Вечные каникулы

I

Я отвык вставать рано, с тех пор, как окончил школу. Однако иногда рождение дня при моём участии, но невмешательстве, проходило сравнительно безболезненно. Это как попадание иголкой в промежуток между некими рецепторами боли, туда, где нет никакого ощущения, что только что ты продырявил сам себя.
Пробуждение без головной боли, без тяжести, сухости и горечи во рту, апатии и желания поспать ещё. Иголка дня безболезненно входила в меня. Напротив – она в меня закачивала миллилитры эйфории. Обычно такое бывает после бессонной ночи, в проме-жутке между девятью и десятью часами. Ты удивляешься: «Ничего себе! Прочитал всю «Исповедь маски», глаз не сомкнул, а бодрее, чем, если бы спал». В такой момент необхо-димо немедленно встать, умыться, выпить и съесть что-нибудь, что подобает в таких слу-чаях и пойти шататься по лесу или по городу.
Проходя мимо детской площадки, я заприметил растянувшегося на лавочке бродя-гу, пожелал ему счастливого пробуждения и отправился прямиком к условленному месту.
Непунктуальность у меня в крови, но каждый первый день на новом рабочем месте знаменуется изменой своему естеству.
Возле склада меня ждал коренастый парень, с ярко выраженной растительностью и улыбкой главного героя из «Sling blade» Билли Боба Торнтона  на лице.
У меня крутилось в голове слово «кряжистый», но я не уверен, что оно применимо к моему новому знакомому. «Дома в словарь загляну», – решил я, повременив за глаза нагружать парня эпитетами. Стоило бы промолчать, но на автомате всплыло в голове сло-во «татарин». С некоторых пор оно всплывает, когда я вижу некоторых кряжистых, то есть – коренастых парней с характерными чертами лица. Это ей-богу не уничижение, не стёб и не обобщение. За весь период моего сознательного существования, лишь двое удо-стоились такого звания – одногруппник по истфаку и новый знакомый, курящий  красный «Chesterfield» напротив меня.
– Привет! –  чересчур приветливо говорю
– Привет, – без всяких эмоций, но вполне доброжелательно отвечает Татарин.
Конечно же, я стреляю у него сигарету. И, естественно, жонглирую словом «кря-жистый», не вслух: «Кряжистый, кряга, коряга, краги, кряж, кураж, кража, поклажа, ба-клашка…». Тьфу. Чушь. Но, по–любому что-то массивное, внушительное должно обозна-чать слово «кряжистый». Загонишься иногда с какой–нибудь ерундой и ходишь полдня с загадочным видом. А кто–нибудь нет-нет да примет тебя за поэта, к примеру.
Татарина звали Андреем.
– Ну что, пошли? – скорее утвердительно, чем вопросительно сказал Андрей. Даже повелительно. Оттенок вопросительного здесь не более чем дань приличию. Хотя, как я успел заметить, Андрей–Татарин – вполне добродушный парень.
– Пошли, – согласился я.
Июльский ветер захлопнул решётку.

II

Слава давно хотел отказаться от привычки заглядывать в «контакт» по утрам. Осо-бенно, если утро выдавалось добрым. Вероятность наткнуться на какую–нибудь дичь, способную пошатнуть душевные силы был невелика, конечно, но случалось и такое. Вот и в этот раз любопытство взяло верх над благоразумием. Тысячу и один раз он пожалел о содеянном, потому что написала Лика, и сделала она это без цели обрадовать его или себя. Пожалуй и без цели огорчить. Как торнадо и землетрясение, выводящие из строя атомную электростанцию Фукусима.
«Здравствуй. Не хотела тебе писать, но бессонница и не проходящий ком в горле заставляют это сделать. Всё, что я не смогла сказать тебе тогда, я выскажу тебе в этом письме.
Во-первых, ты так ни разу толком не поговорил со мной за те десять дней, что мы были рядом. Тебе будто бы наплевать на то, что мне плохо, на то, что я молчу. Тебе бы только злиться на то, что я тебе не «даю». Хоть бы врезал мне, хоть бы «сукой» назвал, но ведь нет! Хоть бы вызвал на скандал – и то лучше бы было. Но тебе проще сесть в сторонке и тренькать на своей гитаре или читать свои книги или… Что ты там ещё делаешь? Мастурбируешь в ванной, представляя наши самые яркие соития, оставшиеся в прошлом?
Ты весь в своих фантазиях, тебе наплевать на всё, кроме себя.
Ты мальчик, только и знающий слово «дай»: дай ласку, тепло, понимание, сочув-ствие, критику, массаж, терпение. Сам–то ты когда «давать» начнёшь? Дожив до сво-его двадцати одного года, ты до сих пор не знаешь, что такое «мужчина», что такое быть им.
Что такое брать ответственность.
Что такое позволить любимой женщине почувствовать себя слабой.
Определиться, мать твою, где нам жить. «Может то, а может это, может пятое, а может – десятое… ну, я не знаю, надо обдумать», – кому понравятся эти сопли, скажи?!». Ты мне говоришь, что любишь меня. На какие жертвы ты готов пойти ради любви? Купить цветочков или заказать пиццу, поставив Бертолуччи или Антониони на проигрывателе? Купить вина? Это не жертвы, мальчик мой, это – потакание соб-ственному эгоизму». Мне это приятно всё, право. Браво даже! Романтика и прочее. Но этого явно недостаточно. Сколько мы вместе уже, два года?..».

Славу заколотило. Ему стало то ли стыдно, то ли обидно, ему казалось, что он воз-ненавидел Лику. Достал сигареты и закурил прямо в комнате, хотя давно зарёкся не де-лать этого в своей обители. Нервно походил по комнате, если это можно назвать «хожде-ниями» при условии, что келья размером 1,5 на 2 метра. Нервно дёрнулся, почесал щети-ну. Влез на полку, достал книгу Ломброзо «Гениальность и помешательство», бросил её на кровать, достал Эренбурга, бросил на пол, достал альбом с репродукциями Босха, по-листал, на «Саде земных наслаждений» остановился, положив альбом в раскрытом виде на стол.
В комнату заглянула мама: «Сынок, ты уже не спишь?» – «Нет, мамуль, уже рабо-таю», – ответил. «Молодец, сынок, ты бы хоть чаю попил или кофе», – предложила.
Слава кивнул рассеянно-утвердительно и махнул рукой, дав понять, что придёт на кухню через десять минут, а пока просит оставить его в покое.
«Эренбурги-Эйзенштейны», – крутилось в голове.
Нужно дочитать.

           «… Два года! Сделал ли ты мне за эти два года какой-нибудь стоящий подарок? Я не помню, чтобы ты мне что-нибудь подарил на новый год или день рождения. Цветы? Мило, конечно, но этого мало. Естественно, если жить твоими подработками – никако-го толку не будет. Нужно работать! Это вправляет мозги».

Слава пожевал фильтр потухшей сигареты.

«В общем – не знаю пока, как нам поступить. Оставаться ли вместе или разбе-гаться. Я очень обижена, расстроена и в замешательстве. И нет того человека, кто бы мне помог. Нету, понимаешь. Мама волнуется: «А куда Славик так скоропалительно дел-ся?». Папа хмурится. А что я им скажу?»

Слава откинул голову, закрыл глаза, в голове пронеслось: «Какое мне дело, что ду-мают твои предки?».

«Да, ты зачем у мамы деньги взял? – продолжил он читать, - Раз ты помогал строить баню, так, значит, решил, что тебе должны заплатить? Это в доме, где к те-бе отнеслись как к родному, где практически твоя семья. Где тебя уже моим женихом считают...».

– Ну всё, задолбала…
Одна затяжка, вторая, третья.
Одна сигарета, вторая, половина третьей.
Чай. Ещё чай. Кофе.
Выдох-вдох.
Упал-отжался.
«Чему я, собственно, злюсь, – думал Слава, немного успокоившись, – во многом она права».
Да во всём, практически. Что я чувствую, наблюдая за тем, как крепость давно ле-жит в руинах, а мы ходим, втаптывая обломки стен в глину?
Что я чувствую, видя, что меня бросают? Оскорбляют. Острыми каблучками шага-ют по гендерным комплексам?
Об-лег-че-ние!
Облегчение! Освобождение! Радость, будто начались каникулы!
У взрослых не бывает каникул, лишь месячные отпуска, чаще всего разбитые на две части. И выходные, в которые не находишь, чем себя занять.
А тут каникулы! Вечные каникулы!»
Но надо дочитать письмо: «… Вообще, тебе решать, ты же мужчина как–никак. Сейчас мне очень плохо. Будто в моём любимом доме вырубили свет, тепло, воду. Трудно дышать».
У Лики есть привычка неожиданно обрывать свои письма. Да и как такое послание можно закончить? «С нелюбовью, но надеждой. Лика»? Или – «С любовь и ненадеж-дой…».
Облегчение напополам с обидой. Так и хотелось написать в ответ то, что он давно хотел сказать, но боялся себе в этом признаться: «Пошла ты на ***». Но вместо этого написал: «Ты во многом права. Надо всё обдумать и взвесить».

III

Как начинается мой рабочий день на книжном рынке, называемом в народе «разва-лами»? О-о!
Мы с Андреем, и если шеф ещё не подошёл, спускаемся в подвал, где хранятся книги, не дожидаясь его. Опираем наш чулан, достаём и выносим на свет божий расклад-ные столы, потом тележку, потом – книги. Если есть хотя бы маленькая вероятность того, что врежет дождь – хватаем клеёнки. Обычно шеф приходит одновременно с нами, иногда – на пять минут раньше, иногда – припозднится, если попадёт в пробку.
От склада до рынка около километра. В одну сторону приходится делать где–то три ходки: сначала столы, потом книги. Привозим столы, здороваемся с остальными продавцами, зеваем и разбираем столы, затем привозим книги.
Это мой любимый процесс – извлечение книг из сумок. Лотерея, в которой неми-нуем выигрыш. Сумок с книгами на складе очень много, и почти всегда мы привозим в разные дни разные фолианты.
Выкладывая книги на стол, я уже присматриваю, на что уйдёт сегодня часть моей зарплаты.
 Рано вставать я не люблю, но с этой работой полюбил. Тем более – лето! Июль-ское солнце ещё не успело накалить асфальт, растворяются в воздухе остатки ночной про-хлады и ты жадно её впитываешь. Над нашими прилавками нависают липы. С одно стороны – хорошо, потому что они дают тень, но с другой – не очень, потому что все книги к концу рабочего дня оказываются в липком липовом сиропе. Спасает его величество – целлофан.
Всего у нас шесть столов, разделённые на три пары, образующие прилавок. Книг – несметное количество, на каждую надет целлофановый пакетик, в который вложен цен-ник. Я стою за прилавком, где продаются наиболее бюджетные варианты книг. Шеф – за средним, где лежат самые дорогие, широкоформатные книги. Но, опять же, по меркам ма-газина, здесь нет дорогих книг, и ценовой разброс начинается с рубля (здесь можно ку-пить Достоевского за рубль. Да–да!) и заканчивается чаще всего тысячей рублей, может – двумя. Подобные книги в обычном магазине будут стоит тысяч пять – не меньше.
За другим крайним прилавком стоит кряжистый Андрей. Книги он выкладывает с невозмутимым спокойствием, будто ему всё равно – книги ли это, диски, колбаса или ря-занские матрёшки. У него там обычно лежат книжки маленького формата, так называемые «pocket book». Часто там можно встретить Донцову, Кинга, Маринину, какого–нибудь «Слепого» и книги из серии «Азбука–классика». «Цветы зла» Бодлера, эссе Зигмунда Фрейда о кокаине, «Венера в мехах» Захер–Мазоха. Изобилует его стол и наборами открыток, изданными ещё при Брежневе.
На голове у Андрюхи забавная панамка. Как я узнаю впоследствии – под ней он прячет свои длинные волосы.
Когда все книги занимают свои места – мы отвозим тележку, и одного из нас шеф отправляет по личным надобностям – позавтракать, в туалет и прочее, вручив перед этим по кошельку, хранящему в себе разменную монету, которой мы и будем в течение дня да-вать сдачу. Расходы на туалет шеф полностью компенсирует.

IV

Шеф. Так Владимира Владимировича Гончарова, прозвал Тимур, один из продав-цов, выходец из Дагестана. Приятный мужчина средних лет, щедро покрашенный в седи-ну, умеренно суетливый и весёлый. На досуге строит баню и кропает стихи.
Мы называем шефа проще – Вэ Вэ.
Вэ Вэ – научный сотрудник одного из ведущих технических вузов города. Развалы для него не просто хобби, а отдушина. Работая зачастую в убыток, он не придаёт этому значения. Только нам, его помощникам он платит по семьсот рублей в день (работаем до четырёх дня). Потом ставки выросли до девятисот рублей, но к тому времени я уже ушёл из, условно говоря, бизнеса.
Удивительным образом он внешне похож на своего однофамильца, великого писа-теля И. А. Гончарова. Когда я ему сказал об этом – он покачал головой и добродушно по-смеялся: «Бывает». Вэ Вэ – любитель анекдотов. Каждый божий день на развалах начина-ется под его жизнерадостный хохот и обязательный хоровод благодарных слушателей.
Я тоже смеюсь. Андрюха смотрит куда отрешённо, улыбается чему–то своему. В этот момент он похож на маньячину.

V

Всё происходит в одночасье, но копится долго. Никто не мог предугадать за неде-лю до того как Слава с Ликой разошлись, что так случится. А если и знали – боялись себе в этом признаться.
Слава чувствовал, что всё ещё можно наладить, что не нужно даже клеить разби-тую чашку, что ни фига она не разбита.
Можно рвануть прямо сейчас к ней, в её тигули. И всё наладится.
Было бы желание, а его нет. Вдохнуть грудью побольше воздуха вольного и вы-дохнуть, и забыть к чёртовой матери Лику, Аризону, явившуюся им в минуту прозрения и те самые бахчи. Всё, всё забыть!
Расстрелять!
Одна сигарета, две, две с половиной…
Чай, чай, кофе.
Вдох-выдох.
This is the end, my only friend. То, что вчера казалось вечным и незыблемым, сего-дня – обломки, втаптываемые в глину.
Можно взять и поехать в «Тигули» – то-то она удивится!
Потянуть кота за хвост ещё. Всё равно ведь расстанемся, всё равно.
Вдохнуть грудью побольше воздуха вольного и выдохнуть, и забыть к чёртовой матери Лику, её ментоловые сигареты, рукотворный ликёр, закат, невероятно красивую косу, уходящую далеко в море, полёт на дельтаплане, медуз, хорошо просматриваемых в ночной воде, первый секс, запах духов, скрывающих отсутствие запаха её тела, будто она призрак, забыть чаек, чудаковатого деда, что жил в кемпинге по соседству, визуализацию, автостопный напиток, состоящий из колы и растворимого кофе, футболку с битлами, что всегда приносила удачу в автостопе, и как только Слава её потерял – он перестал ездить на попутках.
Забыть, непременно забыть. Расстрелять любую сентиментальность.
Слава полагал, что по–настоящему чувствовать потерю он не может, что все его страдания рассудочны. Что он просто тасует образы как карты. «Шулер из меня хреновый, –  рассеянно промелькнула мысль, –  какой шулер-шмулер. Какие карты? Если бы страдал – давно пошёл бы и нажрался. А что мне мешает сделать это, даже если я не страдаю? А с чего я решил вдруг, что я не страдаю?».
Сомнения такие приходили Славе в голову потому, что он, пусть, и не признаваясь себе начистоту, чувствовал, что его размолвка и якобы страдания –  некий козырь. Некий мазохистский капиталец, который срочно надо пустить в оборот: приобрести меланхоли-ческий лоск, пресловутые синячки под глазами, измождённый вид, пить каждый день, писать стихи о несчастной любви, строить девочкам глаза и ваять из себя недотрогу.
Тошно. Тошно.
Одна сигарета, недокуренные полсигареты, ещё половина. Закончились.
Чай. Кофе? Нет, только не чай и не кофе.
Вдохнуть грудью побольше воздуха вольного и выдохнуть, и забыть к чёртовой матери Лику, Аризону, явившуюся им в минуту прозрения и те самые бахчи. Всё, всё за-быть! И рыбалку тоже забыть. И бильярд. И казачий хор.
Всё забыть?
Не получится.

VI

Придя домой, я удостоверился, что слово «кряжистый» использовал по назначению и успокоился. Заглянул в словарь синонимов: «коренастый, крепкий, крепко сбитый, крепкого сложения, кряжевой, кряжевый, литой, мясеный, плотного сложения, плотный, прижимистый, приземистый, сбитый, скупой, стойкий, толстый, упорный».
Так. Мой новый коллега коренастый? Коренастый! Крепкий? Пожалуй! Как и крепко сбитый, и крепкого телосложения. Кряжевой? Хм, звучит как «хрящевой». Литой? Может – да, а может – и нет. Мясеный? О да! Все немного «мясеные», как и «костяные», «кожаные», «волосяные», «ногтяные».
Так. Плотного телосложения и плотный – это понятно. Прижимистый? А это мы ещё узнаем! Сбитый? Сбитый. Стойкий? Не факт. Толстый? Неполиткорректно, нетоле-рантно, неэтично, неэстетично, непоэтично. Упорный? Каждый из нас в чём–нибудь да упорен. «Упорно играем порно». С синонимами разобрались.
Затем, не останавливаясь на достигнутом, я заглянул в словарь Ожегова, переиз-данный в 1992 году: «КРЯЖИСТЫЙ, ая, ое; ист. Толстый, как кряж, крепкий, плотный. К. дуб. К. старик. | сущ. кряжистость, и, жен. Толковый словарь Ожегова. С.И. Ожегов, Н.Ю. Шведова».
Кряж, дуб, старик. Кряж? Так, если не изменяет память, это что–то типа некоего земляного образования на воде или рядом с водой. Материк, остров. Что нам скажет ви-кипедия? Так: «Линейно вытянутая возвышенность, характеризующаяся относительно ровными очертаниями вершин и склонов. Кряжи возвышаются над окружающими их рав-нинами в виде гряды холмов и низких гор. Обычно они представляют собой остатки древних горных хребтов, разрушенных денудацией. Глубина расчленения достигает десятков, иногда нескольких сотен метров».
Денудацией? Господи, это ещё что такое? Читаю: «(от лат. denudatio — обнажение) — совокупность процессов сноса и переноса (водой, ветром, льдом, непосредственным действием силы тяжести) продуктов разрушения горных пород в пониженные участки земной поверхности, где происходит их накопление».
Так, пожалуй, хватит. Неудавшийся филолог прёт из меня наружу.
Давно после первого рабочего дня я не чувствовал такого упоения. Усталость если и была, то какая-то родная, не пришлая.
Мне до того смешно и радостно, что я подпрыгнул и достал кончиками пальцев потолок. Потолки высокие, поэтому я молодец. Знатный прыжок!
За один день я успел составить приблизительный социальный состав работающих на книжном рынке.
Как правило, это доктора наук, аспиранты, преподаватели, студенты филологиче-ских, исторических, политологических и прочих отделений, круглосуточные тусовщики в отставке (они, если будет подходящий момент – расскажу), авторы афоризмов и пособий по занимательному виноварению, местные сумасшедшие совсем не провинциального масштаба. Самый высокий процент шукшинских «чудиков» сосредоточен именно на этом пятачке, именуемом «развалами». Здесь они и совершают свои схождения. Развалы–схождения.
Я получил семьсот рублей, из которых сто потратил на книги
Посмотрим-посмотрим.
В.Ф. Булгаков «Л. Н. Толстой в последний год его жизни», 1960 года издания. Зе-лёненькая, с тиснением.
Интересный человек этот Булгаков. Был последним секретарём Льва Николаевича, с 1907 года знаком с «Зеркалом русской революции». Стал верным последователем Тол-стого, вегетарианцем, пацифистом (даже воззвание написал в 1914 году, что–то вроде «опомнитесь, братья»), отказался от участия в какой–либо политической деятельности, оставшись социально активным, опираясь на христианские начала. Эмигрировал. Жил в Чехословакии. Во Второй Мировой заключён нацистами в концлагерь по подозрении в  прокоммунистической деятельности. Там, в Вейссенбурге и начал писать свои воспоми-нания о графе–писателе.
Через три года после окончания войны возвращается в СССР и получает советское гражданство. Последние годы жизни провёл в Ясной Поляне, став хранителем музея Тол-стого.
Уф-ф, чёрт! Вот это жизнь! В трёх словах при большом желании не опишешь, не охватишь, не надкусишь.
Так, что там у меня ещё?
 Фотоальбом, посвящённый Сталинграду, в основном – военному и послевоенному. Достался мне вообще за сущие гроши, что немыслимо просто (скоро я подобным фактам удивляться перестану). Фотки зернистые, шероховатые, в них будто бы есть дополнительное измерение, которого не хватает современным фотоработам.
А может, я и ошибаюсь. Но если гладить эти картинки из жизни, пальцы будто бы цепляются за них при всём при том, что бумага лощёная. На первой странице два крестья-нина, в беретах, напоминают нижнесаксонских тружеников. На плечах косы, улыбаются. У отца длинная седая борода, он не совсем ещё стар. А сын похож на некоего актёра вре-мён итальянского неореализма. А, стоп, это не крестьяне, а сплавщики леса! Вот и даль-ше…
Ещё на одной фотографии плотный настил на речке Волге, плоты, радующая глаз ширь и гладь. Никакого предчувствия войны.
Далее. Девушки, листающие и связывающие в кипы книги. На заднем плане – пла-кат «Сдал ли ты тёплые вещи для красной армии?». Интересно, куда они собирают книги, и что это? Библиотека? Школа?
Далее. Молодой пацан вытачивает из деревянных брусков рубанок. Предельно со-средоточен. По-всей видимости, держит зубило под правильным углом. Удивительно, что он делает это на весу. А может так удобнее счищать сколы? На столе лежит восемь гото-вых – осталось вставить в них лезвия.
«Молодые рабочие Кировского завода № 38 готовят заводское оборудование в по-дарок городу Сталинграду». На другой – девушки, упаковывающие гигантские свёрла в специальную бумагу и ящики.
«Вид сверху на восстановленный Сталинград». Судя по домам – вряд ли центр го-рода. Больше, чем две трети пространства занимает асфальтовая гладь с рассыпанными  там и сям людьми. Если их соединить как точки, можно получить интересные геометрические фигуры. Ближе к переднему краю – ромб правильной формы. В центре – свастика, чрезвычайно потрёпанная и раскрошившаяся. Это люди образуют такие фигуры – я не ничего не додумываю!
На оставшейся трети пространства асфальтовое море втекает в русло, по берегам которого расположены: слева – заводские здания и клумбы, слева – административное здание вполне современного образца, возвышающееся надо всем, опять же – клумбы. Лю-ди в русле образуют преимущественно ромбики. Вообще, общая геометрия соединённых людских точек напоминает изрядно прохудившуюся рыболовную сеть, будто через неё продефилировала стая оголтелых сазанов или жерехов, а то и сомов.
И другие фотографии, где виды на порт Сталинграда, жизнерадостные крестьянки на фоне здоровенного комбайна, отправка девушек–добровольцев из Кирова в Сталин-град. Какие–то партийные собрания и прочие знамения времени.
Что я ещё приобрёл? «Витязя в тигровой шкуре» Ш. Руставели. Считается грузин-ским ренессансом. «Опыты» Мишеля Монтеня в сокращённом варианте.
Книжку о Сократе из серии «популярная библиотека», «Чевенгур» и «Ювенильное море» А. Платонова в одной книге перестроечного издания. «Чевенгур», естественно, урезанный.
И всё это за сто рублей!
Ещё на сто я купил вареники с картошкой и банку сметаны.
Настолько хорошо стало, что даже телек включил, чего давно уже не совершал.
И тут на тебе: «Сегодня в Куйбышевском водохранилище затонул теплоход ‘’Бул-гария’’. Причины устанавливаются. По предварительным данным погибло 100 человек, пропало без вести …»
Твою мать! Господи, да почто всё это? Люди кипами гибнут, а ты ни сном, ни ду-хом. Распи*дяи! Уже же ясно, что этой «Булгарии» сто лет в обед, а её какой–нибудь бур-жуй эксплуатировал. Суки! Там же дети, там же очень много детей!!
По телевизору показывали рыдающих людей, потерявших своих родных в одноча-сье.
Погибло около ста человек. По самым предварительным данным.
Эта «дура» была построена при Маленкове. Господи, она пережила моего отца – в обе стороны – до рождения и после.
И на ней возили детей.
Отдохнули, называется. Мне казалось невероятным, что какой–то прогулочный теплоход в каком-то долбанном водохранилище может обернуться чем–то вроде малень-кого «Титаника». «Детский Титаник». И ведь всегда, подспудно, хочешь того или нет, радуешься, гад, что сам–то жив и родни твоей на теплоходе этом не было. Жалеешь, но в полной мере никакого сочувствия нет.
Я выключил телек и сварил вареников.
В эту ночь мне снился дуб, на ветке которого сидел Андрей, смотрящий куда–то вдаль, взором, полным отрешённости. Я поглядел в его вдаль и увидел бескрайнюю вод-ную гладь, превращавшуюся на моих глазах в асфальт. Людские точки, застывшие в ней, при соединении образовывали геометрические фигуры. Я посмотрел на мои руки – они методично вытачивали рубанок. Обернулся к Андрею, он же обернулся Сократом, кото-рый столкнул меня с дуба.

VII

Забыть не получится. Ничего не остаётся как «выписать». Слава включил свой нет-бук, открыл «word» и защёлкал клавиатурой.
***
Витя учился вместе со Славой. Он предложил ему махнуть в июле на Азовское мо-ре. В Тигулие у него жила родня, в их числе – старшая сестра. А почему бы не отдохнуть? В родном городе дышать нечем. Со всех сторон горели леса.
– Смотри, если выбираться, то послезавтра. Как у тебя со сменами?
– Найду замену.
– Хорошо.
Слава с Витей пили терпкий чай изысканно дешёвых сортов, курили «Беломор» или «Приму» – был такой бзик тем летом.
Стадионом назвать вверенную Славе для охраны территорию можно было, но с большой натяжкой. На ладан дышащая ледовая открытая площадка, где в этот период росла трава и валялись бычки. Футбольное поле, заросшее бурьяном и крапивой. Забро-шенное баскетбольное поле, где давно никто не играл, превратившееся усилиями местной шпаны в отхожее место, а особо потерянные наркоты совершали там свои сеансы приоб-щения к магии шприца.
– Что брать–то с собой?
– Что сочтёшь нужным. Лику привезут родители на машине, там будет палатка, спальники, мангал, ёмкости для воды и прочие нужные штуки.
– Так, понял, – Слава выдохнул дым в сторону близлежащей многоэтажки. Облач-ко, не пролетев и двух метров, растворилось в мутном свете фонарей, – слышь, Вить, мо-жет по пиву?
– Можно, – кивнул Витя, – а в такое время продают?
– В этом районе продают круглосуточно и почти везде. Деньги есть? Я схожу.
– Ага, давай.

***
Послезавтра ошибочно казалось таким далёким. В детстве, точнее в первом классе Славе сложно было представить, где край у трёх месяцев.
Каникулы всегда начинались неожиданно, и заканчивались так же. Но если бы его тогда спросили, что такое «три месяца», он бы растерянно пожал плечами.
Послезавтра началось в полвосьмого утра, с передачи ключей сменщику и повтор-ного изложения инструктажа: «Ты смотри, Семён, ночью ворота нужно запирать, нарко-манов гнать в три шеи, в помещении не курить, если будешь бухать – убирай за собой. Приходить на смену в то же время, что и сегодня. Дежуришь два через четыре. Так… Если будет нужно договориться со сменщицей, тётей Любой, может, поменяться сменами или какие–то проблемы возникнут, чего я тебе, конечно, не желаю, – вот тебе номер телефона. И вот ещё мой номер. Вопросы есть?»
Семён покачал головой.
***
Слава пришёл домой и начал собираться. Покидал в дорожную сумку: плавки, зуб-ную щётку и пасту, одеколон, походный ножик, спички, соль, бутерброды, «Колыбельную для кошки» Воннегута, металлическую кружку, йод, ватные палочки, аспирин, ранитидин, контейнер для контактных линз, очки оптически, очки солнцезащитные, пачку презервативов…
Неожиданно путешественник «завис», сел на кровать и уставился в угол комнаты, где висел портрет Фрэнка Заппы. На какое–то время он забыл, где он, что он, зачем и куда собирается, совершенно дезориентировался в пространстве, времени и прочем.
Он потом будет вспоминать это мгновение как дар свыше, бесталанно им просран-ный. Будто бы вместо величин и координат, которые он позабыл, ему открылись другие, позволявшие при небольшом душевном усилии, продвинуться на ступень выше в его ду-ховном развитии.
Славе часто такое казалось, вообще жизнь ему казалась неким локомотивом, тяну-щим за собой вагоны, который он вынужден всё время догонять, и догонять безуспешно. Всё время попадались на глаза какие–то моменты из прошлого, которые можно было бы выигрышнее использовать. Он жалел, если не затащил в койку подвернувшуюся особу, жалел, если не переспал с другой, жалел, если кому–то нагрубил, сокрушался, если не сделал этого.
Из оцепенения Славу вырвал звонок Вити:
– Ну где ты там? Я выбираюсь уже.
– Да? А я ещё собираюсь. Витя, объясни мне ещё раз, как добраться до трассы, я поеду сам. А встретимся давай… м-м-м… в Ростове.
– О’кей. Я как раз хотел тебе сказать, что ехать лучше по одному – скорее возьмут.
– Ну всё, тогда до встречи.
– Давай! Не забудь взять какой–нибудь энергетик или колы с кофе намути.
– Ага.
***
Сначала Славу подвезла немногословная, улыбчивая молодая пара на какой–то бюджетной и миленькой иномарке. Спросили – куда едет, не страшно ли ездить автосто-пом в наши дни.
Слава рассказал о цели путешествия и на второй вопрос ответил отрицательно, за-тем поведал о своём автостопном лете, начавшемся ещё в мае. Сначала от родного города до близлежащего, за сто километров всего, потом на фестиваль «Нашествие», проводив-шийся в этом году в тверской области. Муж оказался заядлым рокером и оживился:
– Что, говорят, «Агата Кристи» распалась, да?
– Да, они дали прощальный залп с программой «Эпилог», чем нас и порадовали.
– «Вас», это кого?
– Я ездил с подругой своей бывшей и с её подругой.
– А, ясно. А кто ещё выступал?
– Так… «Чайф», «Пикник», «Лампасы», «Несчастный случай», была заявлена группа «Николай Коперник», но они прибыть не смогли, только вокалист их, как его, Юрий Орлов, кажется, под гитарку что–то сбацал и всё. Да много кто был. На «Машину времени» я принципиально не пошёл… Ну и куча других коллективов. Там три сцены были – одна для хедлайнеров, вторая для альтернативы, третья – для совсем молодых. Если же говорить про бытовые условия – полный абзац. Жарко, территорию феста огородили как концлагерь какой–нибудь, а рядом речка, она манила. Но за пределы нельзя – билет аннулируется. Вода в их водопроводе вонючая, сероводородом в нос шибающая. Ну и хавчик дорогой, как я уже сказал. А, ещё сортиры их воняли. Поставили аккурат так, что все миазмы несло на палаточный лагерь.
Они ещё долго общались, разговорил Слава их, пока не пришло время прощаться.


VIII

Тот день отзывался в башке тупой иголкой. Будто бы встал с той или не с той ноги и не по своей воле.
Раскачался, поставил кофе, сделал пару бутербродов, глянул на часы – сегодня точно опоздаю.
Пришлось идти быстро. В моём желудке плохо разжёванные бутерброды плавали в омерзительном «Nescafe classic».
Возле кинотеатра «Пролетарий» какие–то типы разворачивали транспаранты. А, так коммунисты же по воскресеньям митингуют!
Город просыпался неохотно, только машины, поливающие асфальт, работали по графику и дворники. Пиццерия и вовсе не открылась.
Купил сигарет, чтобы не стрелять у Андрея. И кефира, чтобы успокоить желудок. Сочетание продуктов, повергающее в когнитивный диссонанс, не так ли?! Я вышел на финишную прямую,  в конце которой меня ждали развалы. По стечению обстоятельств финишной прямой являлась литературная аллея, в начале её стоял памятник Высоцкому. Что–то отталкивало в этом бронзовом Высоцком меня.
Сидит на стуле, поставленном спинкой впёред, неизменная гитара, из деки которой вырывается огонь. Голый торс, панибратская улыбка. Или просто утро хмурое, вот я и вижу всё через кривое зеркало? Блин! Мне же на склад, а не на развалы! Глянул на часы – опаздываю всего на пять минут, но всё равно ускорил шаг.
Вхожу в арку. Андрюха. Стоит и курит. Кивнул мне и протянул руку. Я отметил умеренно крепкое рукопожатие. Ненавижу, когда пожимающая длань подобна либо сну-лой рыбке, либо грёбанным тискам.
С достоинством достал свои сигареты. А вот спички забыл. Эх, прощай, назависи-мость.
– Андрюх, будь другом, дай спички, – улыбнулся я ему, – где шеф, кстати?
– Он задерживается, – протянул красную зажигалку «Feudor», – звонил, что минут через тридцать прибудет. Пойду кофе себе возьму.
Я остался один. Докурил, поразмышлял на предмет – стоит ли закуривать ещё од-ну, решил, что нет. В арку зашла дворничиха в фирменной оранжевой униформе, села на лавку, отставила метлу в сторону, из пакета достала пластиковую баклажку с наидеше-вейшим портвейном, – я так и почувствовал запах столярного клея, – налила себе стакан-чик, опрокинула. Закурила. Хорошо.
Действительно, куда спешить. Вэ Вэ задерживается. У неё, видимо, тоже есть про-стор для манёвров.
– Молодой человек, – как–то кокетливо окликнула меня эта мужеподобная баба, будто бы восстановившая этой кокетливостью часть былой женственности.
– А? Вы меня?
– Тебя, дорогой. Ты часом не книжками торгуешь?
– Ими самыми.
– А не мог бы ты мне, скажем, Флобера отыскать?
– А никаких проблем. Какое произведение?
– Да «Госпожу Бовари». Сколько ни читала – поражаюсь глупости одних и бессер-дечию других. Мало того, некоторые, как в том анекдоте, разрываются между теми и те-ми. И дураки, и бессердечные…
– Конечно, найду. Уж «Бовари» у нас навалом.
Я подошёл к ней поближе, сел, закурил ещё одну.
– А знаешь, мил человек, есть рассказ у Вуди Аллена, где главный герой из XX ве-ка, значит, попадает туда.
Она замолчала, сосредоточившись на наливании пойла.
– Куда – туда?
– Ну туда, прямиком к Бовари, стал, значит, с ней крутить шуры–муры. Ну, так и остался там, в романе незабвенного Гюстава. Махнёшь со мной по стаканчику? – язык её слегка заплетался.
– Нет, спасибо. Занимательная история, ладно, мне надо идти. Увидимся ещё, – за-собирался я, увидев, что Андрюха стоит возле склада и невозмутимо курит сигарету, буд-то никуда и не уходил. Сейчас он напоминал Молчаливого Боба из «Клерков».
– Конечно – увидимся. А куда ты денешься, ты ж, голубь мой, мне книжку должен теперь.
И сделала мне ручкой, увядшая кокетка.
– Андрей, а ты в курсе, что сейчас похож на Молчаливого Боба из «Клерков».
Он посмотрел на меня и выпустил колечко дыма. Кивнул.
Лязг замка. Подвал. Лязг ещё одного. Столы. Книги. Клеенки. Одна ходка. Другая. Высоцкий. Проснувшийся город. Потасканный дядя возле входа в универсам считает ме-лочь.
И вот стою я за прилавком. Солнышко в глазки лезет. Прелесть.
А вот и он – первый покупатель.
На исходе сил, на закате лет, на один глаз ослеп, другой видит чуть получше, и всё туда же – на книжные ряды пришёл. Стоит, наклонившись над столом, книжки гладит, пытаясь что–то разглядеть.
–  Матвеич, да куда ж тебе гранит грызть – вон и зубов для этого дела не осталось, – съязвил суховатый дед. Так, он же вчера у нас покупал «Города и годы» Федина. Степа-ном звать его. Митич и Степан.
– Так я хоть с мяконького боку отхвачу немного, – неспешно и с достоинством от-вечает Матвей, жмуря на ласковое солнышко выцветшие с синевой глаза.
В результате он приобретает «Божественную комедию», подмигнув мне:
– Сколько лет на свете живу, а так не прочёл… самое время теперь.
Самое время.
На книжные развалы приходят люди–осколки. Осколки прошлого и настоящего. Сектанты, таинственно переговаривающиеся с помощью только им понятных знаков, слов, имён: Кьеркегор, Богомолов, Псевдоионисий Ареопагит, Игнатий де Лойола, Хайдеггер, Мережковский, Роза мира, «Каменный пояс», Пруст, Прус, Фуко, Руссо, Жу-ков, Эвола, Юнгер, Кагарлицкий, Лосев, Клод Лефорт, Борхес, Дубровин, Добряков, Иван Воищев и Альберт Иванов, Кара–Мурза и много кто ещё.
Естественно, кому–то нужны и Донцова, Акунин, Воронин, Маринина. Есть и они.
Но за ними к Андрею, ребята. К молчаливому кряжистому Андрею–Бобу. О! Он сегодня и стульчик свой притащил. Это, наверное, и есть поза развального Будды. Прова-лился в объятия тёмно–зелёной материи, натянутой на дюралюминиевых трубках, сложил замком ладони, закинул их за голову, глаза закрыл. Благодать. А я на лавочке посижу – здесь замечательные лавочки. Центр города. Культура. Памятник Маршаку ставить соби-раются. А там, чуть поодаль, где Высоцкий, где литературная аллея, собираются первые воскресные бухарики. Так и вижу их там, там и слышу их.
К Андрею подходит шарообразный мужчина и спрашивает Стругацких, на что молчаливый кряжистый книгопродавец нехотя открывает глаза и произносит коронное:
– Смотрите – там всё лежит.
Шар пшикнул и пограссировал к другим прилавкам.
Я подошёл к Андрею:
– Ваше высочество, вы как–то невнимательны по отношению к покупателям.
Он снова приоткрывает глаза:
– А ну их на фиг. Тут всё лежит. И ценники. Я им не обязан каркать по каждому поводу. Три года уже здесь работаю, знаю, что и как. Да и зарплата от продаж не зависит. Сиди себе, отдыхай.
Я внял его совету и, вернувшись к своей лавочке, достал сигареты.
– О, да вы курите, удивился Вэ–Вэ. Ну, к–х–м, это ваше личное дело. Но вот за пьянство незамедлительно уволю.
– Нет, ну что вы, я не любитель.
А у самого ноги зачесались сбегать за пивком. Не назло начальству, просто взяли и зачесались.
Всякому работающему почти весь день на какой–нибудь предсказуемой в целом работе, советую до обеда не смотреть на часы вовсе, а после обеда – с осторожностью, иначе – рискуете растянуть удовольствие. Но я понимаю также тех, кто и не против это удовольствие растянуть, если дома ничего хорошего их не ждёт.
Тем временем к нашим рядам подходит парень лет тридцати, одетый неброско, но со вкусом:
– У вас есть Чарльз Буковски?
– Нет, – отвечаю.
– А Генри Чинаски? – хитро прищуривается.
Подловить вздумал – как бы не так!
– Нет, он с бодуна мается, – парирую.
Заговорщически хохочем. Он мне пожимает руку и берёт сборник стихов Гинзбер-га.
– Ну, у вас и дешевизна, братан.
– Да уж, такая политика. Мы живём ради того, чтобы опровергнуть тезис, глася-щий: «Водка в России стоит дешевле книг».
– А, ну молодцом. А водка и так скоро подорожает.
– Так и книги – тоже, чувак.
– И то верно. Что у Буковски–то любишь больше всего?
– «Юг без признаков Севера» и «Макулатуру».
– Респект! Ну ладно, держи краба, я почесал.
– Давай.
Я вам скажу точно, на кого он похож, но здесь снова не обойтись без киношных аллюзий. Он похож на Винсента Галло. Посмотрите «Arizona dreams» Кустурицы и «L.A. without map» Мики Каурисмяки – вы его там обязательно отыщете. Чувак всегда немного в себе, говорит расслабленно, полуукуренно, выглядит стильно, играет в основном роли второго плана. Звезда ролей второго плана.
Что такое воскресный день на развалах? Это гарантия (почти) того, что продавцы не уйдут хотя бы в убыток, сведут дебет с кредитом. Сегодня придут постоянные покупа-тели: любители детективов и детективчиков, помятые любители Дюма; девочки–хипстеры, ценители Камю; барыги с других, более мелких рынков, заглянут за Донцовой в мягком переплёте; стареющая интеллигенция будет долго рыться в прилавках, ей попа-дётся Генрих Бёлль, и она с радостью его возьмёт, запамятовав, что где-то у них лежит уже один «Глазами клоуна». Такое часто бывает.
К нам же местное и не очень население приходит сдавать книжки. Сегодня пришёл поистратившийся юноша и принёс Уильяма Берроуза в твёрдом переплёте. Книг пять. Из-дательства «Ультракультура». Со всеми книгами подходите к Вэ-вэ, сударь:
– Здрасьте! Возьмёте?
– Тэ-эк, хм, да эти у нас что–то не идут в последнее время. По двадцатке, может, и возьму.
– По двадцатке?? Да вы что! В магазине они по триста рублей.
– Не знаю, молодой человек, не знаю. Пушкина даже не берут, а вы говорите – Бер-роуза.
– Да при чём тут на фиг Пушкин?? – задыхается от возмущения парень.
– Не хотите – не надо.
Чувак в расстроенных чувствах движется к моему прилавку.
– Брат, Берроуза продаёшь? – Спрашиваю я.
– Ага, – интонация у него выходит чудненькая, как в мультике «Двое из ларца». Это несколько контрастирует с его понурым видом.
– Дай–ка глянуть. Так, «Города красной ночи», Интервью с Берроузом», «Кот внутри», «Голый завтрак», «Мягкая машина». Круто, брат. Сколько хочешь за них?
– Эх, да я бы их не продавал, но срочно бабосы нужны. Ну, хотя бы по стольнику.
– Давай по восемьдесят, а то у меня от зарплаты ничего не останется.
– По рукам, чувак.
Отдаю ему четыреста рублей, взамен получая Великого и Ужасного Уильяма Сью-арда Берроузовича.
– А что же у тебя за траблы такие с деньгами?
– Да понимаешь, с девчонкой живу. Деньги все просадили. Её родители не шлют – с понтом достала. А я на короче свободный музыкант. Ну ты понял. Смекаешь? Бля, ну короче ****ец. Заглянул утром в холодильник, а там только пакет майонеза и всё. Ну вот и…
– Ясненько, может по пивку как–нибудь пропустим? Оставь мне свой номер.
– О, давай. Ручка есть? А, у меня есть, – залез в карман, – вот сука, протекла, брезг-ливо отшвыривает её в кусты.
– Постой. У меня карандаш есть. Вот, запиши в книгу.
– Ага, давай в «Голый завтрак». Бля, чувак, ну ты меня выручил. А этот, ну тот, в шляпе и с бородой, ну и мудак, по двадцатке хотел забрать.
– Это мой шеф типа, он нормальный дядька, ретроград немного, да. А так – не бери близко к сердцу. Зато у него можно клевые книги по дешману брать.
– Ладно, учту. А я не тут живу. Мне про эти развалы кореш один сказал.
– Ладно, давай, мне работать ещё надо.
– О’кей, поплыл я.
Я открыл книжку. Ну, слава Богу – написал своё имя. Диман, значит.
Одет Диман, надо сказать, небедно. Футболка с психоделическими грибами, джин-сы не с близлежащего базара, кеды из какого–нибудь хипстерского магазина. Не удив-люсь, если у него Ipad обнаружится. А жрать нечего. Бывает.
Ко мне подошёл Вэ-Вэ:
– Купили книжки?
– Ага.
– И почём же?
– По полтиннику, – зачем-то соврал я.
– Ну, если вам нужно, то хорошо. А мне, – присел на лавочку рядом, – и читать–то стало как-то некогда в последнее время. А раньше я только и делал что читал. Это разде-ление «физики-лирики» – оно глупое и условное. Где, как не в лирике, отдохнёшь от ли-рики?! Если бы не надо ничего другого делать – я бы только и делал что читал.
– Совсем-совсем ничего не читаете?
– Последнее что прочёл – книгу Жореса Алфёрова о том, как нашу науку развали-ли.
– А-а-а… И как?
– Хорошо, очень хорошо. Он прав. Науку развалили. В 90–е… Все, кто сейчас ра-ботает в науке – настоящие святые…
После обеда мы начинаем уценку книг. Демпинговая политика Владимира Влади-мировича имеет свой резон: если книга не продаётся вовсе, то пусть её цена падает хоть до нуля, лишь бы убиралась с прилавка и освобождала место другой, на которую найдётся потенциальный покупатель.
А вообще, тут не угадаешь. Вот, вышеобозначенный случай с Берроузом. Что один, что другой стал залёживаться – что фантаст Эдгар, что визионер и наркоман Уильям.
Демпинговая машина продумана до мелочей самим Владимиром Владимировичем. Кусок плотной ткани, к которому пришито несколько кармашков. Обычно в три ряда. И таких прямоугольников около пяти-шести, может – больше. В каждом кармашке свой ценник с цифрой. Первый ряд – от рубля до десяти. Второй – от одиннадцати и до двадцати. Третий – от тридцати и выше. «А где двадцатки», – спросите вы? За одиннадцатью прячутся ценник с номером «двадцать один», за двенадцатью – «двадцать два». И так далее. Понятно? У самого шефа цифры покрупнее, мне он их пока не доверяет. И к лучшему.
Я перехожу на свой столик с вверенными мне ценниками и начинаю снижение. Обычно книги по цене от рубля до десяти снижаются на два рубля, начиная с одиннадцати – на двадцать процентов или на треть.
После каждого снижения или даже в процессе, к нам подрываются продавцы и сметают книги, упавшие в цене до сущего пустяка. А если книга стоила рубль – она и во-все ничего не стоит. Только не надо острить, что в данном случае мы должны ещё рубль доплачивать.
Процесс снижения мне нравится не только из-за того, что мне перепадает много книг. Он сам умиротворяет, погружает в особое состояние покоя, если, конечно, ветер не шалит.
Стою себе, стою, и мне порой кажется, что я счастлив…
По близлежащей улице носятся машины, здесь продавцы и покупатели не замол-кают ни на минутку. Но всё это не мешает мне, превращаясь постепенно в приятный гул, своего рода ambient. Если же прислушаться к разговорам, то, к примеру, сегодняшний воскресный день сплошь соткан из подобных диалогов:
***
– Писать бы Лимонову книги и не лезть в политику эту… романы у него лучше получаются. А тут – то посадят, то дерьмом забросают.
– Да ну, как же можно. Эти его ипостаси неразрывны – без политика умрёт писа-тель. Ты как будто не читал его. Тот же «Дневник неудачника», в нём же всё налицо! Буд-то он в Нью-Йорке дерьмеца не похлебал.
***
– Хрущёв был Троцкистом… Ты что, не знал?
– Я не задумывался.
– Зря, товарищ, такие вещи пора бы знать.
– В биографии Роя Медведева об этом ничего не сказано, кажется.
***
– Про твоего Прилепина разве что на заборе пока не пишут… Как про Пелевина в своё время. И утюги пока ещё молчат, но скоро и они заговорят. А что там? Пацанские рассказы, Саньки-Маньки всякие. Обезьяны… тьфу!
– Да ладно, радоваться надо. И писатель хороший, зря ты это. Глядишь, и оживёт литературный процесс. Батенька, к вашему сведению, может он и неоднороден процесс, но кипит вовсю. Гениев, может, и нет, но то, что они рано или поздно появятся – факт. Вон, знаешь, Глуховский что говорил? Что мы навоз, быть может, для грядущего гения.
– Глуховский… тоже мне, нашёл эксперта. Метро-шметро. Тьфу!
***
– Я одолел только «Путь к Свану»
– Скоро втянетесь. Что по мне – Пруста хоть и называют новатором, но стилисти-чески он как никто другой в русле классики. Он, верно, новатор-традиционалист.
– Так двадцатый век и поставил вопрос не «что», а «как».
– Упрощаете, сударь, упрощаете!
***
– И всё-таки «Поминки по Финнегану – произведение, предназначенное исключи-тельно для филологов и лингвистов… На русский его переводить ну совершенно невоз-можно!
– Вы его что, читали??
– Нет, слушал в исполнении Анри Волохонского.
– Нет, мне ближе его «Дублинцы». Ну, «Портрет художника в юности» ещё.
– А вы Беккета читали? Он у него чуть ли не секретарём работал.
***
– Бегбедер содрал у Уэльбека, а Минаев у Бегбедера… Масскульт надо знать в ли-цо!
– Вам своего времени–то не жалко?
– На Уэльбека – нет. А остальные – ошибки молодости.
– Молодости? А сейчас? Тоже мне старичок нашёлся.
– Я ровесник Пелевина.
– Нет, Пелевин старше вас.
***
70-е. Воскресная толчкучка (или туча) в Бринкманском парке. Дело это небезопас-ное, но охота пуще неволи. Продавцы разложили книги, пластинки, марки, открытки, что-то ещё. Покупатели ходят, выбирают, болтают... Немного расслабились. Листва приятно шуршит под ногами, собеседники достойные, книги редкие. Внезапно раздаётся:
– Шу-у-у-хер!!! Дружинники!!!
А вон уже бегут вязать «спекулянтов». Пара милиционериков да несколько дру-жинников.
Все, естественно, врассыпную. В дебри, в кущи... Как тараканы, застигнутые врас-плох ночью.
Книжки-пластинки побросали. Лишь Никитич, богатырь под два метра ростом, мощный и в ширь, стоит посреди всего этого броуновского движения, подобно соляному столпу. Книжку к груди прижал, глаза – к небу. Его схватили, собираются уже в машину тащить. И тут он как зарыдает да как ззафальцетит, сползая немного в тенор, а на послед-нем слоге добавив баритональный штришок:
– М-я-я-а-а-а-ма!!!
***
70-е. Развалы были совсем в другом месте (на улице Перхоровича) и носили тогда нелегальный статус. Близился вечер. Один из продавцов хорошенько уже поддал. Сидят с товарищем, обсуждают что-то себе. В принципе, это уже больше клуб по интересам для сугубо своих, а не книжный рынок. Подходит хлипенький интеллигент, оглядывается, мнё ся. Наконец, откашлявшись:
– А у В-вас Цветаева есть? Продавец поднимает на него мутный взгляд. Выдержи-вает паузу и смачно так выплёвывает фразу:
– А тебя е*ёт?
Поговаривают, интеллигент бежал так, что даже утерял галошу...
***
Школьники. Подходят ко мне. Один из них доверительно-заговорщическим тоном (я всё-таки самый младший на рядах), немного стесняясь:
– А у вас есть эта… про лесбиянку. Ну, Гоголя…
Думаю – вдруг какой подвох. Начинаю судорожно проводить экспресс-анализ все-го когда-либо прочитанного мною из Николая Васильевича, но ничего про женский гомоэротизм не обнаруживаю. Делаю предположение, что это это какой-то другой Гоголь (ну а мало ли?!).
– Какая вам книга-то нужна? Как называется?
– А, это щас, – толкает товарища, – слэ, дай листочек…
Тот вытаскивает из кармана скомканную промокашку.
– Так вот же, – радостно показывает, – «Вечера на хуторе лесбиянки».
***
Развалы. Полуденный зной. После получасового затишья к соседу подходит поку-патель. Суховатый мужчина средних лет аристократически-приблатнённого вида. На пальцах набиты тюремные перстни. Из-под полурасстёгнутой шёлковой рубашки выгля-дывает ещё какие-то татуировки. Благородная седина, очки. Смолит папироску, цепким взором сканирует книжные ряды. Внимание его останавливается на одной книге. Подзы-вает продавца.
– А вот эта, о нардах, содержательная? Автор – как, в теме?
– Э-э-э… О каких нардах?
– Ну игра такая, вы что не знаете, – недоумённо смотрит.
–Я знаю, но у нас нет книг про нарды, – вежливо, но потихоньку раздражаясь, объ-ясняет сосед.
– Да вот же она лежит!
Поднимает книгу с заголовком «Сказания о Нартах. Осетинский эпос».
И тут мужчина всё-таки чувствует подвох. Ещё раз смотрит на обложку.
– Тьфу ты…
Смёется. Смеются. Смеюсь.
***
Хоть немножко, но прохладнее стало.
– Газданов и Набоков… тем не менее это русская литература.
– Батенька, а вам не один хрен? Литература и есть литература. Русская – нерусская.
– Ну не скажите. Отношение к русской литературе тогда и сейчас. Сейчас больше этнологический, а не эстетический интерес, в самом деле! Надо возрождать!
И так далее – за всеми не запишешь.


IX

Слава перечитал всё написанное и нашёл, что он свой образ облагораживает. «Ко-гда это я был таким рассудительным и собранным?». Но делать нечего – надо писать дальше. Это было единственной возможностью не думать о своих страданиях или псевдо-страданиях. Никогда, никогда Слава не думал, что писать – такое неоднозначное занятие. Читать написанное собственной рукой о собственной жизни и прочитанное собственными глазами, генерирует ощущение подобное тому, если бы вам сделали клизму.
Он лёг на кровать лицом вверх, сложил руки замком, закинул их за голову и закрыл глаза.
***
Одной из подвозивших была женщина лет тридцати по имени Лена. Слава неволь-но скользнул по её голым ляжкам.
– Только приставать не вздумай – тут же вылетишь из машины, – щёлкнула она его по носу и резко газанула. Да так, что Слава чуть не упал под собственное сиденье. Стало немного не по себе.
– Э-э, полегче нельзя?
– Пристегнись, дурачок и не дрейфь – я курсы по экстремальному вождению за-канчивала.
Славе показалось, что и в делах интимных она любит экстрим. А её щелчок по носу и вовсе выглядел двусмысленным, чуть ли не заигрыванием.
– Не, даже не думай, я тебя как ребёнка воспринимаю, – будто прочитав его мысли, сказала она.
– Да какой, да почему, – будто чем–то поперхнулся Слава, – да вы слишком моло-ды. Если бы, если бы вы были моей мамой, вам бы пришлось в девять лет меня родить или в семь.
– Эх, дурашка, – ласково протянула, – есть же биологический возраст, а есть пас-портный.
– Это я знаю, – обиделся.
– Вот. А вы, мужики, до тридцати всё равно как дети. Так что расслабься. Нет, ко-нечно, если бы я желала развлечься, я бы тебя уже соблазнила, от юной плоти я бы в том случае не отказалась, – по Славе пробежали сладостные мурашки, – Но… нет.
– Эх–х…
– Да ладно, – чувствительно ударила его по плечу, можно подумать, наш мальчик обделён женским вниманием, – и не оставив места для паузы, спросила, – Тебя как зовут–то?
– Алексеем, – зачем-то соврал Слава.
– Лена, – тут она резко обошла коптивший впереди трейлер или как его там, – слу-шай, Лёша, ничего, что я тебя Лёшей буду называть, а погнали собирать кукурузу?
– Куда, как? В смысле?
– Там впереди поворот будет. Остановимся, соберём. Сваришь потом… Я вон доч-ку порадую.
– Ну, можно.
Повернули. Маис царапал стёкла, будто просился в салон машины.
Здесь, видимо, недавно шли дожди, чернозём ещё не успел засохнуть, машину ка-чало из стороны в сторону, под колёсами хлюпало.
Лена остановила машину и тоном заговорщика:
– Чего сидим – погнали!
Лёша-Слава выпрыгнул из машины:
– И после этого мне кто-то будет говорить о паспортном и биологическом возрасте! Да ты, Лена, сама ещё девочка!
Она хохотнула и зашвырнула в него початком.
Лёша-Слава ловко поймал початок и положил в машину.
Они собрали штук двадцать кукурузин и сели в машину.
Лена включила музыку, из динамика полились мелодии латышской группы Zodiac. Она нарисовала прямую, проведя пальцем по его небритой щеке. Во рту пересохло.
– Вы, мужики, такие предсказуемые…

X

– Слушай, доверительно рассказываю Андрею, – я изобрёл новый жанр.
– Эт какой?
– Канцелярский треш!
– Это как?
– А это когда ты пишешь предельно сухо, предельно нехудожественно, с изобили-ем канцеляризмов. А потом р-ра-а-а-з-з-з!..
– Да это же скучно будет читать, должно быть…
– А вот нетушки! Дальше я ка-а-ак дам трешаку! Чтобы гонзо, чтобы Берроуз изо всех щелей и Баян Ширянов.
– Ну, не знаю.
– Молодой человек! Да вы, вы, – окликнул меня благообразный, седенький, на Че-хова похожий мужчина, – это уже придумали до вас и уже не раз. Тот же Владимир Соро-кин, по–крайней мере на заре своего творчества мешал социалистический реализм с са-мым натуральным трешем.
– Не, социалистический реализм – вовсе не канцелярщина, – парирую я.
– Ну-с, это уже другой вопрос, юноша. Но метод–метод.
– А я понял, к чему ты клонишь, – улыбнулся в своей манере Андрюха, – это же гранж в литературе! Во!
– Слушай, а ты прав.
Рабочий день клонился к закату. Все продавцы свернули свои столы, до четырёх стоим только мы. Покупатели почти все разошлись.
Большинство прохожих прошмыгивали мимо столов с книгами, не удосужившись хотя бы на мгновение задержаться. В лучшем случае – скользящий взгляд, как на какую–то невидаль, извлеченную с музейных полок.
Состоялся занятный диалог папаши с сынишкой лет шести.
– Папа, а зачем книжки?
– Чтобы читать.
– А зачем читать?
– Чтобы умным быть.
– А зачем?
Озадаченный папа не знает что ответить. Судорожная работа мысли вознагражда-ется пространной фразой «Чтобы учиться».
– А учиться?
– Чтобы работать...
Всё предельно ясно.
Мой напарник неожиданно выдаёт перл:
– Я бы никогда не стал читать книги, которые кто-то читал до меня. Поэтому я здесь и не покупаю ничего, только в магазине.
– Так в магазине их щупают, пролистывают тоже. Абсолютной стерильности не существует.
– Да дело не в этом. Нет. Не в стерильности дело, а в собственности. Это же как де-вушка… Впрочем я запутался…
И снова превратился в молчаливого Боба-Андрея.
Я даже малость заскучал. Вернувшийся Владимир Владимирович спас положение:
– Собираемся, ребята.
Я глянул на часы – четыре ровно. Вэ Вэ – сама пунктуальность!

XI
Кто только Славу не подвозил.
Следующим оказался подозрительный таджик или узбек, плохо говорящий по–русски, и обдолбавшийся насваем или планом, по всей видимости. Он вёл себя очень дру-желюбно и миролюбиво, но пассажиру было не по себе от стрелки спидометра, не спол-завшей с отметки «восемьдесят километров в час».
Ветхая «шоха» гремела внутренностями и грозилась рассыпаться сию же секунду.
А «Джигит», как его за глаза прозвал Слава, всё гнал и гнал, параллельно пихая карту дорог в лицо Славе и что-то вопрошая.
Дело принимало нешуточный оборот. Безмолвно свидетельствовала в пользу этого довода «паутина» на лобовухе, будто бы нарисованная алмазом рукой пьяного мастера.
Джигит сбавил скорость и повернул, куда направлял указатель «Гремлино – 0,3».
– Брат, брат, – похлопал Слава Джигита по плечу, – мне туда не надо.
– А, хорошо, хорошо, друг. Всё хорошо, - неожиданно чисто, без акцента произнёс он.
Они проехали ещё сто метров и машина заглохла. Слава, ощущая себя пацаном из фильма «Fear and loathing», которого вусмерть напугали главные герои, похлопал Джигита по плечу, поблагодарил.
Тот полез в бардачок и достал оттуда беломорину, где из-под папиросной  бумаги мундштука пробивалась зеленца. Протянул её Славе:
– Держи, брат!
Слава поблагодарил и был таков. Понюхал джигитов подгон и убедился, что в «Бе-ломор» забита шмаль.
Спрятав папиросину на всякий случай в книжку Воннегута, он снова вышел на трассу.
XII
На книжные развалы приходят люди–осколки. Осколки прошлого и настоящего. Сектанты, таинственно переговаривающиеся с помощью только им понятных знаков, слов, имён: Кьеркегор, Богомолов, Дионисий Ареопагит, Игнатий де Лойола, Хайдеггер, Мережковский, Роза мира, «Каменный пояс», Пруст, Прус, Фуко, Руссо, Жуков, Эвола, Юнгер, Кагарлицкий, Лосев, Клод Лефорт, Борхес, Дубровин, Добряков, Иван Воищев и Альберт Иванов, Кара-Мурза и много кто ещё. Случайных людей на развалах не бывает, тем более среди продавцов, хотя бы по причине сомнительной рентабельности.
Естественно, кому-то нужны и Донцова, Акунин, Воронин, Маринина. Есть и они у нас
А вот местный эрудит, внешне похожий на Олега Табакова, идёт чуть ли не под ручку с другим всезнайкой – сутулым, сухощавым, в очках-телескопах, глаза горят, пери-одически нервно похихикивает:
– Иван Никифорович, а вам известно, что вся эта грязная пена, вылезшая в девяно-стые, в частности – Воронин, так называемый автор целой серии «Слепых». «Слепой в ответе за Глухого», «Слепой идёт в отказ», «Слепой разбушевался» и прочая. Что это всё «ПИПы».
– Что это такое?
– Писательско-издательские проекты. То есть набирается группка студентов–филологов, литературных негров так называемых, и они стряпают детективчики по–быстрому. Студентикам – на пиво, издательству – дивиденды, мифическому Воронину – слава.
– Хи-хи… по сравнению с этим делом Маринина, выходит, ещё ничего.
– Маринина, по крайней мере, крепкий стилист…
Смех заговорщиков.
На дворе стояло бабье лето. В такие дни и народу больше на рынок приходит, и во-обще душа поёт. Торговый день близился к концу, когда подошли два элегантно, на манер французских интеллектуалов, одетых молодых юноши – один в берете, другой – с челкой, покуривая на редкость душистый табачок, они спросили книги, посвящённые киноискусству, философии, поэзии, живописи. В результате они взяли три альбома импрессионистов, карманное издание «Опавших листьев» Василия Розанова и сборник стихов Уильяма Блейка «Песни Невинности и Опыта». Потом, не торопясь, отошли в сторонку, сели на лавочку под каштаном и продолжили сеанс неторопливой оскаруайльдовской беседы и воскуривания прелестного табачку. Я не утерпел.
– Можно сигаретку? – Подошел я к ним, - На всю округу разлился аромат от табака и от прелых осенних листьев.
– Есть сигареты, есть табак с самокрутками, отозвался парень в берете.
– Второй вариант, джентльмены.
Присел с ними рядом и поинтересовался о житье-бытье. Один снимает фильмы, другой – «писатель», правда, как Кафка, пишет всё в стол.
– Учились ли вы где-нибудь для того, чтобы снимать фильмы?
– Нет, зачем? Джармуш, например, не учился, - ответил тот, что с челкой, - Ким Ки Дук тоже.
– Джим учился в киношколе, - улыбнулся парень в берете - но потом грант, данный ему на образование, потратил на съёмки первого, и, одного из лучших своих фильмов «Permanent vacation».
– О’кей. Это один из моих любимых режиссёров. Но, всё-таки, продолжая говорить о вас, мне интересно узнать, где я мог бы увидеть ваши работы?
– Проще всего в Интернете, спишемся в социальных сетях, я вам дам ссылку. Ан-туан Китогон – это я.
– Хорошо. А как звать тебя? – обращаюсь к писателю.
– Макс.
– Макс, что вам мешает опубликовать свои произведения.
– Сейчас публикуются все кому не лень, не хочется залезать в ванну, в которой до меня поплескалось миллиона три. Фи!
– Тоже мне Кафка выискался. Или Бродский – не выходи из комнаты, блин.
– Почему же? Я выхожу покурить. И потом, сценарии с этим «Феллини», – похло-пывает по плечу товарища, – мы пишем вместе.
Неожиданно пошёл дождь, и мне нужно было накрывать книги клеёнками. Откла-нявшись, я покинул молодых эстетов.
***
Так и есть – единственное, что могло заставить Андрея поднять со стула задницу – острая нужда в гальюне, или дождь. А тут ливень обещал быть нешуточным. Внезапно Молчаливый Боб претворился в Андрея-боцмана или кого там. А я, соответственно, стал матросом. Нет, юнгой.
– Эй-эй, давай быстрее, книжки же зальёт. Шеф расстроится.
Мы, как авральная команда, мигом  накрыли несчастные книги. Тонкие джинсы и рубашка пропитались водой, в кедах захлюпало. Мы встали вплотную к липе.
Неподалёку от нас, за небольшим, похожим на большой и невысокий пюпитр, сто-ликом, стоял жизнерадостный дедушка, кем-то прозванным пророком, кем-то – Порфири-ем Ивановым:
– Водичка – это хорошо, ребятушки. Водички бояться не надо.
– Ага, а если кислотный, – посмотрел скептически на небо Андрей.
– Да какой там, ребятки, нормальный дождик. А бояться надо курева, алкоголя и переедания. Вот Порфирий Иванов говорил…
Интересно, а насчёт прелюбодеяния что бы он сказал? Но об этом в тот день мы так ничего и не узнали, поскольку от душеспасительной беседы нас отвлёк Владимир Владимирович. Он сказал, что дождь вряд ли прекратится так скоро, а покупателя сегодня нет. Так что можно собираться.

XIII
Возле одного посёлка Слава застрял надолго. Какое-то заколдованное место. Вспомнилась гора, сбивающая путешественников с курса, как в «Волшебнике изумрудно-го города».
Некоторые автомобилисты, проезжая мимо, показывали «fuck» в ответ на фирмен-ный стопперский жест. Славу подмывало швырнуть камнем вслед и разбить или помять у их корыта что-нибудь, но благоразумие брало верх. Участь оказаться в больнице или в овраге с раскроенным черепом, Славу не грела. Да и какой из него боец, из малохольного.
Оставалось молча проглотить обиду, запить её остатками «Липецкой» воды, напо-минавшими что угодно, но только не воду. Покурить ещё и спрятаться в тень.
Слава принял решение поменять футболку с «битлами» на красную безрукавку. От Вити пришла sms: «Я уже на месте!». «Ах ты, сукин сын, - возмутился Слава, ну ничего, ничего, скоро и мы…».
Мимо проезжала машина «ДПС-ников». И они, конечно, остановились возле Сла-вы.
– Молодой человек, вы что здесь делаете?
– Попутку ловлю.
– Простая формальность, проедемте до пункта ДПС, на предмет установления лич-ности.
– Да давайте я вам тут паспорт покажу.
– Нет, этого недостаточно, я вам тоже могу много чего показать. Поехали.
Слава вспомнил про беломорину, запрятанную в Воннегуте.
«Вот же ж ****ство», – только и оставалось подумать.

XIV

Дед Ефрем решил по-доброму докопаться до недавно вышедшего на пенсию деда Тимофея. Оба – наши давние покупатели:
– Дед, ты на пенсии-то чем займёшься? Дед Ерошка-то, слышал, стоило на пенсию выйти, через полтора года от тоски и помер.
– О! Мне будет, чем заняться. Буду мемуары строчить.
– Так ты ж не видишь уже ни хрена.
– На свою офицерскую пенсию найму стенографистку и вот тебе вся недолга…
– А ты молодец! Небось есть, о чём рассказать.
– Я думаю – у всех найдётся к моему возрасту что рассказать, но не все доживают и не всем охота писать. Лентяи! Я с юности пишу и в журналах с юности публикуюсь. Да-ром, что офицер. А ты в курсе, что для офицера это хороший тон – быть разносторонним, интересоваться искусствами разными?
– Эх-ма, чем бы мне заняться?
– Кур разводи.
– Каких на фиг кур, я в квартире живу?
– Тогда китайскую гимнастику «Тай-Чи» начни изучать.
– Тьфу! Да ну тебя, Тимофей-держи-бодрей. Я тоже буду мемуары писать. Как в колонии малолетних преступников к Пушкину приобщал
– Дерзай.
Вот мы и торгуем тут. Мемуаристы, доктора наук, аспиранты, преподаватели, сту-денты филологических, исторических, политологических и прочих отделений, круглосу-точные тусовщики в отставке, авторы афоризмов и пособий по занимательному виноварению, местные сумасшедшие совсем не провинциального масштаба. Самый высокий процент шукшинских «чудиков» сосредоточен именно на этом пятачке. Власти пытались прикрыть «блошиный рынок», если пользоваться их формулировкой, «с целью придания городу его истинного, культурного лица». На аллее, что неподалёку, стоят памятники поэтов, не имеющих никакого отношения к городу, установка монументов инициирована властями и меценатами, являющимися их поклонниками. Право на существование книжного рынка было отвоёвано со всей убедительностью и беспрецедентностью. Кто–то осмелился дать Дракону хорошего пинка. Филофонисты, филателисты, нумизматы и другие коллекционеры (и продавцы) редкого товара, к сожалению, в этой борьбе не смогли отстоять своё место под солнцем. Букинисты оказались более жизнеспособным видом, своего рода мамонтами, приспособившимися к глобальному потеплению или похолоданию – с какой стороны посмотреть. Накал драматизма, присущий брэдберревскому «451 градусу по Фаренгейту», пока нам не грозит.
Сложно сказать – работа ли это в привычном людском представлении. Обычно слово «работа» ассоциируется с принуждением, лишениями, насилием над самим собой. Здесь же такие мысли если и возникали, то только по утрам. Часов в девять-десять утра они рассасывались вместе с утренними заморозками. Постепенно воздух теплел, напоми-ная, что зима ещё за горами, впрочем, не шибко высокими и далёкими.
Я уплетал булочку из фастуфуда, запивая её кофе и подкармливая наглую ораву воробьёв. Стоило угостить одного, как во мгновение ока они покрыли всё пространство передо мной, из этого, песочного цвета, моря, выглядывали неуклюжие чернильные точки голубей. В эти дни я добрался до Берроуза, до его «Голого завтрака», и голуби у меня стойко ассоциировались с героиновыми наркоманами.
Вот, пожалуйста: «Чем больше джанка потребляешь, тем меньше у тебя остается, а чем больше у тебя есть, тем больше потребляешь».
Голубь большую часть своего времени тратит на поиск пищи, загляните в эти остекленевшие глаза – не правда ли, они напоминают некоторых людей?
 Но у воробьёв голубям ловить нечего – те сметают всё подчистую. Не только го-лубям – я сам остался без булочки. Дошло до того, что они начали выхватывать крошки из рук.
– Птичек кормишь?
– А, – от неожиданности я уронил стакан с остатками кофе себе на джинсы. Благо – там его немного оставалось.
Рядом села старая знакомая дворничиха.
– Здравствуйте. Как вам «Бовари»?
Я же сдержал обещание в своё время
– Эх, голубь мой, да некогда мне читать последнее время. Кручусь как белка. У ме-ня же мать, ей девяносто лет, представь! Лежит парализованная. Никого, кроме меня нет у неё. Братья и сёстры, сыновья и дочки её все куда-то во мгновение ока подевались. А я тут за копейки убираю. Подрядилась ещё возле дома перед магазинчиком одним убирать. А ты, верно, когда меня первый раз увидел, решил – пьянь беспутная?
– Нет, ну что вы…
– Да я есть и есть беспутная, голубь мой… Бог, видимо, наказывает. Молодость прожгла, пропила, с мужиками прокутила. У меня были таланты. Я на скрипке в детстве играла, в музыкальную школу ходила. Книгами умными зачитывалась. От большого ума и закутала. Это только недоумки всякие думают, что те, кто читают книжки – меньше подвержены всяким вредным привычкам. Ни хрена они не понимают – ни в литературе, ни в изни. Потом в медицинском институте на акушера-гинеколога училась. Как ты думаешь – помогать новой жизни на свет божий появиться – разве это не благо?
– Благо…
– Ну вот. Благо. Выперли меня. Теперь вот бутылки и шелуху от семечек за всяки-ми недоносками убираю. Да что я буду тебя голову забивать – своих мыслей, небось, хва-тает. Ты сам-то помимо развалов где ещё учился, учишься?
– На филологическом учился, бросил.
– Ну это ты зря. Чего ж ты бросил?
– Да, скучно стало…
Тем летом, когда я ещё учился, я не то, чтобы бросил – поехал отдыхать на море, как водится – автостопом. Шла сессия, ну я и не стал её сдавать… Больно лето жаркое стояло. Леса горели.
XV
Отделение ДПС располагался неподалёку.
Обыск начался с дежурного вопроса «Наркотики, оружие, запрещённые предме-ты», на что Слава отрицательно покачал головой.
Он снял рюкзак и по требованию полицейского начал выкладывать из него вещи: гигиенические принадлежности (когда выпали презики, кто-то из присутствующих отпу-стил скабрезную шутку), ножик, вилка, ложка, аптечка, блокнот, ручка, карандаш…
Слава обратил внимание, что помимо него из штатских присутствовал ещё один парень, тоже выставивший свою дорожную сумку на обозрение. Загорелый, спортивного телосложения, умеренно длинные волосы, серьга с «Инь-янь» в левом ухе, татуировка «gonzo» на левом предплечье, тёмные очки, иссиня-чёрные, видимо – крашенные, волосы. Он разбавил сосредоточенную тишину:
– Товарищи полицейские, а я не знал, что гаишники или как вас там, пеших тормо-зят тоже. Я думал – автомобили, мотоциклы, гужевой и конный транспорт – вот и вся ва-ша головная боль.
– А вдруг ты убийца какой-нибудь, маньяк, или наркоту перевозишь… Кто вас, ав-тостопщиков, знает. Хичхайкеры, блин, – беззлобно ответил полицейский, что потолще.
Слава поёжился.
– Ясно, любезные, – кивнул молодой человек.
– Извините, а можно зарядить телефон у вас, раз уж я всё равно тут, – подал голос Слава.
– Валяй. Вон розетка, – указал на дальний угол полицейский что постройнее.
Слава взял свою Nokia и пошёл в указанном направлении. Там стоял графин с во-дой и стакан, Слава без спросу налил себе попить и немедленно выпил. Товарищ по не-счастью снова подал голос:
– О, чувак, так у тебя тут Воннегут оказывается с собой! Можно, я полистаю, пока нас шмонают?
– Молодой человек, бросьте эти ваши выражения, ну приличный же с виду, – пока-чал головой толстяк.
– Да, конечно, берите, – как-то очень быстро проговорил Слава, поймай на себе недоумённый взгляд стройного.
«Ну всё, попал, – подумал, – Чёрт бы этого хлебосольного таджика побрал. Сейчас этот парень пропалит всю контору. Интересно, а что мне за это будет? Бля, ну надо же так глупо окончить путешествие. Что ж я вечно в какое-нибудь дерьмо вляпываюсь…».
Он вспомнил, как однажды его, пятнадцатилетнего, и ещё двух школьных товари-щей, продержали в обезьяннике по подозрению в краже, причём не имевшем под собой никаких оснований. Дэн в тот день приобрёл по акции новый монитор, с ЖК-дисплеем, что тогда в диковинку для них было. Ещё Валерик Рыбин с ними был. До дома не дотер-пели, взяли себе пива, зашли за здание Драматического театра, откуда открывался вид на реку, только встали, а тут и милиция. Пиво не открыли – к этому не придрались. «А вот монитор, – говорят, – ворованный».
– Да как же так, он же в упаковке?
– А вы его со склада какого-нибудь насадили.
Паспортов с собой не оказалось, да никто их и не носил. Ну и поехали в обезьянник на улице Чайковского. Часа три какого-то ляду там просидели. Пальчики пацановские зачем-то откатали.
Потом один из молодых ментов со словами «нажмёте на кнопку у ручки – отпу-стим», протянул металлическую авторучку Славе. Ну а Слава, будучи малолетним болва-ном, на радостях-то просьбу и выполнил, получив разряд тока (примерно как в пьезо-элементе зажигалки). Мент заржал.
Прикололся, называется. Отпустить-то отпустили, но дома Славе родители устрои-ли не то что взбучку, но выглядело всё так, будто он виноват. А в чём, спрашивается?
Другая история. Однажды, уже в институтские годы, решил Слава «культурно про-вести вечер» с двумя закадыками. То есть - не напиваться. Взяли всего два литра красного полусладкого, да повальсировали в любимый парк «Динамо». Благополучно выдули литр в кустах, решили вылезти «на солнышко», где холмы, простор для глаза.
Второй пакет открывать повременили. Сидят, загорают…
Короче, загребли их там ППС-ники, а поскольку лет было всё равно не очень мно-го, а ума пресловутого житейского тоже с гулькин нос – не нашли дельных аргументов в свою защиту – ни денег, ни знания законов, ни умения ****ить грамотно. Конец месяца – протоколы составлять надо. Неподалёку отдыхала компашка, и вот они кочегарили краси-во, по-гусарски прямо. Но у них отыскался находчивый друг, который, завидев мусоров, выхватил из закромов мусорные пакеты, и начал всю поляну туда сгребать. На вопрос по-лицейского «Что, пьянствуем?», ответил: «Никак нет, т-рищ лейтенант, мусор собираем». И бодро так поковылял с громадным пакетом наперевес, а из него бульбулятор выгляды-вает.
А друзья его ошалевшие в стороне стояли.
– Что же вы другу не помогаете, вон один надрывается? – пошутили тогда служи-тели закона, и забирать данный клуб весёлых и находчивых не стали.
А Славик вместе с дружками-дурачками, со своим закрытым пакетом вина поехали в участок. В протоколе было написано, что пили водку чуть ли не в центре города, мате-рились и вообще всячески морально разлагались.
Слава очнулся от мыслей, когда его тормошил толстяк:
– Эй, Словин Святослав Юрьевич, да вы никак заснули, пора и честь знать, заго-стились вы у нас.
«Значит, ничего не обнаружили», – пронеслось в голове и он опрометью вылетел на улицу.
– Эй-эй, брат, книжку и телефон с зарядкой забыл, – окрикнул его чувак, взявший Воннегута, – слушай, а креативная у тебя закладка в книжке, - подмигнул.
– Т-щ-щ-щ!

XVI
На развалы часто забредают городские сумасшедшие.
– Дожили! Трамваев нету, а эти всё время бессовестно врут. От машин задыхаешь-ся. Безобразие! Всё забыли, всё продали. Грязь кругом…
Вот один из них. Идёт, непроизвольно потрясывая головой и выдавая чрезвычайно эмоциональные тирады в адрес мирового зла. Раньше он был профессором на кафедре фи-лософии, объяснял студентам про базис и надстройку, про историческую необходимость, закономерную смену общественно-экономических формаций: «Классовая борьба – источ-ник развития классово антагонистических обществ. Одни из буржуазных социологов пря-мо заявляют, что в современном капиталистическом обществе нет ни эксплуатации, ни противоположных классов, что есть только общественные слои (страты), которые объеди-няют людей в зависимости от профессии, образования, дохода, возраста, религиозных, политических взглядов и ряда других признаков. Никакими отношениями собственности люди, принадлежащие к этим слоям, якобы не связаны, отношения между ними представ-ляют полнейшую гармонию… Выдумки апологетов капитализма об отсутствии классов и классовой борьбы в современном буржуазном обществе подхватили реформистские и ре-визионистские деятели. Так, американский реформист Ф. Мэррей прямо пишет, что в Америке нет классов, что там якобы «все рабочие» и что, в конечном счете интересы фер-меров, промышленных рабочих, бизнесменов, служащих и интеллигеции совпадают… Ещё вторят ревизионисты… А в действительности – ни о каком исчезновении классов не может идти и речи. В современном буржуазном обществе господствует капиталистиче-ская собственность, а потому есть и классы–антагонисты – буржуазия и пролетариат. Ожесточённая классовая борьба между ними продолжается и в настоящее время…»
Однажды, кажется в 90-е, у него «помутился рассудок», что вообще редкость для докторов философии, они обычно хорошо в любую эпоху встраиваются. А тут, видимо, исключение, подтверждающее правило.
 Тем не менее, многое, им высказанное на книжных рядах, прямо так, в простран-ство, никому конкретно и, одновременно – всем и сразу, не так абсурдно, неадекватно и дико. Я жалею, что у меня не было тогда диктофона и самой идеи запечатлеть эти бесцен-ные свидетельства эпохи очередного безумия, на чьей ветке мы сидим, вместе с которой когда–нибудь дружно с гиком и треском грохнемся: «Они нас успокаивают, дескать, всё хорошо, дескать – олимпиада, родина, дескать, встаёт с колен. А пусть они проедутся в общественном транспорте или навестят так называемого «простого жителя». Пусть пора-ботают на бессмысленной работе пять дней в неделю, хотя они тоже работают на, своего рода, бессмысленной работе. Но одно дело – бессмысленная для работающего, а другое – для тех, ради кого, якобы, это делается. Якобы для народа.
А их Олимпиада – голые понты. Представьте себе семью, которой нечего есть, де-тям не в чем ходить в школу – сплошные лохмотья, на учебники денег нет, жена тяжело болеет и прочая–прочая. А сосед в это время купил себе «Порше». Отец семейства не находит ничего лучшего, кроме как невиданным способом (может кредит взял) купить себе «Бентли» последней модели и таким образом утереть нос соседу… Вот она ваша Олимпиада. Они рассказывают о пользе Никеля для экономики региона, но пусть они то-гда вместе со своими семьями поселятся где–нибудь там – в тех краях, где собираются его добывать, да поживут годков с десять…
«Годков–с–десять» выходит особенно эмоционально, и я убеждаюсь, что он не больший безумец, чем я или другие подобные мне. Жаль только, что эти мысли вслух вы-даются спонтанно и тут же сменяются другими, создавая сумбур: «Так. Пособие по тяжё-лой атлетике, – раскрывает, листает, – Нет! Дрянь! – отбрасывает, – Полнейшая дрянь. Где фотографии, где схемы, где указания, как соблюдать диету. Иллюстрации если и есть, то какие–то невнятные. Нет! И спорт уже не мир, а рынок. Ни патриотизма, ни–че–го!!!
Он подошёл ко мне поближе и доверительно шепнул:
– Это заговор, молодой человек. Жи-до-ма-сон-ский!
Ах да, одет он экстравагантно: широкополая старая шляпа, пальто серого цвета, многочисленными заплатами превращённое почти в карту мира, только материков, ост-ровков, островов и полуостровов, архипелагов, здесь несказанно больше. Хромовые сапо-ги (и где он их только достал?!), потёртые джинсы «Левайс»… А вообще, в нём есть что–то от ваганта или ещё какого-нибудь средневекового чудака, от какого-нибудь клезмера.
Его речь как граммофонная иголка, скачущая по заезженной пластинке, тем не ме-нее, это одна и та же пластинка, одни и те же наболевшие проблемы.
Прохожие с опаской косятся на этого человека, стараются побыстрей пройти, не останавливаясь даже взглядом на книгах.
– Буржуазные идеологи и их реформистские соратники хвастливо трубят о «всеоб-щей демократии», «демократии для всех», якобы существующей в капиталистическом мире. Этой «чистой» буржуазной демократии они противопоставляют диктатуру пролета-риата как якобы бюрократическую, недемократическую власть. На поверку же всё оказы-вается с точностью до наоборот. Хвалёная буржуазная демократия, как мы уже видели, является только ширмой, за которой скрываются всесилие денежного мешка и фактиче-ское бесправие трудящихся. Увековечить капиталистические порядки, эксплуатацию миллионов трудящихся ничтожным меньшинством собственников – вот какова задача буржуазной демократии…
На сегодня все свободны, лекция окончена…
Мы уходим с Андреем на обед. Располагаемся на детской площадке, что неподалё-ку от фастфуда. Детей не особо много в этот час, в основном – мамаши с колясками.
– Знаешь, а я хочу себе бабу найти, чтобы побогаче была, чтобы как жиголо жить, понимаешь? – неожиданно разоткровенничался Андрей.
– Ну, понял, а с чего это вдруг.
– Да заебался я что со своими, безденежными.  У меня же две девчонки, прикинь. Одна в пригороде живёт, а другая здесь, в городе. Бывает, что за день и одну, и другую посещу. Не, ну я помоюсь, конечно после первой, а потом уже ко второй еду. А бывает, что первая ко мне сама приезжает. Только я домой её не веду, нет, – заулыбался как Че-ширский кот Неожиданно-говорливый-Боб-Андрей, – дома бабка, при бабке как-то не ко-мильфо. Тогда я снимаю комнату на час или два, ну и… А вообще, меня это всё достало. Просто секс уже надоел. Я хочу себе богатую тётю, чтоб она, понимаешь, и гитарку мне хорошую, и усилитель. Буду «Нирвану» играть себе, да потрахивать её иногда.
– А что, дельная мысль, Андрюха, а в вдруг тебе старуха какая-нибудь попадётся страшучая?
 – Не-е, я буду выбирать, я же не дурак, – голосом кота Матроскина заговорил вдруг новоявленный жиголо, – вот, есть даже сайт знакомств специальный, я там зареги-стрировался.
– Ну и как, есть отклики?
– Нет, ну я же только неделю там…
Неподалёку от нас рыскал по урнам в поисках банок, мужик, очень похожий на Конфуция, немного на Тосиро Мифунэ или на какого-нибудь Диогена из Синопа.
Андрей обратил на него внимание:
– А он раньше торговал у нас, когда ещё бухать не запрещали на развалах. Он и то-гда по помойкам лазил. Книги, прикинь, на его рядах самые дорогие, некоторые помойкой воняют, а может от него так разит. Бомжара. Однажды его били на глазах у всего рынка.
– А что так?
– Да денег задолжал. То ли на книги занял, а потом пропил, то ли продать ничего не смог. Мудохали его смачно, – хищно улыбнулся мой собеседник.
В послеобеденное время, когда мы провели демпинговые манипуляции, у меня об-разовалось время, чтобы сделать несколько зарисовок:
1.
Ко мне подошёл странный мужичонка в чёрном пальто.
– Молодой человек, а вы знаете, что в мире только одна книга, которую нужно обя-зательно прочитать. Остальные – не обязательно.
– Что же это – «Фауст» Гёте что ли?
– А вот и нет. Это «Библия»!!! Молодёжь…
По виду он напоминал протестантского пастора. С этим вопросом он больше ни к кому не подходил. Чем я ему так понравился?

***
О-о! А этот часто к нам подходит. Постоянно в какие-нибудь споры вступает. Вот и сейчас ополчился на экзальтированного Петра Николаевича, имевшего неосторожность при нём обронить фразу: «Я считаю Андрея Платонова гением».
– Многовато их будет тогда, этих гениев, если каждого считать таковым. Но не все достойны…
– Ну и кто, по-вашему, достоин?
– Данте, Шекспир… Пушкин.
– Но ведь каждому времени нужен свой гений, не так ли?!
– Пожалуй… нет. Лучше вообще никаких, чем абы каких.
– Семён Моисеевич, давайте, пока наша полемика не трансформировалась в драку, прекратим сей спор. Это автор-то «Чевенгура» - абы какой?
Семён Моисеевич пожал плечами с видом человека, как бы сожалеющего, но ни-чем помочь не могущего.
***
Мимо проходят девочки-хипстеры с филфака. Одна из них, наиболее яркая и сим-патичная, подходит к нашему столу, увидев «Бунтующего человека» Камю, да всего за сто пятьдесят рублей, она оглашает окрестности радостным воплем, и стремглав покупает. Я попросил у неё номерок телефона, на всякий случай. Не отказала просьбе.
– Сегодняшняя «продвинутая» молодёжь достаточно предсказуемая, – говорит мне друг, работающий в книжном магазине неподалёку.
– В плане?
– Стоит кому–нибудь из них зайти в магазин, как я уже с точностью до 90 процен-тов знаю, что они будут покупать. Джентльменский набор таков: Ницше, Камю, возможно – Сартр, вероятно – Шопенгауэр. Ну и битники впридачу.
– Да ладно тебе, лучше уж такие понты, чем гламурный порожняк.
– Да я ничего и не говорю против, просто констатирую факт.
***
Парочка лихих бритоголовых парней проходящих мимо нашего столика, задержа-лась на мгновение, точнее задержался один из них, второй же нетерпеливо дёргал его:
– Аллё, пойдём, ничего тут интересного нет.
– Не, погодь, –  у вас «Капитал» Маркса есть?
– Нет.
– А «Майн кампф»?
– Тоже нет.
– Да, действительно, читать нечего, братух.
***
Костлявый мужичонка с нервным тиком, невзрачно одетый, взял заинтересовав-шую его книгу и, заикаясь, спросил, сколько она стоит.
– Сто рублей.
– А м-может за пятьдесят?
– Восемьдесят пять.
– А м-может…
Торг – дело привычное. Через некоторое время искомый компромисс найден, му-жичок расплачивается, и, не остыв еще после торга, уходит… забыв книгу. Идёт и забавно жестикулирует, о чём-то там с собою спорит.
– Мужчина, книжку забыли, забыли книжку, мужчина!

XVII

Выйдя из дверей ментовки, Слава и его новый знакомый, отошли на безопасное расстояние.
– Ну, ты дал! Шмаль в Воннегуте хранишь!
– У меня этот косяк, веришь – нет, появился полчаса назад.
– С неба, что ли, упал? Ух, блин и жара. Пойдём в тенёк.
Слава проехал треть пути, а на часах уже три часа дня. Заканчивалась вода, бутер-броды закончились. Начал он малость уставать. Как от впечатлений, так и от жары.
– Как тебя зовут-то?
– Эдуард, Эдик. Как Лимонова. А тебя?
– Святослав…
– Славик… Слава. Как Зайцев, ха-ха! «Сла-а-ва Зайцев – вечный май. Для своих друзей он просто Зай. Вова Путин – сноп гадюк. Для своих друзей – он просто пук».
– Да пошёл ты!
– А, не обижайся. От жары мозги плавятся, леса горят. Как тут без юмора-то?
– А, ладно. Только недолго. Мне ещё ехать.
– А куда ты?
Мы разместились на брёвнышке в придорожном лесу. Аромат шашлыка, плывущий из придорожной харчевни, пробивался через запах соснового леса, смешавшегося с выхлопными газами.
– До Ростова. Там меня будут ждать друзья. Мы вместе поедем на море.
– Азовское? О, это круто! Советую ехать в Утриш или на Должанскую косу. Ещё там есть клёвый хиппистский посёлок. Плакат с Джимом Моррисоном – что-то вроде их знамени. Там ты обрящешь и вино дешевое, и доступный секс, и отсутствие быдлежа. Ну чисто Утопия, брат.
– Ну, разберёмся, спасибо.
– Чё, косячину раскурим?
– Не, я что-то побаиваюсь. Один раз, когда я работал на стройке, меня на обед уго-стили, как они выразись – травкой…
– Ну и?..
– Вот тебе и «ну». Я тогда не знал о существовании «химки». Втянул, короче, три полных затяжки.
– О-ох, чувак, это, наверное, не круто…
– А мы там высотные работы выполняли. А я не то что на высотные, боялся даже встать со стула первое время. Вот это я тупил! Говно, в общем. Я думаю на море раску-рить.
– Ну, ты смотри. Не попадись только никому. Слушай, а давай я косячину себе возьму, а на море встретимся и вместе раскурим. Ехать-то по одному нам лучше, так быстрее будет. А вот там, когда в Ростове будешь – звони.
– Слушай, а что за песня, кстати, что это за «Слава Зайцев – вечный май»?
– Ох, не слышал? Ну и ну. Это группа Molotoff Cocktail, очень крутая. Советую по-слушать. Реальный пост-панк играют.
– Ладно.
Собеседники вышли на трассу, Эдик встал ниже по течению железной реки.
Спустя некоторое время Славу подобрали общительные пятигорцы. Они-то его как раз и выручили, благодаря им он и покрыл оставшиеся две трети пути.
- Брат, сколько можешь заплатить? Подкинь хоть немного на бензин.
Славе  отчего-то стало неудобно объяснять первое и главное правило автостопа: никто никому ничего не платит. Всё зиждется на безвозмездной и добровольной основе.
Первая и единственная оплата – хитчкайкер развлекает водилу разговорами, шуткаим-прибаутками, Да и то это стало общим местом. Главное – не дать водителю за-снуть. Поэтому, многие сами с охотой берут пассажиров.
Хотя, согласно последним данным, в России с каждым годом всё хуже и хуже с ав-тостопом.
Славе показалось неудобным объяснять всё это отзывчивым парням из города Пя-тигорска. И он им дал двести рублей.
– Больше не могу, ребят, далеко еду.
– Это куда же? – спросил худощавый Руслан, он же и самым общительным оказал-ся. Угрюмый Вадим сосредоточенно крутил баранку.
– На море, на Азовское, но сначала в Ростов.
– Зачем тебе Азовское, друг, ехал бы на Чёрное что ли.
– Нет, мы уже с друзьями договорились.
Вадим с Русланом остановились, чтобы купить горячей кукурузы. Слава вспомнил про горячую Лену, которой он отчего-то представился Алексеем.
Руслан и Вадим вернулись с тремя початками кукурузы, один вручив Славе. Пут-ник даже не подумал отказываться, поскольку от пирожков остались одни воспоминания, а вот голод явственно напоминал о себе.

XVIII

– И вот когда они ****ули из артиллерии – мало никому не показалось. Только по-дошвы да копыта засверкали, – заржал Витёк, один из продавцов, выпускник истфака. Он рассказывал своему знакомому очередную увлекательную байку из военной истории Рос-сии.
Андрей всё больше пребывал в себе, изредка выходя из астрала, чтобы продать очередную книжку.
ВэВэ сидел на лавочке и сосредоточенно что-то записывал-вычеркивал в своём блокноте.
Ко мне подошёл старый знакомый по кличке «Евангелист». Он разменял восьмой десяток, и выглядел на редкость бодро. Почему к нему прилепилось именно это прозвище, а не, допустим, Кришнаит, Буддист, Адвентист седьмого дня, Саентист, Веган, для меня оставалось загадкой. Разве что Ислам он не попробовал на вкус, испытывая какую-то, ему лишь понятную неприязнь к последователям Мухаммеда. Наверное, потому его и называли Евангелистом, что чаще всего он ссылался на Святое Евангелие. Вряд ли он относил себя к какой-либо официальной конфессии, предпочитая заглядывать то в одну церковь, то в другую, затевать споры то с одним священником, то с другим. У нас он всегда спрашивал что-нибудь из Русской религиозной философии. Это он мне рекомендовал Бердяева, это он как-то принёс Шестова, всего испещрённого пометками, это он не мог спокойно сидеть дома ни часа. Поздоровавшись, он тут же перешёл «к делу».
– А я тут, Эдик, понял, в чём соль…
– В чём?
– Люди воют о геноциде, Гитлера в преступники записали, но ведь если подумать, мы, в большинстве случаев сами себе и друг другу – обуза.
– Я не совсем понимаю, о чём вы.
– Ну как же, в одном из апокрифов, говорится от лица Иисуса: «Тогда Царствие Божие на земле наступит, когда женщины перестанут рожать детей». Понял? Порочный круг порвётся.
– Понять-то понял, но при чём здесь Гитлер?
– Может, невольно, может, будучи слепым орудием в руках Божьей Воли, он стре-мился избавить хоть какую-то часть планеты от человека. Чем не Великий Потоп, где вместо воды фигурирует огонь и металл? Какой прок вот этого, к примеру, – он показал на местного алкаша Стёпу, день-деньской побирающегося на литературном пятачке, – от него какой прок? Думаешь, это его судьба? Нет, он свою судьбу просрал, предназначения не выполнил.
– Откуда вы знаете? Может, он – поэт?
– Поэт, ха-ха, держи карман шире. Алкаш он, вот и всё.
Тут, будто бы в насмешку над моим не вполне серьёзным предположением  о «по-эте», Стёпка проорал на всю улицу: «Эх, ёп твою мать, буду в шахматы играть!»
– Ну, видел, – Евангелист скривился, – а то, что чёрных у нас развелось, это тоже так надо? Толерантность?
– Негров что ли?
– Да нет, эти в свою Африку уедут рано или поздно, – отмахнулся мой собеседник, – а вот всякие горцы, этот-то народец цепкий, и глазом моргнуть не успеешь, как они в твоём доме буду жить, с бабой твоей спать. Я их знаю с тех пор, как по Союзу с команди-ровками поездил. Это бедовый народец, у них сплошное язычество в башке, истинного бога они не ведают. Звери…
Мне этот разговор начал порядком надоедать:
– А вы его ведаете, истинного Бога?
– Я – да. Любой русский человек его ведает.
– И Стёпка?
Евангелист немного задумался.
– И он. Только он душу свою бессмертную просрал.
Тут к нам подошёл дед Василий, абсолютный антипод Евангелиста. Вечно с шут-ками-прибаутками, верующий в научный атеизм, пыхтящей своей трубкой.
– Что, Николаевич? Опять свою ересь тут разводишь?
Евангелист хитро прищурился:
– А ты никак пришёл про обезьян своих рассказывать?
– Можно про обезьян, можно про коацерватную каплю, про роль труда в превра-щении обезьяны в человека, а можно про то, почему мы до сих пор на Марс не слетали.
В принципе, все эти споры были насущным времяпрепровождением престарелого советского интеллигента и престарелого советского эзотерика. Но если дед Василий прочно стоял на усвоенных в советской школе постулатах, Евангелиста постоянно «мотало». Недавно ещё он при мне не желал обсуждать Гитлера, аргументируя тем, что «про этого преступника нечего и говорить», а сегодня вот выдвинул гипотезу о «новом потопе».

XIX

Слава сидел в кафе с вай-фаем, пил свой кофе и с видом ничем необременённого человека полистывал френдленту в «контакте».
Вот издательство «Убер-Любер-Люгер» выпустило книжку Фердинанда Селина, а вот знакомый Яшка Бородин объявил о начале недельного запоя, Лимонов призывает всех на Триумфальную площадь поддержать Стратегию 31, Дугин рассуждает о феномене поколения «одноклассников» и «вконтакте», в группе «всегда свежее порно» выложили очередную отфотожабленную фригидную бабу, одна знакомая дурочка Алёна Шапилова роется в любовном гороскопе и выставляет напоказ вою неустроенную, никому не нужную личную жизни, уфолог–любитель Влада Скалли выложила очередное эксклюзивное видео из самой аномальной зоны  их области. «Так, надоела эта вся дрянь, почитать что ли Отто Вейнингера?», – зевнул Слава. И тут высветилось очередное сообщения от пользователя Лика. Открыл.
Письмо №2

«Ты в своём репертуаре, понимаешь?
«Ты во многом права…». Что это? Может – проявление некоего непонятного мне великодушия, выражение чувства собственного превосходства или – абсолютное безраз-личие? Склонна предположить, что третий вариант – самый подходящий.
Ты понимаешь, урод, что я тебя любила как никого? И сейчас люблю, сволочь.
Она и вправду во многом была права. Только Слава-мудак до поры до времени бо-ялся себе в этом признаться. Он решил, что ответит позже, сейчас же он решил прогулять-ся до книжных развалов, где давно не был.
В кармане лежало двести рублей, на карточке ещё оставались деньги, так что мож-но что-нибудь себе и присмотреть.

Литературная аллея располагалась недалеко от кафе, откуда он вышел. Осень уже давала о себе знать, легкий плащ не спасал от холода.
Вот она, литературная аллея. Опять работяги всё перерыли, заново кладут плитку.
Снова власти готовятся ко Дню города.
Снова бухарики сидят на лавочках и неуклюже пристают к проходящим мимо де-вушкам.
Славу всегда поражала наивность этих самцов, самоуверенность которых не знала граница, и никак не совпадала с их убогой внешностью, выдающей культурный горизонт гамадрила. Но ещё больше поражали девчонки, ведущиеся на такие ухаживания. В его глазах они приравнивались к этим зловонным гамадрилам.
Одним из сильнейших потрясений ранней юности был тот случай, когда девушка, за которой он ухаживал, и которая кормила его обещаниями, неожиданно отдала предпо-чтение татуированному сопернику из, быть может, сидевших «фраеров». Он поразился тогда, как можно быстро поменять отношение к человеку. Вот ты любишь её, и вот уже тошнит от одного её упоминания.
Он представил как этот, бывший козёл быть может, вгонял в неё свой болт, в неё, в Наташку, которую он, Слава, так страстно обнимал и целовал, которая снилась в самых сладких снах, Наташка с пирсингованным языком, маленькой грудью и большими бёдра-ми, тёмными волосами и игривыми карими глазками. Помимо желания Славы, лезли в голову кадры, где Козёл **** её в зад, а потом даёт ей в рот. И она своим пирсингованным язычком слизывает дерьмо с его накаченнго вазелином зековского члена.
Наваждение было настолько сильным, что Слава чуть не свалился в вырытую ра-бочими яму.
– Молодой человек, аккуратнее надо быть, – прокомментировал ситуацию дедушка профессорского вида.
Слава растерянно кивнул, вернувшись из прошлого.
И тут он увидел того, кого меньше всего ожидал увидеть:
– Эдик?
Старый знакомый стоял за одним из прилавков и продавал книги. Вот это встреча!
– О, Славик, давно не виделись! Ты тут какими судьбами?
– Да решил заглянуть на родные развалы, сто лет здесь не был.
– Не преувеличивай, я тут всего три месяца работаю.
– Ладно–ладно. Есть у тебя Отто Вейнингер?
– О–о, брат, оскудели развалы–то. Нету его. Может, мемуары Казановы возьмёшь?
За бесценок продаются. Новое время что–то не в ходу сегодня.
– Давай… Так… слушай, блин, а куда ты тогда делся?

XX

Славе попалась на глаза валяющаяся на пляже газета «Azov true». Глаза зацепились за словечко «хипстер»:
«… времена хиппи, панков, металлистов прошли. Русские неформалы как мутиро-вавшая формация восьмидесятых и девяностых, тоже выглядит уже анахронизмом. Стало окончательно ясно, что никаких сокрушителй системы, тем более в массовом виде, быть не может. Хочешь изменить мир – начни с себя. На смену скинутых с парохода «ниферов» истории приходят хипстеры – тот самый креативный класс, которому дано преодолеть недостатки конформистов и нонконформистов…».
– Эй, чего ты там лежишь, не обгоришь?
– У меня кожа такая, что вообще не обгорает, – с гордостью и значением произнёс Слава.
– Ух ты какой, а феньки плести ты умеешь?
– Не–а. Научишь?
– Конечно, пошли под навес.
Витя и Эдик куда–то ушли, вероятно, за дровами.
Лика достала из своего рюкзачка нитки «мулине» и спросила у Славы, какие бы цвета он хотел сплести? Нужно назвать пять.
– Мм… бирюзовый, красный, белый, оранжевый и э–э–э… блин… кремовый ка-кой–нибудь.
– Любопытно.
Она достала вышеназванные цвета, связала их с одного краю и показала, как плести феньку. Технически этот процесс напоминал плетение косичек.
Через полчаса Славе это занятие приелось.
– Побежали купаться!
Он забежал в воду сразу, а Лика, зайдя по колено, то ли осторожничала, то ли пы-талась разглядеть жизнь обитателей моря.
Но вода была мутная, что–то разглядеть там было не просто.
Слава плеснул в её сторону водичкой.
– Э-эй! – Возмутилась Лика, – я же отомщу и месть моя будет ужасна, – не выдер-жала и захохотала, потеряв равновесие и рухнув воду.
Подплыла к нему.
– Ну что скажешь?
Он обнял её за талию.
– Когда будешь мстить?
– Сейчас.
И поцеловала его…
Вечером они жарили шашлыки, пили вино и неверными голосами под расстроен-ную гитару пытались петь поппури из «Битлз», «Дорз», «Аквариума», «Гражданской обо-роны» и «Кино».
Лика приготовила ликёр «Бешеная корова», состоящий из водки, воды, кофе, сгу-щенки и хорошей качки.
Попробовала и расстроилась:
– Не удался.
Однако пацаны, то ли с целью её разубедить, то ли с целью догнаться, во мгнове-ние ока выхлебали эту амброзию.
Эдик посмотрел на небо:
– Эх, охрененно же, вот жить бы так и жить, ни с кем не ругаться, не спорить, не доказывать ничего. Просто радоваться жизни. Если меня не выпрут с филфака, и я вдруг найду в себе силы и желание стать аспирантом, обязательно приеду сюда писать диссер-тацию.
– А на какую бы тему ты её писал? – спросил Витя.
– Я бы покопался в творчестве И. А. Гончарова. С ранней юности им зачитываюсь.
– Вот уж странное чтение для юноши, право, – хохотнула в свойственной ей манере Лика, – на кого там равняться, на патологического лентяя Обломова или мутного Штольца?
– Ты что–нибудь читала кроме «Обломова»? – неожиданно вскипел Эдик, – та же «Обыкновенная история» актуальная сегодня как никогда, сколько таких Адуевых, рас-прощавшихся с идеалами юности, охотно предавшими их? Какого менеджера сейчас ни ткни – окажется вчерашний поклонник Летова и почитатель Мисимы, Маркузе и Фромма.
– Хочешь изменить мир – начни с себя, – зевнула Лика.
– Где–то я сегодня уже это читал, – сказал Слава.
– Да и «Обломов» у другого писателя вышел бы анекдотом, а тут – трагедия. Чело-век не смог перестроиться, пойти в ногу со временем. Тем более не мог ничего изменить. А ведь какая чуткая душа у человека.
– Говорят, во Вторую Мировую нацисты изучали характер русского человека как раз по этой книге, – кинул камешек в воду Витя.
Камешек долетел.
– Всё это трёп, – отмахнулся Эдик, – да ну вас.
Он пошёл к воде и расположился там, подальше от всех.
Витя подбросил в костёр дровишек, взял гитару и начал играть что–то больше напоминающее музыкальное сопровождение для мантр.
– Я пойду спать, зевнула Лика.
Слава пошёл вместе с ней.
Они жадно целовались, Слава расстегнул джинсы – её и свои, и полез к ней в тру-сики.
– Нет, – шепнула она, – люди услышат. Повернулась на другой бок и быстро засну-ла.
Слава прижался к ней и последовал её примеру.
- Ом мани падме хум, - доносилось с улицы, - Ом мани падме хум.

XXI
– Так куда ты делся-то тогда?
– Устал я тогда от вас, ребят. Нет, ну ты мне скажи – что мне там было делать? Тебя от Лики не отлепишь, прошу прощения. А Витька вечно в уединении и размышлениях. Подхожу к нему, спрашиваю, о чем думает, а он – «Размышляю, Эдуард, есть ли Бог?». Ну как можно человека отвлекать от таких важных занятий? Вот. Самый лучший день у нас был, когда мы все дружно собирали плот из пластиковых бутылок.
Слава вспомнил тот благословенный день. Он проснулся от того, что малость за-мёрз. На часах – пять утра. Стоило ли засыпать на улице? Стоило! Небольшая пробежка согрела молодецкую кровь.
На пустынном берегу кроме распоясавшихся чаек, он встретил дедушку, ведущего под уздцы ослика. Натуральный библейский дедушка, в полосатом ветхом халате.
– Мил человек, винца приобрести не желаете?
– О, отец, с превеликой радостью, сейчас, за деньгами сбегаю только!
Влетел в палатку, чуть не разбудил ребят, Лика во сне недовольно что-то забормо-тала. Но не проснулась.
– Давай, отец… два литра. Нет. Три!
– Благослови тебя Господь, сынок.
– Дедушка, погоди.
Славу интересовали не только вопросы купли-продажи вина. Дед ему показался непростым, способным ответить на насущные вопросы. А есть ли более насущные вопро-сы, кроме как «Кто мы?» и «Куда мы?».
– Да, сынок.
– Дедушка, мне очень надо знать…
Самое страшное, что Слава не смог сейчас сформулировать, что именно ему очень надо знать. А сколько ночей думано-передумано, сколько слёз выплакано, сколько надежд неоправданных.
– Давай-ка, мил мой, присядем на бережку. А Бальтазар, – показал на осла, – тоже передохнёт малость.
Похлопал своего ослика по спинке: «Ау, Бальтазар».
Бальтазар-Бальтазар. Валтасар-Валтасар. Что бы это значило? Кажется – Библия. Был ца-ревич Валтасар, последний царевич Вавилона. И он там какое-то святотатство совершил. И рука написала на стене: «Мене текел упарсин»… Что-то типа того, что царство Вавило-на скоро падёт.
Присели Слава и дедушка на бережочке. На воде – тишь да гладь. Небо чистое, солнышко ещё просыпается.
– Я не знаю, как точно сказать, но меня беспокоит моя жизнь. Если есть цель, то нет уверенности в верности выбранного пути. А если нет цели, то жить тошно… Я не знаю, дедушка, как точнее выразиться. Вот мы тут с друзьями отдыхаем, очень хорошо, веселимся. Вино вот вкушаем. А к осени все мы разъедемся по своим городам. Снова бу-дет тоскливо и скучно. Нужно будет на какую-нибудь работу устраиваться. Да и не в ней дело. Я, дедушка, вот что спросить хочу – имею ли я право жить так, как захочу?
Дед сделал внушительную паузу, затем пожевал свои губы, испортив сложившийся образ пророка и сказал:
– Не знаю, дорогой, я твоих проблем. И не знаю, счастлива ли моя жизнь. Тот, кто много хочет – тот и страдает. У меня есть моя халупа, виноградник. Из живых душ – осёл только. Мой самый близкий друг. Ты говоришь – «имею ли я право жить так, как захочу». Ну, по всему вижу – не в концлагере ты. Ты вполне можешь жить, как хочешь. Но смо-жешь ли ты? И знаешь ли ты, чего хочешь? Мой дед Джабраил действительно знал, чего хотел: три лепёшки да стакан вина на день. И чтобы побольше раз ещё увидеть рассвет.
А ты жалуешься тут мне, пропуская этот чудесный рассвет. Ничего такого, что бы ты хо-тел услышать от меня, я не скажу. Я не думаю, что я умнее или мудрее кого-нибудь. Про-стой виноградарь. Вот дед Джабраил был мудрецом. Три лепёшки, стакан вина и рассвет.
А я хочу продать побольше вина, чтобы купить своему ослу побольше сена на зиму. Нет, сынок, живи просто, как можно проще и ни о чем не думай.
Не сказать, что Славу удовлетворил ответ деда, но всё же он почувствовал облегчение. «И вправду красивый закат… Но как описать эти краски? Розовый, цвета недоспелого арбуза или, может быть… А вон там вообще цвета каппучино. Эх, искупаться что ли?».
Глянул в сторону деда, а тот уже скрывался за горизонтом. Странный человек. Странное утро. И тут ему пришла в голову гениальная идея – а что, если сделать плот из пластиковых бутылок?
Их тут вдоволь валяется…
Захватил вино и пошёл к своим. Лика варила кофе, Витя сидел обособленно и ку-рил. Эдик листал какую-то книгу. О! Да это же Воннегут! А как же волшебная закладка?

XXII
«Дорогая Лика!
То, что я сказал, что ты во многом права – это во многом правда. Никакой лести, или сдачи позиций… Просто наша Аризонская мечта умерла…».


XXIII

Что такое Аризона?
Это штат в Америке. расположенный на юго-западе США, На западе граничит с Калифорнией и Невадой, на севере — с Ютой, на северо-востоке — с Колорадо, на во-стоке — с Нью-Мексико, на юге — с Мексикой.
Это астероид, открытый в 1907 году.
Это американский линкор, уничтоженный в 1942 году.
Это «Аризонская мечта» Эмира Кустурицы, где в главной роли Джонни Депп.
 Это «Мечтатели» Бертолуччи (здесь начинаются личные ассоциации).
 Это книги Джека Керуака и Ричарда Баха.
Это песни БГ.
 Это ветер в голове.
Компания молодых людей, которым немного за двадцать, они прочитли все эти книги и посмотрели все эти фильмы.
Тратящие на полёт на дельтаплане деньги, сэкономленные на автостопе,.
Должен признаться, полёт - это ощущение, которое не опишешь словами. Колет в пятках и первые несколько минут ты судорожно вцепляешься в сиденье, пилот смеётся над незадачливым пассажиром и советует отпустить его, расправить руки как крылья и наслаждаться свободой. Полёт над морем. «Вот бы здорово грохнуться в него с такой вы-соты! – внезапно приходит в голову, и дух захватывает от этой мысли. Ты расправляешь руки-крылья, когда полёт практически завершён. Когда дельтаплан снижается, ты ощуща-ешь себя героем и хочешь повторить ещё и ещё и ещё.
«Ну как», - подбегает Лика, - «****ец», - только и можешь ответить ты.
Круче чем секс.
Круче иного секса.
Круче бухла и наркоты, о которой у тебя вполне наивные представления, представ-ляющие из себя смесь страшилок рассказанных взрослыми и сведений, поверхностно  по-чёрпнутых из свободолюбивых Берроуза, Томпсона, Хаксли, Кастанеды, Хоффмана, Лири и других.
Свободную метафизическую республику Аризона мы провозгласили в тот вечер, когда пьяное состояние ни капли не мешало столь важному решению. Эдик, Слава, Лика и Витя взялись за руки и запели: «Если бы я знал, что такое электричество, я сделал бы шаг, вышел бы на улицу, открыл бы телефон, набрал бы твой номер… 2-12-85-06…».
 Пили вино из общей фляги, целовались без разбору, курили ментоловый Pall Mal, играли в бильярд, цитировали вышеупомянутые фильмы, подпевали попсе, звучащей по радио. Что ещё? Торжественно клялись и божились, что кто-нибудь из посвящённых, из жителей Аризоны, возьмёт и напишет книгу об Аризоне.
Почему Аризона?
Все ребята себе купили по соломенной шляпе и строили из себя ковбоев из филь-мов Серджа Леоне.
- Славик, ты только не обижайся, но из тебя выйдет такой ковбой. Не герой Клинта Иствуда, а такой, семейный ковбой, у которого дома жена и дети, он грабит вместе с подельниками поезда, а потом возвращается домой к жене и детям. Такой умилительный пухлячок. Очень верный и друзьям, и жене, вечно между ними разрывающийся, - разошёлся Витя.
- Ну, блин, знаток человеческих душ, - пьяно икнул Слава.
Все знатоки душ друг друга.
В эту ночь нет невозможного.
Аризона, Голливуд, прерии, Ист-Сайд, Вест-Сайд.
Буковски, Керуак, Бах, Фолкнер, Хемингуэй, Зельда и Фрэнсис Скотт Фицдже-ральд, Генри и Джун.
Почему образ писателя кажется таким романтичным? Или это видится только та-ким чудикам как недоучившийся филолог Слава?
В жизни всегда нужно ощущение игры, простора, праздника. Если она превращается в повинность – такую жизнь не пожелаешь и врагу. Фантазии, грёзы, лучше боль, лучше разочарования, чем просчитанное благополучие на год вперёд.
Мы живём начерно и только начерно.
Кому дано набело? Точно – не нам. Не людям.
Всё просчитать – невозможно.
В эту ночь мы можем всё.
 В этом и состоит Аризона. Аризона на берегу Азовского моря.
Аризона. Made in Azov. И что-то ещё…

2013