"Т И Х И Й Д О Н"
(ч а с т ь п е р в а я)
Моя приемная мать Ися - это ее ласкательное имя от
Лариса - она же моя родная тетка, читала много. Практически все то
время, что оставалось у нее после выполнения домашних дел, не считая,
конечно, сна.
Для этого она устраивалась на диване, на котором ночью
спал я. Диван впритык умещался в пространстве от стены с окном
до этажерки для книг, купленной в самом начале периода семейного
увлечения чтением. Пребывала она при этом в неизменной позе,
опершись локтем о валик дивана.
Здесь она чувствовала себя уютнее поскольку так было
ближе к столу, ее привычному рабочему месту, и меньше дуло от
окна, пропускавшего холодный воздух через множество щелей.
И это несмотря ни на какую замазку и на толстый слой ваты, который
рачительная хозяйка укладывала между стеклами на зиму. Сейчас, в пору
замечательного открытия человечества, пластиковых окон, про эти
"хитроумные" приемы только и помнят что старики.
Время от времени на этажерке появлялся ее любимый
бутерброд - кусок белого хлеба, отрезанный от середины большой
круглой буханки, вволю намазанный душистым сливочным маслом.
Лет с пятнадцати мне разрешалось вечерами болтаться с
дружками на улице, но никак не позже одиннадцати часов. Если я
опаздывал на десяток минут то обязательно нарывался на скандал,
потому что Ися начинала нервничать, у нее разыгрывался сахар,
вплоть до того, что синели губы и она могла потерять сознание.
Я бесшумно входил в комнату, но тщетно. Во-первых,
комната вплоть до моего возвращения оставалась освещенной, а,
во-вторых, время моего прихода тщательно контролировалось
находящейся в полудреме Исей. Даже если опаздывал всего на
одну-две минуты она считала необходимым отчитать меня и за это:
- Котя, ведь я тебя просила, а ты опять заявился в
двенадцатом часу.
Меня такая немыслимая пунктуальность тоже выводила
из себя. Нет чтобы просто сказать про одну несчастную минуту
опоздания, что и опозданием-то назвать трудно, так вот же - в
двенадцатом часу.
- В тринадцатом, - язвил я в ответ, гасил свет и тихо
раздевался в темноте.
Если же возвращался вовремя, то с тахты, на которой они
с Герасимовичем спали валетом тут же раздавалось:
- Котя, сделай мне кусочек хлеба с маслом.
Не раздеваясь я отрезал от такой же вот буханки, о которой
только что рассказывал, кусок в два пальца толщиной, намазывал
его густо сливочным несоленым чуть подтаявшим маслом из
масленки, которая круглые сутки дежурила на столе, и протягивал Исе.
Лежа высоко на подушке она наощупь брала бутерброд и,
оттопырив мизинчик правой руки бодро, съедала его. Левая ладошка
ковшиком подпирала подбородок, чтобы страховать крошки, а не то,
просыпавшись на подушку или простынь и высохнув за ночь, они
под утро, когда самый сон, кололись, царапались и, волей-неволей,
ей приходилось, вставать.
Крошки одним махом тоже отправлялись в рот, при этом и
ночная трапеза, и операция с крошками проходила с закрытыми
глазами. Потом она глубоко и со стоном вздыхала и переворачивалась
на правый бок лицом к стене. В те времена бытовало правило - не спать
на левом боку, это очень вредно, так как на этой стороне у человека
расположено сердце.
Однажды я не выдержал и спросил ее, почему она не
открывает глаза когда ест в постели и не боится ли ненароком
промахнуться.
- Промахнутся я не боюсь, я боюсь сон перебить. Гаси свет,
Котя.
Она любила когда я торчал дома, когда в доме было тепло и
обожала женские романы, например, Шарлотты Бронте "Джэн Эйр" и
"Грозовой перевал". Или, скажем, всю Элизу Ожешко, за которую я
позднее, когда у нас образовалось ее полное собрание, несколько раз
принимался, да так и не смог прочитать до конца.
Если, находясь дома, я был свободен от своих учебных дел,
Ися предлагала мне заработок, например, помыть наш паркетный пол,
или, если он уже вымыт, натереть его воском. И та, и другая операции
стоили одинаково - пять рублей (цена билета в кино). Все проходило
под ее придирчивым контролем. Её наблюдательный пункт находился
на диване, на котором она сидела "с ногами", чтобы не мешать мне.
До начала пятидесятых годов книг в продаже не было и вся
наша "библиотека" из пяти-шести, не помню как появившихся в доме
книжек, ютилась на скромной фанерной этажерке, стоявшей у моего
изголовья. Включая "Воскресенье" Льва Толстого, без переплета,
растрепанную на отдельные желтые ветхие страницы, с ятями и
твердыми знаками в конце слов.
И еще пахнущий типографской краской "Золотой ключик или
приключения Буратино" его однофамильца и тоже графа, дожившего
до Советской власти, при которой он чувствовал себя ничуть не ниже
Светлейшего Князя, потому что был баловнем самого Сталина. На мой
вкус, таки было за что, как наверняка сказали бы в Одессе.
Я пользовался нашей районной пушкинской библиотекой,
что на Спартаковской улице совсем рядом с Елоховской церковью, и
своей школьной.
Герасимович, муж Иси, мой приемный отец, читал только
сидя за нашим единственным столом. Вообще-то этот стол был
задуман как обеденный, но в наших условиях он нес на своих крепких
дубовых плечах и другие, вполне ему по силам, обязанности. Одной
своей стороной он служил Федору сапожным верстаком,
а противоположная заменяла мне чертежную доску в мою студенческую
пору.
Во время чтения отец сидел выпрямившись, в строгой позе
чиновника за своим служебным столом. Читал, вернее, штудировал
страницу, переворачивал ее, потом снова возвращался к ней. Медленно,
по три-четыре страницы за вечер, правда и страницы были тяжеловесные.
Потому что текст был набран очень мелким шрифтом. Очевидно, в целях
экономии бумаги.
Не помню каким образом он приобрел "Тихий Дон" большого
формата, все четыре тома в одной книге. Это было первое послевоенное
издание 1947 года ОГИЗ (Объединение государственных книжно-журнальных
издательств) Издательства художественной литературы. Очень скромное,
скорее даже бедное.
Набор и печать выполнены в журнальном варианте, в две
колонки на странице, на газетной бумаге. Никаких иллюстраций, за
исключением рисованного портрета Григория Мелехова на титуле.
Горбоносого с хищными ноздрями и кучерявым чубом, будто копия,
писанная с Петра Глебова, который тогда еще не мог даже подумать
о том, что станет знаменит на весь мир в этой роли. До сих пор
изумляюсь гениально-меткому глазу Сергея Герасимова.
Одолевал его отец вечерами в течение полутора лет. Перечитывал
по нескольку раз не только отдельные фразы, но и абзацы, а то и целые
страницы. Загибать уголок страницы, на которой останавливался, считал
недостаточно точной вехой проработанного материала. Поэтому в конце
прочитанного куска он для верности безжалостно выдавливал крепким
ногтем большого пальца косой крест в виде заглавной буквы "Х". Эти следы
остались до сих пор на страницах "Тихого Дона", "Анны Карениной",
"Порт Артура".
Всегда, и в ту юношескую пору я был и сейчас остаюсь
снисходительным к тому его читательскому варварству, хотя бы потому,
что несмотря на не очень-то интеллигентную специальность, ногти свои
он содержал в идеальном порядке и меня тоже приучил к этому.
Сидел он над книгой недолго не только потому, что уставали
глаза. "Тихий Дон" слишком волновал его, описываемые события он
принимал близко к сердцу, видимо, в связи с тем, что во многих из них,
так уж сложилась жизнь, Герасимовичу пришлось участвовать самому.
Я к тому времени проглотил "Тихий Дон" дважды. Я был болен
им и мне очень хотелось узнать мнение Герасимовича о прочитанном.
Наконец он перевернул последнюю страницу, после чего резко отодвинул
от себя стул и вышел из комнаты.
продолжение:http://www.proza.ru/2019/07/06/724