Звонок в дверь был резким и неожиданно-неприятным. Женщина нехотя поднялась с дивана, убавила звук телевизора и пошла в прихожую.
-Ты? – она даже не пыталась скрыть раздражение и неприязнь, глядя на седого мужчину, стоящего в дверях.
-Чего это ты вдруг, даже не позвонил? А если бы я в магазин вышла – во дворе сидел бы, у всех на виду?
Она посторонилась, давая ему возможность войти. Тяжело переставляя костыли, он прошел к креслу, стоявшему в углу прихожей и собрался было садиться, когда женщина все с той же недовольной гримасой сказала сердито:
-Иди в комнату, чего выдумал! А то Зинка мне потом скажет, что я тебя и в квартиру уже не пускаю!
Старик неуклюже подошел к дивану и грузно опустился, поставив костыли рядом. Культя левой ноги сиротливо-безобразно притягивала взгляд, и он, чувствуя остро свою ущербность, смущенно отвернулся, делая вид, что осматривает комнату.
Женщина недовольно выключила телевизор, оборвав на полуслове длиннейший бессмысленный монолог главной героини очередного мексиканского телесериала. Героиня, как обычно, была беременна от неизвестного даже ей самой мужчины, и ощущала себя глубоко несчастной, не подозревая о том, что долгожданное счастье уже не за горами, и столь желанное богатство тоже уже маячит на горизонте.
-Ну, че у тебя там? – женщина спросила это сухо, явно давая понять, что на самом деле ее нисколько не волнует, как и «че у него там».
Старик неловко улыбнулся и, поправляя пустую штанину, подвернутую к культе, пробормотал:
-Да, вот, соскучился.
-Ага, - женщина усмехнулась, - по рюмашке? Не налью, и не надейся! Пенсию там получаешь свою, можешь всю и пропивать!
-Да я ж не пью, - старик жалобно сморщился, - ты же знаешь! Просто по тебе соскучился… - он робко заглянул в ее холодные серые глаза, окруженные тонкой сеткой морщин. Словно две льдинки, блестели эти глаза, пленившие его когда-то.
Так давно это было, что уже и не верилось, что было оно вообще, все то, что принято называть «прожитой жизнью»…
Молодость, любовь, радость жизни, светлые надежды – ничего из прошлого не отражалось в этих серых льдинках, равнодушно глядящих на него. Неужели ничего не помнит она?
Сердце сжалось вдруг от нахлынувших воспоминаний. Когда-то эти глаза с таким страстным огнем следили за тем, как лихо отплясывал он в кругу деревенских дев-чат и парней. И как забыть биение девичьего сердечка, вызванное его страстными ласками, и ее ответные горячие поцелуи?!
А как радовались они детям! Они поженились, как только он закончил институт, и вскоре родился Гриня. Господи, да он был готов целовать ее ноги за то, что она подарила ему такого богатыря!
Старик грустно улыбнулся. Глаза затуманились слезой – пятнадцать лет назад Гриша погиб в автокатастрофе. Но у них остались Гришины дети – двое славных внучат. И пусть они живут в другом городе, далеко – уже и не съездить туда на свою «инвалидскую» пенсию, но они – частичка его Грини. И у него есть Зина…
Он снова робко заглянул в серые равнодушные глаза.
-А ты по мне совсем не скучаешь?
-Ладно, завел опять свою шарманку! – женщина вся словно нахохлилась. – Есть будешь?
Старик покорно кивнул.
-Счас чего-нибудь приготовлю, - она пошла на кухню и стала там греметь посудой. И в этом звоне посудном чудилось ему то же раздражение, что и в ее голосе слышалось ему последние годы, и в ее взгляде читалось всякий раз, как ощущал он его на себе с той поры, что переступил порог своей, ставшей теперь чужой, квартиры на этих самых костылях безногим инвалидом.
-О чем задумался, мой милый? – необычная ласка в ее голосе заставила глупое стариковское сердце затрепетать от надежды.
Старик торопливо повернул голову и увидел, что женщина стоит в углу комнаты, склонившись над клеткой, в которой на жердочке сидела нахохлившаяся птаха, заморское чудо – попугайчик. Он и позабыл о нем, Тимке-говорунчике. Это чудо появилось в их квартире вскоре после того, как по обоюдному согласию он пере-брался в Дом инвалидов, располагавшийся на дальней окраине города. Они решили тогда, что так будет лучше для всех – он никому не хотел быть обузой, ни ей, ни дочери Зине. А с одной-то ногой – ну разве не обуза он, в самом деле? И пусть он вполне обходится без посторонней помощи, но ведь от него теперь мало проку, так чего виснуть у них на шее? Пенсия у него неплохая, там ее хватает и на кормешку, и на сигареты, а большего ему и не надо уже…
Женщина ласково гладила пальцем нахохлившуюся пташку через прутики клетки.
-Ну чего ты загрустил, Тимочка? Мамочка завтра сходит, купит тебе новый корм, йодированный, и ты сразу развеселишься, милый. Устал, мой мальчик, хороший мой, ласковый, - она водила пальцем по взъерошенным перышкам, приглаживая их, и в ее взгляде сквозила такая нежность, что сердце старика сжалось от боли – не ему была адресована эта нежность.
Они молча сидели на кухне, без особого аппетита жевали и ощущали, как все сильнее и сильнее сгущается в маленькой кухоньке тягостное молчание.
-Ну, я пойду, - он снова заглянул в серые глаза.
-Как хочешь, - женщина пожала плечами.
Она проводила взглядом неуклюже-смешную, нелепую фигуру, ковыляющую на костылях к лифту, и закрыла входную дверь.
Она снова включила телевизор и, сидя перед экраном, думала, как могла когда-то давно не мыслить себе жизни без этого человека.
Она не видела, как молодая женщина, сидящая на лавочке во дворе, тревожно глядящая на окна ее квартиры, поспешно поднялась и торопливо подошла к инвалиду, вышедшему на костылях из подъезда. Взяв его под руку, она повела его куда-то, и на ходу они переговаривались о чем-то своем.
Женщина бездумно глядела на экран, а в голове крутились мысли, вызывая жалость к себе и глупые злые слезы, которые она старалась сдержать.
Господи, да разве думала она, что жизнь так сложится?
Как гордилась она когда-то тем, что молодой красавец, лихо отплясывающий в деревенском клубе, из всех девчонок выбрал именно ее! Она видела, как смотрели на него ее подруги, и сердце заходилось от счастья: «а любит то он меня!».
Он приезжал в село на летние каникулы и долгими, теплыми от постепенно угасающего дневного жара и от близости молодых разгоряченных тел ночами рассказывал ей о том, как интересно учиться в городе на инженера.
Она сладко замирала, истомленная, в его объятиях, когда, лежа на сеновале, они прислушивались, затихнув, к шагам ее матери, выходившей рано утром доить корову.
-Поскорее заканчивай школу и сразу ко мне! – он крепче прижимал ее хрупкое тело к себе и ласково щекотал шею щетинистым подбородком. – Я уже и на счет общежития договорился – дадут отдельную комнату!
Конечно, она с радостью уехала к нему, сердито хмурясь на причитающую мать. Они поженились на другой же день и им действительно сразу выделили отдельную комнатушку. Тогда она была на седьмом небе – подумать только, она живет в го-роде, она замужем и у них своя комната!
Сын родился так скоро и так быстро все закрутилось в ее жизни, что она и не заметила, как летят годы. Она закончила техникум на товароведа, им дали хорошую квартиру в центре города – двухкомнатную, с большой лоджией. Женщина горько усмехнулась, вспоминая, как радостно они носились по пустым комнатам втроем – она, муж и семилетний сынишка. Как звонко летал в пустой квартире их счастливый смех… Как тихо сейчас в ней, заставленной дорогой мебелью, полной хрусталя и дефицита, не дарящих теперь той радости, что испытывала она когда-то, неся в дом очередную безделушку…
Гриня… Она позволила скупым слезам проложить робкую извилистую дорожку по морщинистым щекам. Мальчик, ее мальчик! Он был так похож на нее, он так понимал ее всегда, даже когда был еще совсем маленьким. Как глупо он ушел из жизни! Да, у нее осталась дочь, но это совсем не то. Иногда она даже жалела, что послушалась тогда мужа, категорически запретившего ей делать аборт. Ну и что, что разница между детьми так велика – почти пятнадцать лет, и пусть эта беременность незапланированная, досадная неожиданность. Это – Божий дар!
И правда – ему это было даром Божьим. Зинка получилась его копией. Он сюсюкал и нянчился с ней бесконечно, а ей почему-то было жалко сына, словно тому было мало ее беззаветной любви, которую она по-прежнему безраздельно дарила ему одному.
Зинка всегда была чужой для нее. И даже тогда, когда совсем крошкой забиралась она к ней на колени, не испытывало ее материнское сердце особой теплоты и трепетной нежности.
А уж когда она подросла и стала водиться с долговязым рыжим пацаном из соседнего двора, тут между ними пролегла настоящая пропасть отчуждения.
-Ну чего ты нашла в этой оглобле прыщавой? – звенящим от еле сдерживаемой злости голосом допытывалась она у дочери, упрямо поджимавшей дрожащие губы. – Что у него за душой то?! Аттестат троешный да мать-дура?!
-Он добрый, мама, - дочь торопливо смахивала слезинку, - а тетя Шура - не дура, просто она немного больная. Она хорошая и тихая, а Колю я люблю…
-Люблю! – уже срывалась она на крик и слезы дочери, безостановочно бегущие по щекам, вызывали в ней неистовое желание залепить упрямой девчонке оглушительную пощечину. – Люблю! Да что ты понимаешь в свои-то шестнадцать о любви? Тетя Шура – добрая, хорошая, - ерничала она, кривляясь перед дочерью. – Да о ней весь двор судачит – дура она сумасшедшая, не раз в дурдоме лежала!
-Все равно она хорошая, - дочь упрямо поджимала дрожащие губы и смотрела на мать исподлобья горящими глазами, полными слез. – А ты сама замуж за папу вышла в семнадцать лет!
-Вышла, да, может, пожалела, - она зло отмахивалась от дочери.
Не таким она видела его в своем нарисованном светлом будущем. Чересчур мягким, чересчур «честным» и порядочным был он – по ее определению – «тряпкой».
Мог он тогда выбить в заводском профкоме и трехкомнатную квартиру – не захотел быть наглым. Потребовать заработанное было в его понимании «выбиванием». Ну и черт с тобой! Она давно махнула рукой на этого тюху. Он возился на своем заводе с учениками, делая из них «настоящих мастеров», и с гордостью рассказывал ей об этом по вечерам, старательно делая вид, что не замечает того, что ей это абсолютно неинтересно.
У нее была любимая работа, приносившая в дом достаток, позволившая завести множество нужных связей с важными деловыми людьми. Она жила своей жизнью и все меньше оставалось в ней от той наивной деревенской девчонки с серыми глазами, глядящими светло и добро на мир…
И когда ее глупая дочь заявила однажды, что они с Колей подали заявление, она только махнула рукой:
-Да идите вы все!
Они все были заодно – и ее дочь, и муж, и даже сын Гриша написал в письме, что Зина должна сама решать, как ей жить дальше.
Как тяжело ей было отпускать его на учебу в дальний Ленинград, но он был такой одаренный, ее Гриня, ему нужно идти вперед. Она была страшно рада тому, что вскоре после отъезда он женился на коренной ленинградке. Они с отцом ездили к сыну на свадьбу и она решительно одобрила выбор сына – достойную пару он себе нашел! Красивая, умная – аспирантка! – а уж напористость так и светится в ее пронзительно-черных колючих глазах. Да, ее Гриня нашел себе подходящую спутницу, а Зинка… Сама рохля, и подобрала себе такую же размазню.
А папочка, вместо того, чтобы образумить ее, только лепетал : «да ладно, мать! Все ж любовь у них!».
Ага, любовь! Знаем мы, с чем ее едят, любовь эту самую! Она чуть брезгливо глядела на мужа и неизменная сигарета в его руках была отличным поводом для ежедневного ворчания.
-Всю квартиру задымил! Вон, гляди, потолок уже снова черный, только осенью же ремонт делали!
Он виновато улыбался и выходил курить на площадку.
Зинка ушла жить к мужу. Она принципиально не ходила в гости к молодым, а, встречая изредка сваху в тихом соседнем дворике, идя вечером с работы, чуть снисходительно улыбнувшись, роняла:
-Здравствуйте, - и шла неторопливо дальше, всем своим видом демонстрируя, что большего общения и быть не может.
Муж часто ходил к молодым в гости, и всякий раз, как он возвращался оттуда, ревниво выспрашивала, как они там.
-Ничего, - неизменно краткий его ответ приводил ее в состояние закипающей злости.
-Ничего – это пустое место! С каких пор твоя любимая доченька стала для тебя пустым местом?
-Да ладно ты, мать, чего кипятишься? – он снова тянул из пачки сигарету.
-Ах ладно?! Тебе уже и поговорить со мной не о чем?! Небось, со свахой наобщался до одури, аж язык устал?!
-Ну и дура же ты! – он укоризненно качал головой. – Неужели ревнуешь? – и с улыбкой смотрел на разрумянившуюся от волнения жену.
-Что?! Тебя? К этой чокнутой?! Да ты хоть сейчас собирай манатки и шуруй к ней – только перекрещусь! Будет там полный комплект дурней – и старых, и молодых!
Она слушала, как, хлопнув входной дверью, уходил он курить на площадку и пыталась утихомирить бешено скачущее в груди сердце.
Но и на ее улице был праздник – когда Зинка пришла к ней и попросила помощи.
-Мама, я беременна! Если ты нам не поможешь, мне придется делать аборт, - конечно, на носу защита диплома – всего-то через восемь месяцев, они пролетят ой как быстро, а пахать придется еще как.
Она с усмешкой посмотрела на уже заметный живот дочери.
-Скоро?
-Через три месяца.
-Ты че – дура совсем? – какой аборт в шесть-то месяцев?! Будешь рожать – помогу с дитем! – дети Гришины были так далеко от них, она видела их только на фотографиях. И поймала вдруг себя на мысли, что страстно хочет прижать снова к своей груди крохотное тельце и вдохнуть запах детских волосенок.
-Мама, спасибо! – Зинка вдруг разревелась и обняла мать.
Неловкость непривычной близости скоро прошла – Зинка быстро убежала домой с радостной вестью.
Конечно, она поможет! Какой толк от Шурки? Больная баба, за ней самой уход да надзор нужен, где уж тут ребенка ей доверять!
Она взяла тогда отпуск почти на год, без содержания. Жили на скромную зарплату мужиков да стипендию дочери. Сразу после института Зинка по распределению пошла на завод к отцу – технологом. А она все больше и больше привязывалась к чудной Олюшке, которая свое первое слово подарила ей – «баба»! Выходные дни, когда девочку забирали родители, она не находила себе места, ожидая, когда же снова раздастся в тишине звонкое «баба».
Шли годы, Оленька подрастала. А потом из Ленинграда пришла телеграмма – «Гриша разбился. Похороны 25 августа»…
Они не ездили тогда – она свалилась с инфарктом, муж ухаживал за ней. Уже потом, много времени спустя, она вглядывалась в чужое, незнакомое лицо на портрете, и пыталась поверить в то, что это ее Гриня лежит глубоко в черной тишине под тяжелым, красивым дорогим памятником.
Дети Гришины, высокие смуглые мальчики, похожие на мать, были очень вежливы и воспитаны, но они были чужими ей. Дома она прижимала Оленьку к себе с такой страстной силой, шепча ей на ушко: «ласточка моя!», что малышка испугалась и расплакалась.
-Мама, ты слишком ее заласкиваешь! – Зинка как-то раз попыталась выступить.
-Че ты понимаешь! – она гневно сверкнула на дочь серыми льдинками глаз. – Ребенку нужна забота и ласка. От тебя ей мало внимания достается!
-Ей уже четыре года, мама, она должна учиться самостоятельности.
-Ага, кто бы говорил! – она насмешливо щурилась на дочь. – Что бы ты без мамочки-то делала, а?!
Зинка только молча смотрела на нее и упрямо поджимала губы.
Она сама записала внучку в самую престижную школу города, благо связи позволяли это без особых проблем. Школа была далековато, не по району, но она возила девочку рано утром на занятия, а потом, во время обеденного перерыва, забирала из школы и везла домой.
-Вот, лапочка, еда тебе всякая в холодильнике. Будь умницей, учи уроки и телевизор много не смотри. А я вечером приду с работы и пойдем на музыку.
Она сама платила за частные уроки музыки, потому что ее Олечка должна была обязательно учиться всему самому лучшему.
Зинка все так же работала, не разгибаясь, на заводе у отца, Коленька ее занимался «бизнесом» – это теперь так называлось то, что в ее времена имело четкое определение – шабашка. Он старательно изображал бурную деятельность, не принося в дом достаточно денег.
-Ничего, мама, прорвемся! – он упорно называл ее мамой, хотя она много раз говорила Зинке, чтобы он не старался зря.
-Он просто тебя уважает, мама! – Зинка пыталась вызвать в ней хоть каплю любви к этому долговязому рыжему пустомеле.
-Ага, - саркастически кривила она губы, - как же, очень даже уважает!
Муж курил все больше и больше, пока врачи не поставили ему страшный диагноз – эндартериит. Курить он сразу бросил со страху, но было уже слишком поздно – ногу пришлось отнять, чуть выше колена. Когда она впервые увидела, как ковыляет он на костылях навстречу ей, слезы неудержимо хлынули из глаз.
-Ничего, мамочка, главное, он остался жив! – Зинка обнимала ее за плечи, утешая.
-Да уж лучше бы помер, куда я теперь с ним, с таким-то…
Дочь чуть отшатнулась от нее, а потом поспешно кинулась к отцу.
-Папка, милый!
Он неловко попытался обнять ее, костыль выпал из-под руки, тянувшейся к дочери и он чуть не упал. Зинка успела поддержать его, и Николай, поспешно подошедший к ним, торопливо подал ему костыль.
Она смотрела, как они ведут его к машине, бережно поддерживая под руки, и слезы жалости, щемящей жалости к себе все струились и струились из глаз.
Он быстро научился уверенно чувствовать себя полноценным человеком, невзирая на то, что эту хрупкую уверенность ему дарили две деревяшки, помогавшие передвигаться без посторонней помощи. Оленька помогала ему подняться, подставляла костыли под растопыренные нелепо руки и вела его на кухню:
-Пойдем, деда, пожуем чего-нибудь!
А она так и не смогла преодолеть брезгливость, глядя на пустую штанину, подвернутую к культе, смешно и нелепо торчащей, когда он садился на табуретку. Он чувствовал ее брезгливость и торопливо отводил глаза, делая вид, что ничего не замечает…
Она была почти рада, когда он просто сказал ей:
-Мне кажется, будет лучше, если я поживу в Доме инвалидов. И тебе легче будет, да и мне веселее в компании себе подобных! – он тихо засмеялся, а она постаралась не заметить, как горек был этот тихий смех.
-Если ты так хочешь, - она словно уступала ему после долгого сопротивления.
Бумаги она оформила быстро – связи еще оставались, хотя уход на пенсию делал свое дело – для тех многих, кому она была так нужна когда-то, сейчас она словно бы перестала существовать.
Зинка, узнав об их решении, ничего не сказала. Только глянула на отца и поджала упрямые губы. А что в этом такого?! Он ведь сам захотел этого. И в гости наведываться может, когда захочет, она совсем не против этого.
Первые месяцы после его отъезда квартира казалась такой большой, просторной, как раз для них с Оленькой. А потом она стала необъятно-огромной, когда внучка сказала:
-Бабуля, я буду жить у мамы. Ты не обижайся, ба, просто мне от них ближе ездить в институт, да и баба Шура совсем слабенькая стала. А нас уже как раз уколы учат делать…
Она оглушенно смотрела, как внучка собирает в коробку медицинские справочники и толстые тетради, исписанные заумной латынью.
«Ближе ездить в институт»!… Это из соседнего-то двора! Она тогда ничего не сказала внучке, только поцеловала в щеку на прощанье – совсем уже невеста выросла! Это потом она долгими одинокими ночами ревела в подушку – за все мое хорошее, за всю мою отданную вам жизнь получила я от вас сполна!
Блуждая как-то раз по рынку, она остановилась возле клетки с желтым волнистым попугайчиком, которого продавал спившийся плюгавенький мужичонка.
-Сколько? – она смотрела на крошечный кусочек солнца, сидящий на жердочке, глядящий на нее смышленым черным глазком.
-Бери, бабуля, за бесценок отдам – всего сто пятьдесят, да за клетку сто!
Она не оскорбилась на «бабулю», и не стала прицениваться, как обычно, к другим птахам, во множестве предлагавшимся рядом. Всех размеров и расцветок, они весело чирикали и ворковали со всех сторон, но она не могла отвести взгляда от этого смышленого черного глазка, глядевшего на нее из солнечно-желтого пушистого комочка. Пусть будет в ее доме кусочек солнышка!
Она отдала двести сорок пять рублей – все, что у нее было. Мужичишко милостиво скинул пятак, торопливо пряча деньги в карман застиранной клетчатой рубашки.
-Вот тебе пакетик с кормом – тут на неделю хватит! – он сунул ей в сумку маленький кулечек из обрывка газеты. – Он еще совсем молодой, можешь его научить говорить. Они понятливые, пока молодые!
Она шла домой, бережно прижимая клетку к груди, чувствуя, как заполняется пустота в сердце.
-Будем с тобой дружить, Тимочка, - она сразу решила, что его зовут именно так. – Будем с тобой говорить, песенки петь, анекдоты рассказывать.
Снова в ее жизни появилось существо, нуждающееся в понимании, ласке, помощи. Она покупала Тимочке самые дорогие пакетики с кормом, говорила с ним целыми днями и как ребенок, радовалась все новым и новым словам, которые умный Тимочка послушно повторял за ней.
«Пойдем пить чай», «курить вредно», «Оленька красивая», «Тимочка умница» – он многое умел говорить, еще больше понимал. Она говорила ему все, что лежало на сердце, а он глядел на нее смышленым черным глазком и слушал внимательно, вдумчиво.
-Милый мой, Тимошенька! – она ласково гладила его пальцем по маленькой го-ловке и он прикрывал глазки, наслаждаясь ее лаской.
Сваха, Шурка, умерла чуть больше месяца назад, тихо и покорно покинула этот мир. Позавчера отмечали сорок дней, и она пошла к ним домой. Сидя за поминальным столом, она исподтишка оглядывала комнату.
Ничего, чистенько, хоть и бедновато, не то, что у нее. Зинка сидела рядом с мужем, скорбно поджав губы, крепко сжимая его руку. Интересно, притворяется или ей действительно жаль свекровь?
Она не стала задерживаться, заторопилась домой. Оленька пошла проводить ее.
-Ба, как там Тимка-говорун?
-Ничего, - скупо ответила она. Обида на внучку до сих пор жила в сердце.
-Ладно, ба, пока, – Оленька торопливо поцеловала ее в щеку, - привет Тимке! – легко развернувшись, она побежала домой.
-Пока, - беги, беги, девочка, пока еще бегается! А вот мне уже все тяжелее ходить по земле…
Легко ли одному-то? Только и радости, что Тимочка! Вот только он что-то последнее время грустить начал. И говорит мало, неохотно…
Женщина вздрогнула, вырванная из тяжелого забытья телефонным звонком.
-Мама, это я, - голос Зинки был сух и радостен одновременно. – Мам, ты папу не теряй, если что! – и в ответ на недоуменное молчание матери радостно пояснила: - он теперь у нас будет жить! Мы с Колей его упросили, теперь, когда комната мамы Шуры опустела… - она всегда звала свекровь мамой Шурой.
-Так что приходи в гости… если захочешь, - и, не дожидаясь ответа, Зинка положила трубку.
Женщина выключила надоевший телевизор, затянула шторы – любопытных-то глаз полно, второй этаж – гляди кто хошь!
Она подошла к клетке, стоящей на столе.
-Спокойной ночи, Ти… - слово оборвалось, не дозвучав.
Птичка лежала на полу клетки, жалкий взъерошенный комочек, маленький угасший солнечный лучик.
-Тимочка, милый! – женщина наваливалась грудью на клетку, сдвигая ее на край стола.
Падая вместе с клеткой на пол, она уже не чувствовала острой рвущей боли в сердце, потому что черная тишина окутала ее со всех сторон и унесла на мягких руках в свое невидимое царство вечного сна, туда, где одиночество уже не причиняет смертельной боли…