тебе хотя бы за какую-то часть твоего времени. Я знаю что ты много работала над этим... Я обязана тебе хотя бы потому что я убедила тебя взяться за эту брошюру».

          «Просто скажи мне что они хотят изменить. Я позвоню тебе на той неделе, и мы пройдём по тексту, строчка за строчкой».

          «Джун, я не могу», сказала Вэйверли  с холодной окончательностью. «Это просто не... рафинированно. Я уверена - то что ты пишешь для других клиентов это прекрасно. Но мы большая фирма, нам нужен кто-то кто понимает этот наш стиль». Она произнесла это, касаясь рукой свой груди, как будто бы она имела а в виду её собственный стиль.

          Потомы она рассмеялась, легко и беззаботно. «Ну правда -  серьёзно, Джун!» - и она заговорила глубоким, убедительным голосом телерекламщика: «Три выгоды, три потребности, три причины купить – удовольствие гарантировано, для сегодняшних и завтрашних налоговых решений!»

          Она сказала это так смешно, что все решили что это очень хорошая шутка, и рассмеялись. И потом, чтобы сделать ещё хуже, я услышала, как моя мать говорит Вэйверли – «Правда, нельзя научить стилю.  Джун не рафинированная, как ты. Должно быть, такая родилась».

          Я удивлялась сама себе, какой оскорблённой я себя чувствовала. Вэйверли показала мне своё превосходство ещё раз. И теперь ещё моя собственная мать предала меня. Я улыбалась так сильно, что моя нижняя губа дрожала от напряжения. Я пыталась найти что-то, поблизости, что-то другое чтобы сконцентрироваться на этом, помню, как я взяла свою тарелку и тарелку мистера Чонга, и когда я очищала стол, то  сквозь слёзы, как в лупу, я очень чётко видела надколотые краешки старых тарелок, и удивлялась, почему моя мать не использует новый сервиз который я ей подарила пять лет назад.

          Стол был забросан объедками крабов. Вэйверли и Рич закурили сигареты и поставили себе панцирь от краба, как пепельницу. Шошанна отошла к пианино и стучала по клавишам, зажав в каждой руке по клешне. Мистер Чонг, который уже был абсолютно глух, зааплодировал – «Браво! Браво!» Кроме этих его странных выкриков, никто не сказал ничего. Моя мать отправилась на кухню и вернулась с старелкой апельсинов, нарезанных ломтиками. Мой отец копался в остатках своего краба. Винсент прочистил горло, дважды, и похлопал Лизу по руке.

          Это была тётушка Линдо, кто  в конце концов заговорил. «Вэйверли, ты дай ей ещё попробовать. Ты заставить её работать слишком быстро в первый раз. Конечно, она не может это сделать правильно».

          Я слышала, как моя мать ест апельсин. Она была единственным человеком, кого я знаю, кто ел апельсины с хрустом, словно яблоки. Это звучало хуже чем скрип зубов.

          «Хорошая работа занимать время», продолжала тётушка Линдо, кивая, соглашаясь сама с собой. «Добавь побольше действия», советовал дядюшка Тин. «Много действия. Это то что мне нравится. Это будет то что им надо».
«Возможно нет», сказала я и улыбнулась, перед тем как вынести тарелки на кухню.
         
          Это было ночью, на кухне, когдая я осознала, что я не лучше чем то что я есть. Я копирайтер. Я работаю в маленьком рекламном агентстве. Я обещала каждому новому клиенту - «Мы заставим шкворчать ваше мясо». Шкворчание в результате вырождалось в «Три выгоды, три потребности, три причины купить – удовольствие гарантировано...». «Мясо» было всегда коаксиальным кабелем, транзисторами, переходниками и тому подобное. Я хорошо делала свою работу, успешно для того маленького поля, где я играла.



          Я включила воду, чтобы вымыть тарелки.  Я больше не злилась на Вэйверли. Я чувствовала себя усталой, как будто я долго бежала, спасаясь от кого-то, кто гнался за мной,  и потом, обернувшись, увидела, что меня никто не преследовал.

          Я взяла тарелку моей матери, ту, которую она вынесла на кухню в начале ужина. Краб оставался нетронутым. Я понюхала краба. Может быть, это потому что я вообще не люблю крабов, но я не могла сказать что с ним не так.


          Когда все ушли,  моя мать присоединилась ко мне на кухне. Я убирала тарелки. Она поставила воду, чтобы выпить ещё чаю, и села возле маленького кухонного стола. Я ждала когда она начнёт меня отчитывать.

          «Хороший ужин, мам», сказала я вежливо.

          «Ну, не очень», сказала она, ковыряя во рту зубочисткой.

          «Что случилось с твоим крабом, почему ты его не ела?»

          «Ну не очень. Нехорошо», сказала она снова. «Этот краб умереть. Даже попрошайка не хотеть». 

          «Откуда ты знаешь? Я не нашла ничего неправильного».

          «Могу сказать даже перед тем как готовить». Она теперь стояла раядом, глядя из кухонного окошка в ночь. «Я трясти этого краба перед тем как готовить. Его ноги – вялые. Его рот широко открытый, уже как мёртвый».

          «Но почему ты его приготовила если он уже умер?»

          «Я думать.. может, только что умереть, может, вкус не такой уж плохой. Но я унюхать - мёртвый вкус, не настоящий, не плотный».

          «Что если бы кто-нибудь другой выбрал этого краба?»

          Моя мать посмотрела на меня и улыбнулась. «Только ты выбирать такого краба. Никто больше его не взять. Все остальные хотеть лучшее качество. Ты думать по-другому».

          Она сказала это как-то так, словно это было доказательством чего-то хорошего. Она всегда говорила вещи, которые не имели смысла, которые звучали как хорошие и плохие одновременно.

          Я убирала последние надтреснутые тарелки, и затем я вспомнила и спросила:  «Мам, почему ты не используешь ту посуду которые я тебе подарила? Тебе она не нравится? Ты могла бы мне сказать, и я бы поменяла рисунок». «Конечно нравится», - сказала она с раздражением. «Иногда я что-то так нравится, что я хочу это сохранить, а потом забывать, что сохранить».

          И, как будто только сейчас вспомнила, она расстегнула застёжку на своей золотой цепочке, и сняла её, и подержала, словно взвешивая, цепочку и яшмовый кулон в своей ладони. Потом она взяла мою руку, положила кулон мне в ладонь, и сомкнула над ним мои пальцы.

          «Нет, мам, нет, я не могу это взять».

          «Надо! Надо! Возьми! Возьми это»,  - сказала она, будто ругала меня за что-то. Потом она продолжила на китайском: «Уже давно я хотела дать тебе этот кулон. Видишь, я носила этот кулон на моей коже, и когда он ляжет на твою кожу, тогда ты поймёшь, что я имела в виду. Это твоя жизненная важность». Я посмотрела на этот кулон со светло-зелёной яшмой. Я хотела отдать его обратно, я не хотела принимать его, но я всё равно чувствовала, словно он уже внутри меня.

          «Ты даёшь его мне только потому, что сегодня случилось», сказала я.
«Что сегодня случилось?»
         
          «То что Вэйверли сказала, что все сказали».

          «Ха! Почему ты слушаешь её? Почему ты должна следовать за ней, и ловить её слова? Она как этот краб». -  Моя мать потыкала крабовый панцирь в мусорном ведре. - «Всегда из стороны в сторону мечется, загогулины выписывает. Ты можешь заставить свои ноги ходить иначе».

          Я надела кулон. Он был холодный. «Не очень хорошая эта яшма», сказала она просто, трогая кулон.  И затем добавила на китайском: «Это молодая яшма. Она очень светлая сейчас. Но если ты будешь носить его каждый день, она станет более зелёной».




          Мой отец перестал нормально питаться с тех пор как мать умерла. И поэтому я здесь на кухне сейчас, чтобы приготовить ему ужин. Я режу тофу. Я решила сделать ему острый бобовый суп. Моя мать часто рассказывала мне как вещи восстанавливают дух и здоровье. Но я делаю это главным образом потому что я знаю, что мой отец любит это блюдо, и я знаю как его приготовить. Мне нравится его запах – имбирь, лук-шалот, и острый красный соус чили, который щекочет мне ноздри с тех пор как я открыла банку.

          Я слышу, как где-то наверху клацнули и заурчали старые трубы, и вода текущая в мою раковину, уменьшается до тонкой струйки. Один из квартирантов наверху, должно быть, принимает душ. Я помню жалобы моей матери – «Даже если ты не хочешь их, деваться некуда». И теперь я знаю, что она имеет в виду.

          Когда я споласкиваю тофу в раковине, я вздрагиваю, потому что тёмная масса внезапно появляется в окне. Этот тот самый одноухий котяра со второго этажа. Он балансирует на откосе окна, прислоняясь к стеклу боком. Моя мать не отравила этого чёртового кота, и я вздыхаю с облегчением. Я смотрю как он всё сильнее трётся боком о раму, и затем он поднимает свой хвост. «Кыш отсюда!» – кричу я, и стучу ладонью по стеклу три раза. Но кот только щурит глаза, прижимает к голове своё единственное ухо, и шипит на меня.

 ***
Небольшое пояснение
          Эми Тан, дочь китайских эмигрантов, сделала такой роскошный заход в американскую литературу, что её первую книжку включают в школьные и университетские программы. Надо иметь в виду, что редкий американский препод осмелится заставить студентов сильно напрягаться – он, конечно, ставит им отметки, но и они ему тоже пишут ревью в конце семестра. Поэтому список литературы обычно ограничен 6-8 книжками в семестр. Попасть в список изучаемых – довольно почётно.
          Писать гладкий текст лень, поэтому пройду «буллетпойнтами».
          - Читать её – традиционное русское удовольствие по типу «соль на раны».
          - Эта книжка – редкость сейчас – написана «кровью сердца», и тема мне близка. Она про детей эмигрантов из сильных культур. Родители не интегрируются, дети оказываются подвешены между культурами, остаётся очень сильное влияние родителей и среды, особенно в Чайнатауне, и дети чувствуют что они теряют что-то, но не всегда это осознают.
          - Это почти комическое – если не понимать важность символов и знаков для китайцев – самопожертвование: спасти дочь от рока, не дать ей безногого краба, и, тихо, почти покорно приняв на себя этот рок, передать «жизненную важность» - сейчас же, пока не поздно.
          - Этот страх героини, которая находится, как тот краб, между раковиной и плитой, и ей уже не нравится китайская закрытость и то что то, о чём говорит мать, лишено очевидного смысла,  а спросить уже некого, потому что смысл, он многолик, потому что человек может происходить много откуда, но и американская простота тоже не нравится, как плоские камни с дырками, и, проговаривая для себя понятный её некитайскому уже мозгу самоанализ, так и не решается – или не находит нужным – произнести это слово, самопожертвование, для себя, хотя и подводит близко, но читатель сам должен сформулировать это страшное слово в своём мозгу. И этот отказ автора, наверное, к моменту написания книги прочитавшего много американской литературы с прямолинейными рассуждениями, следовать канону, мне очень дорог. 
          - Критики – китайского происхождения – обвиняли автора в том, что она пишет с ненавистью к китайской культуре. Это, мне кажется, скорее говорит о болезненном восприятии критиков, о непонимании ими самими того, о чём так по-американски прямолинейно сообщает автор – что это больно, чувствовать себя неуместно в двух культурах одновременно, знать, что одна потеряна навсегда, что в другой – среди белых - ты чувствуешь себя сестрой случайного бармена, потому что у вас с ним одинаковые кулоны на шее.
          - Мать лирической героини говорит на broken English – проклятие взрослых эмигрантов, особенно тех, кто жил в национальных «гетто», не интегрируясь активно. Но когда ей нужно сказать что-то важное своей американке-дочери, она переходит на родной китайский. Который дочь, во всех его оттенках, понять уже не может. Я думаю, что китайцы в Америке чувствуют себя ещё более странно чем русские – беглецы из шеститысячелетней культуры, с её философией, верованиями, знаниями, на территории варваров в двадцать раз моложе.
          - Потрясающе выписана бессильная, запоздалая, бессмысленная почти ненависть к маленькой Шошанне, тому ни в чём не повинному фактору судьбы, отнявшему – если думать по-китайски - у героини мать. Если бы не ребёнок, не посчитанный – потому что в «той», старой культуре дети не считаются, для крабов, но она пришла, и оказалась чужой, лишней, катастрофически лишней -  неправильный краб никому бы не достался. И вот у автора сначала она капризничает, отказываясь от критически важного краба, который мог бы поправить судьбу, отклонить стрелу рока, а потом - лупит по клавишам пианино кулаками, в которых зажаты крабовые клешни. Уровень отвращения вызываемый маленькой, как бы мимоходом, в ряду прочих, упомянутой деталью поразителен – это настоящее мастерство. В этом ребёнке, дочери изысканной Вэйверли, для героини, словно в фокусе, сосредоточилось всё плохое. Очень необычный для американца приём – но автор всё же не совсем американка.
 
          Честно говоря, нет никакого смысла в том, что я перевела этот текст на русский. Собственно, переводила я его, изначально, для дочери, которая читает по-английски лучше и быстрее чем по-русски. Но текст объясняет зачем. Кроме того, это не только про китайцев, не только про Америку. Это про разные поколения тоже, и особенно про ситуации, когда старшие росли под суровым давлением, а младшие – привыкли к вольнице.
***