Глава 12. Ульяна
Улька родилась с одной счастливой особенностью - ни при каком повороте событий, ни в детстве, ни позже - не чувствовать никакой своей обделенности, не лелеять обид и болей - эта способность все воспринимать как данность, спасала ее по всей долгой жизни. Ну конечно, как и всем, ей могло чего-то не хватать, могло желаться того или этого, но если - нет и невозможно - то что, жизнь закончится? Ну неет! Попробовать еще раз, и еще раз, а вдруг получится? - Ах, точно нет? - тогда ладно, не очень и надо.
Долго еще она не знала и, уж точно, осознать не могла того, что выпало пережить и испытать ее семье, да и то - ну что могла она понимать в суровом молчании или редких непонятных словах родителей и деда с бабой, да даже и сестричек, ведь в момент, когда переменилась и пошла под косогор вся их жизнь, ей только-только «стукнуло» два. Ну были неудобства, ну в животе урчало и булькало иногда, ну одежонка худая, так ведь самое главное - мамушка теплая всегда под боком, батеня пощекочет под подбородком и подмигнет глазом, спеша куда-то, сестрицы поиграют с младшей или дадут любимую ею хлебную корочку в руки, чтоб не пищала, пока они свои девчачьи разговоры ведут или игры заводят.
Все о донской родине своей, о переезде и потерях, как и о том, как все начиналось здесь, на новом месте, она узнает гораздо позже. Вот тогда Улька, младшая из Гаврилового девчачьего хозяйства, и начнет усваивать свои главные уроки, одним из которых будет понимание того, насколько прочными нитями связаны они все, «родненькие» (как называла их Аннушка), как важно и необходимо каждому это ощущение общности, это чувство единого корня. И как это важно по жизни - быть частью чего-то. И стоять друг за друга. И выстоять.
Никаких детских садиков или нянь, кроме своих сестричек, Улька не знала, пройдя только школу домашнего воспитания с ее простыми уроками. Кто-то бы мог сказать: ну чему могла она выучиться и что освоить в тех условиях, в которых она взрастала. Какие книжки читала, какую музыку слышала, что могла узнать о жизни, когда пять человек, а потом, когда появился и шестой, Раисин сыночек, в двух крошечных комнатушках спят, обедают, делают уроки, варят, пекут, ссорятся. Как выяснилось позже, эта скудная по чужому взгляду жизнь научила ее, возможно, большему, чем умению читать, считать, - она во многом сформировала ее характер и отношение к жизни в целом. Простые и бесхитростные люди, окружавшие ее, передали ей по наследству такое же простое и естественное приятие жизни во всем ее прекрасном и ужасном разнообразии. В таком натуральном, целостном восприятии жизни и ее законов не было ни восторженной экзальтации - что было бы и странно после всего, что им выпало на долю, ни бережно поддерживаемого венца страдания, которым украшают свои головы те, кто не только смиренно принимает, но даже чуть ли не приветствует несчастия. Вот тут нет - крестьянские дети, они генетически были привиты против интеллигентских попыток свести все в жизни к страданию и пестованию своих тягот и несчастий; и так же генетически уберегаемы были от этого верой своих отцов, отрицающей уныние как один из величайших грехов.
Много не размышляя по этому поводу, маленькая Улька радовалась жизни всею своею простой душой, видя тех, кто тихо и немногословно делает свое дело, перешагивает через неудачи и беды, иногда теряя силы или задерживаясь, чтобы залечить раны, потом отряхивается и продолжает шагать. Да, она училась простым вещам, и эти уроки были важны и формировали ее, так же, как простой быт и пуританское воспитание. В ее семье были скупы на слова, не голосили по поводу и без, нечасто использовали уменьшительно-ласкательные суффиксы (любовь демонстрировали не словами), там не принято было обсуждение при отце каких-то сугубо женских вопросов и проблем. Как не приняты были бранные слова в быту (трудно предположить, что Гаврил не знал и не использовал крепкое словцо, но в доме росли девочки и по молчаливому согласию родителей - а может, это было и не обсуждаемо словами, а разумелось само собой), но матерное слово в доме никогда не звучало.
Улька росла шаловливой, живой, смешливой придумщицей. Была плоть от плоти своих многочисленных ровесников - босоногих обитателей улицы Фрунзе (так ее назвали, когда она стала разрастаться в обе стороны от первых десятка домов-землянок). Счастливым временем для детворы была зима с ее сугробами и снежками, Новым Годом и Рождеством с пением и колядованием. Радостной была и весна, раскрашивающая степь во все цвета радуги, делающая подсохшие улицы местом ежедневных игр, стучащего по пыли мяча, катающихся железных колес, вращаемых с помощью проволоки, которою пацаны вертели это колесо и бежали за ней с выражением счастья на лице. Ну а уж лето…
Спит Улька в своей постельке, а солнышко уже заглядывает в небольшое оконце, щекочет нос, щеки. Мама ужо проводила батеню на работы, подошла с улицы к окну, закрыла ставню. Зашла в хату, заглянула в комнату, прошептала, как ей когда-то мамушка: «Позарюйтя, дявчата, позарюйтя еще» и пошла шуршать на кухне. А Улька уже вот она, улыбка в пол-лица. Чего-то перекусила скорей-скорей («А то не успеешь!») - и на улицу. А там уже вся разномастная команда и айда: в лапту, в мячик, цепляясь неумелыми ножками прыг-прыг через веревочку. Как было заведено дома, возвращалась без напоминаний к скромному обеду, а там уже в тазу на огороде вода согрелась солнцем - вот тебе и ванна с бассейном. Когда и уснет на часок, а мама спинку погладит, а если не спится - то все равно из дома в жару не выпустят. А потом опять на улицу - «и чтоб на виду у меня!» - до первых звездочек.
Ждала, пока появится несколько первых ярких, знакомых уже мерцающих красавиц, чтоб посчитать, прежде чем помахав рукой друзьям, открыть калитку в низеньком заборе. Она научилась считать до десяти и каждый вечер сообщала, сколько их там, над домами, звезд, - пока одна из подружек не заявила, вредно качая головой и тараща для убедительности глаза:
- А моя мама сказала, что кто звезды считает, тот на следующий день умрет!
Это была та еще ночь. Родители давно уснули в соседней комнате-кухне, батеня легонько похрапывал, сестры тихонечко сопели и видели, наверное, уже не первый сон, а Ульке не спалось. Она лежала, одна неспящая в целом мире, и вытирала слезы кулачком. Потом ей стало невмоготу и она толкнула Дашку:
- Даш, а Даш, я завтра, наверно, умру.
- Улька, ты чего, с ума сошла, спи! - прошелестела Дарья.
- Валька сказала, ее мама знает. У-у-у, - прорвался тихий сдавленный рев.
- О господи! Рай, вставай, тут у нас не пойми чего, - так же тихо, на низком шепоте, Дашка.
- Девки, вы чего, ночь на дворе, батеню разбудите. Ты чего ревешь? - обратилась уже к Ульке.
- Валька сказала, кто звезды считает - завтра умрет! А я считалааа!
- Ну и сколько насчитала? - Раиса уже проснулась и на правах старшей повела расследование.
- Девять, - а она говорит, говорит… ее мама знает. Я завтра умру теперь.
- Дура твоя Валька, а ты нашла кого слушать. Она сама считать не умеет, вот и придумала, ты же знаешь, она врушка та еще. И ты дурочка, - вытерла маленькой лицо, переглянулась с Дашкой и подытожила - ну раз нельзя звезды считать, считай что-нибудь другое. Я тебе палочек завтра наломаю - будешь их считать. А сейчас всем спать! - И к Ульке:
- Ложись ко мне, плакса-вакса. И хватит носом шмыгать, дай одеяло подоткну…
Когда пришла пора идти в школу, Улька не противилась и не трусила нового окружения, хотя немножко волновалась. Друзей и на улице много, и девочек и задиристых мальчишек, она знала в дружбе толк; и простые способы познакомиться и подружиться с прежде незнакомыми она освоила давно. Перед ее доброжелательной улыбкой и искренним радушием и открытостью не мог устоять никто, так что вопрос о друзьях-одноклассниках не стоял вообще. Страшно было другое - учитель. Этот непонятный учитель, по предупреждению сестер и наставлениям матери, должен стать главной фигурой в ее новой жизни. Его нужно будет «слушать» и не только слушать то, что он говорит, но и «слушаться», то есть выполнять все, что он велит. Это и было страшно. При всем авторитете родителей и строгой дисциплине детей в семье, они, три разновозрастных девочки, все же имели свою свободу, а уж младшенькая, по всем законам, ею самой установленным, была на особом, привилегированном положении, и терять это положение она совсем не хотела. Как же она сможет сидеть целый урок, сложив руки на столе, и не шевелиться? И не разговаривать? Когда же она будет делать уроки после школы, ведь у нее так много дел и столько интересного на улице, за огородами, и все друзья будут ждать, а она что же. Как сумеет чинно гулять на переменках, потому что в школе бегать нельзя. Вопросы, вопросы.
Но все оказалось не так плохо, как ей представлялось. Учительница оказалась старенькой и доброй, а мама говорила - молодая, тридцати лет, и у нее у самой дочка училась в их классе, а старшеклассники не были такими уж страшными и, несмотря на запрет, бегали по коридорам, а по звонку летели в свой класс, где было написано, что это «четвертый Бэ». Да и все было большим в этой школе: и коридоры, и окна, и черная доска - предмет вожделения всех первоклашек. И на переменке каждый старался подбежать к этому чуду и, схватив мелок, черкнуть что-то, потом быстро стереть мокрой тряпкой и передать крошащийся белый кусочек товарищу.
В первый же день Ульяну посадили с девочкой с красивым именем Лизавета, такой же робкой и смущенной, как и она. Обе тихохонько просидели первый урок, слушая учительницу со всем вниманием, на какое только были способны, не взглянув не только по сторонам, но и друг на друга. И это было так непривычно для обеих, что к концу урока они были абсолютно без сил. На перемене они с радостью встали из-за парты, потом взглянули друг на дружку - и расхохотались. Заливисто, без всякого повода и видимой причины, как можно смеяться только в детстве. Страха не осталось. Жить можно и здесь. Новый друг найден. Друг, а точнее, подруга на всю жизнь. Как оказалось, это было не только детской приговоркой - оказалось правдой. Долгую, долгую жизнь. Без ссор (ну может, только из-за какой-нибудь мелочи типа мяча или очереди в «классики»). Без разговоров за спиной. Без обид. Если б они обе не были так по-девчачьи милы, а позже так женственны, можно было бы сказать, что это была настоящая мужская дружба, благородная, без мелочей, с оправдываемой всеми делами и поступками уверенностью, что другая всегда поддержит, спасет, вытащит. Так оно всегда и будет.
Но пока они осваиваются в школе и слушают каждое слово учительницы, и еще какое-то время будут воспринимать любое ее слово как последнее и самое-самое главное, ибо велик был авторитет школьного учителя в семье, а это невольно передавалось и детям.
Подружки перезнакомились с сестрами и родителями друг друга, увидели, что во многом и тут они похожи. Лизина мама, тетя Поля, родила мужу восьмерых детей, двое из которых умерли во младенчестве, а двое в дороге из маленького волжского села на новую родину. Улька восхищалась матерью подруги - маленькой сероглазой женщиной с необыкновенно мягким тихим голосом, всегда занятой чем-то, всегда в делах, в перерывах между которыми она находила время почитать книжку, послушать радио, к чему призывала не только своих детей, но и Ульку, объясняя, как много хорошего можно узнать из музыкальных и литературных передач, и как это здорово - читать. Несмотря на четырехклассное образование, она слыла образованной среди поселкового люда, и детям своим всегда могла подсказать и помочь и, главное, привить им такое желание учиться, что все они получили то образование, которое было доступно в ту пору детям раскулаченных. Так, старшая из трех сестер, окончив школу, отправилась поступать в медицинский институт, полная юношеских мечтаний о пользе для людей. Поехала в большой волжский город, где тетушка, решившая помочь племяннице, приняла ее в своей маленькой квартирке, кормила и поддерживала во время приемных экзаменов, и победа была одержана. Все экзамены она сдала. Но до зачисления дело не дошло. Проверка документов показала, что девочка эта - неправильная, она кулацкая дочь и учиться в медицинском вузе поэтому права не имеет. В слезах и с разбитыми мечтами вернулась домой. Поплакали, конечно. А на следующий год она поступила здесь, в родном теперь городе, в техникум и получила совсем неплохое образование. Как позже и ее сестры и уже здесь родившийся брат, поймавший все-таки птицу счастья за хвост и ставший врачом.
А пока школьные годы продолжаются, и каждый день нов, наполнен событиями, приключениями и даже открытиями. И шалостями. Улька с Лизаветой совпали во всем: в характерах - свободолюбивых и независимых, в чувстве юмора: были не то, чтобы смешливы, но умели увидеть и подметить забавное и обозначить словами так, что не рассмеяться самим и поделиться с другими было нельзя. Были благородны в дружбе и всегда - в бой за друга, и это могло быть реальным сражением с обидчиком в том возрасте, пока с противником можно было расправиться ударом сумки с книжками по голове.
Время учебы было для них счастливым: друзьями была вся маленькая школа, игры на переменках - пока тепло - «классики» в школьном дворе, прыжки через веревочку с вывертами и переворотами, «кондалы, раскованы» у девчонок, лапта у пацанов. После перемены все краснолицы, отдуваются - устали. А тут учитель рассказывает, почему дождь идет, каких только животных нет на свете, рассказ «Муму» читает! А сколько наизусть задавали учить - и ведь заучивали большими кусками - память юная, цепкая, до конца жизни Пушкина и Лермонтова цитировать будут. Ну и шкодничали - не без этого. Однажды в четвертом классе досталось обеим подружкам на орехи, не на шутку провинились. Принесла как-то с собой Улька завтрак - мать, как обычно, завернула в вощеную бумажку несколько тоненьких блинцов (знала, что Улька поделится с подругой - у тех в это время было совсем туго в семье). Прямо посреди урока захотела проверить, все ли там в порядке, ну и вдохнуть теплый молочный запах. Стала под партой разворачивать тряпочку, в которую мама завернула еду, вздрагивая от громкого шелеста бумаги, раскрутила и прыснула со смеху, не удержавшись. Это был рукав от батениной белой рубашки, уже совсем белый от стирок, теперь он «работал» салфеткой.
- Лиза, зашептала она подруге, давно отсаженной на другой ряд, чтоб не болтали на уроках. Лизаветаа, - позвала опять чуть громче.
Та обернулась.
- Смотри, мама блины завернула. - Вытянула весь длинный рукав из-под парты и натянула на руку до плеча.
Лиза засмеялась тихонечко, толкнула соседа, зашептала ему в ухо. Оба посмотрели на Ульку и затряслись в беззвучном смехе. А та уже продолжала представление. Каждый новый зритель получал полную программу: демонстрировался пакет с блинами, потом из-под парты , извиваясь, выползал белый застиранный рукав, потом он взбирался по руке и замирал на плече - и очередной зритель падал на парту, уткнув лицо в сложенные руки и начинал хохотать тем веселее, чем больше хотел спрятать свой смех. Весь класс был деморализован.
Наказание не заставило себя долго ждать - за срыв урока вызвана была в школу мать нарушительницы, дома она была наказана отцом, который обычно отдавал это право жене - но тут был особый случай. Он схватил Ульку за ухо - и это было не столько больно, сколько обидно, а мать еще и добавила шлепок пониже спины - чтоб неповадно было. Ну и Лизавете, как пособнице, тоже досталось дома.
Дни шли за днями, уроки сменялись счастливыми каникулами. Потом опять учеба, уроки...Решались новые задачки, читались новые книжки. Вот «на груди алый галстук расцвел», как потом споют в известной всем песне. И это значило, что все дружно стали безбожниками, точнее, так была выстроена вся система воспитания. Несмотря на старания матерей, дети все дальше уводились от веры, религия была злом и опиумом, - Улькино поколение безоговорочно превращалось в атеистов: пионер не может носить крестик под маечкой. На Пасху, чтобы ненадежный юный народец не пошел на службу в церковь с отсталыми родителями или бабушками-дедушками, устраивались ежегодные воскресники. Ученики были заняты полдня, работы всем хватало - расчищали школьные дворы, сажали деревья - главное, чтобы были на виду. А после воскресника школьный двор был засыпан разноцветной яичной шелухой, крошками от пасочек и куличей - забавные плоды антирелигиозного воспитания.
А вернувшись домой, Улька попадала прямиком в атмосферу большого праздника, к уже накрытому праздничному столу. Вся семья была в сборе и начиналось «разговление»: освященные яйца нарезались кусочками и заливались молоком. Свои принимали это как должное, а зятья - хоть и не считали блюдо деликатесом, но отдавали должное семейной традиции. А потом начиналось пиршество, и тут уже отведывались блюда, которые мастерица Аннушка горазда была готовить по старинным или ее собственным рецептам. Она загодя варила свой знатный холодец, накануне праздника резала высушенные на печке тонкие лепешки на домашнюю лапшу, пекла пироги с разными начинками, а украшением праздника, конечно же, были в большом количестве испеченные разноразмерные пасочки. Самую большую, освященную на вечерней службе, - ставили на блюдо в середину стола, окружив ее крашеными яйцами, темно-красными от луковой вареной шелухи. Поменьше - девчатам и их семьям. Малюсенькие, почти игрушечные, - малышне, сначала Ульке, а потом и последовавшим внучатам.
О том, что делать после окончания семилетки, ни Ульяне, ни Лизавете думать было не нужно. Время было военное, они попали под «мобилизацию». Никто не спрашивал их, хотят ли они они идти в школу ФЗО, что значило
«фабрично-заводское обучение». Им, как и многим их ровесникам, велено было идти в училище - и это не обсуждалось, действовал закон военного времени. Училище находилось в Новом Городе, который только-только отстраивался, но для поселковых юных дев это была почти столица. Трех- и даже четырехэтажные дома, кирпичные и каменные, клуб с танцплощадкой и, конечно, общежитие, где они поселились в комнате с тремя другими ученицами - все было ново. До поселка в ту пору добраться было не так-то и легко, так что выбора не было. Гаврил долго противился переезду дочери, но делать было нечего, - самая маленькая оторвалась от дома не по своей воле (но надо признать, вполне с удовольствием) .
Начался новый этап жизни, и прекраснее всего было то, что они были вместе - как две сестры: в одной комнате, в одних классах. В свои пятнадцать они сходились в главном - жизнь прекрасна и удивительна. Все люди - хорошие. Ну в-основном. Ты получаешь то, что зарабатываешь. Все в твоих руках. Так и жили. Обе легкие на подъем, схватывающие знания на лету. Подруги быстро почувствовали себя вполне самостоятельными и даже слегка состоятельными - ведь крошечная стипендия - это были их личные деньги, хотя и совсем маленькие. А ученицам и даже уже студенткам надо было и поесть и самое-пресамое необходимое купить. Но это были свои, свои деньги, и подруги просто купались в счастье обладания ими. Нашлись, конечно, и новые подружки - юность легка в дружбах и привязанностях. У Ульки все получалось легко и весело, при этом она оставалась ответственной и исполнительной, таким образом Ульяна Гавриловна после окончания учебы оставлена была работать здесь же, в учебной части училища. Это было так здорово - она чувствовала, что впереди у нее действительно интересная и увлекательная жизнь.
Большая любительница поплясать, Улька тащила Лизавету, иногда почти за руку, на новые фильмы в клуб, и порой совсем не из-за кино. Ведь перед вечерним сеансом были обязательные танцы. Целый час. И она использовала этот час, чтобы накружиться и наплясаться от души. Улька умела танцевать все: и вальс и краковяк, и даже фокстрот, а вот чарльстон до них еще не долетел. А если не было пары из неуклюжих на ногу парней, находилась другая плясунья, схватив которую, она неслась «в вихре вальса» или припрыгивая в веселом «казачке».
Там же, в фойе кинотеатра, познакомилась сама, а потом познакомила и Лизу, с новой подружкой, из «городских», живущей неподалеку от училища, в самом центре Нового города, - веселой и живой Виткой. Имя Виктория не было распространенным в те далекие годы, оно звучало красиво и немножко таинственно, словно пришло из какой-то другой жизни, из красивых кинофильмов. Да и сама Витка ощущала свою отдельность от этого простого мира обыкновенных людей, несла в себе ощущение своей миссии - привнести в эту скучную и мало романтичную жизнь свою красоту, свой талант.
Она уже закончила школу и работала в какой-то маленькой конторе, сидела секретаршей у такого же маленького, как и контора, начальника. У нее был постоянный кавалер, который любил ее без памяти и даже звал замуж. Но у Витки были свои планы на жизнь и твердая надежда на встречу не с простым рабочим пареньком, а с достойным ее серьезным и состоявшимся, как она это называла, мужчиной. А пока весело и вполне счастливо наслаждалась жизнью в свои восемнадцать. Одно было плохо: ей, дочери немки, высланной из Ленинграда сюда, в Казахстан, не было пути в вуз, куда она стремилась всей душой. Витка немножко пописывала в дневничок, много читала и была создана для изучения литературы, музыки, живописи. Мама ее, думая о будущем дочери, предлагала идти в техникум, - специалисты были нужны и поступить туда, несмотря на подпорченную происхождением анкету, было возможно, но технические специальности и точные науки ее совсем не увлекали, она была слишком нежной и хрупкой для всех этих железок и цифирей. Нынешнее ее положение она красиво определяла как «полосу ожидания» и впрямь ожидала какого-то чудесного изменения в своей жизни, хотя даже сама не знала, какого, и откуда оно должно явиться.
Улька и Лизавета иногда ревновали друг дружку к новой приятельнице, при этом им обеим нравилось общение с начитанной, остроумной «старшей подругой», как шутливо та называла себя. Виктория несла свое старшинство над ними, еще только семнадцатилетками, с высоко поднятой головой и вздернутым носиком, уверенная в том, что они еще совсем ничего в жизни не понимают, нуждаются в ее руководстве и поучениях. А им нравилось бывать у нее дома, где молодая и необыкновенно красивая мама подруги разговаривала с ними на всякие-всякие темы, которые в их семьях как-то не принято было обсуждать, нравилась ее безупречно грамотная, красивая спокойная речь, ее низкий голос, некоторая манерность. Они видели, что дочка в чем-то повторяет свою маму - Витка была хороша собой, стройна и тонка станом, большеглаза, и, почти как ее мама, была чрезмерно сосредоточена на себе самой. Подруг смешила ее уверенность в своей неотразимости, в том, что каждый встреченный ею юноша непременно должен стать рабом ее красоты. Подруги беззлобно шутили над ее маленькой слабостью и называли это «от себя без ума», но с появляющимися уже поклонниками или, как это называлось тогда, «кавалерами», знакомить не спешили. Как оказалось, не зря.
Здесь же, в общежитии училища, где она теперь работала, Улька встретила свою судьбу. После войны сюда, в растущий, как на дрожжах, промышленный город, направляли призывников вместо службы в армии. Это была мобилизация, которая должна была обеспечить строящиеся фабрики, заводы и стройплощадки молодыми, полными сил работниками, обученными и обязанными отработать здесь весь срок своей службы. Во время учебы группа строителей жила в общежитии. Бедный быт не мешал им радоваться жизни, бегать в кино, знакомиться с девушками, гулять по вечерним улицам. Дружили, потом пронесли эту дружбу через жизнь все они, встретившиеся в самые прекрасные годы своей юности и сплотившиеся в тесную компанию классных ребят. Здесь был интеллигентный, благородный Геночка, которого и в старости они будут называть только так, ласково, - Геночка, и подруга его Мария, и Аркаша, всеобщий любимец и мудрец, и Улька, и не по годам серьезный Иван, и Лизавета, и на какое-то время присоединившаяся Витка.
Улька работала, Лизавета доучивалась в техникуме, они взрослели, набирались опыта, радовались жизни. Война была позади, впереди - любовь, счастье. Жизнь налаживалась. Улькины сначала робко завязывающиеся отношения с Иваном двигались к вполне ожидаемому завершению - он все чаще поговаривал об их общем будущем, о детях, но тут вмешалась рука если не судьбы, то администрации училища. Ульку решено было направить на годичные курсы повышения квалификации работников профобразования, и куда? - В далекий и прекрасный Ленинград. Двадцатилетняя поселковая девчонка, одна, через всю страну, в Ленинград?!
Она не спрашивала разрешения ни у родителей, ни у жениха. Она им сообщила о решении. Она приняла предложение, и всем ничего не оставалось, как согласиться. Это был шанс, неожиданный и тем более прекрасный. Отказаться - нет, это было невозможно.
К поездке сшита была новая фуфайка - деньги дал батеня, а мама нашла мастерицу. Справлены были новые валенки и резиновые сапоги - в Ленинграде постоянные дожди - это знали даже здесь. Прикуплены бельишко и чулки. Наварены яйца и курочка в дорогу. Все, Ульяна Гавриловна, двадцати лет от роду, расцеловав всех родных и всплакнув перед дорогой, зашив в потайной карманчик деньги на первое время, отправилась на учебу.
Этот год стал для нее целой жизнью, новой жизнью. После занятий молодые, жадные до жизни и новых знаний парни и девушки из разных городов большой страны, бегали по музеям и театрам, объезжали все прекрасные пригороды Ленинграда. Сколько она прочитала, сколько увидела! Никогда не избалованная красивыми вещами Улька видела, как можно одеться и причесаться по-другому (слова «стильно» еще не было в лексиконе), как здорово выглядят ноги в туфельках на каблучках, и на маленькую свою стипендию она приобретала простенькие, но важные вещички, которые украшают не только фигуру или лицо, но и создают настроение, придают жизни новый вкус и запах.
Иван скучал; несмотря на свою кажущуюся сдержанность и внешнюю суровость, он был человеком глубоким и тонко чувствующим. Он писал нежные письма, ждал, когда наконец закончится этот длинный год разлуки. Однажды в дверь их с Геночкой и Аркашей комнаты постучали. За дверью стояла Виктория.
- Иван, мне поговорить с тобой нужно. Ты не мог бы выйти?
- Что случилось? Сейчас выйду, конечно. Подожди на лестнице - Аркашка спит после ночи.
Вышел на лестничную площадку. Витка, не видя его, поправляла кудряшки и слюнявила брови, глядя в маленькое зеркальце. Увидев его, лукаво улыбнулась, повернула к нему свое красивое лицо, заглянула снизу вверх прямо глаза в глаза:
- Все скучаешь? Дурачок ты, Иван. Чего ты сидишь дома, как бирюк. Жизнь не должна стоять на месте. Пойдем погуляем, мы же друзья. И ничего нет дурного в том, что мы не будем сидеть дома в весенний вечер. Сейчас ты один и я одна. И откуда ты знаешь, что твоя Улечка сидит там и скучает по тебе всеми вечерами. Думаю, она там времени тоже не теряет.
Надо думать, он нашел правильные слова - Вика больше в общежитии не появлялась.
Год пролетел, не незаметно, но прошел, как все проходит. Улька словно выросла за это время, похорошела - аж сама чувствовала, что переменилась не только изнутри, но и лицо и фигура и стать стали будто иными. Черты лица приобрели четкость и определенность: под темными, изогнутыми дугой бровями светились радостью и молодым весельем голубые глаза. Открытый чистый лоб и прямой носик украшали слегка смугловатое лицо. Красивые, словно карандашом очерченные, губы. Вот интересно - даже волосы к этому времени завершили свое превращение из русых и выгоревших подростковых «висков», как называла их Аннушка, в темные локоны по плечам. И этот мысик волос, маленьким треугольником выдающийся в верхней части лба. Конечно, Иван уже и так пропал! А когда она на праздник принадела новое сказочно прекрасное платье, сшитое в каком-то ленинградском ателье и бежевые туфли на высоком каблуке, то тут уж пришла очередь подруг выразить свое «ах»:
- Ну чисто артистка, - охали. Просили показать платье портнихе - пусть сделает выкройку.
- А чем ты волосы завиваешь, на веревочку с бумажкой так не получится.
- Ой, какая пудреница хорошенькая! Счастливая ты, Улька!
С Лизаветой темы были другими. Вполне оценив все прекрасные внешние изменения подруги, Лиза забрасывала ее вопросами, интересовалась каждой мелочью, рассматривала фотографии - вот у памятника Петру, вот в Разливе (а как же!), вот в Петергофе…
- Я как только смогу - обязательно туда съезжу! Это же чистая сказка наяву.
- А что с Виткой? Ни разу и не зашла? Ты ее видела, что с ней? - поинтересовалась Улька.
- Да давно не встречала, она и глаз не кажет, даже не знаю, что и думать. Может, обидел кто из наших - да ее не очень-то и обидишь! Надо сходить, узнать, что с ней, здорова ли.
А Витка готовилась к свадьбе. Ее незадачливому ухажеру, влюбленному в нее уже который год, удалось растопить ее сердце; ожидаемый прекрасный принц на коне где-то заблудился, и было страшно пропустить свое время - выбор женихов после войны был не так уж велик.
Иван, как только встретил невесту на вокзале, уже знал, что он должен сделать. Да и Улька знала, что это да, это то самое, до последнего вздоха. Предложение было принято и вскоре же молодые сваты - все те же Геночка с Аркашкой с робеющим женихом пошли свататься. Родителей у Ивана давно не было в живых. Мама Ивана умерла в войну от голода, отдавая последние крохи четырем своим детям. Отец жил далеко, был женат на молодой, и ей пасынок и его сестрички были даром не нужны. Поэтому всю жизнь, начиная с пацанячьих лет, Ваня рассчитывал только на себя да и сватов привел под стать себе. Друзья Ивана произвели на Гаврила и Аннушку впечатление добрых молодцев, каких уже и не родят нынче: положительные, непьющие, уважительные. Но краше всех был жених - высокий, косая сажень в плечах, серьезный, даже немножко «суворый», как определила будущая теща. Полюбился сразу, из Ивана сразу стал для них Ваней, сладились сыграть свадьбу через пару месяцев, прямо в начале июня.
Ровно через девять месяцев после свадьбы, день-в-день, родилась у молодых первенькая. Девочка. Старики - Гаврил и друг его Григорий - с кем-то долго сговаривались, и в одной из землянок поблизости сняли молодым «фатеру», так же, как все, состоящую из двух небольших комнат. И зажила новая семья рядом со стариками, на той же улице, на радость деду с бабой. И когда пришла пора Ульяне на работу выходить, Аннушка - тут как тут - с раннего утреца прибегала внучку поднять, одеть и к себе в хату забрать до самого вечера, до прихода родителей. Так и жили, как Аннушка называла, «одним кагалом» до той поры, пока Иван с другом решили отстроиться, благо, оба и с руками и с мозгами - построили в Новом городе двухквартирный дом, куда привезли уже двух своих дочек.
Как и все среди их окружения, работали, обустраивали быт, растили детей. Улька уже успела приобрести новые привычки - наверное, и Ленинград сыграл здесь не последнюю роль. Рядом с новой ее работой стояло красивое здание магазина подписных изданий. Полки и шкафы этого чудного заведения заполнены были томами сочинений Чехова и Гоголя, Сервантеса и Диккенса, и много-много еще; это был поистине дом, полный сокровищ. И привычка в день зарплаты заходить в магазин и уходить с книгами позволила ей в течение нескольких лет собрать отличную библиотеку, состоящую из собраний сочинений русских и зарубежных классиков, что было по тому времени целым состоянием. Сама полюбила исторические романы - именно эти знания казались особенно нужными, этот интерес сохранила до самых тех пор, пока еще могла видеть меленькие буквы.
Да и любовь к красивым вещам оставалась с Улькой навсегда. Когда получалось свести все концы с концами, она с удовольствием приобретала себе то новую юбку, а то и платье, и крутясь около зеркала, видела восхищенный взгляд мужа, а племянницы говорили: «Вырастем - будем красивыми, как теть Уля. И с каждой зарплаты будем шить новую юбку».
Шли годы, Гавриил с Аннушкой уже и сами становились стариками, а их дочери обзавелись семьями, народили детей. Внуки подрастали, а Гавриил как-то быстро стал слабеть; уж не было того крутого и властного казака, а был патриарх, стареющий лев, к которому с разных сторон подкрадывались хвори и напасти. Так же тяжелели, как-то даже огрузнели когда-то статный и поджарый Григорий и крутобокая властная Леся, стародавние и самые близкие друзья. Иногда встречались погутарить, обсудить дела свои и политические, поворчать и попить чайку, но это случалось все реже. И только Аннушка как будто остановилась в одной поре - вечно хлопотливая, встающая с зарей, бегущая по первому зову посидеть с больными внуками, а потом и правнуками, чтобы дочки и внучки не потеряли рабочий день, не получили какого-то выговора или, того хуже, не потеряли работу.
Когда у нее обнаружилось что-то недоброе в печени, и она, случалось, могла слечь на пару-тройку дней, то, отлежав самую боль и тихонечко вздыхая, вскакивала «бабаня», как звали ее не только внуки и правнуки, но даже и их друзья, с утреца и хваталась за веник, чистила кастрюльки и сковороды. Ну а если гостила у младшенькой в ее большом доме, - даже уже и за восемьдесят - лезла по лестнице на крышу сарая нарвать ранеток с высокой яблони, нарезать и насушить прямо на крыше, да наварить варенья для всех семей. А потом и развезти дочкам, - уже тоже далеко не молодым: и Анфисе, перебравшейся после смерти Михаила сюда на жительство, поближе к маме и сестрам, и Раисе, тоже приобретшей к старости новые хвори, и Дарье с семьей. Так и бегала до восьмидесяти девяти лет, пока не случился на бегу удар, и, отлежав полгода неподвижно, ушла тихо и светло в ночь перед Рождеством к Гавриилу своему, уже и заждавшемуся свою Аннушку.
По-видимому, Улька взяла от матери своей, Анны Левонтьевны, как та называла себя, легкий нрав и легкую летящую походку. Никто не видел ее кричащей, возмущенно размахивающей руками. Она умела настоять на своем, но делала это так естественно просто, что это никогда не выглядело позой, при этом, если она принимала решение, оно было окончательным. По всей своей жизни она легко сходилась с людьми, была незлобивой и независтливой. Работа не тяготила, коллеги и друзья были искренними и открытыми, казалось, она - баловень судьбы, поцелованный прямо в макушку.
Беды подкрались незаметно. Сорокалетие стало каким-то переломным моментом в ее жизни. Сначала одна большая операция, после которой она оправлялась медленно и трудно. Только-только стали возвращаться силы, и тут прямо в сердце, слету, диагноз, который звучал в те годы как приговор. Рак груди. Нужна была большая операция. Вся семья замерла. Иван поднял на ноги всех друзей и знакомых; посоветовали местное светило. Доктор оказался волшебником, выскреб все, что было возможно, вырезал практически все вокруг, залатал и заштопал. Потихоньку, маленькими шагами, начиналось восстановление после многочасовой операции. Исхудавшая, осунувшаяся, она еще лежала в больнице и,как и всегда, не только сама держалась, но и подбадривала домашних и Ивана, который после работы приходил навестить ее, поводить по коридору, заставить поесть. Никогда никаких жалоб и стонов - знала по себе - за близкого и родного еще больнее.
В один из таких дней навестить ее пришла давняя подружка, с которой уже давно утрачена была связь. Приход ее был неожиданным. Пришла с сочувствием и апельсинами. Расспрашивала. Между делом сообщила: «Видела Витку. Она мне о тебе и сказала. Вот подлая злыдня, говорит: «У Ульки рак. Бог шельму метит!»
Улька простилась с подругой, ничего не сказала. Легла на кровать лицом к стене. Жизнь остановилась - или закончилась? Что это?
Когда вечером, как обычно, пришел Иван, пересказала ему разговор с каменным лицом. Как будто силы покинули вечную оптимистку, она то начинала плакать, то замирала и только руками крепко закрывала рот, чтобы снова не повторять все тот же страшный вопрос. Ну правда: за что?
- Ты будешь обращать внимание на эту дрянь? - спокойно, как мог, проговорил Иван. - Ну и эта подруга твоя, она что, не понимала, что делала - пересказывать чью-то мерзость? Пойдем посидим во дворе, девчата сейчас подойдут. Вставай-вставай! - и, укутав жену халатом, он повел ее по коридору.
Иван погиб, когда ей исполнилось пятьдесят. Нужно ли говорить о том, что она сорок лет до последнего своего дня несла в себе память о прожитых счастливых годах и свою любовь к нему. Что она возила с собой в коробочке, со временем потрепавшейся, но не заменяемой никакой другой, письма от него и всегда держала их в тумбочках у кровати во всех своих новых домах и странах, следуя за детьми из края в край - сначала перебравшись в Россию, а потом, в девяностые, - и далеко за океан. И так же следовали с нею по всем адресам сотни фотографий, где улыбались уже ушедшие далеко-далеко ее сестрички и мама с батеней, и друзья да подруги и большой портрет ее Ивана, с которым она здоровалась и разговаривала, иногда и вслух, каждое утро.
И так же, как мать ее, Ульяна прожила свою жизнь так, как будто песню пропела, долгую песню, выводя простую и прекрасную мелодию тихим, но чистым своим голосом, всегда допевая каждое слово.
Послесловие.
Она всегда была рядом - моя мама. И посему казалась простой, родной, привычной. Чем старше становилась я сама, тем больше понимала, что все, что связано с нею, совсем не просто. Что эта цельность натуры, верность самой себе и равенство самой себе независимо от обстоятельств, в том числе трагических, - это ее, только ее отличительные качества. И вера в жизнь, и в себя. И стойкость непоказная, а тихая, женственная. И абсолютно, казалось - несметные силы в борьбе с многочисленными болезнями и операциями, после которых она, как птица Феникс, сбрасывала обгоревшие перья и продолжала жить, и так же радоваться жизни и ценить каждый ее день. А когда подступала очередная напасть, она собиралась и так же негероически, как жила всегда, вступала в очередной бой, чтобы его выиграть.
Наши диалоги:
В восемьдесят с лишком:
- Мама, доктор просит перевести тебе все точно. У тебя рак почки, ее нужно удалять. Выбора нет - только операция. Но он говорит, - люди живут и с одной.
- Ну нужно, так и нужно. Буду жить и с одной.
Еще через несколько лет, после падения и перелома шейки бедра.
- Мама, доктор сказал: мы должны учиться ходить. Будет больно, но надо. Держись за тележечку. Вот так, встаем...
- Ну давай, попробуем.
Маме девяносто. Страшный диагноз, не оставляющей надежды, вопрос идет о днях. Моя дочка:
- Бабуля, с твоим диагнозом доктора говорят: только три-четыре дня - или большая операция и тогда возможно, еще поживем Что ты выбираешь?
Молчание.
- Бабуля, ты хочешь жить?
Кивает головой утвердительно. Потом тихо:
- Да.
Эта повесть о моей маме, мамочке. И о папе, о моих тетушках и дядьях, о бабушке и деде. Все, что хотела, я рассказала в книге. рассказала, как могла.
Мне хотелось, чтобы это была повесть о любви. И о силе, потому что вся сила только в любви.