Экземпляр

Карп Емельянович имел один пунктик — не терпел беспорядка и нерях. Потомственный моряк (отец тоже всю жизнь отдал флоту), он обожал чистоту. Мужчин, у которых обувь не блестела, как новая, Карп Емельянович презирал, равно как и женщин с неухоженной головой и ногтями, считая, что неопрятный снаружи - непорядочен в душе. Конечно, это было его чисто субъективное мнение, часто вызывавшее споры с давним другом, тоже флотским, капитан-лейтенантом в отставке, для всех - уважаемым Леонидом Захаровичем Кузьминым, а для него, Карпухи, Кузей.
Дружба их была проверена годами и заложена еще в раннем детстве, когда оба ходили в детский сад в Кронштадте, где служили отцы.
Спорившие порой до хрипоты, бывалые морские волки никогда не могли переубедить друг друга. В заключение, каждый оставался при своем мнении, но это не мешало их братскому союзу.
В холостяцкой квартире Карпа Емельяновича все блестело и сияло. Он принципиально не красил дощатый пол и драил его до такой белизны, что страшно было на него ступить, дабы не оставить следов. На кухне кастрюли, перевернутые днищами вверх и выстроенные в ряд на шкафчике, словно на параде, сверкали, словно зеркала, какие редко встретишь у самой чистоплотной хозяйки.
Жизнь еще не старого, но уже списанного моряка, текла спокойно и размеренно. Простившись со службой не по своей воле (подошел предельный возраст), он стал преподавать корабельное дело в детском клубе «Альбатрос», а в школе допризывника при военкомате - азы матросской службы. Ничто не предвещало никаких изменений в его существовании, кабы не случай...
Проходя рентгеноскопию, - заставил врач после гриппа, - Карп Емельянович нечаянно обратил внимание на миловидную молоденькую сестричку. Была она небольшого росточка, худенькая, с огромными,   на тонком личике, васильковыми глазами, с аккуратной прической затянутых в узел пепельных волос, и, что не ускользнуло от бдительного ока чистюли, белоснежный хорошо накрахмаленный халат девушки резко отличался от подобных у ее коллег...
Записывая его данные, после произнесенной пациентом фамилии, — Соловьев, - медсестра тихо сказала: - «Уже пятый...», - и одарила Карпа Емельяновича такой солнечной улыбкой, что тот вдруг тоже расплылся в улыбке и ощутил такую непередаваемую радость, будто встретил родственную душу, которой недоставало всю жизнь.
Приподнятое настроение не покидало Карпа Емельяновича всю дорогу домой. И потом, что бы он ни делал, перед глазами стояло прелестное личико, озаренное очаровательной улыбкой.
И ночью он не мог отделаться от ее чар. Сон, на который никогда не жаловался, не шел. Карп Емельянович даже рассердился на себя: «Чего, старый, расфантазировался? Скоро песок начнет сыпаться, а туда же!» Но отвлечься не получилось: мечты и трепетное волнение заполонили его всего. Такого у Карпа Емельяновича в жизни еще не случалось...
В былые годы женский вопрос его, занятого суровой морской службой, особо не занимал. Важнее была борьба за порядок и чистоту на корабле, с которым мичман не расставался даже когда стояли на приколе. Команда шла на берег, а он с удовольствием нес вахту. Там, на берегу, его никто не ждал. Искать же «приключений» на свою голову Карп Емельянович полагал глупостью, уделом желторотых юнцов. А, быть может, так он, поставивший на женитьбе крест, привык оправдывать свою холостяцкую судьбу...
...После бессонной ночи Карп Емельянович, любивший правде смотреть в глаза, понял: без этой девушки ему не жить. Человек решительный, неробкого десятка, он собрался идти напролом. «Пойду и все ей скажу! И будь, что будет!»
Стоя перед цветочным ларьком, Карп Емельянович с сожалением убедился, что в их северном городке не найти не только пышных роз, о которых размечтался, но вообще ничего приличного нет. В наличии были только фиалки в горшках да жалкие поникшие цветочки, подобные флоксам.
В растерянности, он чесал затылок. Фиалки нравились, но не придешь же с горшком в руке! Тут на помощь пришла пожилая продавщица:
– Мужчина, вам, я вижу, необходим красивый букетик?
– Да... Но, увы, ничего хорошего у вас нет. Этот веник, что стоит, давно пора отправить на помойку!
– В этом вы правы... Но я-то не вправе хаять товар! А вот как сделать небольшой, но нарядный букетик, могу посоветовать. Вам фиалочки нравятся?
– Да. Но они в горшках.
– А мы их срежем. Сколько вам? Думаю, три-четыре горшочка хватит, и выйдет на славу!
Взяв в руки букет, который действительно смотрелся чудесно - скромный и нежный, - Карп Емельянович, немного отойдя от ларька, вдруг в растерянности стал оглядываться по сторонам. Хоть бы никто не увидел, ведь засмеют! Он — и с букетом в руках, как дурак...
Карп Емельянович так засуетился, что чуть не сунул цветы в карман, правда, вовремя одумался. Что было делать, и он вернулся к ларьку.
– А у вас не найдется чего-нибудь, чтобы цветы упаковать?
– К сожалению, нет... - улыбнулась продавщица, понимающе взглянув на покупателя. - А вы купите газетку, вон, рядом «Союзпечать», -  посоветовала добрая женщина, - и заверните. Но дарите не в газете! Обидите!
Уже подходя к поликлинике, Карп Емельянович дернул свой роскошный ус. «Что-то сладкое следовало бы прихватить!» - подумал он и хотел уже развернуться, дабы купить конфеты в магазине, но, вспомнив суеверие, что возвратиться — значит пути не будет, он, будучи немного подверженным этим бабьим сказкам, все же решил не рисковать. Что ж, придется обойтись одним букетом. Но, вот незадача — он даже не знает имени своей симпатии... Что делать? «Попытаюсь узнать в регистратуре!» - решил Карп Емельянович.
– Девушка, не подскажете имя сестрички из рентгенкабинета? - обратился он к регистраторше.
– Из какой смены? - поинтересовалась та. - Их две там работают.
– Она вчера часов в двенадцать дня была.
– Тома, - обратилась регистраторша к коллеге, - ты не в курсе, кто сейчас в рентгенкабинете?
– Юля Зорина прошла.
– Гражданин, вчера работала Соловьева Лиля.
Когда он услышал фамилию девушки, понял — это судьба: ведь он тоже Соловьев!
– А сегодня когда она будет?
– Понятно, во вторую.
Зная теперь, что рентгенкабинет кончает работу в девятнадцать ноль-ноль, Карп Емельянович стал готовиться к визиту. Купив коробку «Ассорти», он уложил ее вместе с уже немного погрустневшим букетиком в кошелку. Надев китель и взяв кошелку в руки, он мысленно взглянул на себя со стороны и трезво осознал всю нелепость своего вида, да и затеянной операции... Комичная сценка: к молодой симпатичной девушке подходит стареющий человек с кошелкой в руке и, невнятно лопоча о своих чувствах, начинает доставать принесенные дары. Что может вызвать у нее подобный субъект, кроме смеха? Ни-че-го! «Так и незачем тебе, старик, дразнить гусей. Пусть будет все по-прежнему. Не по Сеньке шапка, размечтался!» - сказал себе Карп Емельянович.
Уже готовый выбросить к чертям собачьим увядающий букет, доставая его, он невзначай взглянул на часы, которые показывали тридцать пять минут седьмого. Сердце заныло, как только подумал о Ней...
И тут же, вытрусив из обувной коробки недавно приобретенные туфли, которые не носил, так как жали, Карп Емельянович уложил в нее конфеты и цветы, и быстро, словно боясь передумать, устремился к объекту своих мечтаний.
...В поликлинике он был в пять минут восьмого. Рентгенкабинет был уже закрыт. «Все, прозевал!» - решил он, но на всякий случай постучал. Молчание было ответом.
Выйдя из поликлиники, отставной моряк вынул сигарету и закурил. В душе росла досада. За спиной бесконечно хлопала дверь, а мимо сновали выходящие и все еще входящие посетители поликлиники.
Раздосадованный, Карп Емельянович, ушедший в себя, ни на кого не обращал внимания. «Что смотреть-то? Прозевал, опоздал! Проворонил свое счастье!» - злился он, глубоко затягиваясь.
Но вдруг что-то заставило его оглянуться. Почти рядом он увидел свою прекрасную незнакомку. Их взгляды встретились, и опять она улыбнулась ему, как  хорошему давнему знакомому.
– Так это вы? Я так и думала! Мне девочки сказали, что меня спрашивал очень усатый мужчина. Я поняла, что, должно быть, вы.
Впервые в жизни Карп Емельянович, всегда острый на язык, настолько оробел, что не мог вымолвить ни слова. Казалось, он навсегда потерял дар речи и стоял, глупо улыбаясь и наслаждаясь звуками ее речи, смотрел на нее и насмотреться не мог...
Из-за своего ли небольшого роста и хрупкости, или от чего другого, Лиля показалась ему маленькой, забавной мышкой. Карп Емельянович даже чуть не назвал ее так...
– Я думаю, - продолжала девушка, -  вы хотите узнать, не родственники ли мы? Но, нет, я твердо знаю, что лишь однофамильцы. Соловьевых в России пруд пруди.
– Да, вы правы, нас, Соловьевых, видимо-невидимо.
Она рассмеялась:
– Больше, чем птиц в лесу! Вы четвертый ко мне попали во время приема, и все чужие. Я свою родословную хорошо знаю, в нашем роду Емельянов не встречалось.
– Вы правы, мы не родственники. И я вас ждал совсем не за этим.
– А, понятно. У вас с легкими все в порядке! Результат у вашего терапевта, Ольги Лазаревны.
Лиля снова одарила его улыбкой, готовая двинуться дальше.
Карп Емельянович пошел рядом, как ему казалось, нелепый, почти старый, да к тому же с этой обувной коробкой под рукой, черт бы ее побрал!.. Он терялся, не зная с чего начать разговор, как вдруг Лиля, эта крохотная мышка, нечаянно споткнулась о подвернувшийся камешек. Карп Емельянович, мгновенно среагировав, поддержал спутницу за локоть.
– Осторожненько! - только и успел он выкрикнуть, как от резкого движения коробка выскользнула из-под руки, и, упав на бок, раскрылась, обнаружив содержимое.
– Ой!  - вскрикнула Мышка. - Это из-за меня, простите!
– Да нет, что вы! Это вам! - решился Карп Емельянович, подавая выпавший букетик уже поникших фиалок.
– Спасибо... Но, зачем? Не надо! Вы их кому-то несли, и это из-за меня... - засмущавшись, стала она извиняться.
– Не угадали! Цветы вам предназначались.
– Мне? - спросила Лиля, и столько искреннего удивления было в ее голосе, что он в умилении расплылся в улыбке.
– Да-да, вам это! - Карп Емельянович подал ей и конфеты.
Так они и стояли: медсестра, полная недоумения и он, смущенный, с букетом в одной руке и конфетами в другой, а у их ног валялась ненужная обувная коробка.
– Нет-нет, что вы! Я не возьму! Ведь ничем не заслужила!
– Очень прошу, возьмите! - взмолился он.
– Нет! Положите их обратно сюда. - девушка протянула поднятую коробку. - Жалко цветочки... Помялись. Но ничего, в воде воспрянут.
– А я — нет... - сказал он упавшим голосом.
– Это почему же? И все из-за меня, да? Надо было споткнуться...
Карп Емельянович уже готов был признаться, что полюбил ее с первого взгляда, но по тротуару, обходя их, сновали люди, и он вдруг опомнился. Как смешно и нелепо, наверно, все выглядит со стороны! Да и в ее глазах... И он, осекшись, представился:
– Я Карп Емельянович. А как вас звать? Нам пора познакомиться. Но, Бога ради, не подумайте, что я какой-нибудь нахал, ловелас! Поверьте, я совсем не по этой части!
Она, улыбаясь, спросила:
– А по какой?
– По морской! - выпалил он и тут же подумал: «Глупец, что несу?!»
– О, интересно! А то, что вы - Карп Емельянович Соловьев, мне давно известно. Я ведь вас регистрировала, а теперь уже знаю, что вы, по-видимому, моряк. А я — Соловьева Лилия.
– Вам это имя очень идет! Такое же нежное! Итак, возьмите же цветы, пока они не превратились в веник! И конфеты! - сказал он приказным тоном. - И подскажите, куда деть эту коробку?
– Вы так командуете, что боюсь ослушаться... А коробку выбрасывать не следует — может еще пригодиться.
Это замечание Карпу Емельяновичу понравилось: видать, хозяйственная. И он, решившись, пошел, как потом выражался, вспоминая первое свидание, на таран, и задал ей неожиданный вопрос:
– Лиля... вы замужем?
Мышка с удивлением посмотрела на него, мол, вам-то зачем? Но, как видно, по доброте своей, ответила:
– Нет, я не...
Обрадованный, отставной моряк прервал ее:
– А любимый, жених или дружок, честно, есть?
Она опять одарила его улыбкой:
– Нет. Если честно хотите, то нет. Некогда, да и...
– Тогда выходите за меня замуж!
Она даже остановилась, по-видимому, посчитав такие слова наглостью.
– Вы... наверно часто женитесь. Но я не такая. Возьмите ваши цветы и конфеты и идите себе, Соловьев, своей дорогой!
– Лилечка!.. Мышка!
– Еще и обзываете! - чуть не плача выкрикнула она, кинув на него взгляд своих прекрасных, полных обиды, глаз.
– Поверьте, я от чистого сердца, любя!
– Мышка... любя?!
– Ну да! Ты такая крохотная, славненькая, словно мышка! А я никогда не был женат, и никогда, поверь мне, не испытывал ничего подобного до встречи с тобой!
Карп Емельянович неожиданно стал заливаться соловьем — недаром Соловьев... Даже непонятно, как рождались до сего времени никогда им не произносившиеся ласковые слова... Она слушала его со своей милой улыбкой, не перебивая, а Карп Емельянович не умолкал, спеша высказаться, боясь, что в любой момент Лиля прервет его излияния.
– А вот и мой дом... - произнесла она внезапно. - Спасибо, что проводили. И за все... До свидания!
– Лиля... Так и уйдешь, мне ничего не сказав? Ты что, меня не поняла? Я же всей душой...
– Даже не знаю, что вам ответить... Это все так неожиданно...
– Но, Мышка, дай хоть какую-нибудь надежду!
– Вы опять дразнитесь?
– Не обижайся! Я это делаю...
Дверь парадного, возле которого они стояли, раскрылась, и нежданно-негаданно перед обескураженным Карпом Емельяновичем предстал друг Кузя собственной персоной.
– Кого я вижу! Карпуха, ты? Приветствую, дорогой! Лиля, вы что, знакомы? Вот не думал!
Растерявшийся Карп Емельянович, словно пойманный на неблаговидном поступке, вдруг почувствовал, как краска покрывает лицо. Друг, по-видимому, уловив, что тут дело нечистое, заговорщицки подмигнув, продолжил:
– Простите, ребята, я, кажется, помешал...
– Нет-нет! - заспешила, тоже покраснев, Лиля. - Что вы, Леонид Захарович, я уже ухожу.
– Нет уж, постой! Давайте разберемся! - возвысил голос Карп Емельянович. - Ты, Кузя, откуда Мышку знаешь?
– Карпуха, ты что, Лильку Мышкой окрестил? - засмеялся Кузя. - А ведь точно — Мышка!
– Да ну вас, насмешники! - Лиля сделала попытку открыть дверь парадного.
– Эге-ге! Ты куда? Стоять! - приказал Карп Емельянович, рявкнув так громко, что вспугнул сидевших на козырьке подъезда голубей. Птицы тотчас вспорхнули, а Лиля остановилась и, как показалось нарушителю спокойствия, испуганно поглядела на него.
– Ах, да... Я забыла вам отдать... - и она протянула ему пучок печально склоненных цветов и конфеты.
– Лиля, зачем?... - незадачливый ухажер внезапно швырнул прочь злосчастную пустую коробку и взмолился: - Кузя, помоги! Объясни ей, что я порядочный и не пустобрех. Да и откуда вы знакомы?..
– Лиля, постой! - пришел на выручку друг. - Я вижу, тут дело серьезное, коль не узнаю Карпуху, за которого ручаюсь головой! А с Лилей мы знакомы ого-го как давно! Она ведь соседка моей сестры, Вали, я от нее и иду. Помню эту девчонку еще совсем маленькой, забавной девчушкой!
В дальнейшем Леонид Захарович всех уверял, что если бы не он, эти двое так и остались бы бобылем да вековухой.
...Так неожиданно, за два года до пятидесятилетия, Карп Емельянович распрощался с одиночеством. Жизнь его украсилась и приобрела совсем иной смысл.
Тихая, скромная, его славная Мышка умела так устроить их быт, потакая привычкам Усача, как стала называть своего почтенного супруга, что он и представить себе не мог, как раньше существовал без нее...
В их новом общем жилище — светлой большой двухкомнатной квартире царили так любимые им чистота и порядок. Лиля, по-прежнему, трудилась в рентгенкабинете, а Карп Емельянович занимался с ребятами в «Альбатросе» и с допризывниками. Особенно он полюбил воскресные дни, когда с молодой женой приходил в гости к Кузе.
Раньше, несмотря на бесконечные приглашения как друга, так и его Натальи, Карп Емельянович старался избегать посиделок, придумывая различные отговорки. Жена Кузи, Наталья, хотя и принимала его радушно, казалась гостю слишком шумной, суетливой. К тому же бесконечно приставала: доколе он будет ходит холостым и плохо влиять на ее мужа? Кузя больше любил проводить время у друга, ведя с ним пустопорожние беседы, обычно переходящие в жаркие споры, чем дома заниматься с детьми и помогать жене, замученной хозяйственными хлопотами и не скрывавшей своего недовольства.
Это раздражало, даже выводило из себя Карпа, и порой он еле сдерживался, ради друга, чтобы не наговорить ей дерзостей. Но теперь, когда стал семейным человеком, Наталья перестала делать выговоры и даже явилась ему совсем в другом свете. Наверно, с годами поумнела и стала смирной, решил он, а, скорее всего, взяла пример с Мышки, которой суетливость не была присуща.
Правда, сыновья Кузи, по мнению Карпа Емельяновича, росли слишком балованными, своевольными. Было ясно — в этом деле нет соответствующей дисциплины. Кузя, любя мальчишек, выглядел слабохарактерным, им потакая, ну а от Натальи ждать порядка вообще смешно. Его бы воля — приструнил бы!
Ощущение счастья в душе наконец бросившего якорь холостяка нарастало. А когда Мышка преподнесла ему главный подарок всей жизни, у благодарного супруга словно выросли крылья: еще немного и у него появится наследник или наследница! Карп Емельянович немедленно приготовил им имена: сын будет Спартак, а дочь - Аэлита.
Хотя Лиле ни одно из этих имен не нравилось, но с мужем она не спорила. Знала, что это напрасный труд, железный упрямец обязательно сделает по-своему. Зачем же попусту сотрясать воздух, пускать слова на ветер, когда ясно, чем завершится дело?
Вообще, Лиля по натуре была тихой  и покладистой, правильно окрестил ее Мышкой при знакомстве Карп Емельянович. Сколько она себя помнила, с самого раннего детства Лиля была робким, всего боявшимся ребенком. Даже своей любимой мамочки, единственной защиты и опоры, доброй и ласковой, она побаивалась, ожидая, нет, не окрика, ни, тем паче, какого-либо наказания, которого никогда не было, а лишь маминого укоризненного взгляда, когда дочь нечаянно прольет воду на пол или обронит что-нибудь, а более всего — если оставит еду в тарелке... Тогда девочку охватывала паника от сознания совершенного ею неблаговидного поступка. Учась в школе, она боялась учителей, а если получала даже четверку, не говоря о тройке (каковые случались очень редко), то это воспринималось ею как трагедия, и трусиха страдала оттого, что это огорчит маму.
Жили они вдвоем. Отца своего Лиля не знала, никогда не видела, даже на фотографиях, которых просто не было. Чуть ли не сразу после рождения дочери родители расстались, и только получаемые алименты напоминали об отце...
Мама была женщиной немногословной и очень аккуратной. Последнее неудивительно, так как всю жизнь она проработала операционной сестрой. Мама обожала свою девочку и всецело отдавалась ее воспитанию. Имея очень скромный достаток, она ухитрялась откладывать деньги, чтобы свозить дочь летом на юг и даже в Москву, где, надеялась, та в будущем будет учиться. Мама мечтала, что ее доченька продолжит фамильную медицинскую династию. Лиля не застала в живых своих бабушку и дедушку, бывших военврачами и погибших на войне, спасая из горящего состава раненых эвакогоспиталя.
Мама тогда тринадцатилетней осталась на попечении своей бабушки, тоже медика,  акушерки, а с ее кончиной окончательно осиротела. Лиля росла, зная, что у них двоих во всем мире больше никого нет, и всегда боялась, чтобы с мамой что-то плохое не случилось. И не напрасно... 
...Это произошло после окончания Лилей восьмого класса. Совершенно случайно у мамы обнаружили опухоль груди. Операция, как будто, прошла удачно, но почти через год понадобилась еще одна. Сняли вторую грудь... Мамы не стало, когда Лиля завершала девятый класс...
Все прошло, как в тумане: похороны мамы, сдача экзаменов. Одно Лиле хорошо запомнилось: неотступный ужас непонимания, как дальше жить одной, без мамы?
Но несмотря на отчаяние, жизнь продолжалась. Учиться дальше в школе Лиля не стала — надо было вставать на ноги, приобретать специальность. И она поступила в медицинское училище, окончив которое, устроилась на работу в рентгенкабинете.
Правда, иногда, имея красный диплом, Лиля подумывала осуществить мечту мамы и поехать учиться в Москву. Но бросить на произвол судьбы, хотя и коммунальное, но свое жилище она не решилась, да и оставить могилу мамы посчитала кощунством.
...Заднимаясь в училище, Лиля одновременно подрабатывала санитаркой в больнице: на крохотную стипендию прожить было невозможно, а после восемнадцати поступление алиментов прекратилось. Поэтому на гулянки, танцы и посиделки в компании времени не находилось. К тому же близкая подружка, по окончании училища выйдя замуж, вскоре уехала, и все последующие годы Лиля жила в полном одиночестве, зная только работу, а из развлечений - только книги и телевизор.
Как-то, перебирая бумаги, оставшиеся после смерти мамы, ей попалось на глаза письмо, по-видимому, затерявшееся среди старых фронтовых посланий маминых родителей. Это письмо было другого рода, написанное красивым ровным почерком. Оно особенно заинтересовало Лилю. Очевидно, найденный листок был продолжением другого, который, как не искала, найти не смогла.
Начинался текст словами: «...это результат твоей гордыни и непонимания специфики морской службы. Все случилось совершенно случайно, и, если бы любила,  простила бы. Надеюсь, что дочери ты не представишь меня в темных красках. Твое нежелание видеть меня исполню, но свои отцовские обязанности буду соблюдать». Подписи не было, но ниже шла приписка: «P.S. Ты упрекаешь меня в измене. Каюсь, виноват. Но и на тебе лежит вина — неумение и нежелание прощать, даже ради дочери!»
Прочитав этот листок, Лиля многое поняла. Повинуясь какому-то вдруг нахлынувшему теплому чувству, она принялась усиленно искать адрес писавшего, вспомнив, что где-то ей уже встречался такой почерк. Ну да, он был на почтовых переводах, приходивших от Соловьева! Но деньги перестали приходить сразу же, как ей исполнилось восемнадцать, и непонятно зачем Лиля села писать...
Она сообщила о кончине матери и поблагодарила за заботу в течение всех предыдущих лет, приписав, что ей от него ничего не надо, но рада, что отец есть, и она на этом свете не одна.
Письмо ушло, но скоро вернулось с пометкой — адресат выбыл.
...Черепахой ползли полные страхов и волнений девять месяцев Лилиной беременности. И чем меньше оставалось срока до родов, тем тревожнее становилось на душе Карпа Емельяновича, глядевшего на маленькую, по-прежнему хрупкую, похожую на девочку-подростка с огромным животом, жену. Как справится его девочка с предстоящим сражением за новую жизнь? Он мысленно торопил и одновременно страшился этого часа.
Но, на счастье и радость, все прошло благополучно, и его Мышка с успехом справилась, подарив мужу и себе чудесного крепыша трех с половиной килограммов весом, всем на удивление.
Когда сияющий новоиспеченный отец привез, наконец, домой жену и новорожденного, Лиля, распеленав малыша, спросила:
– Ну, как тебе мы, папочка? Познакомься!
Взглянув на это малюсенькое, дрыгающее ножками и орущее существо, его, Карпа Соловьева произведение, он так расчувствовался, что, казалось, даже усы встали дыбом. Эта кроха — его сынок! А от мысли, как взять младенца на руки, чтобы не причинить вреда, бедному папаше стало даже жарко, и он с удивлением уставился на Мышку, которая ловко, словно всю жизнь занималась этим, поменяла сыну мокрую пеленку и, запеленав, дала грудь.
Малыш, открыв ротик, словно птенчик, тут же умолк и жадно ухватил сосок. Онемевший отец с умилением глядел на эту картину. «Ну, точно, мадонна с младенцем!» — подумал Карп Емельянович, и отчего-то у него даже защемило в носу, а слезы навернулись на глаза. Все происходящее — словно невероятный счастливый сон. Он отец, и у него есть сын, вот так!
Поздним вечером, когда легли в постель, и Карп Емельянович в который раз поцеловал и поблагодарил свою Мышку за такого сына (а дитя сопело рядом в кроватке), он сообщил, что завтра же пойдет в загс, чтобы получить на нового человека документ. Лиля осторожно спросила:
– Так наши внуки будут Спартаковичи?
– Что? Какие внуки? - не понял Карп Емельянович.
– Как какие? Детки нашего сыночка Спартака, имя которого ты завтра ему запишешь. А я, честно говоря, даже не знаю, как его ласково будем называть? Спартачок, или Спартик?
Муж слушал ее молча, не перебивая, лишь усы немного подергивались. Его молчание Лиля восприняла как нежелание изменить свое решение. Видно было по всему — упрямец сделает по-своему.
Она уже задремала, когда раздался крик - проснулся сынок. Мгновенно вскочив, и убедившись, что он мокрый, Лиля, перепеленав ребенка, уложила того вновь в коляску. Но малютка опять принялся кричать. Взяв его на руки и прижав к себе, она прошептала:
– Успокойся, любимый! Засни, Спартачок!
Младенец продолжал кричать.
– Чего он кричит? - спросил разбуженный супруг.
Лиля предположила:
– Может, не наелся? Есть хочет, не знаю...
– А я знаю! Ему, наверно, имя не понравилось! - неожиданно заключил муж, чем поразил Лилю.
Она попробовала дать сыну соску, но та полетела на пол, вытолкнутая изо рта. И лишь ощутив рядом сосок матери, малыш, тут же ухватив его губами, умолк.
А его отец из этого сделал вывод:
– Парень - гвоздь! Весь в меня! С первых дней умеет добиться своего.
Больше разговоров на тему имени не поднималось. А на следующий день, взяв паспорта, Карп Емельянович отправился регистрировать сына.
Вернувшись, он подал Лиле метрику.
– Вот, мать, первый документ нашего Геньки!
– Кого? - не поняла Лиля.
– А ты разверни и посмотри!
– Соловьев Евгений Карпович... — прочла она. - Усач, - расцвела Лиля, ты — Пушкин!
– Ну да! Он родил Евгения Онегина, а я — Евгения Соловьева! Теперь уверен  - нашему парню имя понравится. Кстати, а тебе как, Мышка?
– Ты что, не видишь? Я счастлива! Чудесное имя Евгений, Женечка!
– Нет, никаких Женечек не будет, и Генечек тоже! Генька, Гений — вот имя моего сына!
Карп Емельянович был в своем репертуаре, и, взглянув с любовью на него, Лиля в который раз подивилась себе — как она смогла понравиться и овладеть сердцем этого необыкновенного упрямца?
Она любила Карпа. Все в нем ей нравилось, даже упертость, безапелляционность, нетерпение возражений и командный тон, которые не обижали, а забавляли. Существовал лишь один «пунктик», связанный с мужем, с чем Лиля молча мирилась, но который был не по душе - это его огромные усы. Как ей порой казалось, к сему мужскому атрибуту она даже ревновала, когда видела, как ее Усач любовно разглядывает предмет своей гордости в зеркале.
Однажды, когда муж в очередной раз стал уверять, что готов ради нее на все, Лиля робко спросила:
– А сбрить усы - тоже готов?..
Она тут же осеклась, понимая, что слишком непомерную жертву затребовала, зная, как супруг гордится ими, нежно гладит, расчесывает, как, размышляя, закручивает правый ус на палец, и явно получает истинное наслаждение, когда она, смеясь, начинает отстраняться от его поцелуев, уверяя, что усищи щекочут...
Вспомнилось, как Леонид Захарович, его друг Кузя, будучи свидетелем в загсе, сразу же после регистрации, поздравляя новобрачных, изрек:
– Я тебе, Лилечка, вручаю моего старого верного друга! Береги и люби, и старайся быть достойной этой достопримечательности нашего города. Ведь больше ни у кого нет ничего подобного, его усищи еще никем не превзойдены в своей роскоши и пышности!
– Хватит петь осанну моим усам! - вмешался тогда новобрачный. - А то сглазишь их! Лучше уж хвали мою красоту и сноровку.
Конечно, это «достоинство» мужа Лиля никак оценить не могла. Усы напоминали ей большую мочалку под носом... Она до поры молчала, но сейчас вырвалось, и Лиля, затаив дыхание, ждала реакции, боясь, что будет бурной...
Но ее Карпуша, помолчав, со вздохом изрек напрочь удивившее:
– Любушка, я бы безропотно исполнил твое желание! Но, увы... Во-первых утратил бы при этом индивидуальность, во-вторых, что немаловажно, лишил бы многих мужиков удовольствия изнывать, глядя на такую красоту, и страдать, завидуя. И в-третьих, оголился бы весьма неприглядный шрам над верхней губой...
– Какой шрам? - обеспокоенно спросила Лиля.
– Тут, под носом. Зарос спасительной чащобой. Я его «заработал» еще в детстве, лет этак в восемь-девять. Мне впервые доверили самостоятельно купить в магазине бутылку лимонада. Гордый и важный, я возвращался домой, уже представляя, как с шипением наполняется стакан. Не шел, а летел, не глядя себе под ноги. И в результате очутился на земле, да так «удачно», что кусок стекла от разбитой бутылки впился мне в лицо под носом. Осколок извлекли, и рану заштопали. Но сделали это весьма грубо, наложили толстый шов. Вот безобразный шрам и протянулся над верхней губой... Пока был мальчишкой, меня это не трогало. Но когда стал постарше, еле дождался появления поросли на лице. Но беда — росла-то она росла, но шов оставался виден, тонкая щетина его не прикрывала. И на нем она не росла. Это доставляло мне большое, я бы не сказал страдание, но неудобство. Казалось, что каждый, обративший на меня внимание, прежде всего видит шрам... Позже, когда стал боцманом, я отрастил небольшие усики. И лишь уйдя уже в запас, дал возможность им разрастись на славу! Усы мои дорогие прикрыли небрежную работу фельдшера, наспех заштопавшего мою рану!
...А в его Мышке Карпу Емельяновичу нравилось все. Он, умиляясь, не мог наглядеться, как ее маленькие ручки умело справлялись с любой работой. И как только тонкой, словно тростиночка, жены хватает на все! Ребенок ухожен, в доме чистота, он обласкан, накормлен вкусно и сытно, как никогда в жизни... И все это делается молча, тихо, без суеты. Нет, такой, как его Мышка, во всем мире не сыскать! «Да, почти полвека простаивал, но зато какой клад отыскал!» - не забывал Карп Емельянович похвалить и себя, не обращая внимания, что поисков не было, а помог заурядный случай, за которым скромно притаилась Судьба...
А Лилина улыбка! В запасе у его Мышки улыбок был целый арсенал. Например, веселая, счастливая, когда полные доброты глаза сияли лучезарным блеском. Он их такими обожал. Или другая улыбка - грустная, затаенная, всегда его пугавшая... А как прекрасен бывал умный, всепонимающий взгляд жены, сопровождавшийся легкой усмешкой, когда он, ее Усач, начинал молоть чепуху! Эта улыбка будто говорила: мели, мели дальше... Почти такая же блуждала на ее лице, и когда они с Кузей в очередной раз упражнялись в пустопорожнем споре. А какова была таинственная улыбка Лили, с мечтой во взоре, когда, читая книгу, она вдруг отрывала взгляд от страницы и глядела куда-то вдаль, отрешенная от действительности!..
Он любил наблюдать за ее лицом, улавливая смену настроений. Но никогда Карпу Емельяновичу не удавалось увидеть на лице жены надменной, снисходительной улыбки — ни к кому, никогда. И была одна, ее главная улыбка, всегда вызывавшая в нем прилив  любви и одновременно жалости и желания защитить, прижать к сердцу, обогреть, - это ее милая, нежная, словно виноватая улыбка, полная доброты и кротости.
Ко всему привыкаешь быстро, особенно к хорошему. А оно, это хорошее, находилось рядом. И даже представить нельзя, что когда-то было иначе - одиноко и безрадостно. Удивительно, как он мог существовать без нее, его родной Мышки и этого славного, забавного карапуза, по утверждению его мамы, такого же упрямца, как его отец, во всем похожего на него, Геньки, уже бегающего и чуть по-своему лопочущего...
Вскоре Карпу Емельяновичу показалось, что жена слишком балует сына, часто идет на поводу у своей «рыбки», как она, любя, называет проказника, и отец решил воспитание сына взять в свои руки. Парень должен стать мужчиной, а для этого нужен совсем другой подход — требовательный, жесткий. Из-за этих «муси-пуси», что может вырасти? Размазня!
Так рассуждая, Карп Емельянович и приступил к ребенку с навыками, усвоенными  на корабельной службе. На этой почве у него с Мышкой даже несколько раз возникали  словесные стычки. Тогда она вдруг превращалась в тигрицу, урезонивая своего Усача, слишком вошедшего в раж и строго требовавшего повиновения, совершенно забыв о возрасте сынишки.
– Он совсем еще дитя! Пойми, милый, и перестань его муштровать. Ну, разбросал игрушки — собери их вместе с ним, помоги своим примером! - учила она, улыбаясь, Карпа Емельяновича, словно тот маленький и неразумный, стараясь внедрить в его дурную голову, что ребенок не матрос, а он - не боцман, а отец, и должен в этом отдавать себе отчет.
Сначала это обижало его. Затем, поразмыслив, Карп Емельянович был вынужден признать, что Мышка права. С ее подачи он приступил к сооружению спортивного уголка для ребенка. Сколотил шведскую лесенку, укрепил турник, раздобыл кольца и морской канат, и уголок, отхвативший полкомнаты, был готов.
Получился он настолько удачным, что заслужил восторги Кузи, сказавшего:
– А я, болван, в свое время не додумался сделать нечто подобное для моих обормотов! Но уже поздно, выросли...
...Лиля продолжала трудиться в своем рентгенкабинете, хотя Карп Емельянович периодически советовал ей сменить место работы — все же опасность нарастает, когда слишком долго трудишься рядом с радиоактивным прибором...
Она в ответ шутила:
– У страха глаза велики! Тысячи рентгенологов во всем мире работают без опаски до глубокой старости. А я привыкла — спокойная, удобная и не сложная работа. И менять ее глупо.
...Сын рос, радуя родителей. Как-то, когда Геньке было года четыре, он, явившись из садика, рассказал, что сегодня воспитательница читала им сказку про Емелю-дурака и его щуку. Теперь он знает, что есть речные, морские и озерные рыбы. Щука — речная. В реках еще водятся караси, ерши, усатые сомы, а в море наши обычные — треска, семга, нельма. А вот карпы водятся в прудах.
– Папа, а почему тебе дали рыбное имя? Это потому, что твоего папу звали Емеля, ты ведь Емельянович? Так если бы ты был девочкой, стал бы Щукой? Но раз ты выродился мальчик, лучше бы назвали тебя Сомом, он же усатый, как и ты!
Услышав сие открытие сына, родители долго от души смеялись, что даже вызвало обиду у малыша.
– Я разве что-то смешное сказал?
– Значит, мне следовало прозываться Сомом? - хохотал носитель  рыбьего имени. - А ты был бы Евгений Сомыч?
– Ну да, сом с усами. Но не такими, как у тебя, папа, - уточнил, прибавив еще смеху, Генька.
– Но я, сынок, когда родился, был без усов. Поэтому, мне дали имя Карп. А вообще, мой отец, а твой дедушка, не был бездельником и лентяем, как тот сказочный дурак Емеля, что лежал на печи. Был он работящим моряком-рыболовом.
– Так он сидел с удочкой? - радуясь, что догадался, вскрикнул сын.
– Нет, Генька, он рыбачил далеко в море, на сейнерах. Мы потомственные моряки. Надеюсь, и ты моряком станешь, как папа и дед!
Неожиданно для Карпа Емельяновича, Мышка подала голос:
– Или, как твоя мама, сынок, и была бабушка, — медиком.
Усачу это замечание не пришлось по вкусу, и он сухо подвел черту:
– Там видно будет!
Сам же подумал: «Последнее слово будет за мной! Будущее сына должен решать  мужчина, а не женщина, с ее женским восприятием».
...Годы бежали. Сын рос, не огорчая родителей. С раннего детства Генька проявлял самостоятельность. От него, едва научившегося ходить, только и слышалось: «Я сам!» В этом сквозило наследственное упрямство, стремление все сделать самому, и, несмотря на трудности, ребенок добивался все же своего.
Карпу Емельяновичу это нравилось:
– Парень проявляет характер! - отмечал он, глядя, как карапуз старается залезть на слишком высокую для него лестницу, отбиваясь от рук матери, желавшей помочь.
...Когда Леонид Захарович довел до сведения жены, что они приглашены к Соловьевым на семейный юбилей, Наталья искренне удивилась:
– Неужели прошло десять лет? Как время быстро несется! Кажется, еще вчера наконец-то этот  бирюк женился... Кстати, удивляюсь его Лиле - как может терпеть так много лет своего отставного мичмана? Я бы не смогла.
– Ну, это ты, а то она. Любовь у них! - парировал муж. - И, что ты к Карпухе имеешь? Он хоть и упрямый, как осел, но все же настоящий. И оба они — хорошие ребята!
– А я что, иного мнения? Но, как вспомню ваши баталии до хрипоты... Я иногда и тебя не понимаю... Как ты способен сдержаться и не треснуть его, когда ослище, явно неправый, стоит на своем?
В ответ Кузя, стоящий горой за друга, только рассмеялся...
...Знаменательную дату отмечали в ресторане. Все было великолепно. Приподнятому настроению способствовала приятная компания старых друзей. Две семейные пары разместились за столиком, уставленным вкусными закусками и легким спиртным. Праздничную атмосферу изо всех сил старался поддержать и небольшой оркестрик, почти заглушавший звон бокалов, смех и голоса. Громкая музыка немного раздражала Карпа Емельяновича, но это не мешало наслаждаться радостью момента.
Неутомимый Кузя не пропускал ни одного танца, попеременно приглашая обеих дам. Карп Емельянович не решался, боясь оттоптать ноги своей партнерше, так как считал себя неуклюжим, уже значительно погрузнев, да и отсутствие навыков сдерживало: ведь танцевал, кажется, в последний раз — дай Бог памяти когда...
Глядя на то, как Кузя слишком уж близко прижимает к себе Мышку, он не то, чтобы испытывал ревность, но как-то напрягался.
Неожиданно произошел неприятный инцидент. Только зазвучал вальс, и в очередной раз Кузя с Натальей закружились в танце, как к их столику подошел молоденький лейтенант:
– Разрешите пригласить вашу дочь! - обратился он с наглой ухмылочкой к Карпу Емельяновичу.
– Жена не танцует! - рявкнул быстро закипевший и еле сдерживавший себя Карп Емельянович.
В ответ прозвучало полное иронии:
– Простите! Ошибся...
– Прохвост! - было отпущено вослед наглецу.
Разгневанный Усач все еще сидел, не разжимая кулак, а Лиля, желая успокоить мужа, положила свою ладонь поверх. Стремясь обратить все в шутку, она сказала:
– Папочка, не стоит сердиться. Улыбнись!
– И ты туда же! Папочка! - передразнил он. - Беги, догоняй его!
Это было так несправедливо, что чуть ли не до слез обидело Лилю. Карп Емельянович хватился:
– Мышонок, родной...
Но было поздно, праздник пропал...
Карп Емельянович впоследствии не мог простить себе совершенную им оплошность и тот печально укоризненный взгляд ее чудесных глаз. «Как я мог, как посмел в такой день ее обидеть?!» - казнил он себя спустя годы.
...Новый 1986 год встретили весело, как всегда, в привычном составе у Соловьевых дома. Правда, друзья сначала предложили встречать в ресторане. Однако Карп Емельянович, после случившегося пару лет назад казуса, сразу отверг эту идею. Да и Лиля категорически заявила, что в такой вечер сына одного не оставит.
– Это они, Наталья и твой Кузя, могут куда угодно пойти. Их мальчишки уже взрослые. А Генька наш еще совсем юн. Так что, будем отмечать дома, своей семьей. Пусть приходят к нам!
Этот наступающий год был для Карпа Емельяновича особенным — маячило шестидесятилетие. Как положено, в девять вечера все сели за стол, дабы с честью распрощаться с уходящим годом. После больших уговоров и обещаний разбудить к двенадцати, был водворен в спальню Генька. Мужчины сели смотреть праздничную телепрограмму, а женщины еще колдовали на кухне.
В полдвенадцатого стол был уже накрыт и ломился от традиционных по этому случаю блюд: любимой беломорской селедочки под кружевным узором из тонких колец лука, лоснящейся от жира копченой нельмы, от которой пальчики оближешь, а рядом теснились неизменный салат оливье, два вида холодца — один Натальи, другой Лилин, и, конечно же, наструганное тонкими ломтиками белоснежное сало, огурчики, помидорчики, грибочки. А в духовке ждали своего часа запеченная утка с яблоками и рыбный пирог. На столе еле умещалась батарея бутылок: «Столичная», «Портвейн», «Мускат», коньяк и, конечно, шампанское, минеральная вода плюс ситро, предназначенное для Геньки.
Лиля, взглянув на крепко спящего сына, усомнилась: стоит ли будить? Но муж запротестовал:
– Нет, мать, так не годится! Раз обещали — давай буди. Зачем парня обижать?
– Сынок, уже скоро Новый год наступит... Вставай! - начала Лиля будить сына, ласково дотронувшись до его плеча.
Он на секунду открыл глаза, повернулся на другой бок и пробурчал:
– Потом! Пусть подождет!
Лиля, улыбнувшись, заботливо укрыла парня. Выйдя к гостям, она передала им:
– Сын велел Новый год попридержать!
Все развеселились.
Под звон курантов, умело, с шумом, не уронив ни капли, открыли шампанское. Подняли фужеры за наступающий год, пожелав ему быть счастливым. Пили за присутствующих и отсутствующих. Конечно, имелись ввиду сыновья Кузьминых: Володя, старший, уже служил военпредом в Николаеве, а младший, Юрий, учился в Ленинграде в военно-медицинской академии.
Затем, как положено, был провозглашен тост за тех, кто в море. Шутки, смех, звон бокалов, хвалебные оды в адрес кулинарных способностей жен царили за столом.
Кузя, взявший на себя по обыкновению роль тамады, попытался провозгласить еще тост за милых дам, но Наталья его урезонила:
– Все, мальчики! Вы уже пили за присутствующих, то есть за нас тоже. За других пусть пьют другие. Хватит, объявляется антракт!
– Позволь, - попытался протестовать ее муж, - антракт уже был после прощания со старым годом!
– Ну, а сейчас наступил Новый, а с ним и новый антракт! - пришла на помощь подруге Лиля.
А Карп Емельянович, посмеиваясь, молча гладил усы и любовался женой, которая рядом с погрузневшей с годами Натальей, напрочь утратившей талию, к тому же с этим громоздким шиньоном на голове, выглядела совсем юной, - изящная и до чертиков привлекательная...
– Ну, раз пить нельзя, - заявил Кузя, - будем петь!
Он взял в руки принесенную гитару. Чтобы слаженный хор не разбудил сына, Лиля, убедившись, что тот крепко спит, тщательно прикрыла дверь.
Начали с традиционной:
Споемте, друзья, ведь завтра в поход
Уйдем в предрассветный туман.
Споем веселей, пусть нам подпоет
Седой боевой капитан
Конец второго куплета мужчины пропели немного измененным:
...А вечер опять хороший такой,
Что песен не петь нам нельзя.
О дружбе большой, о службе морской 
Поднимем по чарке друзья!
Кузя опять принялся за свое:
– Ну, завершился антракт, надо выпить по чарке за тихие ночи и девичьи очи!
Наталья выразительно посмотрела на супруга.
– Ну, Ната, горло надо смочить! Не поется...
– Вот, минералка. Пей на здоровье!
Пели еще долго любимые песни, а завершился импровизированный концерт, конечно, песней о крошке Мэри и боцмане Бобе.
Не заметили, как пролетело время, и в четвертом часу Кузьмины засобирались домой. Их уговаривали остаться, но те — ни в какую. Как сказал Кузя, своей постели они изменять не привыкли. Наталья смилостивилась и разрешила мужу выпить на посошок.
Вообще, она умела держать своего Ленчика в руках. В этом ей помогал и Карп Емельянович, знавший меру и имевший большое влияние на друга. Дело в том, что первый брак Кузи, как тот выражался, «пошел блинным комом». Еще будучи курсантом, он влюбился, по словам Карпа Емельяновича, до обалдения, и женился на женщине на пять лет старше. Когда же по окончании учебы Кузя был направлен в северный порт, его благоверная заявила, что из Ленинграда не двинется. В северном захолустье, городке моряков, ей, искусствоведу, делать нечего, и свое место в музее она ни за что не оставит.
Почти три года супруги жили врозь. Кузя при всяком удобном случае мчался в Питер, она пару раз соизволила приехать к нему сюда.
Из-за нее и такой жизни Кузя стал выпивать. В результате получал взыскания, сидел на губе и даже лишился очередного звания. И если бы не Карпуха, нянчившийся с ним и частенько выручавший друга, тот, наверно, был бы изгнан с флота и спился бы окончательно...
Карп Емельянович приложил немало сил, чтобы вразумить друга.
– Одно из двух, но чем-то надо пожертвовать! Можешь остаться с женой, для которой ты ничего не значишь, а питерская прописка дороже. Ты нужен лишь чтобы возил летом на курорты, таскал по ресторанам да присылал ежемесячно деньги! Она живет своей жизнью, и ей дела нет, что отравляешь себя спиртом, так борясь с одиночеством, что залезаешь по уши в долги и сидишь на бобах, пока мадам соизволит появиться на пару деньков, чтобы тебя осчастливить. Или - еще вариант. Распрощаться с флотом, лишиться чинов, остаться не у дел и без собственного жилья и, обитая у жены с тещей, начать все с нуля. Будешь ли нужен такой? А, быть может, благоразумнее оборвать концы и взяться за ум?
На счастье, Кузе встретилась Наталья, которая сумела его обуздать и не дала окончательно сломаться и спиться Кузе. Несколько лет они жили без регистрации: его бывшая краля не давала согласия на развод. Лишь когда родился первенец, Вовка, брак, наконец, расторгли, и жизнь друга наладилась.
...Как только за гостями закрылась дверь, Лиля принялась за уборку посуды, и быстро, в четыре руки, все было приведено в порядок. Карп Емельянович, все еще пребывая в приподнятом настроении, заметил:
– Здорово посидели! Значит, год будет удачным!
Кто мог предугадать, что беда уже стояла у порога...
...Это утро началось, как обычно. Сын уже убежал в школу, а Лиля поспешила в поликлинику — у нее сегодня была первая смена.
На дворе стояла редкая для конца января погода: абсолютно безветренно, легкий морозец с тихо падающим снежком. Не погода, а благодать.
Карп Емельянович только вернулся с утренней пробежки. Бодрый, в превосходном расположении духа, он принял душ и, позавтракав, взялся за уборку. Сегодня среда, свободный от преподавания день, Лиля пораньше должна вернуться с работы, и они, как запланировали, пойдут в кино, говорят, стоящий фильм.
Карп Емельянович только взялся за пылесос, как неожиданно вернулась жена в сопровождении коллеги. По их лицам, особенно по неестественно бледному, с какой-то виноватой улыбкой, лицу Лили, и озабоченному виду ее спутницы, он понял, что стряслось нечто неладное.
Как оказалось, Лиля, лишь только пришла на работу, потеряла сознание. На счастье в кабинете она была не одна. Ее привели в чувство, и тут же, несмотря на возражения, сделали анализ крови.
Результат озадачил и насторожил. Ее отправили домой, обязав завтра же сдать кровь повторно, а затем незамедлительно показаться гематологу.
Всю дорогу домой Лиля уговаривала шедшую рядом сестричку, что чувствует себя отлично и дойдет сама. Главное, чтобы та не проговорилась, так как ей не хочется напрасно волновать мужа. Анализ, скорее всего, ошибочный, а обморок, вполне мог случиться из-за спешки и перепада давления.
...Как его Мышка ни старалась, но тревога за нее поселилась в сердце Карпа Емельяновича. И не напрасно.
Скоро у Лили поднялась высокая температура. Она понимала, что это неспроста, и положение серьезное. Все признаки, плюс анализы, говорили о страшном диагнозе. Нечего обольщаться и прятать голову, словно страус, в песок. Лилю страшило лишь то, что оставляет сына, который еще ребенок, а ее Усач уже немолод... Главное же сейчас - раньше времени не пугать ее мальчиков. И она старалась вовсю, скрывая диагноз, который сразу себе поставила: у нее лейкоз, злокачественное белокровие, что подтвердили и врачи...
Лиле казалось, что ей удалось после того обморока успокоить мужа. Однако быстро прогрессирующая болезнь заставила лечь в больницу. Карп Емельянович, после брошенных врачом слов, что, скорей всего, эта напасть подхвачена на рабочем месте, не мог простить себе, почему не настоял, не заставил ее, Мышку, распрощаться с рентгенкабинетом.
Он ежедневно приходил к жене, приносил с трудом доставаемые фрукты, за которые получал от нее выговоры:
– Мне здесь дают все необходимое. Отнеси лучше сыну. И не трать бешеные деньги на гранаты, непонятно где и как среди зимы тобой добытые!
...Хотя на календаре был уже апрель, но за окном мела метель. С каждым днем Мышка таяла на глазах. Она уже не вставала с постели, а кожа на лице и руках могла поспорить с белизной снега.
Карп Емельянович вернулся домой после посещения жены в соответствующем настроении и набросился на сына, сидевшего у телевизора:
– Выключи шарманку! Уроки сделал?
– Папа, интересная картина. Дай досмотреть! А уроки я уже сделал.
– Уже поздно! Еще будут повторы, тогда досмотришь. Кстати, ужинал?
– Кстати — поел и посуду за собой помыл! А как мама? Когда уже ее выпишут?
– Не знаю... Пока не обещают.
– Пап, а меня когда возьмешь к ней?
– Детей не пускают.
Лиля боялась разреветься и запретила приводить сына. К тому же, она опасалась, как бы происходящее не отразилось на его психике и учебе.
Зайдя в кухню, Карп Емельянович остановился, как вкопанный. На столе лежала огромная охапка бумажных цветов, подобных яблоневому цвету, а вокруг валялись обрезки белой и розовой бумаги. В углу «красовалась» откуда-то взявшаяся метла. 
– Генька! А ну, поди сюда! Что здесь за бардак развел? Что за цветы?
– Пап, я сейчас уберу. Не успел, фильм начинался.
– А на кой черт?.. - какое-то неприятное ощущение беды словно коснулось Карпа Емельяновича, прервав его на полуслове.
– Цветы мы готовили для демонстрации, пойдем с ними. Я с Петей Глушко и Катей Зотовой делали их.
Карп Емельянович совершенно забыл, что через два дня Первое мая, и, увидав эти цветы, с ужасом ассоциировал их с болезнью жены. Неужели мальчишка готовит прощание с матерью? Услышав объяснение сына, он со злостью подумал о себе: «Какого черта гадкие мысли лезут в голову? Слава Богу, что не высказал вслух!» И тут же прикрикнул на Геньку:
– А на что метлу принес? Чтоб отхлестать тебя за это безобразие?
– Завтра отнесу. Мы взяли у дворника в школе - прутья из нее дергали. Не подумай, с ним наша классная договорилась! - ответил виновник бедлама, быстро прибирая сор.
Тут зазвонил телефон. Кузя, поинтересовавшись, как Лиля, далее спросил:
– Слыхал про аварию?
– Ничего не слышал. Кузя, мне не до аварии! А, что там?
– Сегодня, в двадцать один ТАСС сообщил.
– Тебе лично? Не шути.
– Карпуха, что ты, дело нешуточное!
– Нам тут тоже не до шуток. Сам знаешь, плохи наши дела.
– И там тоже. Взорвался один из атомных блоков на Чернобыльской АЭС. Есть пострадавшие. Создали комиссию. Сам понимаешь, радиация.
– Мне-то не объясняй, у нас своя есть. А откуда все взял? - опять спросил Карп Емельянович, поначалу не вникший в сказанное, занятый своей бедой.
– По первому каналу объявили. Произошло-то двадцать шестого, а нам сообщили лишь сегодня вечером... Есть пострадавшие, сколько — не уточнили. Оказывают помощь и приступили к ликвидации последствий. Наверно, все-таки ничего страшного, если сразу не объявили.
– У них там ликвидируют последствия, уверен. А вот у нас...
– Карпуха, не отчаивайся. Надейся на лучшее. Может, все обойдется, и Лиля снова вступит в строй... Слушай, а об операции доктора не говорили? Я тут слышал, что пересаживают костный мозг, и помогает.
– Врач сказал, что пока в единичных случаях. И даже если бы делали, как простой аппендицит, то не в этом случае, в такой запущенной форме...
– Кстати, мы, дружище, на несколько дней отбываем в Николаев. Наш Володька женится. Запись тридцатого, а первого свадьба. И вас с Лилей приглашал... Он ведь не в курсе...
– Поздравь от нашего имени. А вы надолго туда?
– Нет. Думаю, дня два-три после свадьбы побудем, не больше. Все зависит от транспорта. Летим на перекладных: от нас в Ленинград, оттуда в Москву, а из Москвы - в Николаев. Какие билеты и на какой день там достанем не знаю. Отсюда еле достал. Впереди праздники, и народ двинулся... Ну, бывай!
– Пока! Счастливо!
Отчего-то, попрощавшись с другом, на душе у Карпа Емельяновича стало еще неуютнее. Мышка так больна, а единственные друзья уезжают...
Следующий день принес новый удар. Зрение Лили упало настолько, что она стала еле-еле различать силуэты, и через силу смогла спросить:
– Как Генечка, как ты?
Карп Емельянович смотрел на заострившиеся черты все еще прекрасного, хотя и обескровленного лица, и, превозмогая охвативший ужас от мысли, что ее теряет, стал сбивчиво рассказывать об успехах сына, как они едят и как справляются в кулинарном разнообразии, по ее указаниям приготовляя пищу.
– Ты, Мышенька, о нас не беспокойся! Камбуз работает вовсю! И аврал — на все сто. Чистота и порядок, как на линкоре!
В ответ она чуть улыбнулась одними губами, а по щеке покатилась слеза.
Карп Емельянович умолк и уже нагнулся, желая осушить губами ее лицо, но не успел — Лиля сама смахнула слезу, словно стыдясь.
Он взял холодную ладонь жены в свои ладони и стал, перебирая каждый пальчик, их целовать. Две ходячие соседки тихо вышли из палаты, а Карп Емельянович, едва совладав с собой, проглатывая давившие слезы, начал спешно рассказывать о подготовке ребят к празднованию Первомая.
– Представляешь, какая будет красота на демонстрации, когда вся школа пойдет, украшенная морем яблоневого цвета!
Она опять подарила ему вымученную улыбку.
– Молодцы, умно придумали. А после парада, вы у Кузьминых? 
– Что ты, Мышка! Я ни на какой парад не пойду, к тебе, конечно! А Кузя с Натальей уехали. У их Володьки свадьба, женится парень.
– Поздравь от меня.
Лиле явно было тяжело говорить, но она продолжила.
– А теперь послушай и не перебивай! Ты... - она смолкла, по-видимому, чтобы передохнуть или собраться с духом. - Родной мой! Ты с сыном не воюй. Не муштруй его.
– Но я хотел... - тут же начал оправдываться Карп Емельянович.
Она с укоризной сказала:
– Я же просила... Не забывай — подростки обидчивы. Не забывай про его самолюбие, не обижай.
– Ну ты что! Я же...
– Я знаю, ты его любишь. Уступай. Считайся и с его мнением. Вы оба упрямцы, не пойму, как будете... У него кроме тебя никого больше...
– А ты, Мышка? Ты ведь выздоровеешь!
– Родной, зачем сказки? Береги его и себя. А, женившись...
– Что за глупости, хватит!
– Не перебивай. Мне трудно говорить. Но надо. - она произнесла это тихо, но твердо. - Тебе надо жениться. У сына с годами будет своя жизнь. А одинокая старость страшна. Постарайся, чтобы она тебя любила, а нашего мальчика не обижала.
– Не надо, моя родная! - рыдания мешали ему продолжать. Карп Емельянович  начал сморкаться, чтобы их скрыть.
– Все. Теперь иди. Я устала...
Словно подгадав момент, в палату вернулись соседки, в сопровождении медсестры, предложившей попрощаться. Как он ни просил еще немного побыть рядом, ответ был один: должен понять - женская палата. Не надо злоупотреблять данным ему разрешением на ежедневные свидания. Да и время позднее.
В девять вечера Карп Емельянович вернулся домой, бесконечно думая о Лиле. А в одиннадцать ему позвонила дежурившая сестра, бывшая однокурсница жены.
– Крепитесь. Она ушла... - сказала та сквозь слезы.
Трубка вывалилась из рук Карпа Емельяновича, и он, словно раненый зверь, прорычал:
– Нет! Нет!..
Уже спавший Геня, разбуженный криком, вскочил и, думая, что это телевизор, крикнул отцу:
– Выключи его, мешает спать!
От этих слов Карп Емельянович очнулся и, уже готовый донести сыну страшную весть, остановился. Зачем, на ночь глядя, травмировать? Впереди ждут тяжелые дни, пусть же ночь пройдет спокойно.
– Спи сынок! Я выключил. - сказал он, а сам подумал: «Она бы одобрила...»
Смириться со случившимся Карп Емельянович не мог. Как так, почему это произошло с Лилей, а не с ним? Он намного старше, а ей бы еще жить да жить... Для чего вся медицина, если она бессильна? Ведь не прошло и полугода, как Мышка заболела, а ее уже нет. Сегодня вечером была рядом - умная, адекватная, и всего через пару часов ее не стало. Почему не помогли? Ведь рядом были ее же коллеги!
Не расстелив постель, он прилег на диван. Сон не шел. Как дальше жить без нее? А эти предстоящие похороны... Ведь завтра праздник, всем не до его горя и печали.
Как назло, и Кузи нет... Непонятно даже, с чего начинать. Сначала он хотел сообщить Кузьминым, но потом решил — зачем омрачать их праздник? Вернутся — узнают. А срывать торжество не стоит. Он, зная друга, понимал, что тот немедля, бросив все, прилетит.
...Как в тумане свершилось прощание с той, которая ежесекундно дарила ему невиданное счастье. Карп Емельянович даже представить себе не мог, сколько коллег и знакомых жены придут проводить его Мышку в последний путь. Да и неудивительно, как кто-то сказал на поминках: «Она была душой коллектива...»
...Первые месяцы было страшно тяжело. Порой Карпу Емельяновичу казалось, что он сходит с ума, когда ловил себя на том, что во время, когда Мышка обычно возвращалась с работы, каждый раз посматривает с беспокойством на часы, словно ожидая ее...
Он не мог говорить о ней в прошедшем времени и так пенял сыну:
– Мама не терпит, когда ты шмыгаешь носом! Для этого существуют носовые платки.
А когда Геня приходил с грязными или порванными на коленях штанами, то слышал от отца:
– Опять в футбол гонял по лужам ! Сколько раз мать тебе говорит — штанов на тебя не напасешься! И колени щадить надо, ноги не железные, можно хорошую болячку заработать!
Но, ко всему привыкаешь. И Карп Емельянович постепенно стал привыкать к тому, что его Мышки нет и уже никогда не будет, и что теперь он один в ответе за сына.
Выполнять  наказ жены — не муштровать Геньку, - было очень нелегко. Привыкший командовать, Карп Емельянович никак не мог заставить себя не указывать и не разговаривать в приказном тоне, не требовать немедленного исполнения, не раздражаться из-за отговорок - не могу, сделаю потом... И чем дальше текло время, тем большего труда стоило Карпу Емельяновичу сдерживать себя. Постепенно, но неуклонно, его характер портился... Он становился все упрямее, настойчивее, брюзгливей и безапелляционней.
А сын, подрастая, и во многом подражая отцу, будучи в немалой степени таким же упрямым, не желал ни в чем уступать и стремился все делать по-своему. Он, хотя и не дерзил, но часто перечил, вызывая в ответ бурю гнева:
– Так только болван может поступать! Где был твой умишко? Вымахал с версту, а дурак дураком!
Евгений, все-таки заставивший всех (кроме отца!) называть себя Женей, а не Генькой, учился весьма прилично, был развит не по годам, а характером, если не считать невероятной упертости, пошел скорее не в отца, а в друга их семьи — такой же общительный, веселый, остроумный. Но Карп Емельянович вечно был сыном недоволен. Никакой дисциплины, все делает по-своему! К тому же, по мнению чистюли-отца, сын рос недостаточно аккуратным. На столе, если за ним не приберешь, вечно раскиданы книги и бумаги, а пиджак частенько ночует на стуле вместо шкафа. Объяснение при этом самое простое:
– А зачем? Завтра же понадобится!
И чем старше становился парень, тем труднее Карпу Емельяновичу удавалось следовать наказу покойной жены быть помягче и уступать сыну. Вспышки возмущения с одной стороны и обиды с другой нарастали. Жене казалось, что отец придирается, отцу же — что мальчишка все делает ему назло...
...А жизнь вокруг начала меняться с головокружительной быстротой - в стране  вовсю развернулась горбачевская перестройка. Разница в отношении к происходящему накалила привычные и, как воздух, необходимые Карпу Емельяновичу споры с другом, занимавшим в своих суждениях противоположные позиции... Кузя был заклеймен пораженцем, стоящим на враждебной стороне. Их словесные баталии стали принимать угрожающий характер, смягчить который было не под силу ранее в том преуспевавшей Наталье...
Крики и споры прекращались, лишь когда оба, уже немолодые, выбивались из сил и начинали хрипеть и кашлять. Тогда диспут переносился назавтра, и каждый был уверен, что за ночь обретет еще больше аргументов и завтра ими добьет противника.
По мнению Карпа Емельяновича, придуманная этими верховными «гениями» перестройка оказалась почище войны.
– Это надо уметь — своими руками гробить такую державу! Нет, не будет тут моего одобрения, - кричал он, в очередной раз дебатируя с Кузей, - и не жди! Мне ваша, прости Господи, демократия не нужна! Вот увидишь, не свобода настанет, а черт знает что, разбой и разврат!
Кузя, в свою очередь, парировал:
– Довели страну не демократы, а партократы! А перестройка дает шанс рыночной экономике. 
– Одни пустые обещания, а что вокруг-то видим? Сплошное разрушение, разгром! - надрывался багровый от негодования Карп Емельянович. - Дураку понятно: идет расправа над великой страной, а тебе это часами приходится втолковывать.
– Что же, по-твоему, я хуже дурака? А кто ты? Узколобый приверженец строя, разлагающегося на глазах! И что там, в сталинском порядке, тебе патокой намазано?
– Тьфу на тебя! Хоть колом на голове теши, все равно не поймешь! Твоя рыночная экономика к чему приведет? Опять к расслоению общества. Не думал, что дружу с приверженцем капитализма... Мистер-Твистер тебе кланялся, а мне тут делать нечего! - доведенный до последней степени возмущения Карп Емельянович, нахлобучив шапку, устремился за дверь.
Пытавшейся удержать Наталье, он вместо «до свидания» бросил:
– Лучше займись своим охламоном!
Однако назавтра, после звонка Кузи, который, как ни в чем не бывало, сообщил  другу, что достал отличную селедочку («Смех да и только — на берегу моря рыбу стало негде купить, дожили!» - бурчал Карп Емельянович, виня в этом новые времена),  вечером он опять был у друга. После приятного застолья, словопрения, конечно, начались по новой и завершились взаимной пикировкой.
...Казалось, еще вчера Карп Емельнович и незабвенная его Мышка готовили сына к школе. Но жизнь распорядилась так, что ее нет, а сын вот-вот должен распрощаться со школой и выбрать жизненную стезю. А вот по этому вопросу Карп Емельянович со своим  упрямцем Генькой никак не мог прийти к общему знаменателю. Тот втемяшил в голову невообразимое: - «Стану философом!» Просто оторопь берет от такой глупости!
Карп Емельянович всегда мечтал, что сын пойдет по его стопам и станет моряком. Но, если не захочет быть военным, то чем плоха будущность капитана или штурмана дальнего плавания? Даже если бы парень, как и мать, решил пойти в медицину, он бы не возражал. Вот, Кузин младший, стал военврачом, и отец его с гордостью об этом говорит. А этот упрямый кретин заладил свое: «Буду поступать на философский факультет МГУ!» Ну, разве это профессия для мужчины? Стыдно сказать, философ... трепач! Тьфу!
И дома пошли бесконечные споры. Сын доказывал серьезность своего выбора: пытался объяснить важность обобщения знаний о мироздании и обществе,  необходимость исследования возможностей и ограничений разума, природы нравственных ценностей, а в ответ Карп Емельянович, распаляясь, принимался костерить книжных червей и ученых сухарей, жонглирующих словесами, советы которых как раз и доводят страну до развала.
– Отец, не смешивай все в одну кучу! Философия по-гречески - любомудрие. Я хочу понять, каковы истинные пружины эволюции природы и разума. А уж тогда наверняка сумею тебе толково объяснить, что происходит и с нашим обществом.
– Объясняльщик! Брось, Генька, чушь несусветную пороть! Бездельники и дармоеды все эти вшивые «мудрецы»! Жаль, что мой обалдуй хочет пополнить их ряды! Нет на то моего благословения, так и запомни! А поступишь туда — пеняй на себя, дурная твоя башка!
– Ну почему и выборе жизненного пути я должен плясать под твою, отец, дудку? И чего ты взял, что у меня дурная голова, если сам многого не понимаешь?
– Сосунок, как смеешь отцу такое говорить? Сгинь с глаз моих долой! - выкринул взбешенный Карп Емельянович.
– Юпитер, ты сердишься — значит, неправ!
– Так я, по-твоему, Юпитер? Сократ сопливый! Хорошо, что мать не дождалась такого... Спасибо тебе, сыночек, за все!
Карп Емельянович был жестоко оскорблен и с удовольствием отхлестал бы строптивца, но тут, вспомнив последние слова жены: «Береги сына...», остановился в растерянности, поняв, что слишком пережимает...
– Ну, поступай, как знаешь! - сказал он своему Геньке на следующее утро, когда тот собрался на последний экзамен, боясь, как бы парень не запорол предмет, — ведь шел на медаль.
А себя отец успокоил, решив: «Ничего я не поддаюсь мальчишке, а поступаю так, как говорила его мудрая мать, славная моя Мышка: — уступи в малом, выиграешь в большом. Авось недоумок раскинет мозгами и примет правильное решение!»
Но сын поступил по-своему, как всегда. 
После отъезда Геньки, Карп Емельянович почувствовал себя совсем неприкаянным. Если раньше он любил свою квартиру и одиночества в ней не испытывал (даже когда, бывало, сын на пару дней уходил с друзьями в поход или уезжал с классом в Ленинград), то теперь Карп Емельянович стал квартиры бояться и бежал из нее, спасаясь работой. Он  проводил целые дни в своем «Альбатросе», а если не было занятий даже с допризывниками, находил себе дело, мастеря макеты судов. Вечера и выходные, как всегда, принадлежали Кузьминым, где, по-прежнему, друзья спорили до хрипоты  исключительно на политические темы.
...Огромная страна после провала ГКЧП протянула недолго и через полгода развалилась на части. Ежедневные споры теперь напоминали настоящие сражения. Карп Емельянович с пеной у рта честил преступных глав союзных республик, сгубивших великую державу, которая по их милости оказалась обкусанной со всех сторон.
– Как ты можешь с таким безобразием мириться, если «благодаря» этим предателям, твой Володька в Николаеве считается у нас теперь, прости Господи, иностранцем, подданным так называемой, черт ее подери, незалежной Украины? - бросал он другу.
– Пусть живут, как хотят, своим умом. Но мы вместе были, есть и будем! - в ответ на рев его Карпухи, орал во все горло не остающийся в долгу Кузя.
– Как ты не понимаешь, болван! Эти украинцы еще нам покажут кузькину мать!
– Я, по-твоему, болван? А ты кто, если не веришь ни в свой народ, ни в стремление людей к свободе? Демократы хоть видят впереди перспективу, а не ходят, обернувшись назад!
Перепалкам этим, казалось, не будет конца. Оскорбления и брызги слюны летели в разные стороны, а черта поминали через слово... И лишь внушения Натальи, что пора спать, да и следует пощадить ее, поскольку из-за их воплей у нее поднимается давление и в голове беспрерывно стоит шум, воздействовали на «ораторов», и разборки прерывались. Карп Емельянович с сожалением  отправлялся восвояси, всю дорогу домой, и уже лежа в постели, продолжая мысленно отстаивать свою правоту, придумывая новые доводы, которые завтра обязательно преподнесет другу.
...В один из вечеров, когда он пришел к Кузе, того дома не оказалось: Наталья погнала мужа в прачечную за бельем. «Эта непохожа на Мышку, щадит себя...» — подумал Карп Емельянович), и тут хозяйка выдала:
– Послушай, Карпуша... Я вот, что думаю: не хватит ли тебе одному мыкаться?
– А кто тебе сказал, что я мыкаюсь? С чего взяла? - обиделся неизвестно отчего гость.
– Что я, слепая? - продолжила она гнуть свое. - Устал ты, дорогой дружок, от одиночества. У нас все от него спасаешься...
Оскорбление достигло предела.
– Ну, коли надоел, могу и уйти! - отрезал Карп Емельянович, тут же развернувшись к двери, в которой как раз показался Кузя.
– Стой! Куда? - чуть ли не в два голоса крикнули супруги.
– Карп Емельянович, не сердись на меня, - начала Наталья, - и послушай. Я ведь тебе добра желаю. Ну, не так выразилась. А ты непонятно, что подумал... Я просто хочу сказать, что тебе пора уже жениться.
– Я тебя, Наталья, всегда за умную держал. А ты сейчас глупость сморозила!
– А почему глупость? Покойница была бы того же мнения...
– Умолкни! Слышать эту ересь не желаю! Кузя, дай дорогу!
– Никуда не пущу! Чего, Карп, ершишься? Дело Наташа говорит.
– И ты, Брут, туда же?
– Ты, брат, не Цезарь, а я друг тебе, а не Брут. Усвой и остынь!
А Наталья, как ни в чем не бывало, продолжала:
– У моей приятельницы Нины, ты должен ее знать, капитана второго ранга Бурова жены...
– А какое, на хрен, мне до них дело?
– Неприлично, дорогуша, перебивать дам! - вставил слово Кузя, помогая жене вразумить друга.
– Ну, валяй дальше... Что там у этих Буровых стряслось?
– У них — ничего. А вот сестра Нины, как и ты, одна-одинешенька вдовствует.
– Ну и … с ней! А я тут причем? - понимая, куда клонит Наталья, по новой стал закипать Карп Емельянович, не приемля саму эту тему.
– Она учительница, кажется, математик. Очень приличная женщина! - стала объяснять Наталья, словно не замечая реакции приятеля. - Вот бы вас познакомить...
– Да брось, Наталья! Что, сводней захотелось от безделья стать? Займись чем-то другим, более тебе подходящим! Нет Мышки, и мне более никаких баб не надо! И не трудись, и не предлагай, если не хочешь ссоры. А то моей ноги в вашем доме больше не будет!
Вопрос был снят с повестки и уже никогда не поднимался...
...Жизнь тянулась скучная и однообразная, полная тревог за сына. Тот не баловал отца письмами, отделываясь почти одинаковыми открытками, написанными явно наспех, лаконично: «Здоров, учусь. Занят по горло из-за огромного материала, который следует одолеть помимо лекций. Не хватает времени даже на знакомство со столицей!»
Сначала Карп Емельянович на вопрос, куда поступил сын, ограничивался коротким: «Учится в МГУ», не вдаваясь в подробности, стыдясь признаться, что Евгений собирается стать философом. Но после того, как некоторые, все же узнав, на каком факультете учится его Генька, реагировали на новость уважительно и даже с пиететом, Карп Емельянович, себе на удивление, стал этим фактом гордиться. Содействовало этому еще и мнение Кузи, уверявшего, что сын у друга вырос очень достойным, и напрасно отец ищет дефекты у чудесного парня.
– Ты несправедлив к сыну, а он у тебя умный и толковый! - твердил Леонид Захарович.
– Да, этого не отнимешь... - соглашался с ним Карп Емельянович. - Но очень уж упертый, всегда стоит на своем...
– Ну, ему есть в кого! - смеялся в ответ Кузя.
Карп Емельянович, довольный похвалой в адрес Геньки, гладил давно уже посеребренные усы и изрекал:
– Конечно, все хорошее в нем — мое!
– Не скажи! - вмешалась, как  всегда в подобные разговоры, Наталья. - В нем немало и от матери! Хорошая, добрая и тактичная была покойница.
– Не то слово! Другую бы не полюбил!
...Когда совсем ненадолго Генька приехал на летние каникулы, его было не узнать... Это был уже совершенно другой человек, не похожий на того романтичного мальчика, которого отец провожал менее года назад. На зимние каникулы сын не приезжал, так как был, по его утверждению, занят общественной нагрузкой.
А в действительности, днем он работал в овощном магазине, а вечерами был занят в студенческом театре... О своем новом увлечении, подспудно понимая, что это не придется по душе отцу, Евгений умолчал. Не сообщил он и, что получаемой стипендии едва хватает на транспорт и приходится браться за любую работу, чтобы существовать. Небольшие денежные переводы от Карпа Емельяновича положение не спасали, а отец и так отрывал от своих невеликих доходов...
Теперь Карп Емельянович работал «ночным директором» — охранником на автобазе. Работа не пыльная, не все ли равно где бессонную ночь коротать? Зато к пенсии небольшое подспорье. А с «Альбатросом» пришлось проститься. В наступившие трудные времена детский клуб прекратил существование.
Конечно, для московского студента отцовские переводы были каплей в море. Да и считая, что пора стать независимым, и подрабатывая, Евгений написал домой, что посылать больше не нужно - вполне хватает стипендии.
...Встреча была, конечно, радостной для них обоих. Но опять не обошлось без жаркой полемики по поводу обстановки в стране... Карп Емельянович, как только речь заходила о наболевшем, особенно о развале Союза, горячился, становился невоздержан, клеймил всех и вся. Доставалось и сыну, несогласному с отцом. Причем, в противоположность старому моряку, оглушительно орущему, как на палубе, Евгений вел беседу тихо, сдержанно и вразумительно.
– Как ни дружно живут в коммунальной квартире соседи, - разъяснял он отцу свою позицию, - если им улыбнулось счастье разъехаться по отдельным квартирам, все делают это с превеликой радостью. Так и республики, когда выпала возможность отделиться, тут же воспользовались этим. Каждый народ жаждет независимости, и осуждать за это нельзя.
Все это сын излагал спокойно, с легкой улыбкой на лице, и Карп Емельянович, уже готовый бросить в ответ привычные и отточенные в словесных перепалках с другом аргументы, вдруг осекся, вглядевшись в сидящего напротив своего Геньку. Тихая и убедительная речь молодого человека сопровождалась до боли знакомой улыбкой и прищуром таких же, как у Мышки, глаз... Сын стал удивительно похож на мать. Это заставило старого спорщика подумать: «Зачем попусту ломать копья?..» И, неожиданно для обоих, он примирительно сказал:
– Может быть, в этом ты и прав... Но пойми и меня! Ведь за этот Союз сколько крови совместной было пролито, а сколько труда вложено! И так, враз, взять - и уничтожить... Больно и обидно! Вам, молодым, этого не понять... Ладно, лучше расскажи  о Москве. Какова она сейчас? Я-то в ней проездом один раз был, и кроме Красной площади, фактически, ничего не видел.
– Да, что о ней рассказывать? Я и сам ее еще плохо знаю. После нашей дыры, конечно, кажется шумной, многолюдной и огромной.
– Какой еще дыры? - оскорбился Карп Емельянович. - Морская стратегическая гавань! Да к тому же твоя родина. А родиной надо гордиться, а не обзывать черт знает как!
– Ну, если без черта здесь не обошлось, каюсь! - рассмеялся в ответ сын. - Стареешь, отец, придирчив стал еще больше...
– Каким всегда был, этого не отнять. За что на службе ценили!
– Ишь ты... Только за это? - удивился сын.
– А как же! Я боцманом был, требовал во всем порядка. А отцу напоминать о возрасте, сын мой, Евгений Карпович, не следует! Зачем намекать, что скоро на покой?
– Ну, пап, ты загнул! Покой такому неугомонному может только сниться. А у меня про старение случайно, для красного словца, вырвалось. Прости уж!
Радость от пребывания сына длилась недолго, всего десять дней. Когда тот уехал, Карп Емельянович с новой силой ощутил одиночество, и лишь приходя к Кузе, отводил душу в неизменных спорах и беседах, особенно приятных, когда разговор касался его Геньки.
Как-то друг спросил:
– Ну, что еще, кроме толчеи в Москве, твой студент описывал?
– Да он, по-моему, кроме учебы ничего и не видит.
– Не скажи! - вмешалась прислушавшаяся к разговору Наталья. - В театры наш парень ходит. Когда рассказывал о них, глаза так и горели.
– Интересно... А когда это он успел рассказать? - поинтересовался заинтригованный сообщением Карп Емельянович.
– А пока вы с моим благоверным вели тут нескончаемые баталии, Геня мне помогал на кухне готовить к столу и взахлеб рассказывал, как участвовал в постановках, не помню, как там это называется, в общем, когда нужна толпа. И за это даже платили.
Карп Емельянович, услышав такое, одновременно возмутился и приревновал:
– Надо же, родному отцу не признался, что по театрам шастает! Да еще непонятно за что там деньги получает...
Очень не понравилось ему это дело — плохим может кончиться. И как на воду глядел...
Не кончив второго курса изучения своей философии, сын в марте неожиданно  вернулся домой, заявив, что совершенно разочаровался в выбранной науке. Он, видите ли, ожидал совсем другого, дискуссий в поисках истины, а тут потребовалось изучать множество  предметов, в его понимании, совсем излишних.
– Раньше я заблуждался, - объяснил он отцу, - а теперь определенно понял: это не мое!
– А, что же твое? Безделье?
– Почему безделье? Подготовлюсь и пойду куда лежит душа.
– Н-да... понял. Задаром столько времени потеряно, а теперь он будет идти туда, черт знает куда, и неизвестно, сколько тем, другим, твоя душа будет тешиться. Мать счастливая, что не дожила до такого позора!
– Не пойму, отец. Отчего разбушевался? Какой еще позор? Какое преступление я совершил, если решил избрать другой путь? Да и хвала Богу, что вовремя одумался!
– И на какой с позволения сказать путь, если не секрет, тянет тебя твоя неуемная душа?
– Погоди, придет время — скажу.
– Еще не придумал, правильно я понял? Долго будешь по этому поводу размышлять и бить баклуши?
– Бездельничать не буду. Поеду в Питер, устроюсь работать и стану готовиться в институт.
– Так кем же собираешься работать, если профессии нет? Значит, мы Москву освоили, теперь за Питер взяться решили? Никуда не поедешь! Нет на это моего согласия! Работу по твоему уровню можно и у нас найти.
Но трудоустроиться сын не успел. Евгений, как только явился в военкомат для сдачи приписного свидетельства, тут же получил повестку на призывную комиссию. Бывшего студента признали  годным к службе на флоте, чем был очень доволен его отец.
Провожать сына Карп Емельянович пошел, надев свой парадный китель с медалью за боевые заслуги и множеством других, полученных уже в мирное время.
– Послужит, может поумнеет и продолжит династию моряков! - поделился старый боцман со своим другом.
Служил Евгений на Балтике, на минном тральщике. Это нравилось отцу, и он с гордостью сообщал всем знакомым, какую почетную и нужную службу несет сын. Карпа Емельяновича не оставляла надежда, что наконец-то его Генька перестанет витать в облаках и, вкусив прелесть морской службы, останется верным флоту, как и его отец.
Конечно, служба на минном тральщике дело непростое, подчас опасное. Но не это волновало отставного мичмана, а то, что в письмах сын отмалчивался и не давал ответа на вопрос отца о своих дальнейших планах: как он хочет - продолжить службу на море или, демобилизовавшись, возьмется за изучение на гражданке морского дела?
К тому же, обстановка в стране все не давала Карпу Емельяновичу покоя. Ему, сейчас одинокому, как перст, единственной отдушиной продолжали служить ежевечерние встречи у Кузьминых. Как всегда, бурей налетал он на друга, полный возмущения.
– ГКЧП подавили, учинили побоище в Белом доме — кажется все, довольно. Но нет, устроили повальный грабеж и кражу целых предприятий. Каждый стремится захапать побольше! А в результате, что у населения осталось? Бумажки пустые, ваучеры! По стране расплодились какие-то «МММ», «Властилины» да «Хопры», людей на жадность ловят! По телевизору Голубков рассказывает басни, через каждые пять минут агитируют за какие-то прокладки, подгузники, зубные пасты - черт знает что! Все стали спекулянтами, не страна, а самый настоящий базар. Народ будто с ума посходил. Делом бы занялись, ан нет - шмотки да барыши одни на уме. Даже у нас, на краю, у северных широт, это безобразие расплодилось. А ты, Кузя, соглашатель, все это объясняешь издержками перехода к демократии. С чужого голоса поешь! - Карп Емельянович, чем больше ораторствовал, тем сильнее распалялся. 
Наталья тоже начала его злить. Она вдруг туда же, влезла в политику и вторила мужу:
– Зато квартиры подарили, все стали собственниками! Раньше такое и не снилось... - и добавляла: - Теперь куда хочешь, туда и езжай! Хоть в Европу, хоть за океан.
Засвербило, видать, у нее, миру себя показать захотела, курам на смех.
И всякий раз, когда Карпу Емельяновичу становилось невмоготу от совместных попыток супругов Кузьминых перековать его убеждения, он быстро собирался домой.
– Втолковывайте вашу политграмоту малым детям! А я сам с усами! - при этих словах Кузя весело переглянулся с женой. - У меня своя оценка, верная. И все мне не указ! 
Но назавтра все забывалось и начиналось по новой...
...Когда, демобилизовавшись, сын вернулся домой, отец первым делом спросил:
– Ну как, не надумал в мореходку пойти, настоящую профессию получить?
– Нет, папа, романтика морских просторов меня не захлестнула. Поеду в Питер, постараюсь поступить в Академию Искусств.
– Что-о-о? В какую еще «какадемию» тебя потянуло? Не понять мне тебя, Евгений! Шарахаешься из стороны в сторону. То философом хотел заделаться, ан не вышло, кишка, видать, тонка, или умишка для сей премудрости маловато, то...
– Зачем оскорбляешь, отец?
– Не встревай, когда говорю! Кем из этого заведения выйдешь?
– Артистом.
– Что? Повтори! Кем надумал?
– Что непонятного — артистом буду, служителем муз.
– Вот это да!.. Значит, кривляться всю жизнь захотел, актерством заняться, вместо настоящего труда... Как дурная твоя голова не понимает, что это не мужское дело? Не уважаю я это ремесло!
– А вот этому я, папочка, не верю! Ты сам себе противоречишь. Я не раз слышал, как ты восхищался игрой артистов после просмотра фильмов по телевизору.
– Ну так то совсем другое дело. У них талант! А ты куда лезешь? Есть артисты и  артистишки. Артисты — штучный товар, и их всегда мало, а остальных — пруд пруди, непонятно зачем бедолаг сотнями плодят...
Сын с усмешкой слушал отца - пусть выскажется. Спорить с ним бессмысленно — его не переспоришь. Однако все же не утерпел:
– Но, папа, в спектакле занят не один артист, а целая труппа.
– Вот то-то и оно! Один, от силы два там наскребется настоящих таланта, а остальные, сам сказал, трупы.
Евгений расхохотался.
– Ну, отец, ну даешь!
– Смейся, смейся... А мне горько сознавать, что мой сын, взрослый балбес, хочет стать одним из этих трупов, тьфу ты, черт, актеришек. Отдай себе, Генька, отчет, что всю жизнь будешь двурушничать, из себя кого-то представляя... Хотя, думаю, что, как и та, премудрая наука, скоро тебе осточертеет и эта непутевая. Не понять мне тебя! Ведь как горел этой своей филомудрией.
– Ну, хватит, отец, мне мозги вправлять! Уже не маленький, сам разберусь.
– Вот то-то, здоровый дуралей вышел из тебя! Какие надежды подавал, в школе всем примером был, а остался неучем из-за своего непостоянства!
– А что, по-твоему, лучше всю жизнь не любить свою работу и просто тянуть лямку? Ну, ошибся! Каюсь. Был слишком юн, романтичен. Но вовремя осознал свое заблуждение и понял предназначение. Пусть даже скромно, но с любовью буду служить театру.
– Давай, валяй, тебе с этим жить! Думаю, если бы мать твоя была жива, то же самое сказала бы, что и я. И ей бы не понравилось то, что ты задумал. Лезть в этот вертеп! Набьешь себе лоб - пеняй на себя! Тогда вспомнишь мои слова...
– Не переживай, отец! Все будет отлично: и лоб не пострадает, и профессия будет по душе. Как бы ты ее не называл, но она не менее почетна, чем любая. Главное, чтобы была по сердцу.
Евгений уехал, а старый брюзга все не желал смириться с тем, что сын пренебрег его советами и поступил по-своему. На письмо, в котором тот радостно сообщал, что поступил, куда стремился, преодолев огромный конкурс, Карп Емельянович ответил открыткой, где вместо поздравления размашисто вывел: «Сын, который не считается со мной, мне не сын!»
Больше ни писем, ни других сообщений от оскорбленного Евгения не последовало. Отец, хотя и осознавал, что погорячился и совершил глупость, побороть себя не мог, и  сыну тоже более не писал.
Кузя, узнав о случившемся, только и сказал:
– Ничего удивительного, два сапога — пара!
– Ты понимаешь, что сказал? Причем тут пара? Мальчишка возомнил что-то из себя и родного отца ни во что не ставит! А ты, вместо того, чтобы осудить этого гордеца, ровняешь меня с ним!
– Хорошо, не буду вас ровнять! - смиренно ответил Леонид Захарович, понимая, что плетью обуха не перешибешь, и лучше не затевать с Карпухой спора, которому не будет конца...
...Время шло, от сына не было вестей. Неизвестность томила, но Карп Емельянович не сдавался, а лишь искал сочувствия у друга, который отчего-то не разделял его волнений,  уверяя, что если сын не обращается к отцу за помощью, значит у него все в порядке.
– Ну, хорошо, согласен. Если не ищет подмоги, значит обходится. А вот отчего не интересуется, как, в уже солидном возрасте, родитель, не околел ли? - однажды вырвалось у Карпа Емельяновича и поставило друга в неловкое положение.
А дело в том, что Евгений регулярно названивал Кузьминым, стремясь узнать об отце и, разумеется, рассказывал и о своих успехах, но с условием все это держать в тайне.
– Дядя Леня, - просил он, - вы уж меня не выдавайте! Да и себя не подставляйте. Вы же знаете отца...
– Знаю, знаю, милок. Но ты на него не дуйся. Таков уж он, наш «экземпляр»!
Сколько ни уговаривал Леонид Захарович сына друга написать первым, сделать шаг навстречу, зная характер и самолюбие отца, но такой же упрямец, Евгений продолжал упорствовать.
– Я ему и одного грубого слова не сказал, а он отказался от меня! Пусть будет так!
Леонид Захарович, чтобы как-то успокоить своего Карпуху, придумал: мол ему передал привет от Геньки встретивший его в Питере один знакомый парень.
– Он мене и рассказал, что сын твой выглядит отлично, доволен учебой. Генька даже поинтересовался у него о тебе.
– Ишь ты! Кузя, а кто этот, твой, знакомый? Может, и я его знаю?
– Нет, не знаешь. Это приятель моего Юрия.
Карп Емельянович, с хитрецой во взоре, поинтересовался:
– Итак, значит, он моего обормота знает, этот ваш парень. Но ежели я его не знаю, то и он не знает меня... - стал рассуждать что-то заподозривший Карп Емельянович. -Так как же обо мне мог разговор зайти? Тут что-то не так... Ты, как погляжу, Кузя, немного заливаешь... И сыночку моему я на хрен не нужен!
– Да, что ты, Карпуха! Твой Генька спросил, видит ли он тебя, усатого, по утрам, когда делаешь пробежку. Тебя же в городе любая собака знает!
– Сказал! И чем же это я собакам приглянулся?
– Как чем, усами! Ведь подобных поискать еще надо!
– Усы, значит, супер? - довольно поглаживая заросли под носом, изрек Карп Емельянович и завел разговор о пользе усов. А друг обрадовался удачной смене темы...
...Наступившие майские праздники для Карпа Емельяновича, как всегда, были тяжелыми. Он никогда не забывал свою Мышку и в эти дни очередной годовщины ее кончины, когда вокруг царило веселье, словно бы опять переживал горечь утраты.
Так и на сей раз, Карп Емельянович вернулся с кладбища совсем разбитым. Он не успел переодеться, как позвонили в дверь.
«Кого еще несет?» - раздраженно пронеслось в голове. Настроение было далеко не праздничным, и совсем не хотелось видеть кого бы то ни было. Даже к старому другу отказался прийти. Этот день был целиком предназначен Ей, полный воспоминаний и тоски...
Но беспокоили, как оказалось, не гости. Почтальон доставил телеграмму от сына: «Женился тчк после сессии приедем тчк Евгений».
Полученное сообщение прозвучало таким диссонансом в этот скорбный день, что вызвало шквал негодования у отца, решившего, что свадьба состоялась сегодня. Как сын посмел жениться и быть счастливым в день смерти матери?! Бедная, она даже предположить не могла, какой бессердечный эгоист вырастет из ее любимца. «Столько лет не давал о себе знать, и вот, именно сегодня, в этот день, решил мне преподнести «сюрприз». Конечно, это сделано нарочно, чтобы мне больнее было!» - такие мысли закрутились в голове старика сразу по прочтении телеграммы, и он брезгливо отбросил бумагу.
Но, немного поостыв, он несколько раз брался за текст. Хотелось поделиться с другом, услышать его мнение. Но тут же Усач подавлял это желание — опять Кузя примется защищать и выгораживать стервеца! Женился... А по какому праву? Сосунок, только исполнилось двадцать пять, нищий студент, непонято зачем тратящий годы черт знает на что! Разве это профессия для мужика? А на что собрался кормить семью? Ведь пойдут дети! Дети... Значит, скоро он станет дедом... Эта перспектива понравилась старому ворчуну, ведь уже давно пора ему получить такое звание. Будет внук или внучка и, как их отец в детстве, станет дергать его за усы...
Умильная улыбка, вызванная воспоминанием осветила лицо Карпа Емельяновича. И тут он забеспокоился. Сын приедет с женой. А какова она? Где в дальнейшем планируют жить? Не в общежитии же, где сейчас сын обретается. Сколько вопросов свалилось! Каковы планы Геньки? Да и как принять их? И конкретно — когда появятся? Даже то, что охламон не указал даты приезда, вызвало недовольство отца, давно привыкшего по всякой мелочи придираться к сыну. Карп Емельянович ждал его и в то же время опасался этой встречи. Как будет вести себя обиженный им Генька, его взрослый мальчик?
...И вот день встречи настал. Словно и не было размолвки. Сын обнял отца, который так расчувствовался, что потерял дар речи и повторял одно:
– Приехал... Дождался...
Впрочем, Карп Емельянович тут же мысленно одернул себя — чего зарядил?
Выбор сына не впечатлил. Подобных теперь развелось много. Юбка, как узенькая тряпочка, из-под которой тянутся, как два костыля, длиннющие ноги. Волосы, вместо аккуратно уложенной прически, висят лохмами ниже груди. Благо еще, что на лице нет пуда косметики, но этого не избежали пушистые ресницы. Да и имя невестки не понравилось, до сего дня Карпом Емельяновичем не слыханное — Глория, хотя она представилась по простому:  Лора.
...Услышав ее обращение к сыну - «Женя», свекор тут же среагировал, и незамедлил, как только остался наедине с Генькой, высказаться:
– Если мой сын Женя, то она Жаба! Чего допускаешь себя обзывать?
Тот удивился:
– Пап, что ты имеешь ввиду?
– Почему Женей кличет? Откуда взялось это несуразное имя? Мы с твоей матерью дали тебе имя Евгений, сокращенно — Гений, а никакой не Женька!
– Папа, - рассмеялся сын,  - но так меня везде давно зовут. Только в детском саду да в школе я был Геня, а как с детством распрощался, стал Женей.
– Значит так. Еще раз услышу от нее это имя, сама станет не Лора, а Жаба!
– Папа, ты шутишь?
– Нет. Какие шутки? Жабой будет!
– Отец, если так назовешь, я тут же уеду!
– Ну и езжай! Испугал!
На сей раз сын проявил благоразумие и не придал значения угрозе старого оригинала...
Гостили Генька с женой недолго, всего неделю. Спешили — их ждали репетиции выпускного спектакля и концерты, не понять какого, музыкального ансамбля.
Последнее весьма озадачило Карпа Емельяновича. Раньше сын не только не играл на ни на каких инструментах, но и не пел. Да и вообще, отец не замечал за ним каких либо талантов. Учился в школе хорошо, этого не отнимешь, много читал, отличался примерным поведением. Но, не более. И вдруг такое... Особенно поразило утверждение Жабы: «Женечка очень талантливый! У него богатая перспектива!»
«Не иначе схитрила, чтобы меня ублажить»! - решил Усач.
...Когда гости уехали, Карпа Емельяновича снова обступили тишина и покой. Он, привыкший к порядку и чистоте в доме, даже вздохнул свободно. Невестка, по-видимому, не приученная все класть на место, разбрасывала свои вещи, где попало, и он устал за нею прибирать. Понятно, что это раздражало, как и твердое нежелание сына принимать участие в спорах, по-прежнему возникавших между друзьями. Отцу явно хотелось, чтобы сын поддержал его в политических дебатах с Кузей, но Генька увиливал, заверяя, что некомпетентен в разбираемых темах. Как можно быть таким аполитичным и равнодушным и не замечать, что творится вокруг, не имея на это своего мнения? Такая позиция сына Карпу Емельяновичу была чужда. Конечно, виновата и будущая профессия (а Генька через полгода оканчивает учебу).
Но это все не мешало отцу испытывать теперь нечто подобное гордости от сознания, что его Генька, как оказалось, небезнадежен, и, быть может, его ждет достойная стезя...
...Жизнь старого моряка опять вошла в привычную колею. По утрам, облачившись в спортивный костюм, он делал пробежку по привычному маршруту вдоль побережья любимого моря, независимо от погоды и времени года. Без малого семьдесят пять — это еще не повод превращаться в развалину, и он не разрешал себе делать поблажки.
Так и на сей раз, календарь говорил о начале весны, но море еще было сковано льдом. У кромки, правда, заметны стали первые признаки начинающейся оттепели. Сделав обычные два круга, Карп Емельянович уже готов был направиться домой, как к нему подбежал взволнованный мальчишка лет семи-восьми:
– Дяденька, помогите! Санька тонет!
Метрах в десяти от берега ребенок безуспешно пытался выбраться из полыньи. Лед обламывался, и он, обессиленный от намокшей одежды, которая тянула вниз, все больше погружался в темную, жгуче холодную воду.
Карп Емельянович ступил на лед, но тут же почувствовал его колебания под ногами и характерный хруст. Не раздумывая, он лег и пополз, стараясь поскорее преодолеть расстояние. Время шло на секунды.
Когда старик очутился рядом с тонущим, тот уже был по подбородок в воде. Усач схватил его за шапку, чтобы поддержать, но та осталась у него в руке: тесемки оборвались или не были завязаны.
Лед под ним мог в любой момент проломиться, но Карп Емельянович привстал, сунул в ледяную воду руки и, просунув их под мышки этого Саньки, изо всех сил рванул на себя. Получилось! Он потащил мальчонку за собой к берегу, откуда уже спешили к ним люди.
Мальчишку схватили, а Карп Емельянович, насквозь промокший в своем спортивном костюме, устремился домой, пока сам не превратился в сосульку — ведь на дворе была нулевая температура...
Первым его устремлением было поскорей принять горячую ванну или стать под душ. Но кран противно шумел: как назло, горячей воды не было...
Выпив стакан горячего чая, Карп Емельянович не разрешил себе лечь в теплую постель, чего требовало перемерзшее тело, пока не развесил сушиться спортивный костюм, тельняшку и все исподнее.
Наконец, он прилег, но согреться никак не мог. Бил озноб, явно поднималась температура. Карп Емельянович то впадал в дремоту, то, вздрогнув, приходил в себя, от бившей лихорадки.
Зазвонил телефон. Как обычно - Кузя.
– Старина, бросай все - и к нам! Натуся спекла рыбный пирог! Давай, подгребай, без тебя за него не примемся.
– Кузя, не могу...
– Чем занят?
– Ничем. Я кажется того, заболеваю...
– Врача не вызывал?
– Какого к черту врача? Все, отбой! - Карп Емельянович, еле стоявший на ногах, положил  трубку.
Как он добрался до постели, и что было потом, он не помнил...
...После завтрака Карп Емельянович подошел к окну, за которым ярко светило солнце. А на растущем рядом одиноком дереве уже появились готовые вот-вот лопнуть почки. По привычке, не забытой и в больнице, он пальцем проверил наличие пыли на подоконнике и батареях отопления и, убедившись в ее отсутствии, довольно крякнул.
«Да, долгонько я тут провалялся!.. - подумал он. - Надо потребовать, чтобы отпустили домой. Нечего здесь залеживаться. Обхаживают и нянчатся, как с маленьким. Того нельзя, это рановато. Хотел закурить - не дают. Командуют, раз им в лапы попался... Предоставили, непонятно за какие заслуги, отдельную палату, и чуть ли не героем считают. А за что? Вытащил малого обормота из воды, вот и все дела. На такое всякий способен, а они из этого раздули черт знает что, превратили в целое событие. Тьфу!»
Его размышления прервал зашедший завотделением:
– О, погодкой любуемся! Славная сегодня выдалась. А вы, наш строптивый пациент, выглядите молодцом. Еще пару деньков, и выпишем! Пойдете здравствовать домой!
– Вы, доктор, как будто подслушали мои мысли. Я как раз хотел просить отпустить меня с Богом. Ну зачем меня, здорового, еще держать, занимать место, может, другому необходимое? Я вам за все благодарен, а если сегодня отпустите, буду благодарен вдвойне!
– Ишь, какой вы шустрый! Сразу, немедленно выписывайте! Нет, еще пару деньков побудете в нашем обществе, хоть врачей и не очень жалуете...
– С чего вы, доктор, это взяли? Я вас всех очень ценю и уважаю!
– Да-да, милейший, мы тут от вас наслушались признаний. Так что в уважении вашем не сомневаемся! — рассмеялся в ответ завотделением.
– А что? Что-то не то кому сказал? Не припомню... Но, все же, извините!
– Что не помните — понятно. Хорошо нас честили за неподчинение...
– Что, гадости говорил? - ужаснулся Карп Емельянович, зная свою невоздержанность. - Неужели в беспамятстве командовал?
– Не то слово! Ну и характерец у вас!..
– Вы уж на меня не обижайтесь. Ведь это было, как вы сказали, в беспамятстве. Честное слово, не хотел никого обидеть. Ведь я вам обязан, что с того света вытащили и на ноги поставили... Если бы не ваша помощь, был бы каюк. А так, может еще поживу... Туда, как говорится, всегда успеется!
– Да, дружище, в этом вы правы. Туда спешить нечего. А вот в том, что вас подняли с постели, большая заслуга ваших близких.
– А причем тут близкие, не понял? Это вам, доктор, и вашим коллегам и сестричкам я обязан...
– Не говорите, дорогой! Если бы не молодая кровь, перелитая вам, за благополучный исход я бы не поручился.
Врач ушел, оставив Карпа Емельяновича в раздумье. Почему, если понадобилась кровь, в больнице ее не было? Неужели кровь обязательно сдают родные, он такого не слышал... А донорская? Конечно, взяли у сына, у кого еще. Но сделали это напрасно — парень худосочный, она была у него не лишняя... Жаль, что рядом нет Кузи, тот прояснил бы все.
А ближе к вечеру на пороге появился старинный друг.
– Приветствую героя районного масштаба! - воскликнул Кузя, входя.
– И ты туда же? Еще раз что-то подобное услышу — погоню, как попер борзописца из районной газетенки. Чего раздули? Другого, стоящего материала что-ли нет? Полазил бы по задворкам домов, да посмотрел, что там делается. Было бы, о чем написать, а не белиберду, которой грош цена! Этот голубчик, представляешь, Кузя, спрашивает:
– Что вы в тот момент думали, когда бросились спасать тонущего?
– Да ни хрена я не думал! - ответил я ему, и указал на дверь.
Леонид Захарович расхохотался:
– Так и выставил? Узнаю тебя, Карпуха. Весь ты тут, как на ладони! Давай, вылезай отсюда поскорей, а то скучно без тебя. Душу, гад, истерзал! Хожу, как неприкаянный... Стал на людей набрасываться, а моей старухе больше всего достается. Она тебе шлет пламенный привет и ждет с нетерпением твоего возвращения. Натуся часто повторяет: «Скорей бы твой Усач вернулся, а то тебе не с кем цапаться!»
– Так я вам, черти, для этого дела нужен?
– А как же? Ты для нее служишь громоотводом, а для меня  -  душевным бальзамом!
– Ну, сказал, бальзамом... Хватит, Кузя, заливать, а то подумаю, что тебе что-то серьезное от меня надо, вроде занять в долг денежку или подсобить в строительстве дачи.
И оба счастливо засмеялись.
– Кузя, у меня вопрос. А как эти газетчики и прочие на меня вышли? Не твоих ли рук дело?
– Ты что, друг, за кого меня принимаешь? Да я и сам узнал от них. О том, что ты сам чуть не утоп, я прочел в газете. И название помню: «Самоотверженный поступок нашего земляка».
– Расписали. Самоотверженный... но ты эту глупость не повторяй!
– Есть, товарищ старший мичман, глупости не повторять!
– Так откуда газетчики прознали?
– А усы? Вот они тебя и выдали! Мальчишки рассказали, что дед, который спас и тут же  убежал, был с огромными, невероятными усами. Благодари свои усы или вырви за разглашение. На худой конец, можешь сбрить.
– Эге, я даже для Мышки моей от них не отказывался! Ладно, с этим слегка прояснилось. А как я очутился в больнице? Ничего не помню. Как вошли в квартиру? Ведь дверь была заперта.
– А у меня были ключи, Генька оставил. Как чувствовал, парень. Сказал — отец один в доме, мало ли что... А когда ты прохрипел, что заболел, я, слава Богу, прихватил ключи, да еще и пирог Натка дала, но тебе было не до него. Был в горячке, почти без сознания. Ну, конечно, вызвал скорую, тебя сюда оттарабанили. Кстати, ты еще здесь валяешься, а малец, тобой спасенный, уже снова приключения, наверно ищет...
– Хватит ему и этого! А то, что сорванца моего давно выписали, я знаю, сразу спросил о нем, как только эта бодяга отпустила.
Тут раскрылась дверь и послышалось:
– Привет, отец!
Вот это был подарок!
– Здравствуй, сын! Что, не видишь, я не один? Чего не приветствуешь Кузьмина?
– А мы уже виделись, вместе пришли. Я просто у врача задержался. Ну, как ты? Врач сказал, что молодцом.
– Ну, раз сказал, так чего спрашиваешь?
– Хочу удостовериться и жду твоего подтверждения. Он намекнул, что скоро выписка.
– Не скоро, а давай сейчас! Иди к нему и скажи - пусть сегодня же выписывает. Нечего мне давить тут койку, и так сколько времени угробил! Надо кончать эту их дребедень с уколами да клизмами. Я здоров, как бык, и нечего мне тут делать. Иди, Генька, чего стоишь?
В ответ оба гостя расхохотались.
– Папа, тут я не могу командовать. Распоряжаться твоим здоровьем должны медики, им виднее. Врач сказал - через пару дней. Так что наберемся терпения и подождем. Сам хочу, чтобы ты уже был дома. Тогда и я спокойно смогу уехать — работа ждет.
– Ну и езжай, кто тебя держит? Если надо будет — Кузя поможет. А теперь -  забирай меня. Принеси одежду и домой. А не то в пижаме убегу!
– Дядя Леня, урезоньте отца, объясните ему. Меня на это не хватает!
– Хватает, не хватает, что зарядил? Ты мне лучше скажи, про какую-такую родственную кровь мне врач намекал? Ты, что ли, так я и не понял, дал свою? Проясни.
– А, кровь... Ее тебе два раза давала Лора.
– Она?! - полный изумления вскричал Карп Емельянович.
– Ну да, твоя невестка, Глория Ивановна, дала тебе редкую кровь. Моя не подошла.
– Это понятно, кровь у нее редкая, оттого, что жабья.
– Отец, опять за свое? Прекрати!
– Ну да. Конечно. Но неужели на всю больницу не нашлось ни грамма нужной крови? Обязательно надо было ехать в Питер к жа... невестке? 
Смеясь, сын стал объяснять отцу, что у него оказалась кровь четвертой группы с отрицательным резус-фактором, таковой в больнице не оказалось. Ждать было нельзя, обстоятельства торопили, а у Глории, к счастью, оказалась как раз подходящая.
– Так что, твоя жена тоже с тобой приехала?
– Не приехала, а прилетела.
– Слышишь, Кузя, это оказывается Глория Ивановна меня спасла! Кстати, чем думали ее родители, давая такое имя к такому отчеству?
– Ну чего Карпуха к ней и к имени ее привязался? Глория в переводе означает «слава». Слава Ивановна, нормально.
– Вот так бы и назвали! А ты, Кузя, как всегда, всех защищаешь, лишь бы мне поперек сделать! А она хоть Глория, хоть Слава, все равно жаба.
– Папа, опять за свое? Не пойму я тебя!
– А, что я сказал не так? Ну, каюсь. Значит, ошибочка вышла, и жаба оказалась человеком.
Кажется, упертый и несгибаемый Карп Емельянович впервые в жизни произнес «каюсь»...