В квартире Ежова сегодня непривычно тихо. Хотя... Очень даже привычно, учитывая то, что полностью семья собиралась только к вечеру, когда Евгения забирала дочь из детского сада, а ее супруг приходил с очередного заседания Политбюро, где ему выносили мозг и выносили ногами вперед. Три комнаты, просторная кухня и длинный коридор, две уборные - идеальная квартира для одного из лучших членов партии. Однако, не все было так хорошо и солнечно, как думается изначально. Дочка приемная, жена направо и налево изменяет, на работе вечные завалы и нервы в очередной раз ни к черту. В портсигаре осталось ничтожно мало папирос. Николаю Ивановичу иногда казалось, что он попал в липкий и одурманивающий кошмар, где все создано лишь с одной целью: разатомировать, испепелить, уничтожить, превратить в ничто его измотанный, измученный, мятежный дух, который уже разрывается в клочья. Словно дикого зверя опутали цепями, заковали, не давая ему подняться и нормально вздохнуть.
В очередной раз, когда тот выкуривал папиросу, он стоял у окна. Прикрыв воспаленные глаза, которые уже побаливали от сухости, он наблюдал за людьми на улице. Проходили по ней, как казалось, самые обыкновенные люди, граждане Советов, а Ежову видится, что кто-то среди них - предатель Родины, но кто это? Тот мужчина, небрежно накинувший пиджак на свои широкие плечи, а может старуха в косынке и потрепанном тряпье, а вдруг это та молодая девушка, что идет рука об руку со своим кавалером? При виде этой парочки, народный комиссар нервно сжал кулак с такой силой, что аж костяшки побелели, а старые шрамы побагровели, и гулко стукнул им по подоконнику. Да и стукнул так, что аж воробьи, сидевшие на ветке тополя рядом с окном, вспорхнули, испуганно чирикая. Теперь вид каждой парочки причинял немыслимую душевную боль народному комиссару, да и такую, что внутри аж все сводило.
— Они счастливы, а я нет! Я несчастен! За что?! Чем я это заслужил? Чем?! — спрашивал мужчина, накрывая в отчаянии руками голову и лицо, сгорбившись, сидя на табурете. От такой острой боли и несправедливости Ежов аж задыхался, ведь именно в таких ситуациях его самообладание и холодная сдержанность давали трещину. Его аж всего трясло. Губы мелко дрожали, как и выпавшие на лоб пряди темных волос. Николай Иванович зажмурился, так как глаза стали неистово болеть. Как бы он ни старался смигнуть слезу, она скатилась по его впалой щеке и, оторвавшись от подбородка, упала ему на грудь. Вслед за ней еще одна.
— Как же больно и одиноко... — прохрипел Ежов будто не своим голосом, пытаясь успокоить себя. Но обида и искреннее непонимание, что он сделал не так, сдавили его горло.
Стук в дверь. Тихий, осторожный и торопливый.
У наркома внутри все аж вздрогнуло. Задрожало даже его сердце, которое многие называли куском камня. Холодным куском камня. На самом деле, у Николая Ивановича было сердце, только оно было живым и настоящим, способным чувствовать.
— Так стучит только один человек, — сказал Ежов, мгновенно утирая слезы рукавом рубашки. Это Маша. Машенька Кузнецова. Тот самый маленький чудесный человечек, которому наплевать на слухи и сплетни о Ежове, кого не пугали скандалы и упреки его жены.
— Николай Иванович, — спросила девушка, осторожно сняв туфли и заглядывая в каждую комнату. И, наконец, она увидела его: как и прежде сурового, но с мягкой и трогательной улыбкой на обветренных губах. Сначала робко подошла, и потом грациозно подскочила и обняла.
— Здравствуй-здравствуй, Машенька. Где же ты была так долго? Ни писем, ни записки. Я две недели тебя ждал, с ума сходил. Где ты была? — с ласковым упреком в голосе спросил Николай Иванович, приобняв девушку и опустив тяжелые ладони на ее плечи.
— Я просто... Две недели назад я встретила Вашу жену. И она мне пригрозила, что если мы не прекратим встречаться, то она расскажет о том, какая я развратная декану и моим родителям. Я так испугалась.
— Трусишка. Чего ты так перепугалась-то? Ничего бы она не сказала. Она так никогда не делала и не сделала бы, — ответил народный комиссар с горьковатой усмешкой на губах, отпустив Машу и снова повернувшись к окну. Девочка немного обиделась и засопела носом.
— Я не за себя боялась, а за Вас! Она ведь еще сказала, что она расскажет обо всем партии. Мне скандалы и упреки не страшны, а вот за Вас мне стало тревожно. Поэтому, мне пришлось "исчезнуть" на две недели, к тому же, меня увезли в другую республику, поэтому я не могла Вам сообщить об этом.
Некоторое время в комнате и квартире висела душная тишина. Ежов не мог принять того, что эта девушка, почти еще девчонка, волновалась за него. Ей всего лишь 16, а в ее маленьком сердце, птичьем сердце, столько жертвенной, пылкой любви, сколько нет ни у кого. И не будет. Он удивленно распахнул глаза и спросил ее, с трудом скрывая мальчишескую робость.
— Ты правда волновалась за меня? Не врешь?
— Честное пионерское!
Ей всегда удавалось заговорить его так, что он послушно и покорно отступал. Он снова без лишних слов подошел к девушке и сгреб ее в охапку, обнимая. Его ладони скользили по ее гибкой спине, касались покатых плеч, спутывались в ее рыжеватых кудрях, в которых на закате, словно в неводе, путалось солнце.
— Спасибо, Машенька, просто спасибо. Хотя бы тебе не наплевать на меня. Только умоляю, — да, да, Ежов сказал это слово, вы не ослышались, — Не бросай меня. Без тебя я просто обречен на верную гибель. Не оставляй меня. Прошу.
— Я не оставлю Вас, Николай Иванович. Никогда и ни за что. Обещаю, — ответила тихо девушка, прижимая мужчину к себе.
В квартире снова воцарилась тишина. Но не мертвая, а живая. Она состояла из тихого шелеста рубашки, шороха волос и стука утомленного, измученного, но любящего сердца человека, в которого, как ему самому казалось, никто не верил. Кроме этой чудесной девочки, что сейчас так преданно и нежно обнимала его.
И сердце Ежова пело от этого. Хрипло, неумело, но громко.
— Ты самый лучший человек во Вселенной. Ты знала об этом, Маша?
— Нет, Николай Иванович. Но, благодаря Вам узнала, — смущенно зарделась девочка.
Ежов только тихо усмехнулся и с новой силой привлек ее к себе.
Кажется, его сердце растаяло окончательно. Да, растаяло. Окончательно и бесповоротно. Просто его растопила одна чудесная болезнь, от которой Николай Иванович не мог вылечиться. Вернее, не хотел. И уже не захочет. В этом он был уверен на все сто, ведь иначе и быть не могло.