На фото некоторые персонажи новеллы, слева направо, по краям: Бергольцев (Ива)и Щербина (песчанник), второй страва Щетинкин.
***
Она читала стихи, выдыхая рифмы с папиросным дымом. Я, побочный сын Эскулапа и выкидыш матери Гармонии, сидел завороженный. Удивительно, но только в Военно-медицинской академии я полюбил стихи. До этого я их не знал и не понимал. В школе их механическое заучивание вызывало такое же механическое отвращение.
Только здесь в Ленинграде я узнал, что существует целый Мир образов, заключенных в зарифмованных словах. Поэтические образы расширяли пространство до бесконечности, впивались в сердце, и душа сладостно кровила, а Мир залитый плотью, приобретал новые, ранее неизвестные краски.
«Еще не умер ты, еще ты не один, / Покуда с нищенкой-подругой / Ты наслаждаешься величием равнин / И мглой, и холодом, и вьюгой»*. Вдумайтесь только, «подруга – вьюга» – просто удивительно-точная и замечательно-уместная образная рифма, способная вскружить голову.
С этих пор я стал завидовать тем, кто умел правильно расставить поэтические ритмические и смысловые акценты. Она, Ивина подруга – Майка, делала это виртуозно.
«В роскошной бедности, в могучей нищете / Живи спокоен и утешен. / Благословенны дни и ночи те, / И сладкогласный труд безгрешен». Что за чудо сочетание несочетаемого: «роскошная бедность и могучая нищета» …
Ритм стихов и необычные образы гипнотизировали. Заметив эту особенность, потом какое-то время спустя, я использовал стихотворную рифму для погружения некоторых моих пациентов в транс. Вспомнился случай, когда меня, начальника психиатрического отделения Мирнинского госпиталя, вызвали в приёмное отделение.
Поступил военный строитель с истерическим мутизмом, который тут же в смотровой был погружен мною во II-ю стадию гипноза по В.М. Бехтереву с явлениями каталепсии. Я довёл его до этой стадии намеренно. «Восковая ригидность» была самым убедительным визуальным аргументом для моих коллег-скептиков, не верящих в гипноз.
Транс был наведён с помощью известного стихотворения, воспроизводимым мною монотонным голосом: «Не позволяй душе лениться! / Чтоб в ступе воду не толочь, / Душа обязана трудиться / И день и ночь, и день и ночь!» При этом поэтические строчки перемежались с классическим гипнотическим рапортом, всегда несколько примитивным и абсурдным, подобным бормотанию шамана. Точно не помню, что я тогда говорил, отчасти это был экспромт: «Тебе надо расслабиться, словно наступила ночь. Всё проходит, наладится, всё ненужное прочь, что день, что ночь – всё прочь, спать, спать …». Телу военного строителя было придана самая неестественная поза, а после выхода из транса, «а теперь ты будешь говорить», в пику неверующим, пациент заговорил.
Тогда же у Ивы и Майки я был зачарован стихами и сам не мог произнести не слова.
«Несчастлив тот, кого, как тень его, / Пугает лай и ветер косит, / И беден тот, кто сам полуживой / У тени милостыню просит». Что за прелесть это – «у тени милостыню просит». Затем следовал глубокий Майкин папиросный выдох и вместо продолжения – пауза.
В то время мне казалось, что я понимал Иву, и его связь с этой хрупкой женщиной: поэтический опиум дурманил не только меня. Это всегда так – стоит только вкусить этот наркотик и утрачиваешь различие между рифмой и губами, вздрагивающими от размеренности ритма, и уже тело входит в резонанс с стихотворной гармонией, и голова идёт кругом от поэтических образов и губ их творящих. И хочется этим владеть, либо становится рабом всего этого богатства. Я определённо понимал и разделял Ивин выбор.
Мы обсуждали это, и я сказал ему покачивая головой в утвердительном «да».
– Вас объединяет поэзия.
– И не только, Дэс, – усмехнулся Ива и добавил, – всех, чувствующих поэзию, соединяет нечто ещё.
Майка рассказывала, что некоторые строчки стихов воронежского периода Мандельштама ей не давали покоя, и она встречалась с Надеждой Яковлевной, его женой, просила их объяснить. Образы оказались очень точные, почти фотографические, с единственной только разницей – поэт использовал совершенно необычные сравнения. Плохо когда стихи остаются, а всё связано с ними уходит и забывается, от этого что-то теряется.
Прошло больше сорока лет и мой однокашник Щербина, больше известный на Курсе как Песчанник, прислал мне Ивины стихи.
Ленно-пенно льёт на стены
«Алазанская долина»,
На рубашку половина,
И расцвечивают шторы
Тёмно-красные узоры
Будто это хвост павлина –
Неприглядная картина.
Зелень тёмная осколков,
Щерба мечется без толку,
Белизна бинта слепая,
Словно снег в начале мая.
Кровь мешаясь с алкоголем,
Словно пар над зимним полем,
Под рубашку подтекая,
И сквозь марлю проступая.
Только Дес один спокоен –
Он один, как в поле воин.
Бледен Иво, но недаром
Он отпился «Солнцедаром».
Невозможен стал наш топот,
Изергили слышен ропот.
Кровь с вином горит пожаром,
А Песчанник – за товаром ...
За этой поэтической «Зарисовкой» проглядывались некоторые события, которые я тотчас же и вспомнил. Это произошло на 5 курсе. Как я примкнул к компании однокашников не своего взвода не помню – кажется Ива предложил выпить «Алазанский долины». Я соблазнился, приятный вкус этого вина помню до сих пор. Щербина пригласил нас в коммуналку, одну из комнат которой он снимал вместе Щетинкиным, недалеко, на Лесном проспекте.
По дороге мы с Ивой тихо мечтали: хорошо бы выпить по глотку «долины», и даже пытались протолкнуть пробку «пролетарским» способом, пальцем внутрь, но она не поддавалась. Мы ещё не знали, что винная затычка сыграет с одним из нас злую шутку.
Коммуналка «Двух Ща» нечем не отличалась от виденных мною раннее, в коридоре появилась физиономия любопытной старушки.
– Старуха Изергиль, – прокомментировал Песчанник, она ещё не успела и рта открыть, как он добавил, – ворчливая зараза. В ответ она что-то прошамкала или мне так показалось.
Вообще эти питерские старушки очень своеобразны. Когда в 2001 году я в поиске рабочего места переходил широкий проспект в одном из районов Петербурга, рядом со мной оказалась очень пожилая женщина, и увидев на её лице растерянность, я ей предложил:
– Бабушка, давайте я вам помогу улицу перейти.
А в ответ услышал, произнесенное с достоинством и обидой:
– Какая я вам бабушка, я – Дама.
Но вернёмся в прошлое. Как нередко это бывает, у Песчанника в комнате и на коммунальной кухне штопора не оказалось. От проталкивания пробки внутрь мы отказались сразу. Я попытался выбить её ударяя основанием ладони о дно бутылки, но пробка не продвинулась ни на миллиметр несмотря на все мои усилия. Тогда я не знал, что у хорошо выбродивших вин этот способ откупорки совершенно неэффективен, а мне казалось, что я показываю друзьям полную свою несостоятельность, – другие проделывают это с легкостью, а я не способен. Впрочем, внешне я оставался невозмутим.
Наблюдая за моими усилиями Ива решил продемонстрировать другой способ решения проблемы, как он сказал: «Академический». Он взял толстый учебник «Военно-полевой хирургии», прижал его к стене наружной стены возле окна, а другой рукой обхватив горлышко «Алазанской долины», стал ударять её дно о произведение кафедры ВПХ. После нескольких сильных ударов бутылка разлетелась на осколки, часть которых впилась в основание ивиной ладони.
Эффект от «академического» откупоривания бутылки был совершенно неожиданным. Брызги от красного вина разлетелись во все стороны «словно хвост павлина» забрызгав стену, штору и рубашку Ивы. Кровь смешалась с вином. После того как из раны были удалены бутылочные осколки правая кисть Ивы была перевязана бинтом, он попросил Песчанника сбегать в магазин «за анестезией».
Этот случай забылся бы, если бы не написанные Ивой стихи. Позже думая о судьбе моего товарища и однокашника Ивы, считал: из-за его поэтического и чувственно-ранимого склада, из-за нежелания признавать прозу жизни, – судьба постоянно наносила Иве глубокие раны, которые, несмотря ни на что, не изменили его до самой смерти.
*Здесь и далее стихи О.И. Мандельштама «Еще не умер ты, еще ты не один».
** Н. А. Заболоцкий.