В 1886 году в Париже в издательстве «Plon» вышел французский перевод книги Ф. Достоевского «Записки из подполья» (название переведено как «L’Esprit souterrain»). Ницше увидел эту книгу (небольшого размера: in octodecimo: в ней был также и перевод повести «Хозяйка») случайно в книжной лавке в Ницце. Возможно, его «зацепила» первая фраза: «Je suis malade... Je suis mechant, tres desagreable» (в оригинале: «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек»). Ницше очень любил Ниццу за обилие солнечных дней. 27 марта 1888 года Ницше писал Георгу Брандесу из Ниццы: «В Петербурге я был бы нигилистом (In Petersburg waere ich Nihilist). Здесь я верую, как верует какое-нибудь растение, в солнце (слово «солнце» Ницше пишет разрядкой). Солнце Ниццы – это воистину не предрассудок. Мы имеем его за счет всей прочей Европы […]». А первая «встреча» с Достоевским произошла в январе или феврале 1887 года, так как уже 23 февраля 1887 года Ницше пишет Францу Овербеку: «Еще несколько недель назад я ничего не знал о Достоевском, не слышал даже его имени, ибо я необразованный человек и не читаю газет! Случайно в книжном магазине я наткнулся на недавно переведенную на французский язык книгу Достоевского «Записки из подполья» (так же случайно я в 21 год узнал Шопенгауэра и в 35 лет – Стендаля!). Родственный инстинкт (или как еще это назвать?) заговорил во мне немедленно, моя радость была необыкновенной: я должен мысленно вернуться к моему знакомству с романом Стендаля «Красное и черное», чтобы припомнить подобную же радость. (В этой книге [Достоевского] две повести: одна похожа на музыкальное произведение: очень чужая, очень не немецкая музыка [речь идет о повести «Хозяйка»], другая – гениальный образчик психологии, искусства глумления (Selbstverhoehnung) над «познай самого себя»). Действительно, у этих греков много чего на совести – подделки (die Faelscherei) были их подлинным призванием; вся европейская психология больна греческими банальностями».
Удивительно, что Ницше поставил Достоевского (лишь за «Записки из подполья») на один уровень с Шопенгауэром (чью книгу «Мир как воля и представление» он так же случайно нашел в букинистическом магазине в Лейпциге в 1867 году) и со Стендалем, чью фразу «La beaute n’est que la promesse du bohheur» («Красота – это не что иное, как обещание счастья») он сделал лейтмотивом своего творчества. Здесь, конечно, речь идет об открытиях в мире литературы (и философии), которые Ницше сделал с а м о с т о я т е л ь н о (поэтому в этот ряд он не ставит Монтеня, Паскаля, Ренана, Ланге, Фейербаха, Штрауса и др.).
Ницше был знаком с русской литературой еще с детства. Он писал Францу Овербеку 14 ноября 1879 года: «Моя мама читала мне Гоголя, Лермонтова, Брет Гарта, Марка Твена, Эдгара По». Как видим, список начинается с русских писателей. Также Ницше был влюблен в дочь генерала немецкого происхождения Густава фон Саломе, состоявшего на русской службе – Лу (Луизу Густавовну) Саломе, которая до девятнадцатилетнего возраста жила в России, в Санкт-Петербурге, что не могло не пробудить у него интерес к русской культуре.
Но вернемся к Достоевскому. Ницше в письме к Генриху Кёзелицу от 13 февраля 1887 года называет Достоевского «психологом, с которым я сам себя понимаю» (ein Psychologe, mit dem „ich mich verstehe“). Кстати, это первое письмо, в котором упоминается Достоевский. И в этом же письме Ницше пишет, что никто, кроме Стендаля, не доставил ему такого удовольствия и не ошеломил его так, как Достоевский. Ницше употребляет слово «Ueberraschung» («изумление»). Во втором письме к Кёзелицу от 7 марта 1887 года Ницше снова возвращается к Достоевскому, на этот раз подробнее описывая свои впечатления:
«С Достоевским со мной произошло то же, что и со Стендалем: совершенно внезапная встреча, книга, открытая наугад на прилавке, незнакомство даже с именем автора, и затем внезапно говорит инстинкт, и я знаю, что встретил родственную душу (Ницше использует слово «Verwandte», т.е. родственник. – И.Л.). К сегодняшнему дню я еще знаю мало о его положении, его репутации, его биографии; он умер в 1881 году. В молодости ему пришлось много пережить: болезнь и бедность, хотя он и благородного происхождения. В 27 лет он был приговорен к смерти, но был помилован на ступеньках эшафота, затем провел 4 года в Сибири, в кандалах, среди закоренелых преступников. Этот период был решающим: писатель открыл в себе силу психологической интуиции, более того, его сердце было умягчено и углублено (versuesste und vertiefte sich) этим опытом. Его книга воспоминаний об этих годах «Записки из мертвого дома» (Ницше приводит название этой книги на французском языке: «La maison des morts». – И.Л.) – это одна из наиболее человечных книг, когда-либо написанных. Что я прежде всего узнал [из произведений Достоевского], тоже из опубликованного во французском переводе, называется «Записки из подполья (Ницше приводит название этой книги на французском языке: «L’esprit souterrain». – И.Л.), содержащий две короткие повести: одна из них («Хозяйка». – И.Л.) представляет собой некую разновидность неизвестной музыки, другая – истинный шедевр психологического гения (ein wahrer Geniestreich der Psychologie) – пугающая и жестокая насмешка над «познай самого себя» (Ницше приводит эти слова по-гречески: gnothi seauton. – И.Л.), но сделанная с такой дерзостью (Kuehnheit) и наслаждением своим превосходством (ueberlegenen Kraft), что я был опьянен восторгом».
Подруга Ницше – Реза фон Ширнхофер вспоминает свою беседу с ним, состоявшуюся в Цюрихе 6 мая 1887 года: «После обмена любезностями я сразу начала рассказывать ему о самых интересных книгах, которые я недавно читала в Париже. Одну из них, которая произвела на меня большее впечатление, чем прочие, я все еще живо вспоминаю: «Записки из мертвого дома». Ницше прервал меня и воскликнул с удивлением, что он тоже собирался рассказать мне о своем открытии Достоевского и что я опередила его. Он предложил мне прочесть «Записки из подполья», по его словам, «невероятно захватывающие» и сказал, что немецкий перевод желает много лучшего. Он сравнивал немецкий перевод с французским и обнаружил, что в первом наиболее детальные суждения и более широкий психологический анализ просто опущены. Он попросил одного из своих знакомых сравнить русский текст с обоими переводами: тот подтвердил, что в немецком переводе оригинал искажен».
Таким образом, мы можем сделать вывод, что интерес, проявленный Ницше к «Запискам из подполья», не был поверхностным. Какие же выводы сделал Ницше, читая Достоевского? Об этом мы узнаём из письма Ницше к Эмили Финн, которое он отправил 4 марта 1887 года. Эмили Финн дружила с русской аристократкой, фрейлиной Русского императорского двора Зинаидой Александровной Мансуровой (Zina von Mansuroff). Ницше пишет: «Передайте Вашей уважаемой подруге, что этой зимой я много думал о душевных качествах русского народа (Gemueths-Eigenschaften des russischen Volks) благодаря выдающемуся психологу Достоевскому, которому даже современный Париж не может ничего противопоставить в том, что касается остроты анализа (Schaerfe der Analyse). Через него [Достоевского] человек учится любить русских, но учится также их б о я т ь с я (это слово выделено разрядкой. – И.Л.) (Man lernt die Russen durch ihn lieben — man lernt sie auch fuerchten). Это народ, который еще не израсходовал свои силы, в отличие от большинства европейских народов, ни силы своей воли, ни силы своего сердца».
Эти мысли Ницше о русском народе перекочевали в его книгу «Сумерки идолов»: «В обществе, в нашем прирученном, посредственном, оскопленном обществе, сын природы, пришедший с гор или из морских похождений, необходимо вырождается в преступника. Или почти необходимо: ибо бывают случаи, когда такой человек оказывается сильнее общества, - корсиканец Наполеон самый знаменитый тому пример. Для проблемы, являющейся перед нами здесь, важно свидетельство Достоевского – Достоевского, единственного психолога, у которого я мог кое-чему поучиться: он принадлежит к самым счастливым случаям моей жизни, даже еще более, чем открытие Стендаля. Это глубокий человек, который был десять раз вправе презирать поверхностных немцев, нашел сибирских каторжников, в среде которых он долго жил, исключительно тяжких преступников, для которых уже не было возврата в общество, совершенно иными, чем сам ожидал, - как бы выточенными из самого лучшего, самого твердого и драгоценнейшего дерева, какое только растет на русской земле».
Основательно ознакомившись с творчеством Достоевского, Ницше решил обсудить творчество этого писателя с датским культурологом и литературоведом Георгом Брандесом (с которым он лично так и не встретился). Брандеса Ницше заметил еще в 1883 году. Так, 13 февраля 1883 он писал Эрнсту Шмайцнеру, издателю «Заратустры»: «Случайно я узнал как из Вены, так и из Берлина, что среди «интеллигентных людей» (unter „intelligenten Maennern“ ) обо мне много говорят. Обращаю Ваше внимание на господина Брандеса, историка культуры, который сейчас в Берлине: он самый блестящий [мыслитель] из современных датчан. Я узнал, что он углубленно занимается моим творчеством». Позднее Ницше отправил Брандесу две свои книги, в том числе «По ту сторону добра и зла», после чего получил от него восторженное письмо от 26 ноября 1887. Между ними завязалась переписка, которая продолжалась вплоть до болезни Ницше. В этой переписке было затронуто и творчество Достоевского.
20 октября 1888 года Ницше пишет Брандесу из Турина: «О, какой Вы работоспособный! И какой я идиот, что не понимаю датского языка! Я полностью Вам верю, что человек действительно может «возродиться в России» (слово «возродиться» выделено разрядкой); я расцениваю каждую русскую книгу, прежде всего Достоевского (в переводе на французский, ради всего святого – только не на немецкий!!), как одно из самых лучших для себя утешений (zu meinen groessten Erleichterungen).
На это письмо Брандес ответил из Копенгагена 16 ноября 1888 года: «Удивительно, как нечто в Вашем письме и в Вашей книге («Случай Вагнера», где Ницше упоминает о Достоевском. – И.Л.) совпадает с моими собственными впечатлениями о нем. Я также упомянул Вас в моей работе о России. Он великий художник (grosser Poet), но отвратительный тип (abscheulicher Kerl), всецело христианский в своем жизнеощущении и при этом всецело садистический (ganz sadique). Вся его мораль – это то, что Вы окрестили «моралью рабов» (Sklavenmoral).
Здесь необходимо внести пояснения. В 1888 году в Копенгагене вышла книга Брандеса «Впечатления от России», в которой он пишет, в частности, следующее: «Мы обязаны философу Фридриху Ницше противопоставлением морали господ и морали рабов. Под моралью господ он понимает ту мораль, которая проявляется в позитивном чувстве жизни (positive Livfolelse), исходящем от самоуважения (fra Selvfolelsen): мораль [Древнего] Рима, Исландии, Ренессанса; мораль рабов – это та мораль, которая исходит от самоотверженности (Uselviskhed), понимаемой как высшая добродетель, от отрицания жизни, от ненависти к удачливым (Lykkelige) и сильным […] Достоевский развился в колоссальный пример этого [рабского] типа [морали]» (G. Brandes. Indtryk fra Rusland. Copenhagen, 1888, p. 417-418).
О морали рабов (Sklaven-Moral) и морали господ (Herren-Moral) Ницше пишет в книге «По ту сторону добра и зла», экземпляр которой он послал Брандесу еще осенью 1887 года. Но в этой книге Ницше не упоминает о Достоевском. О Достоевском в связи с темой морали господ он пишет в книге «Случай Вагнера»: «В более тесной сфере так называемых моральных ценностей нельзя найти большего противоречия, чем между моралью господ и моралью христианских понятий о ценностях: последняя выросла на насквозь болезненной почве (Евангелия приводят нам точь-в-точь те самые физиологические типы, которые изображены в романах Достоевского), мораль господ («римская», «языческая», «классическая», «ренессансная»), наоборот, является символическим языком удачливости, восходящей жизни, воли к власти как принципа жизни». Как видим, то, что писал Брандес в книге «Впечатления от России» является синтезом мыслей Ницше, взятых из двух его сочинений.
Тем временем, переписка между Ницше и Брандесом продолжалась. Поскольку Брандес как бы попрекает Ницше чрезмерным увлечением Достоевским, Ницше считает нужным оправдаться перед Брандесом. Он пишет ему из Турина 20 ноября 1888 года: «Я безусловно верю Вашим словам о Достоевском: но я ценю его, с другой стороны, как ценнейший психологический материал (werthvollste psychologische Material), из того что я знаю, – я ему удивительным образом благодарен, хотя он и противоречит моим глубочайшим инстинктам. Это похоже на мое отношение к Паскалю, которого я почти люблю, потому что он меня бесконечно многому научил: единственный л о г и ч е с к и последовательный (logische – у Ницше выделено разрядкой. – И.Л.) христианин».
От сравнения Достоевского с Паскалем Брандес серьезно взволновался и выдал Ницше свое понимание Достоевского. Он пишет Ницше из Копенгагена 23 ноября 1888 года (как эффективно работала почта в то время!): «Вглянитесь в лицо Достоевского: наполовину лицо русского крестьянина, наполовину физиономия преступника: плоский нос, маленькие буравящие глазки под нервически дрожащими веками, большой и правильной формы лоб, выразительный рот, говорящий о неисчеслимых муках, о бездонной печали, о нездоровых влечениях, о бесконечном сострадании, о страстной зависти! Гений-эпилептик, сама внешность которого уже говорит о потоке доброты, которая переполняла его дух, о волне почти безумной проницательности, которая ударяла ему в голову, наконец, о честолюбии, о силе влечений и о недоброжелательности, порождаемой отсутствием великодушия (дословно: «мелкостью души»: Kleinheit der Seele. – И.Л.). Его герои не только бедные и жалкие, но простодушные и чувствительные, благородные проститутки, часто галлюцинирующие одаренные эпилептики, воодушевленные искатели мученичества, короче, те типы, которых мы должны ожидать среди апостолов и учеников первых веков христианства».
Еще осенью 1887 – весной 1888 записные книжки Ницше пополнились новыми рассуждениями, вдохновленными чтением Достоевского. Он явно предпочитал Достоевского Шопенгауэру и французским писателям-реалистам: «Шопенгауэр заблуждается, когда ставит некоторые произведения искусства на службу пессимизму. Трагедия не учит резиньяции ... — Изображение страшного и сомнительного уже выказывает инстинкт могущества и величия в художнике: он этих вещей не боится... Пессимистического искусства не бывает... Искусство утверждает. Иов утверждает. — А как же Золя? А как же Гонкуры? Вещи, которые они показывают, безобразны, но само то, что они их показывают, есть выражение их удовольствия в воплощении этого безобразного... — Бесполезно спорить! Вы только обманываете себя, утверждая иное. — Как же спасителен Достоевский! (Wie erloesend ist Dostoiewsky!)» (Воля к власти, 821).
Достоевский помогает Ницше проникнуть в тайну Христа (фрагмент из записных книжек Ницше, датируемый весной 1888): «Иисус: Достоевский. Я знаю лишь одного психолога, который жил в мире, в котором возможно христианство, где Христос может появиться в любой момент… Это Достоевский. Он разгадал Христа: и инстинктивно он избегал изображать этот тип человека с вульгарностью, присущей Ренану… А в Париже считают, что Ренан чересчур проницателен!... Но как может человек больше ошибиться, как сделав из Христа, который был идиотом, гения? Когда из Христа, который является полной противоположностью героического начала, ложно делают героя?».
Для любого христианина, в том числе, конечно, и для Достоевского, эпитет «идиот» применительно ко Христу звучит кощунственно. И слабым оправданием является то, что Ницше и сам себя называл «идиотом» в письме к Брандесу, которое мы уже цитировали выше, и Канта называл «идиотом» в «Антихристианине»: «Кант стал идиотом. И такой человек был современником Гете! Этот злосчастный паук слыл немецким философом – и все еще слывет и по сей день! Я запрещаю себе говорить, что я думаю о немцах…». Не в последнюю очередь – здесь, безусловно, прослеживается аллюзия на название знаменитого романа Достоевского. Конечно, будучи филологом-классиком и великолепным знатоком древнегреческого языка, Ницше не мог не видеть древнегреческий прообраз этого бранного слова, не имевший отрицательного значения («idiotes» = «частный человек», «неученый», «простец»); именно в таком контексте это слово встречается в Новом Завете: «Видя смелость Петра и Иоанна и приметив, что они люди некнижные и простые (idiotai), они [начальники и старейшины] удивлялись» (Деян 4, 13).
Парадоксальным образом, отношение Ницше к Христу напоминает отношение Белинского, о чем Достоевский вспоминает в «Дневнике писателя» (за 1873 год): «Тут оставалась, однако, сияющая личность самого Христа, с которою всего труднее было бороться. Учение Христово он, как социалист, необходимо должен был разрушать, называть его ложным и невежественным человеколюбием, осужденным современною наукой и экономическими началами; но все-таки оставался пресветлый лик богочеловека, его нравственная недостижимость, его чудесная и чудотворная красота. Но в беспрерывном, неугасимом восторге своем Белинский не остановился даже и перед этим неодолимым препятствием, как остановился Ренан, провозгласивший в своей полной безверия книге "Vie de Jesus", что Христос все-таки есть идеал красоты человеческой, тип недостижимый, которому нельзя уже более повториться даже и в будущем. “Да знаете ли вы, –взвизгивал он раз вечером (он иногда как-то взвизгивал, если очень горячился), обращаясь ко мне, – знаете ли вы, что нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейств, когда он экономически приведен к злодейству, и что нелепо и жестоко требовать с человека того, чего уже по законам природы не может он выполнить, если б даже хотел...”. В этот вечер мы были не одни, присутствовал один из друзей Белинского, которого он весьма уважал и во многом слушался; был тоже один молоденький, начинающий литератор, заслуживший потом известность в литературе. “Мне даже умилительно смотреть на него, – прервал вдруг свои яростные восклицания Белинский, обращаясь к своему другу и указывая на меня, – каждый-то раз, когда я вот так помяну Христа, у него всё лицо изменяется, точно заплакать хочет...”. “Да поверьте же, наивный вы человек, – набросился он опять на меня, – поверьте же, что ваш Христос, если бы родился в наше время, был бы самым незаметным и обыкновенным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества”».
Тем временем от «Записок из подполья» и «Записок из Мертвого дома» Ницше перешел к «Бесам». Осенью 1887 – весной 1888 он делает ряд выписок из французского перевода «Бесов», самостоятельно переводя их на немецкий язык. Ницше прежде всего переписывает в свою записную книжку отдельные фразы из письма Ставрогина Дарье: «Мои желания не имеют достаточной силы, чтобы мной руководить» (у Достоевского: «Мои желания слишком несильны; руководить не могут»); «Я завидовал даже этим отрицателям (negateurs): завидовал их надеждам – что они ненависть могут настолько принимать всерьез!» (у Достоевского: «Знаете ли, что я смотрел даже на отрицающих наших со злобой, от зависти к их надеждам?»); «На что применить эту силу?» (у Достоевского: «Я пробовал везде мою силу»); «С ними связать себя: этому препятствовал не страх перед насмешками – я выше этого – но ненависть и презрение, которые они у меня вызывали. Я все-таки имею, несмотря ни на что, привычки порядочного человека (homme, comme il faut) и связь с ними вызывала во мне отвращение. Но если бы я имел еще больше ненависти и зависти по отношению к ним, возможно, я вступил бы с ними в соглашение» (у Достоевского: «Я не мог быть тут товарищем, ибо не разделял ничего. А для смеху, со злобы, тоже не мог, и не потому, чтобы боялся смешного, – я смешного не могу испугаться, – а потому, что все-таки имею привычки порядочного человека и мне мерзило. Но если б имел к ним злобы и зависти больше, то, может, и пошел бы с ними); «Я боюсь самоубийства, потому что я боюсь показать величие души… Я знаю, что это будет еще один обман – последняя ложь в ряду бесчисленных предыдущих [обманов]! Какая польза дурачить самого себя для того только, чтобы поиграть в величие? Поскольку мне всегда было чуждо возмущение и стыд, не смогу я никогда познать и отчаяние…» (у Достоевского: «Я боюсь самоубийства, ибо боюсь показать великодушие. Я знаю, что это будет еще обман, – последний обман в бесконечном ряду обманов. Что же пользы себя обмануть, чтобы только сыграть в великодушие? Негодования и стыда во мне никогда быть не может; стало быть, и отчаяния»); «Заметьте также, что я не имею никакой жалости к Вам, когда Вас зову, и я не ценю Вас, когда Вас жду. Тем не менее я зову Вас и жду Вас» (у Достоевского: «Вникните тоже, что я вас не жалею, коли зову, и не уважаю, коли жду. А между тем и зову и жду»); «Я могу, как и раньше мог, иметь потребность сделать доброе дело, и могу получать от этого удовольствие; наряду с этим я также желаю делать зло и также испытываю при этом удовлетворение. Все эти впечатления, если они вообще возникают, что случается достаточно редко, бывают, как всегда, очень поверхностными» (у Достоевского: «Я всё так же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие. Но и то и другое чувство по-прежнему всегда слишком мелко»); «On peut traverser une riviere sur une poutre et non sur un copeau» – эту фразу из французского издания «Бесов» Ницше оставляет без перевода (у Достоевского: «На бревне можно переплыть реку, а на щепке нет»); «Я пытался практиковать большой разврат и истощил в нем свои силы; но я не люблю разврат и я не желал его» (у Достоевского: «Я пробовал большой разврат и истощил в нем силы; но я не люблю и не хотел разврата»); «Когда человек уже не привязан к своей родине, у него больше нет богов, т.е. нет больше цели существования» (у Достоевского: «Кто теряет связи с своею землей, тот теряет и богов своих, то есть все свои цели»); «Можно спорить бесконечно обо всем, но то, что исходило от меня, было только отрицание, без великодушия и силы» (у Достоевского: «Обо всем можно спорить бесконечно, но из меня вылилось одно отрицание, без всякого великодушия и безо всякой силы»); «Я знаю, что я должен убить себя, чтобы очистить от себя землю, как от жалкого (miserablen) насекомого» (у Достоевского: «Я знаю, что мне надо бы убить себя, смести себя с земли как подлое насекомое»).
Сюжетом «Бесов» навеян и другой фрагмент из его записных книжек, датируемый тем же периодом: «Абсолютное изменение, которая входит [в жизнь] вместе с отрицанием Бога – Мы более не имеем абсолютно никакого господина над нами; прежний мир ценностей являлся теологическим – теперь он перевернут – Короче: над нами нет никакой высшей инстанции (keine hoehere Instanz). Насколько далеко мог простираться Бог, мы теперь сами Бог… Мы должны приписать себе атрибуты, которые до этого приписывались Богу... Если существует Бог, то всё зависит от Его воли, и я ничто вне Его воли. Если же Он не существует, то все зависит от меня, и я должен доказать свою независимость. Самоубийство есть наиболее совершенное действие, чтобы доказать свою независимость. Бог необходим, следовательно, я должен существовать. Но Он не существует. Поэтому человек не может больше жить. Эта мысль мучила и Ставрогина: «когда я верю, я не верю, что я верю. Когда я не верю, я не верю, что я не верю». Классическая формулировка Кириллова у Достоевского: я должен утвердить свое неверие: в моих глазах нет большей идеи, чем отрицание Бога. Что есть история человечества? Человек ничего не сделал, кроме того, что нашел Бога, чтобы себя не убить. Я первый человек отбрасываю миф о Боге (stosse die Fiktion Gottes zurueck). Убить другого – значит доказать свою независимость в самой низшей форме: я же хочу достичь высшей точки независимости. До меня самоубийцы имели причины для этого; но у меня нет причины [для самоубийства], кроме того, чтобы доказать свою независимость».
Эти выписки из «Бесов» Достоевского совпали по времени с работой над книгой «Антихристианин». В самом Ницше было что-то от восторженности Кириллова, когда он писал в предисловии к этой своей последней книге: «Закон против христианства издан в День Спасения, первый день Первого Года (30 сентября 1888 г. ложного календаря)». Кстати, в «Антихристианине» упоминается и Достоевский: «Пророк, Мессия, будущий судья, учитель морали, чудотворец, Иоанн Креститель, - вот сколько было обстоятельств, чтобы извратить тип... Наконец, не будем низко оценивать proprium всякого великого почитания, в особенности сектантского почитания: оно сглаживает оригинальные, часто мучительно-чуждые, черты и идиосинкразии в почитаемом существе - оно даже их не видит (здесь нельзя не увидеть аллюзию на «теорию кристаллизации» Стендаля из книги «О любви», с которой Ницше был хорошо знаком. – И.Л.). Можно было бы пожалеть, что вблизи этого интереснейшего из decadents не жил какой-нибудь Достоевский, т. е. кто-либо, кто сумел бы почувствовать захватывающее очарование подобного смешения возвышенного, больного и детского».
Подведем итоги. Ницше, по его словам, открыл Достоевского случайно, но эта случайность оказала огромное влияние на его творчество периода 1887-1888 годов, что доказывается не только упоминанием имени Достоевского в книгах «Сумерки идолов», «Случай Вагнера» и «Антихристианин», но и содержанием писем и записных книжек Ницше. Быстро прогрессирующая болезнь помешала дальнейшему ознакомлению Ницше с творчеством Достоевского: по-видимому, он так и не успел прочесть роман «Братья Карамазовы», в котором содержится синтез религиозных идей выдающегося русского писателя. Последнее упоминание Ницше о Достоевском датируется 20 ноября 1888. А спустя полтора месяца, 3 января 1889 Ницше потерял сознание на улице Турина и был доставлен в номер гостиницы, где он проживал. Придя в себя, Ницше написал ряд «безумных писем», в том числe письмо к Козиме Вагнер (вдове композитора Рихарда Вагнера): «Я тоже распят на кресте» («Ich habe auch an Kreuze gehangen»). На следующий день (4 января 1889 года) он пишет короткую записку Георгу Брандесу: «Мой друг Георг! После того как ты открыл меня, не великий фокус (kein Kunststueck) найти меня: трудность заключается теперь в том, чтобы потерять меня», многозначительно подписав ее: «Der Gekreuzigte» (Распятый). А в письме к Мете фон Залис-Маршлинс (написанном 3 января) Ницше выразился еще более загадочно: «Мир прояснился, ибо Бог на земле» («Die Welt ist verklaert, den Gott ist auf Erde»). Невольно вспоминаются при чтении этих «безумных» записок Ницше слова Достоевского из романа «Братья Карамазовы» (который Ницше так и не успел прочесть): «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей».